Страница:
— Ага! И первый у второго похитил черный, необыкновенной величины алмаз?
Обстановка уточнялась. Было совершенно очевидно, что составители задачника умолчали о многом. Одна красочная подробность выяснялась за другой.
— А тот — в погоню за ним…
— Ну ясно!
— Спешит изо всех сил…
— На шхуне через Атлантический океан…
— Да, да, на шхуне!.. Настигает в Бразилии на берегу, выхватывает восьмизарядный кольт и…
— Звонков Андрей! — донеслось до нас издалека. — Какой ответ получился у тебя, Звонков?
Мой сосед медленно поднялся и застыл потупясь. Поза его говорила сама за себя.
Глаза математика остановились на мне, он ласково кивнул. Я вздохнул и тоже поднялся…
В наказание нас оставили без обеда. (Впрочем, судьба, говорят, поступала так не раз и со взрослыми мечтателями.)
Сидя в пустом классе после окончания уроков, мы некоторое время приглядывались друг к другу.
— Слушай, — произнес мой сосед, видимо проникшись ко мне доверием, — тебя лупцуют дома?
— Н-нет, — ответил я нерешительно. — А тебя?
— Ого! Еще как!
Выяснилось, что отец Андрея, конторщик на речной пристани, овдовел в прошлом году. После этого характер его переменился. Он начал пить запоем, как умеют только отчаявшиеся вконец русские люди. В пьяном виде становился страшен, смертным боем бил сына, если тот подвертывался под руку, жег его учебники и тетрадки, выгонял из дому на мороз или под дождь. Протрезвившись, был тих, плакал, просил прощения.
— Рассердился я на него прошлым летом, — рассказывал мой сосед, — решил совсем из дому уйти. Ну тебя, думаю, к богу с пьянством с твоим…
— Уйти? А куда?
— Ну, мало ли куда! На Волгу к плотовщикам. Или к Черному морю, в Одессу. А там — юнгой на корабль…
— Не ушел все-таки?
— Не ушел. Вернулся из Рыбинска.
— Почему так?
— Отца стало жалко…
Он неожиданно улыбнулся, немного сконфуженно. Улыбка у него была замечательная. Улыбались не только рот и глаза, но даже крупный вздернутый нос, который забавно морщился, будто владелец его собирался чихнуть.
…Кто лучше меня мог понять его? Иной раз тоже хотелось податься куда-нибудь на Волгу или в Одессу, а еще бы лучше в Африку на алмазные копи.
Я рано потерял родителей и жил у тетки. Тетка была добрая полная женщина, вечно озабоченная тем, чтобы не подгорело жаркое к обеду, а пол в комнатах — паркетный, чем она гордилась, — был натерт до головокружительного блеска. Однако с мужем ее, моим дядюшкой, мы не могли поладить, больше того, не терпели друг друга.
Возможно, ему был неприятен мой приезд. Во всяком случае, он нахмурился, когда в сопровождении тетки входил в гостиную, посреди которой я стоял.
Потом заулыбался, присел на корточки и стал тормошить меня, спеша завязать знакомство, в котором ничуть не был заинтересован. Я сразу понял это. Ведь дети очень чутки ко всякой фальши.
Заметив, что я дуюсь, тетка сказала:
— Что ты, Лешенька, такой? Дядя шутит. Дядя всегда шутит. Он будет тебе вместо папы.
— Мой папа умер, — пробормотал я, глядя в пол.
И, как ни уговаривали меня, повторял эти слова упрямо, как заклинание, изо всех своих детских сил защищаясь от чужого человека с неискренней улыбкой, которого хотели навязать мне в папы.
— Чудак какой-то! — сказал дядюшка, с оскорбленным видом отходя от меня.
Этими словами он как бы вынес приговор. Он презирал чудаков. С годами антипатия углублялась между нами. Видимо, все более определялось во мне то, что он считал проявлением смешного чудачества.
Не раз, подняв глаза от книги, я ловил на себе его испытующе недоброжелательный взгляд.
«И в кого такой? — говорил он, поворачиваясь к тетке. — Никогда у нас не бывало таких…»
И принимался пророчествовать:
«Ой, смотри, Алексей, зачитаешься, мозги свихнешь! Фантазии до добра не доведут… Слыхал поговорку: „Чудак все таланты имеет, а главного-то и нет: таланта жить…“?»
Либо принимался вышучивать меня.
«Алексей уже пугач прочистил, — сообщал он тетке, — и кусочки сахару стал откладывать. Остановка за двойкой по арифметике. Двойку получит — и к индейцам сбежит!»
И сам смеялся своей выдумке.
Бывало, по вечерам, от нечего делать, он начинал придираться к моей наружности:
«Путешественником хочешь быть? Ну, разве путешественники такие бывают? Погляди на себя в зеркало, погляди! Подбородок как у девочки, брови жиденькие… А нос?»
Я глядел на себя в зеркало и тосковал. Возразить дядюшке было нечего. Я не любил своего лица. Характер на нем был, к сожалению, намечен пунктиром.
Сделав уроки, я спешил взяться за книгу, торопливо распахивая ее, как окно в другой, яркий, залитый солнечным светом мир.
Книги! Ведь у меня, по счастью, оставались еще книги!
В окно с той, другой, стороны заглядывала пестро разодетая компания. Ободряюще улыбался толстяк-изобретатель Мастон, почесывая голое темя крючком, заменявшим ему руку. Непобедимый и веселый д'Артаньян в низком поклоне обметал пыль с ботфортов своей украшенной перьями фетровой шляпой. А из-за спины его выглядывал долговязый Шерлок Холмс и, чопорно поджав тонкие губы, приподнимал цилиндр над головой.
Что бы я делал без них? Как выдержал бы общество дядюшки в первые годы своего пребывания в Весьегонске?
Почти каждый мой день окрашивал какое-нибудь своеобразное радостное ощущение, связанное с книгой, которую я в то время читал. Реальная жизнь была лишь рамкой для этих ощущений.
Быть может, поэтому я так хорошо помню улицу, которая вела от нашего дома к библиотеке: ее тенистые клены, узенький тротуар и канавки, сплошь заросшие крапивой. Название улицы было Овражная, но для себя я называл ее Улицей Радостных Ожиданий…
Все ускоряю и ускоряю шаги, подгоняемый нетерпением.
Крутая лестница со скрипучими шаткими ступенями ведет в детский отдел городской библиотеки. Там, у длинной стойки, вразброс заваленной книгами, теснятся школьники.
Книги, книги! Милые!.. В большинстве своем уже не новые, некоторые с разлетающимися при неосторожном перелистывании страницами, зачитанные до дыр. Говорят, отважного ветерана узнают по шрамам, а интересную книгу по числу недостающих страниц!..
Признаюсь, я недолюбливаю так называемые роскошные издания, с форзацами, титулами и шмуцтитулами, в надменных раззолоченных переплетах. Грустно видеть, как они стынут за стеклом книжных шкафов, погребенные, будто в склепах, не тревожимые никем. Разве изредка обмахнут с них пыль, либо хозяин подойдет вечерком с гостями и многозначительно пощелкает ногтем по стеклу. О том, чтобы дать почитать кому-нибудь, не может быть и речи. Да и читает ли их сам? Вряд ли. Жалеет! Не хочет нарушать декоративный стиль своего кабинета.
В весьегонской библиотеке было по-другому.
Глаза разбегаются у юных посетителей, шеи напряженно вытянуты. Какая книга досталась соседу? О! Да еще с картинками! Повезло!
— А ты что сдаешь? Покажи! Интересная? И львы есть! Вероника Васильевна, вот он сдает книгу, дайте мне!
— Сейчас, дружок, сейчас! А тебе какую, Ладыгин?
Вероника Васильевна знает по фамилиям всех постоянных читателей. Она неторопливо расхаживает по ту сторону стойки, перебирая книги. В ее руках — моя судьба, по крайней мере, на сегодняшний вечер. Хорошо ли проведу его, с увлекательной ли, интересной книгой вдвоем? Эх, мне бы ту, со львами!..
Теперь, спустя много лет, не могу припомнить лица нашей библиотекарши, зато помню ее пальцы, тоненькие, проворные, предупредительно раскрывающие передо мной одну книгу за другой. И еще подробность: указательный и средний пальцы правой руки всегда в чернилах. Как у девочки!
А потом я возвращаюсь домой. Бодро перепрыгиваю через канавы, прижимая к себе библиотечные книги. Теперь уж дядюшка не страшен мне. Я не один!
К сожалению, я читал слишком жадно и беспорядочно, до одури, до тумана в голове. Казалось, все глубже уходил на дно книжного океана, без надежды вынырнуть на поверхность.
Да, мог стать одиноким фантазером, книжником, оторванным от действительности. Искал бы в книгах не помощи в борьбе — лишь утешения, забвения.
Но этого не случилось благодаря Петру Ариановичу…
Бывало, впрочем, не помогали и книги. Проигравшись в клубе, дядюшка несколько вечеров оставался дома и раскачивался в качалке, злой, приставучий, словно осенняя муха. Тетка обматывала себе голову полотенцем, намоченным в уксусе, прислуга боязливо забивалась на кухню, дети размещались по углам, зареванными мордочками к стене, а я откладывал книги и кидался к выходу.
— Леша, куда?
— К Андрею. Уроки делать…
Перебежав улицу, я приникал к стене дома и издавал условный свист. Троекратный, согласно хорошим романтическим традициям!
Тотчас же в окне появлялся силуэт моего приятеля. Я видел, как он мечется по кухне, торопливо натягивая шинель.
— Андрюшка, куда?
От грубого голоса его отца дребезжали стекла.
— «Куда, куда»! — бранчливо отвечал Андрей. — Сами знаете куда. К Лешке. Уроки готовить…
Он кубарем скатывался с крыльца, и мы мчались по улице, будто подхваченные снежным вихрем.
В кружащейся белой пелене возникали низенькие домики с нахлобученными по самые окна крышами. Одна игра сменяла другую. То мы пробивались вдоль заборов, сжимая в руках воображаемые карабины, то перепрыгивали через канавки и сугробы, «сбивая след». А если нас нагонял случайный прохожий, трусивший озабоченной рысцой, мы сопровождали его до самого дома, оберегая от предполагаемых преследователей.
Город принадлежал в эти часы только нам. Он волшебно преображался. Собор, купол которого облаком нависал над улицей, превращался в вершину Кордильер. Сами улицы казались каньонами. И мы, как белки в колесе, без устали кружили в этом маленьком, выдуманном нами мирке, подгоняемые своим воображением.
Вспоминая это время, понимаю, что мы грезили на ходу. Свойство возраста!..
Улицы были пустынны и тихи. Лишь снег негромко поскрипывал под ногами. Мелькали низенькие дома, провожая нас тусклым взглядом, — в Весьегонске рано ложились спать…
Но как-то раз мы увидели свет в окне.
— Лампу зажгли, — сказал Андрей. — У исправницы…
Подле двухэтажного деревянного дома стояло дерево. В столбе света, падавшем из окна, — почему-то зеленом, — иней на ветках искрился подобно стеклярусу на празднично убранной елке.
— Отчего зеленый?
— Лампа под абажуром.
К окну подошел человек и отдернул штору.
Это был Петр Арианович.
Нет, он не заметил меня. Он смотрел поверх моей головы куда-то вдаль, со знакомым, задумчиво рассеянным выражением. Таким бывало его лицо на уроках, когда он рассказывал о северных морях.
— О! Смотри-ка — Петр Арианович!..
Он отошел от окна, позабыв задернуть штору.
Комната была теперь хорошо видна. Множество карт лежало повсюду — на столе, на узкой койке, даже на полу. В углу возвышалось громоздкое сооружение наподобие чана, в котором отсвечивала вода.
Что бы это могло быть?
Лампа под зеленым абажуром бросала спокойный круг света на исписанный до половины лист бумаги.
Несомненно, именно здесь, в этой тесной комнате, доверху набитой географическими картами, на столе, заваленном раскрытыми книгами, скрывалась тайна нашего учителя.
Потянувшись, Петр Арианович вернулся к чану.
Мы, поднявшись на цыпочки, продолжали смотреть в окно. Стоя спиной к нам, учитель географии что-то сделал с чаном, отчего тот стал медленно вращаться. По потолку побежали, закружились светлые пятна. Ага, это учитель нарезает ножницами бумагу на маленькие кусочки и бросает в воду…
Нехорошо подглядывать в окна, но так уж случилось в тот вечер. В извинение себе и Андрею могу лишь сказать, что подглядывание продолжалось не более двух или трех минут.
Старушка в чепце, сидевшая у стола с вязаньем, — вначале мы не заметили ее, — что-то сказала, посмотрев в глубь комнаты. Тотчас протянулась оттуда узкая смуглая рука и задернула штору.
Андрей тихонько вздохнул…
С того вечера мы зачастили в переулок, где жил учитель. Тайна притягивала нас как магнит. Прижавшись к изгороди или втиснувшись между присыпанными снегом кустами, надолго, в ожидании новых чудес, замирали перед освещенным окном. Но штора больше не раздвигалась…
Между тем туман таинственности, как выражался дядюшка, сгущался вокруг нашего учителя все больше и больше.
— Оригинал, своеобразного ума человек, — с двусмысленной улыбкой говорил помощник классных наставников Фим Фимыч. — На почтамте удивляются: состоит в переписке чуть ли не с половиной России! Письма на его имя приходят из Москвы, из Петербурга, из Архангельска. Даже, можете себе представить, из Якутска!
— Непонятно! Из Якутска — в Весьегонск?! — изумленно спрашивал дядюшка. — Кто же может ему писать! И о чем?
Фим Фимыч разводил руками.
Ему пришлось развести их еще шире, когда стало известно, что во время ледохода учитель, как маленький, пускал на реке кораблики.
Да, так оно и было. Мы видели это с Андреем собственными глазами.
Обычно ледоход в наших местах начинается в первой половине апреля. Однако в том году весна была необычайно ранней.
В середине марта вдруг потеплело. Подули южные ветры, снег растаял, и по реке поплыли льдины.
Тотчас ребята, живущие вблизи реки, и мы в том числе, кинулись к мосту. Наперегонки с нами бежали ручьи.
Делая плавные повороты, неторопливая Молога текла среди бурых огородов и деревянных домиков, вплотную подступивших к воде. Тоненькие льдинки кружились в завихрениях пены и задевали за низко нависший прибрежный кустарник.
Ярко сверкали на солнце кресты собора. Бамкал большой колокол на звоннице. День, к нашему удовольствию, был воскресный.
Мы стояли с Андреем в толпе на деревянном мосту, навалившись грудью на перила, оцепенев от восторга.
— Глянь-ка, учитель! — удивленно сказали рядом.
Я посмотрел на берег, но увидел только стаю гусей. Надменно озираясь, они проследовали огородами к реке.
— Левее, левее!.. Вон там, — подтолкнул меня локтем Андрей. У самой воды я увидел нашего нового учителя географии.
В распахнутом форменном пальто и сдвинутой на затылок фуражке, он шел по берегу, сопровождая игрушечный деревянный кораблик.
За ним, соблюдая приличную дистанцию, двигалась гурьба зареченских мальчишек, мал мала меньше, в просторных, хлопающих по икрам сапогах.
— С ребятами связался! — вздохнули в толпе.
В руках Петра Ариановича был длинный шест, которым он отталкивал кораблик подальше от берега. Иногда учитель останавливался, вынимал часы и что-то торопливо записывал в книжечку.
Нет, видно, не просто забавлялся. Вот послюнил указательный палец, поднял вверх. Из Майн Рида я знал, что так определяют направление ветра.
Странная процессия приблизилась к мосту. Волнение охватило меня. Не знаю, чего я ждал. Быть может, чуда? Хотелось, чтобы мановением своего жезла Петр Арианович превратил игрушечный кораблик в настоящий ледокольный пароход с высокими бортами и мачтами, на которых развевались бы праздничные флаги расцвечивания.
Но этого не случилось.
Осторожно придерживая шестом кораблик, Петр Арианович направил его под мост. Почетный конвой в просторных сапогах забежал вперед, чтобы лучше видеть. Мы с Андреем в нетерпении перевесились через перила.
Кораблик, который несло прямо на бык моста, сделал разворот и обогнул препятствие. Льдины стиснули и затопили его уже по другую сторону моста.
— Доигрался? — беззлобно спросили сверху.
Петр Арианович поднял лицо. Оно было разгоряченное, потное и радостно улыбалось, точно учитель нашел решение давно мучившей его загадки. Фуражка держалась на самой макушке.
— Чудак! — сказали в толпе скорее недоумевающим, чем укоризненным, тоном.
Обстановка уточнялась. Было совершенно очевидно, что составители задачника умолчали о многом. Одна красочная подробность выяснялась за другой.
— А тот — в погоню за ним…
— Ну ясно!
— Спешит изо всех сил…
— На шхуне через Атлантический океан…
— Да, да, на шхуне!.. Настигает в Бразилии на берегу, выхватывает восьмизарядный кольт и…
— Звонков Андрей! — донеслось до нас издалека. — Какой ответ получился у тебя, Звонков?
Мой сосед медленно поднялся и застыл потупясь. Поза его говорила сама за себя.
Глаза математика остановились на мне, он ласково кивнул. Я вздохнул и тоже поднялся…
В наказание нас оставили без обеда. (Впрочем, судьба, говорят, поступала так не раз и со взрослыми мечтателями.)
Сидя в пустом классе после окончания уроков, мы некоторое время приглядывались друг к другу.
— Слушай, — произнес мой сосед, видимо проникшись ко мне доверием, — тебя лупцуют дома?
— Н-нет, — ответил я нерешительно. — А тебя?
— Ого! Еще как!
Выяснилось, что отец Андрея, конторщик на речной пристани, овдовел в прошлом году. После этого характер его переменился. Он начал пить запоем, как умеют только отчаявшиеся вконец русские люди. В пьяном виде становился страшен, смертным боем бил сына, если тот подвертывался под руку, жег его учебники и тетрадки, выгонял из дому на мороз или под дождь. Протрезвившись, был тих, плакал, просил прощения.
— Рассердился я на него прошлым летом, — рассказывал мой сосед, — решил совсем из дому уйти. Ну тебя, думаю, к богу с пьянством с твоим…
— Уйти? А куда?
— Ну, мало ли куда! На Волгу к плотовщикам. Или к Черному морю, в Одессу. А там — юнгой на корабль…
— Не ушел все-таки?
— Не ушел. Вернулся из Рыбинска.
— Почему так?
— Отца стало жалко…
Он неожиданно улыбнулся, немного сконфуженно. Улыбка у него была замечательная. Улыбались не только рот и глаза, но даже крупный вздернутый нос, который забавно морщился, будто владелец его собирался чихнуть.
…Кто лучше меня мог понять его? Иной раз тоже хотелось податься куда-нибудь на Волгу или в Одессу, а еще бы лучше в Африку на алмазные копи.
Я рано потерял родителей и жил у тетки. Тетка была добрая полная женщина, вечно озабоченная тем, чтобы не подгорело жаркое к обеду, а пол в комнатах — паркетный, чем она гордилась, — был натерт до головокружительного блеска. Однако с мужем ее, моим дядюшкой, мы не могли поладить, больше того, не терпели друг друга.
Возможно, ему был неприятен мой приезд. Во всяком случае, он нахмурился, когда в сопровождении тетки входил в гостиную, посреди которой я стоял.
Потом заулыбался, присел на корточки и стал тормошить меня, спеша завязать знакомство, в котором ничуть не был заинтересован. Я сразу понял это. Ведь дети очень чутки ко всякой фальши.
Заметив, что я дуюсь, тетка сказала:
— Что ты, Лешенька, такой? Дядя шутит. Дядя всегда шутит. Он будет тебе вместо папы.
— Мой папа умер, — пробормотал я, глядя в пол.
И, как ни уговаривали меня, повторял эти слова упрямо, как заклинание, изо всех своих детских сил защищаясь от чужого человека с неискренней улыбкой, которого хотели навязать мне в папы.
— Чудак какой-то! — сказал дядюшка, с оскорбленным видом отходя от меня.
Этими словами он как бы вынес приговор. Он презирал чудаков. С годами антипатия углублялась между нами. Видимо, все более определялось во мне то, что он считал проявлением смешного чудачества.
Не раз, подняв глаза от книги, я ловил на себе его испытующе недоброжелательный взгляд.
«И в кого такой? — говорил он, поворачиваясь к тетке. — Никогда у нас не бывало таких…»
И принимался пророчествовать:
«Ой, смотри, Алексей, зачитаешься, мозги свихнешь! Фантазии до добра не доведут… Слыхал поговорку: „Чудак все таланты имеет, а главного-то и нет: таланта жить…“?»
Либо принимался вышучивать меня.
«Алексей уже пугач прочистил, — сообщал он тетке, — и кусочки сахару стал откладывать. Остановка за двойкой по арифметике. Двойку получит — и к индейцам сбежит!»
И сам смеялся своей выдумке.
Бывало, по вечерам, от нечего делать, он начинал придираться к моей наружности:
«Путешественником хочешь быть? Ну, разве путешественники такие бывают? Погляди на себя в зеркало, погляди! Подбородок как у девочки, брови жиденькие… А нос?»
Я глядел на себя в зеркало и тосковал. Возразить дядюшке было нечего. Я не любил своего лица. Характер на нем был, к сожалению, намечен пунктиром.
Сделав уроки, я спешил взяться за книгу, торопливо распахивая ее, как окно в другой, яркий, залитый солнечным светом мир.
Книги! Ведь у меня, по счастью, оставались еще книги!
В окно с той, другой, стороны заглядывала пестро разодетая компания. Ободряюще улыбался толстяк-изобретатель Мастон, почесывая голое темя крючком, заменявшим ему руку. Непобедимый и веселый д'Артаньян в низком поклоне обметал пыль с ботфортов своей украшенной перьями фетровой шляпой. А из-за спины его выглядывал долговязый Шерлок Холмс и, чопорно поджав тонкие губы, приподнимал цилиндр над головой.
Что бы я делал без них? Как выдержал бы общество дядюшки в первые годы своего пребывания в Весьегонске?
Почти каждый мой день окрашивал какое-нибудь своеобразное радостное ощущение, связанное с книгой, которую я в то время читал. Реальная жизнь была лишь рамкой для этих ощущений.
Быть может, поэтому я так хорошо помню улицу, которая вела от нашего дома к библиотеке: ее тенистые клены, узенький тротуар и канавки, сплошь заросшие крапивой. Название улицы было Овражная, но для себя я называл ее Улицей Радостных Ожиданий…
Все ускоряю и ускоряю шаги, подгоняемый нетерпением.
Крутая лестница со скрипучими шаткими ступенями ведет в детский отдел городской библиотеки. Там, у длинной стойки, вразброс заваленной книгами, теснятся школьники.
Книги, книги! Милые!.. В большинстве своем уже не новые, некоторые с разлетающимися при неосторожном перелистывании страницами, зачитанные до дыр. Говорят, отважного ветерана узнают по шрамам, а интересную книгу по числу недостающих страниц!..
Признаюсь, я недолюбливаю так называемые роскошные издания, с форзацами, титулами и шмуцтитулами, в надменных раззолоченных переплетах. Грустно видеть, как они стынут за стеклом книжных шкафов, погребенные, будто в склепах, не тревожимые никем. Разве изредка обмахнут с них пыль, либо хозяин подойдет вечерком с гостями и многозначительно пощелкает ногтем по стеклу. О том, чтобы дать почитать кому-нибудь, не может быть и речи. Да и читает ли их сам? Вряд ли. Жалеет! Не хочет нарушать декоративный стиль своего кабинета.
В весьегонской библиотеке было по-другому.
Глаза разбегаются у юных посетителей, шеи напряженно вытянуты. Какая книга досталась соседу? О! Да еще с картинками! Повезло!
— А ты что сдаешь? Покажи! Интересная? И львы есть! Вероника Васильевна, вот он сдает книгу, дайте мне!
— Сейчас, дружок, сейчас! А тебе какую, Ладыгин?
Вероника Васильевна знает по фамилиям всех постоянных читателей. Она неторопливо расхаживает по ту сторону стойки, перебирая книги. В ее руках — моя судьба, по крайней мере, на сегодняшний вечер. Хорошо ли проведу его, с увлекательной ли, интересной книгой вдвоем? Эх, мне бы ту, со львами!..
Теперь, спустя много лет, не могу припомнить лица нашей библиотекарши, зато помню ее пальцы, тоненькие, проворные, предупредительно раскрывающие передо мной одну книгу за другой. И еще подробность: указательный и средний пальцы правой руки всегда в чернилах. Как у девочки!
А потом я возвращаюсь домой. Бодро перепрыгиваю через канавы, прижимая к себе библиотечные книги. Теперь уж дядюшка не страшен мне. Я не один!
К сожалению, я читал слишком жадно и беспорядочно, до одури, до тумана в голове. Казалось, все глубже уходил на дно книжного океана, без надежды вынырнуть на поверхность.
Да, мог стать одиноким фантазером, книжником, оторванным от действительности. Искал бы в книгах не помощи в борьбе — лишь утешения, забвения.
Но этого не случилось благодаря Петру Ариановичу…
Бывало, впрочем, не помогали и книги. Проигравшись в клубе, дядюшка несколько вечеров оставался дома и раскачивался в качалке, злой, приставучий, словно осенняя муха. Тетка обматывала себе голову полотенцем, намоченным в уксусе, прислуга боязливо забивалась на кухню, дети размещались по углам, зареванными мордочками к стене, а я откладывал книги и кидался к выходу.
— Леша, куда?
— К Андрею. Уроки делать…
Перебежав улицу, я приникал к стене дома и издавал условный свист. Троекратный, согласно хорошим романтическим традициям!
Тотчас же в окне появлялся силуэт моего приятеля. Я видел, как он мечется по кухне, торопливо натягивая шинель.
— Андрюшка, куда?
От грубого голоса его отца дребезжали стекла.
— «Куда, куда»! — бранчливо отвечал Андрей. — Сами знаете куда. К Лешке. Уроки готовить…
Он кубарем скатывался с крыльца, и мы мчались по улице, будто подхваченные снежным вихрем.
В кружащейся белой пелене возникали низенькие домики с нахлобученными по самые окна крышами. Одна игра сменяла другую. То мы пробивались вдоль заборов, сжимая в руках воображаемые карабины, то перепрыгивали через канавки и сугробы, «сбивая след». А если нас нагонял случайный прохожий, трусивший озабоченной рысцой, мы сопровождали его до самого дома, оберегая от предполагаемых преследователей.
Город принадлежал в эти часы только нам. Он волшебно преображался. Собор, купол которого облаком нависал над улицей, превращался в вершину Кордильер. Сами улицы казались каньонами. И мы, как белки в колесе, без устали кружили в этом маленьком, выдуманном нами мирке, подгоняемые своим воображением.
Вспоминая это время, понимаю, что мы грезили на ходу. Свойство возраста!..
Улицы были пустынны и тихи. Лишь снег негромко поскрипывал под ногами. Мелькали низенькие дома, провожая нас тусклым взглядом, — в Весьегонске рано ложились спать…
Но как-то раз мы увидели свет в окне.
— Лампу зажгли, — сказал Андрей. — У исправницы…
Подле двухэтажного деревянного дома стояло дерево. В столбе света, падавшем из окна, — почему-то зеленом, — иней на ветках искрился подобно стеклярусу на празднично убранной елке.
— Отчего зеленый?
— Лампа под абажуром.
К окну подошел человек и отдернул штору.
Это был Петр Арианович.
Нет, он не заметил меня. Он смотрел поверх моей головы куда-то вдаль, со знакомым, задумчиво рассеянным выражением. Таким бывало его лицо на уроках, когда он рассказывал о северных морях.
— О! Смотри-ка — Петр Арианович!..
Он отошел от окна, позабыв задернуть штору.
Комната была теперь хорошо видна. Множество карт лежало повсюду — на столе, на узкой койке, даже на полу. В углу возвышалось громоздкое сооружение наподобие чана, в котором отсвечивала вода.
Что бы это могло быть?
Лампа под зеленым абажуром бросала спокойный круг света на исписанный до половины лист бумаги.
Несомненно, именно здесь, в этой тесной комнате, доверху набитой географическими картами, на столе, заваленном раскрытыми книгами, скрывалась тайна нашего учителя.
Потянувшись, Петр Арианович вернулся к чану.
Мы, поднявшись на цыпочки, продолжали смотреть в окно. Стоя спиной к нам, учитель географии что-то сделал с чаном, отчего тот стал медленно вращаться. По потолку побежали, закружились светлые пятна. Ага, это учитель нарезает ножницами бумагу на маленькие кусочки и бросает в воду…
Нехорошо подглядывать в окна, но так уж случилось в тот вечер. В извинение себе и Андрею могу лишь сказать, что подглядывание продолжалось не более двух или трех минут.
Старушка в чепце, сидевшая у стола с вязаньем, — вначале мы не заметили ее, — что-то сказала, посмотрев в глубь комнаты. Тотчас протянулась оттуда узкая смуглая рука и задернула штору.
Андрей тихонько вздохнул…
С того вечера мы зачастили в переулок, где жил учитель. Тайна притягивала нас как магнит. Прижавшись к изгороди или втиснувшись между присыпанными снегом кустами, надолго, в ожидании новых чудес, замирали перед освещенным окном. Но штора больше не раздвигалась…
Между тем туман таинственности, как выражался дядюшка, сгущался вокруг нашего учителя все больше и больше.
— Оригинал, своеобразного ума человек, — с двусмысленной улыбкой говорил помощник классных наставников Фим Фимыч. — На почтамте удивляются: состоит в переписке чуть ли не с половиной России! Письма на его имя приходят из Москвы, из Петербурга, из Архангельска. Даже, можете себе представить, из Якутска!
— Непонятно! Из Якутска — в Весьегонск?! — изумленно спрашивал дядюшка. — Кто же может ему писать! И о чем?
Фим Фимыч разводил руками.
Ему пришлось развести их еще шире, когда стало известно, что во время ледохода учитель, как маленький, пускал на реке кораблики.
Да, так оно и было. Мы видели это с Андреем собственными глазами.
Обычно ледоход в наших местах начинается в первой половине апреля. Однако в том году весна была необычайно ранней.
В середине марта вдруг потеплело. Подули южные ветры, снег растаял, и по реке поплыли льдины.
Тотчас ребята, живущие вблизи реки, и мы в том числе, кинулись к мосту. Наперегонки с нами бежали ручьи.
Делая плавные повороты, неторопливая Молога текла среди бурых огородов и деревянных домиков, вплотную подступивших к воде. Тоненькие льдинки кружились в завихрениях пены и задевали за низко нависший прибрежный кустарник.
Ярко сверкали на солнце кресты собора. Бамкал большой колокол на звоннице. День, к нашему удовольствию, был воскресный.
Мы стояли с Андреем в толпе на деревянном мосту, навалившись грудью на перила, оцепенев от восторга.
— Глянь-ка, учитель! — удивленно сказали рядом.
Я посмотрел на берег, но увидел только стаю гусей. Надменно озираясь, они проследовали огородами к реке.
— Левее, левее!.. Вон там, — подтолкнул меня локтем Андрей. У самой воды я увидел нашего нового учителя географии.
В распахнутом форменном пальто и сдвинутой на затылок фуражке, он шел по берегу, сопровождая игрушечный деревянный кораблик.
За ним, соблюдая приличную дистанцию, двигалась гурьба зареченских мальчишек, мал мала меньше, в просторных, хлопающих по икрам сапогах.
— С ребятами связался! — вздохнули в толпе.
В руках Петра Ариановича был длинный шест, которым он отталкивал кораблик подальше от берега. Иногда учитель останавливался, вынимал часы и что-то торопливо записывал в книжечку.
Нет, видно, не просто забавлялся. Вот послюнил указательный палец, поднял вверх. Из Майн Рида я знал, что так определяют направление ветра.
Странная процессия приблизилась к мосту. Волнение охватило меня. Не знаю, чего я ждал. Быть может, чуда? Хотелось, чтобы мановением своего жезла Петр Арианович превратил игрушечный кораблик в настоящий ледокольный пароход с высокими бортами и мачтами, на которых развевались бы праздничные флаги расцвечивания.
Но этого не случилось.
Осторожно придерживая шестом кораблик, Петр Арианович направил его под мост. Почетный конвой в просторных сапогах забежал вперед, чтобы лучше видеть. Мы с Андреем в нетерпении перевесились через перила.
Кораблик, который несло прямо на бык моста, сделал разворот и обогнул препятствие. Льдины стиснули и затопили его уже по другую сторону моста.
— Доигрался? — беззлобно спросили сверху.
Петр Арианович поднял лицо. Оно было разгоряченное, потное и радостно улыбалось, точно учитель нашел решение давно мучившей его загадки. Фуражка держалась на самой макушке.
— Чудак! — сказали в толпе скорее недоумевающим, чем укоризненным, тоном.
4. Человек с тенью
Чудак ли?
Наше представление о чудаках было иным. Нам рисовался сварливый старик, с угловатыми движениями, в глубоких калошах, стремглав выбегающий на крыльцо и разгоняющий зонтиком ребят, играющих в бабки перед окном его кабинета.
Этому старику нельзя мешать. Он пишет какое-то глубокомысленное, никому не нужное сочинение о головастиках или о водорослях, но не может сосредоточиться. Смех мальчишек, их восторженные возгласы раздражают и отвлекают его. Он уже забыл о том, что сам был когда-то мальчишкой и, может быть, кричал еще азартнее, если удавалось сшибить бабки битой. Впрочем, это было так давно, что немудрено и забыть. Старик непонятен и несимпатичен.
Петр же Арианович выглядел почти нашим сверстником. Что-то молодое, очень привлекательное было в нем, какая-то веселая, размашистая удаль. Увлекшись изложением своего предмета, он не мог усидеть на месте: принимался бегать по классу, то и дело откидывая со лба прямые длинные волосы.
Заметно было, что в классе некоторые уже практикуются в этом откидывании волос, подражая учителю, — верный признак, что учитель нравится.
В конце марта в училище была доставлена посылка на его имя.
Мы с Андреем видели через стеклянную дверь учительской, как он распаковывал объемистый ящик.
Ничего необычного там не было, только книги.
Петр Арианович бережно, обеими руками вынимал их одну за другой, перелистывая, сдувал с переплетов пыль.
В тот день наш учитель не остался на репетиции спектакля, который готовили под его руководством старшеклассники, — сразу после уроков побежал домой, прижимая к себе стопку книг. Видно, не терпелось просмотреть их.
Книги были, наверное, интересными, потому что после их получения настроение нашего учителя улучшилось. Чаще обычного откидывал он волосы со лба. На широких скулах рдел румянец.
С воодушевлением рассказывал он о первых шагах русских путешественников в Сибири, прослеживая по карте путь какого-нибудь храброго Василия Бугра или хладнокровного Бузы Елисея.
Отважные русские люди даже решались выходить в океан на своих утлых кочах.
Это были широкие плоскодонные лодки, которые обычно шли на веслах и лишь при попутном ветре — на парусах. Парусами служили оленьи шкуры. В кочах не было ни одного железного гвоздя, ни одной скобы. Даже якорь делали из дерева, а для тяжести прикрепляли к нему камни.
— Какую смелость надо было иметь, — восклицал Петр Арианович, — какими искусными быть мореходами, чтобы на таких суденышках совершать вылазки в Ледовитый океан!.. Недаром наш Ломоносов сказал: «Колумбы! Колумбы росские!»
Петр Арианович признавал, что сравнение удачно и есть много общего в двух этих встречных людских потоках, почти одновременно с разных концов огибавших Землю. Но было и важное различие между западноевропейскими и русскими Колумбами.
Западноевропейские, по словам учителя, становились в случае удачи вице-королями, наместниками, губернаторами, получая богатую долю в доходах, награждались гербами, поместьями, титулами, — русские же как были, так и оставались простыми людьми.
Сам народ присвоил им общий скромный титул — «землепроходцы».
Петр Арианович округлял глаза.
— Мало того, — продолжал он, таинственно понижая голос. — Иностранные шпионы из кожи лезли вон, чтобы разузнать о морском пути в Индию вдоль Сибири. Большинство наших открытий сохранялось поэтому в секрете. Некоторым так и суждено было погибнуть в архивах. Даже о плавании Дежнева узнали только спустя сто лет. Петр Первый послал Беринга проведать, сходится ли Америка с Азией, не зная, что Дежнев уже решил эту задачу.
Не все архивы подняты, далеко не все. Много документов, относящихся к эпохе великих русских географических открытий, не опубликовано… Представьте: какому-нибудь счастливцу географу удалось бы приподнять завесу…
Он замолчал, досадливо морщась и покашливая, как бы сердясь на себя за то, что сказал лишнее.
Несомненным было одно: из всех географических открытий XVI, XVII, XVIII веков больше всего интересовали нашего учителя открытия на Крайнем Севере России, и именно в той его части, какая близка к Америке.
Почему?
Ответ на этот вопрос дала исправница — первая вестовщица в городе, — явившись к нам с очередной новостью.
— Учитель-то! — не сказала, а выдохнула она, монументально возникая на пороге.
— Что учитель?.. Милости просим! Да входите же, Серафима Львовна!
Парадным шагом, как была — в шубе и капоре, исправница прошла по комнате и рухнула в кресло.
— Голубушка, Серафима Львовна! — всполошилась тетка. — Что случилось? На вас лица нет!
Исправница торопливо расстегнула шубу, вытерла платком распаренное багровое лицо и уставилась на слушателей.
— Учитель-то! Жилец мой!
— Что? Ну что?
— Человек с тенью!
— Как так?
— А так. Не то ссылался, не то привлекался… Его мать проговорилась вчера… В общем, верно вам говорю: человек с тенью.
— Позвольте… — усомнился дядюшка. — Если ссылался, то как же в училище преподает? Ему не разрешили бы.
— Не знаю, не знаю. Привлекался, подозревался… Что-то такое, в общем…
Дядюшка задумался и некоторое время барабанил пальцами по столу.
— Это, знаете ли, идея!.. — начал он бодро.
Но тут у меня с колен, к моему ужасу, со стуком свалилась книга. Потрепанные страницы Майн Рида разлетелись по комнате.
— Опять ты здесь! — раздраженно воскликнул дядюшка. — Зачем ты здесь?
— Наш Леша странный мальчик, — пожаловалась тетка гостье. — Почему-то всегда со взрослыми, в гостиной…
Да, часы после уроков я предпочитал проводить в гостиной, укрывшись да карликовой комнатной пальмой.
Возможно, что за фикусом или геранью не чувствовал бы себя так хорошо. Все-таки это была пальма, хоть и в кадке. Шорох ее метелкообразных листьев навевал приятное настроение. Голоса взрослых доходили сюда, как бы пробиваясь сквозь густые тропические заросли.
Но слова исправницы я услышал ясно.
«Ссыльный?.. Вот как! — думал я, поспешно собирая с полу разлетевшиеся страницы. — Может, отбывал ссылку в Сибири? Бежал оттуда?..»
Это было важно. Это давало новое направление нашим с Андреем догадкам.
Я схватил первые попавшиеся под руку учебники и кинулся к выходу.
— Леша, куда?
— К Андрею. Дали задачу на дом. Хочу проверить решение…
Надо было проверить решение!
«Человек с тенью»… Петра Ариановича преследуют! Тень — это преследователь! Кто-то идет за Петром Ариановичем по пятам.
Мне представился учитель географии в своей развевающейся крылатке, перебегающий улицу. Ночь. Луна. Мгновение улица пуста. Затем из-за угла, ярко освещенного луной, медленно выдвигается зловещий силуэт. Только тень! Самого человека не видно…
Кто же он, наш учитель географии? Почему его преследуют?
— Ссыльный, понимаешь? — втолковывал я Андрею. — Был ссыльным. Долго скитался по Сибири…
— Может, с рудника бежал?
— Ага! Прятался в тайге…
— Переплыл Байкал…
Мы то вскакивали с места, то снова садились, то снижали голоса до шепота, то принимались кричать друг на друга. Все правдоподобнее становилась наша догадка-вымысел, разматываясь виток за витком, как волшебная, далеко уводящая нить.
И когда Андрей, прикинувшись простачком, вдруг спросил Петра Ариановича на уроке, не бывал ли он в Сибири, а тот, вздохнув, ответил, что за всю жизнь из Центральной России не выезжал, мы только многозначительно переглянулись.
Еще бы! Станет выкладывать на уроке всю подноготную!
С презрением поглядывая на одноклассников, мы надувались, как голуби-трубачи. Тайна переполняла нас. Никто не догадывался, почему учитель хорошо знает Север России, а мы с Андреем догадались. Два человека в Весьегонске, больше никто!
Но задача была решена неправильно.
Наше представление о чудаках было иным. Нам рисовался сварливый старик, с угловатыми движениями, в глубоких калошах, стремглав выбегающий на крыльцо и разгоняющий зонтиком ребят, играющих в бабки перед окном его кабинета.
Этому старику нельзя мешать. Он пишет какое-то глубокомысленное, никому не нужное сочинение о головастиках или о водорослях, но не может сосредоточиться. Смех мальчишек, их восторженные возгласы раздражают и отвлекают его. Он уже забыл о том, что сам был когда-то мальчишкой и, может быть, кричал еще азартнее, если удавалось сшибить бабки битой. Впрочем, это было так давно, что немудрено и забыть. Старик непонятен и несимпатичен.
Петр же Арианович выглядел почти нашим сверстником. Что-то молодое, очень привлекательное было в нем, какая-то веселая, размашистая удаль. Увлекшись изложением своего предмета, он не мог усидеть на месте: принимался бегать по классу, то и дело откидывая со лба прямые длинные волосы.
Заметно было, что в классе некоторые уже практикуются в этом откидывании волос, подражая учителю, — верный признак, что учитель нравится.
В конце марта в училище была доставлена посылка на его имя.
Мы с Андреем видели через стеклянную дверь учительской, как он распаковывал объемистый ящик.
Ничего необычного там не было, только книги.
Петр Арианович бережно, обеими руками вынимал их одну за другой, перелистывая, сдувал с переплетов пыль.
В тот день наш учитель не остался на репетиции спектакля, который готовили под его руководством старшеклассники, — сразу после уроков побежал домой, прижимая к себе стопку книг. Видно, не терпелось просмотреть их.
Книги были, наверное, интересными, потому что после их получения настроение нашего учителя улучшилось. Чаще обычного откидывал он волосы со лба. На широких скулах рдел румянец.
С воодушевлением рассказывал он о первых шагах русских путешественников в Сибири, прослеживая по карте путь какого-нибудь храброго Василия Бугра или хладнокровного Бузы Елисея.
Отважные русские люди даже решались выходить в океан на своих утлых кочах.
Это были широкие плоскодонные лодки, которые обычно шли на веслах и лишь при попутном ветре — на парусах. Парусами служили оленьи шкуры. В кочах не было ни одного железного гвоздя, ни одной скобы. Даже якорь делали из дерева, а для тяжести прикрепляли к нему камни.
— Какую смелость надо было иметь, — восклицал Петр Арианович, — какими искусными быть мореходами, чтобы на таких суденышках совершать вылазки в Ледовитый океан!.. Недаром наш Ломоносов сказал: «Колумбы! Колумбы росские!»
Петр Арианович признавал, что сравнение удачно и есть много общего в двух этих встречных людских потоках, почти одновременно с разных концов огибавших Землю. Но было и важное различие между западноевропейскими и русскими Колумбами.
Западноевропейские, по словам учителя, становились в случае удачи вице-королями, наместниками, губернаторами, получая богатую долю в доходах, награждались гербами, поместьями, титулами, — русские же как были, так и оставались простыми людьми.
Сам народ присвоил им общий скромный титул — «землепроходцы».
Петр Арианович округлял глаза.
— Мало того, — продолжал он, таинственно понижая голос. — Иностранные шпионы из кожи лезли вон, чтобы разузнать о морском пути в Индию вдоль Сибири. Большинство наших открытий сохранялось поэтому в секрете. Некоторым так и суждено было погибнуть в архивах. Даже о плавании Дежнева узнали только спустя сто лет. Петр Первый послал Беринга проведать, сходится ли Америка с Азией, не зная, что Дежнев уже решил эту задачу.
Не все архивы подняты, далеко не все. Много документов, относящихся к эпохе великих русских географических открытий, не опубликовано… Представьте: какому-нибудь счастливцу географу удалось бы приподнять завесу…
Он замолчал, досадливо морщась и покашливая, как бы сердясь на себя за то, что сказал лишнее.
Несомненным было одно: из всех географических открытий XVI, XVII, XVIII веков больше всего интересовали нашего учителя открытия на Крайнем Севере России, и именно в той его части, какая близка к Америке.
Почему?
Ответ на этот вопрос дала исправница — первая вестовщица в городе, — явившись к нам с очередной новостью.
— Учитель-то! — не сказала, а выдохнула она, монументально возникая на пороге.
— Что учитель?.. Милости просим! Да входите же, Серафима Львовна!
Парадным шагом, как была — в шубе и капоре, исправница прошла по комнате и рухнула в кресло.
— Голубушка, Серафима Львовна! — всполошилась тетка. — Что случилось? На вас лица нет!
Исправница торопливо расстегнула шубу, вытерла платком распаренное багровое лицо и уставилась на слушателей.
— Учитель-то! Жилец мой!
— Что? Ну что?
— Человек с тенью!
— Как так?
— А так. Не то ссылался, не то привлекался… Его мать проговорилась вчера… В общем, верно вам говорю: человек с тенью.
— Позвольте… — усомнился дядюшка. — Если ссылался, то как же в училище преподает? Ему не разрешили бы.
— Не знаю, не знаю. Привлекался, подозревался… Что-то такое, в общем…
Дядюшка задумался и некоторое время барабанил пальцами по столу.
— Это, знаете ли, идея!.. — начал он бодро.
Но тут у меня с колен, к моему ужасу, со стуком свалилась книга. Потрепанные страницы Майн Рида разлетелись по комнате.
— Опять ты здесь! — раздраженно воскликнул дядюшка. — Зачем ты здесь?
— Наш Леша странный мальчик, — пожаловалась тетка гостье. — Почему-то всегда со взрослыми, в гостиной…
Да, часы после уроков я предпочитал проводить в гостиной, укрывшись да карликовой комнатной пальмой.
Возможно, что за фикусом или геранью не чувствовал бы себя так хорошо. Все-таки это была пальма, хоть и в кадке. Шорох ее метелкообразных листьев навевал приятное настроение. Голоса взрослых доходили сюда, как бы пробиваясь сквозь густые тропические заросли.
Но слова исправницы я услышал ясно.
«Ссыльный?.. Вот как! — думал я, поспешно собирая с полу разлетевшиеся страницы. — Может, отбывал ссылку в Сибири? Бежал оттуда?..»
Это было важно. Это давало новое направление нашим с Андреем догадкам.
Я схватил первые попавшиеся под руку учебники и кинулся к выходу.
— Леша, куда?
— К Андрею. Дали задачу на дом. Хочу проверить решение…
Надо было проверить решение!
«Человек с тенью»… Петра Ариановича преследуют! Тень — это преследователь! Кто-то идет за Петром Ариановичем по пятам.
Мне представился учитель географии в своей развевающейся крылатке, перебегающий улицу. Ночь. Луна. Мгновение улица пуста. Затем из-за угла, ярко освещенного луной, медленно выдвигается зловещий силуэт. Только тень! Самого человека не видно…
Кто же он, наш учитель географии? Почему его преследуют?
— Ссыльный, понимаешь? — втолковывал я Андрею. — Был ссыльным. Долго скитался по Сибири…
— Может, с рудника бежал?
— Ага! Прятался в тайге…
— Переплыл Байкал…
Мы то вскакивали с места, то снова садились, то снижали голоса до шепота, то принимались кричать друг на друга. Все правдоподобнее становилась наша догадка-вымысел, разматываясь виток за витком, как волшебная, далеко уводящая нить.
И когда Андрей, прикинувшись простачком, вдруг спросил Петра Ариановича на уроке, не бывал ли он в Сибири, а тот, вздохнув, ответил, что за всю жизнь из Центральной России не выезжал, мы только многозначительно переглянулись.
Еще бы! Станет выкладывать на уроке всю подноготную!
С презрением поглядывая на одноклассников, мы надувались, как голуби-трубачи. Тайна переполняла нас. Никто не догадывался, почему учитель хорошо знает Север России, а мы с Андреем догадались. Два человека в Весьегонске, больше никто!
Но задача была решена неправильно.
5. Прозвище
Дядюшка решил ее по-другому.
Он раньше нас проник в тайну учителя, причем со свойственной ему суетливостью забежал с задворок, с черного хода. Впоследствии Андрей утверждал, что не иначе как дядюшке помогли его приятели из жандармского управления. А приятели у него были повсюду.
Возможно, перехватывалась и читалась обширная переписка Петра Ариановича; возможно, кое-какие сведения были добыты непосредственно в Москве.
Дядюшка, во всяком случае, был вознагражден за свои хлопоты. Приезжий явился ценнейшим пополнением и даже украшением его коллекции.
— Вдумайтесь, вдумайтесь только, господа! — упрашивал дядюшка, простирая руки к сидящим на диване и в креслах удивленным гостям. — Живет учитель географии. И где живет? В Весьегонске в нашем, то есть посреди болот, за тридевять земель от всякой цивилизации. — В горле его что-то восторженно попискивало. — Нуте-с… И вот из дремучей глуши увидал вдруг острова. Не один, заметьте, — много, целый архипелаг! Новехонький, даже без названия, не открытый еще никем… Где же увидал? В Северном Ледовитом океане. Как увидал? Почему?
Весьегонцы ошеломленно смотрели на дядюшку.
— Через телескоп или в бинокль? Ничуть! Умозрительным путем. Силой мысли, так сказать.
— Это смешно!
— Уж так то есть смешно…
Входили новые гости.
— Приезжий-то, знаете?.. — бросался к ним дядюшка.
— Что?
— Острова открыл!
Гости пугались:
— Где?
— То-то и есть что где! На краю света! В Северном Ледовитом океане!
— Бывал, что ли, там?
— То-то и есть что не бывал. За письменным столом сидючи открыл… Другие путешественники — на корабле, верхом, пешком, а наш путешественник — в кресле сидючи.
Он раньше нас проник в тайну учителя, причем со свойственной ему суетливостью забежал с задворок, с черного хода. Впоследствии Андрей утверждал, что не иначе как дядюшке помогли его приятели из жандармского управления. А приятели у него были повсюду.
Возможно, перехватывалась и читалась обширная переписка Петра Ариановича; возможно, кое-какие сведения были добыты непосредственно в Москве.
Дядюшка, во всяком случае, был вознагражден за свои хлопоты. Приезжий явился ценнейшим пополнением и даже украшением его коллекции.
— Вдумайтесь, вдумайтесь только, господа! — упрашивал дядюшка, простирая руки к сидящим на диване и в креслах удивленным гостям. — Живет учитель географии. И где живет? В Весьегонске в нашем, то есть посреди болот, за тридевять земель от всякой цивилизации. — В горле его что-то восторженно попискивало. — Нуте-с… И вот из дремучей глуши увидал вдруг острова. Не один, заметьте, — много, целый архипелаг! Новехонький, даже без названия, не открытый еще никем… Где же увидал? В Северном Ледовитом океане. Как увидал? Почему?
Весьегонцы ошеломленно смотрели на дядюшку.
— Через телескоп или в бинокль? Ничуть! Умозрительным путем. Силой мысли, так сказать.
— Это смешно!
— Уж так то есть смешно…
Входили новые гости.
— Приезжий-то, знаете?.. — бросался к ним дядюшка.
— Что?
— Острова открыл!
Гости пугались:
— Где?
— То-то и есть что где! На краю света! В Северном Ледовитом океане!
— Бывал, что ли, там?
— То-то и есть что не бывал. За письменным столом сидючи открыл… Другие путешественники — на корабле, верхом, пешком, а наш путешественник — в кресле сидючи.