Страница:
— Что, братцы, греха таить! Ежели все говорят: «удачник», «счастливчик», то и сам невольно… А когда веришь в себя, препятствия легче преодолеваешь. Будто на гребне высокой волны несет!..
Но стоило напомнить ему о шхерах, как он хмурился, умолкал или же, наоборот, принимался пространно осуждать свое непосредственное начальство.
Еще бы! Он хочет торпедировать вражеские корабли, преграждая им путь к Ленинграду, а его, как назло, чуть ли не каждую ночь суют в эти шхеры. Рвется на оперативный простор, в открытое море, а вместо этого должен кружить по извилистым, узким протокам, с тревогой озираясь по сторонам, на малых оборотах моторов, чтобы не засекли по буруну.
Он досадливо передергивал плечами:
«Люблю, понимаешь, размах, движение, а там повернуться негде. Вроде как в тесной комнате краковяк танцевать. Шагнул вправо — локтем в буфет угодил, налево — за гардероб зацепился…»
Сравнение было удачно. В шхерах очень тесно.
А во время войны стало еще более тесно — от мин. Балтийская вода в ту пору была круто замешана на минах.
Мины, мины! Куда ни шагни, всюду эти мины. Покачиваются на минрепах, как поганки на тонких ножках, лежат, притаясь среди донных водорослей и камней, или носятся по воле волн, избычась, грозя своими коротенькими рожками.
Мины в шхерах ставили русские, финны, немцы. Немалая толика осталась и после прежних войн: 1914—1918 и 1939—1940 годов.
Кстати сказать, война на море начинается обычно с минных постановок. В ночь на 22 июня 1941 года немецкие мины были сброшены с самолетов у Либавы, Таллина и в горле Финского залива.
Немцы хотели блокировать Краснознаменный Балтийский флот.
Это не удалось. Летом 1942 года советские подводные лодки прорвались в Среднюю Балтику и потопили много вражеских кораблей. Тогда немецкое командование перегородило Финский залив плотными минными заграждениями, а между Наргеном и Порккала-Удд поставило два ряда противолодочных сетей. Фашистские корабли начали передвигаться тайными проходами, чаще всего вдоль северного берега, продольными шхерными фарватерами, прячась за многочисленными островками и перешейками.
Однако минная война продолжалась. Советские торпедные катера сумели донять врага и в этом укромном местечке. По ночам они пробирались в шхеры и ставили там мины на фарватерах.
Вообще-то для минных постановок есть специальные корабли. Но торпедные катера — верткие, коротенькие, с малой осадкой — пролезали там, где не удавалось кораблям покрупнее. А главное, благодаря большой скорости поспевали с вечера сходить в шхеры и до рассвета вернуться на Лавенсари[7], где размещалась летная маневренная база.
Сверху Лавенсари по своим очертаниям напоминает букву «н». Это как бы два вытянутых по меридиану островка, которые соединены перешейком и образуют глубокие, хорошо защищенные от ветра бухты.
Лавенсари расположен примерно в пятидесяти милях западнее Кронштадта.
В годы блокады это был форпост Краснознаменного Балтийского флота.
Больше того: самый крайний, наиболее выдвинутый на запад пункт всего огромного, вогнутого внутрь советско-немецкого фронта!
Впоследствии фронт продвинулся, но в 1944 году база торпедных катеров еще оставалась на Лавенсари. Отсюда они продолжали совершать свои набеги на шхерный район.
Особенно дались Шубину минные постановки прошлой осенью (шутливо называл их своей «осенней посевной кампанией»). За август и сентябрь 1943 года он побывал в шхерах тридцать шесть раз!
Иногда звено его катеров сопровождал самолет, назначение которого было скромное — тарахтеть! Шум авиационного мотора, заглушая рокот катерных моторов, вводил в заблуждение противника. Настороженные «уши» шумопеленгаторов, похожие на гигантские граммофонные трубы, отворачивались от моря и обращались к небу. Зенитки поднимали суматошливую трескотню. А тем временем торпедные катера потихоньку проскальзывали в глубь шхер.
Мины полагалось ставить строго в указанном месте, обычно на узле фарватеров, то есть в точке их пересечения, где движение кораблей всего оживленнее. Дело, заметьте, происходило в темное время суток, вдобавок — без подробных карт!
Вот почему шубинские постановки уважительно называли в штабе «ювелирной работой».
Но Шубин не видел, как рвутся на его минах вражеские корабли. Ведь они ходили в шхерах днем, а он бывал там ночью. О том или ином потоплении узнавал уже спустя некоторое время — из штабных сводок.
От этого победы казались отвлеченными, неосязаемыми, в общем ненастоящими.
С чего же ему было любить шхеры?..
Команда шубинского катера разделяла неприязнь своего командира к шхерам.
Перед минными постановками радист Чачко принимался нервно зевать, моторист Степаков протяжно, со стоном вздыхал, а боцман Фаддеичев, пышноусый коротыш, еще молодой, лет двадцати пяти, но уже придирчиво строгий, начинал «непутем» придираться к матросам.
Но острее всех переживал юнга Шурка Ластиков.
Распустив в недовольной гримасе рот, он говорил смешным ломающимся голосом:
— Опять шхеры эти, шхеры! Нитку в иголку вдевать, да еще в темноте. Бр-р!
— Попугайничаешь? — Боцман предостерегающе поднимал палец. — Вот я т-тебя!
Но юнга не попугайничал. Он был влюблен в своего командира и невольно подражал ему во всем — в интонациях, в походке, в пренебрежительном отношении к шхерам. И очень любил цитировать его, впрочем не указывая автора.
С этим связана была особенность шубинского звена: на нем почти не ругались.
Когда-то Шубин считался виртуозом по части специальной военно-морской «колоратуры». Но однажды, проходя по пирсу, он услышал мальчишеский голос:
«Торпедные катера по мне! Эх, и люблю же я скоростенку!» Затем — затейливое ругательство. И матросский хохот, подобный залпу.
Шубин миновал группу матросов, вскочивших при его приближении (среди них был и Шурка), рассеянно ответил на приветствие. Где мог он слышать знакомые выражения: «катера по мне», «люблю скоростенку»? Позвольте-ка! Он сам говорил так!
Вначале он почувствовал нечто вроде отцовской гордости. Будто кто-то с почтительной завистью сказал ему:
«А сынок-то как похож на вас!»
Но, поразмыслив, он смутился. Ведь мальчишка и «колоратуру» заимствовал у него! А уж это было ни к чему!
Так возник выбор: либо юнге продолжать ругаться, либо Шубину перестать. Пришлось перестать…
Шурка Ластиков считался воспитанником всего дивизиона торпедных катеров, но прижился у Шубина, — быть может, потому, что подобрали его именно шубинские матросы.
Да, его буквально подобрали — на улице, как больного, голодного кутенка. Была весна 1942 года, самая страшная из блокадных весен. Несколько матросов брели по заваленной сугробами улице Чернышевского. Вдруг в перебегающем свете прожекторов они увидели впереди фигурку, крест-накрест перевязанную женским шерстяным платком. Это был мальчик лет тринадцати. Он стоял посреди улицы совершенно неподвижно, растопырив руки. Его внезапно поразила куриная слепота.
Выяснилось, что несколько часов назад он схоронил мать. Отец погиб уже давно, под Нарвой.
— А дома-то есть кто?
— Нету.
Две могучие матросские руки подхватили с обеих сторон Шурку, и его понесло по улице, словно бы попутным ветром. И опомниться не успел, как очутился в казарме на канале Грибоедова. Там размещались команды торпедных катеров.
Впоследствии в дивизионе с гордостью говорили: «Наш юнга и дня сиротой не был!» И впрямь: после смерти матери прошло всего несколько часов, а он уже находился у моряков.
Он быстро отогрелся среди них, откормился, приободрился. Никто не приставал к нему с утешениями, не поминал мать или отца. Все моряки были его отцами, заботливыми и взыскательными.
Месяца не прошло после его «усыновления», как боцман уже громогласно отчитывал приемыша «с упором на биографию»:
— Ты зачем с юнгой из ОВРа[8] подрался? Я, что ли, приказывал тебе драться? Ты кто? Беспризорник? Нет. Пай-мальчик? Тоже нет. Ты есть воспитанник дивизиона торпедных катеров! Службы Краснознаменного Балтийского флота! Значит — из хорошей морской семьи.
Правда, на Шуркиных погончиках вместо двух букв «БФ» — Балтийский флот — светлела лишь одна буква «Ю» — юнга. Погончики были узенькие — под стать плечам. Матросы шутили, что из пары погонов старшего лейтенанта Шубина можно свободно выкроить погоны для десяти гонгов.
Чаще всего называли его помощником моториста, иногда сигнальщиком, хотя такой должности на катерах нет. Сам Шурка с достоинством говорил о себе: «Я при боцмане».
В сущности, и с юнгой из ОВРа он подрался из-за того, что тот смеялся над ним и сказал, будто он служит за компот. Ну уж нет! Все знали в дивизионе, почему и зачем он служит.
Конечно, присягу на флоте давали лишь достигшие восемнадцати лет. Шурке в 1942 году было всего тринадцать. Но в ту пору в Ленинграде мужали рано. И он, не ропща и не хвастаясь, наравне со взрослыми делал трудную мужскую, очень хлопотливую работу — воевал…
Что же касается куриной слепоты, то она прошла очень быстро — с улучшением питания. Более того! Шурка прославился своей «глазастостью» и даже заслужил шутливое, но все же лестное прозвище: «впередсмотрящий всея Балтики». И заслужил его именно в нелюбимых им шхерах.
Ставя мины в расположении противника, Шубин одновременно выполнял разведывательные задания.
Уже на отходе, освободившись от мин, он позволял себе немного «поозорничать».
Заметит на берегу вспышку: зажжется — потухнет, зажжется — потухнет. Это налаживают прожектор. Стало быть, там прожектор?.. Очень хорошо!
Шубин увеличивал обороты моторов. За кормой появлялся бурун — катер обнаруживал себя. Тотчас берег оживал. Метались длинные, простертые к Шубину руки прожекторов. Тукали пулеметы, ухали пушки.
Ого! Островок-то, оказывается, с огоньком!
Боцман тоже открывал огонь из крупнокалиберного пулемета, стреляя по прожекторам. Надо еще сильнее «раздразнить» противника, чтобы обнаружить побольше огневых точек на берегу.
Выбравшись на плес, Шубин сбрасывал за борт дымовые шашки и проворно отскакивал на несколько десятков метров.
Пока береговые артиллеристы с тупым усердием молотили по дыму, расползавшемуся над водой, он, стоя в стороне, наносил на карту расположение батарей, подсчитывал по вспышкам огневые точки, уточнял скорострельность и калибры орудий.
Шубин с пустыми руками на базу не возвращался никогда.
— Там мины выгружаем, — небрежно говорил он, еще круче сдвигая набок фуражку. — Оттуда кой-какие пометочки доставляем. Порожняком чего же ходить? Расчету нет. Как говорится, бензин себе дороже…
Но наиболее важную «пометочку» Шубин прихватил в начале навигации 1944 года, которая началась в середине мая.
Звено катеров, разгрузившись от мин, уже возвращалось домой, как вдруг Шурка-впередсмотрящий негромко сказал: «Свет!» Шубин тотчас застопорил ход.
Огонек над водой был вертикальный и узкий, как кошачий зрачок в ночи. Чуть поодаль возник второй, дальше третий, четвертый. Ого! Да тут целая вереница фонариков! Это фарватер, огражденный вешками с фонариками на них!
Такого моряки еще не видали никогда. Шубин прижался к берегу, продолжая наблюдать. Вдруг огоньки закачались, потревоженные волной, потом начали последовательно исчезать и снова появляться.
Длинная тень бесшумно скользила вдоль фонариков, заслоняя их. Еще мгновение — и снова темно, огоньки потухли.
Что это было? Баржа? Катер с низкой осадкой? Или подводная лодка?
Если подводная лодка, то, судя по тени, она двигалась, выставив над водой только часть своей рубки, подвсплыв наполовину. Зачем было принимать такие предосторожности в тылу своих гарнизонов, тем более ночью?..
ФВК? Да, это был ФВК, но не просто ФВК. На штабных картах остро отточенным карандашом нанесены ломаные линии. Против каждой из них стоит: ФВК № 1, ФВК № 2 — то есть фарватер военных кораблей. Ведь и среди собственных своих минных банок, сетей, бонов приходится двигаться с опаской, обходя их бочком. Это как бы ход конем, многократно повторенный. И для разведчика всегда соблазнительно разгадать этот ход, понять тайну зигзага — число и порядок поворотов.
Вновь обнаруженный ФВК был не только секретным: он был необычным. Для вящей безопасности его даже обвеховали плавучими огоньками!
Что же это за цаца такая передвигается по нему? Шубину, конечно, до смерти захотелось приспособить аллею фонариков для себя, для своих секретных прогулок по тылам врага. Лихая была бы штука, и как раз в его вкусе!
Но фонарики больше не зажигались. Светящаяся тропа в шхерах поманила и мгновенно исчезла, будто ее и не было никогда.
Но стоило напомнить ему о шхерах, как он хмурился, умолкал или же, наоборот, принимался пространно осуждать свое непосредственное начальство.
Еще бы! Он хочет торпедировать вражеские корабли, преграждая им путь к Ленинграду, а его, как назло, чуть ли не каждую ночь суют в эти шхеры. Рвется на оперативный простор, в открытое море, а вместо этого должен кружить по извилистым, узким протокам, с тревогой озираясь по сторонам, на малых оборотах моторов, чтобы не засекли по буруну.
Он досадливо передергивал плечами:
«Люблю, понимаешь, размах, движение, а там повернуться негде. Вроде как в тесной комнате краковяк танцевать. Шагнул вправо — локтем в буфет угодил, налево — за гардероб зацепился…»
Сравнение было удачно. В шхерах очень тесно.
А во время войны стало еще более тесно — от мин. Балтийская вода в ту пору была круто замешана на минах.
Мины, мины! Куда ни шагни, всюду эти мины. Покачиваются на минрепах, как поганки на тонких ножках, лежат, притаясь среди донных водорослей и камней, или носятся по воле волн, избычась, грозя своими коротенькими рожками.
Мины в шхерах ставили русские, финны, немцы. Немалая толика осталась и после прежних войн: 1914—1918 и 1939—1940 годов.
Кстати сказать, война на море начинается обычно с минных постановок. В ночь на 22 июня 1941 года немецкие мины были сброшены с самолетов у Либавы, Таллина и в горле Финского залива.
Немцы хотели блокировать Краснознаменный Балтийский флот.
Это не удалось. Летом 1942 года советские подводные лодки прорвались в Среднюю Балтику и потопили много вражеских кораблей. Тогда немецкое командование перегородило Финский залив плотными минными заграждениями, а между Наргеном и Порккала-Удд поставило два ряда противолодочных сетей. Фашистские корабли начали передвигаться тайными проходами, чаще всего вдоль северного берега, продольными шхерными фарватерами, прячась за многочисленными островками и перешейками.
Однако минная война продолжалась. Советские торпедные катера сумели донять врага и в этом укромном местечке. По ночам они пробирались в шхеры и ставили там мины на фарватерах.
Вообще-то для минных постановок есть специальные корабли. Но торпедные катера — верткие, коротенькие, с малой осадкой — пролезали там, где не удавалось кораблям покрупнее. А главное, благодаря большой скорости поспевали с вечера сходить в шхеры и до рассвета вернуться на Лавенсари[7], где размещалась летная маневренная база.
Сверху Лавенсари по своим очертаниям напоминает букву «н». Это как бы два вытянутых по меридиану островка, которые соединены перешейком и образуют глубокие, хорошо защищенные от ветра бухты.
Лавенсари расположен примерно в пятидесяти милях западнее Кронштадта.
В годы блокады это был форпост Краснознаменного Балтийского флота.
Больше того: самый крайний, наиболее выдвинутый на запад пункт всего огромного, вогнутого внутрь советско-немецкого фронта!
Впоследствии фронт продвинулся, но в 1944 году база торпедных катеров еще оставалась на Лавенсари. Отсюда они продолжали совершать свои набеги на шхерный район.
Особенно дались Шубину минные постановки прошлой осенью (шутливо называл их своей «осенней посевной кампанией»). За август и сентябрь 1943 года он побывал в шхерах тридцать шесть раз!
Иногда звено его катеров сопровождал самолет, назначение которого было скромное — тарахтеть! Шум авиационного мотора, заглушая рокот катерных моторов, вводил в заблуждение противника. Настороженные «уши» шумопеленгаторов, похожие на гигантские граммофонные трубы, отворачивались от моря и обращались к небу. Зенитки поднимали суматошливую трескотню. А тем временем торпедные катера потихоньку проскальзывали в глубь шхер.
Мины полагалось ставить строго в указанном месте, обычно на узле фарватеров, то есть в точке их пересечения, где движение кораблей всего оживленнее. Дело, заметьте, происходило в темное время суток, вдобавок — без подробных карт!
Вот почему шубинские постановки уважительно называли в штабе «ювелирной работой».
Но Шубин не видел, как рвутся на его минах вражеские корабли. Ведь они ходили в шхерах днем, а он бывал там ночью. О том или ином потоплении узнавал уже спустя некоторое время — из штабных сводок.
От этого победы казались отвлеченными, неосязаемыми, в общем ненастоящими.
С чего же ему было любить шхеры?..
Команда шубинского катера разделяла неприязнь своего командира к шхерам.
Перед минными постановками радист Чачко принимался нервно зевать, моторист Степаков протяжно, со стоном вздыхал, а боцман Фаддеичев, пышноусый коротыш, еще молодой, лет двадцати пяти, но уже придирчиво строгий, начинал «непутем» придираться к матросам.
Но острее всех переживал юнга Шурка Ластиков.
Распустив в недовольной гримасе рот, он говорил смешным ломающимся голосом:
— Опять шхеры эти, шхеры! Нитку в иголку вдевать, да еще в темноте. Бр-р!
— Попугайничаешь? — Боцман предостерегающе поднимал палец. — Вот я т-тебя!
Но юнга не попугайничал. Он был влюблен в своего командира и невольно подражал ему во всем — в интонациях, в походке, в пренебрежительном отношении к шхерам. И очень любил цитировать его, впрочем не указывая автора.
С этим связана была особенность шубинского звена: на нем почти не ругались.
Когда-то Шубин считался виртуозом по части специальной военно-морской «колоратуры». Но однажды, проходя по пирсу, он услышал мальчишеский голос:
«Торпедные катера по мне! Эх, и люблю же я скоростенку!» Затем — затейливое ругательство. И матросский хохот, подобный залпу.
Шубин миновал группу матросов, вскочивших при его приближении (среди них был и Шурка), рассеянно ответил на приветствие. Где мог он слышать знакомые выражения: «катера по мне», «люблю скоростенку»? Позвольте-ка! Он сам говорил так!
Вначале он почувствовал нечто вроде отцовской гордости. Будто кто-то с почтительной завистью сказал ему:
«А сынок-то как похож на вас!»
Но, поразмыслив, он смутился. Ведь мальчишка и «колоратуру» заимствовал у него! А уж это было ни к чему!
Так возник выбор: либо юнге продолжать ругаться, либо Шубину перестать. Пришлось перестать…
Шурка Ластиков считался воспитанником всего дивизиона торпедных катеров, но прижился у Шубина, — быть может, потому, что подобрали его именно шубинские матросы.
Да, его буквально подобрали — на улице, как больного, голодного кутенка. Была весна 1942 года, самая страшная из блокадных весен. Несколько матросов брели по заваленной сугробами улице Чернышевского. Вдруг в перебегающем свете прожекторов они увидели впереди фигурку, крест-накрест перевязанную женским шерстяным платком. Это был мальчик лет тринадцати. Он стоял посреди улицы совершенно неподвижно, растопырив руки. Его внезапно поразила куриная слепота.
Выяснилось, что несколько часов назад он схоронил мать. Отец погиб уже давно, под Нарвой.
— А дома-то есть кто?
— Нету.
Две могучие матросские руки подхватили с обеих сторон Шурку, и его понесло по улице, словно бы попутным ветром. И опомниться не успел, как очутился в казарме на канале Грибоедова. Там размещались команды торпедных катеров.
Впоследствии в дивизионе с гордостью говорили: «Наш юнга и дня сиротой не был!» И впрямь: после смерти матери прошло всего несколько часов, а он уже находился у моряков.
Он быстро отогрелся среди них, откормился, приободрился. Никто не приставал к нему с утешениями, не поминал мать или отца. Все моряки были его отцами, заботливыми и взыскательными.
Месяца не прошло после его «усыновления», как боцман уже громогласно отчитывал приемыша «с упором на биографию»:
— Ты зачем с юнгой из ОВРа[8] подрался? Я, что ли, приказывал тебе драться? Ты кто? Беспризорник? Нет. Пай-мальчик? Тоже нет. Ты есть воспитанник дивизиона торпедных катеров! Службы Краснознаменного Балтийского флота! Значит — из хорошей морской семьи.
Правда, на Шуркиных погончиках вместо двух букв «БФ» — Балтийский флот — светлела лишь одна буква «Ю» — юнга. Погончики были узенькие — под стать плечам. Матросы шутили, что из пары погонов старшего лейтенанта Шубина можно свободно выкроить погоны для десяти гонгов.
Чаще всего называли его помощником моториста, иногда сигнальщиком, хотя такой должности на катерах нет. Сам Шурка с достоинством говорил о себе: «Я при боцмане».
В сущности, и с юнгой из ОВРа он подрался из-за того, что тот смеялся над ним и сказал, будто он служит за компот. Ну уж нет! Все знали в дивизионе, почему и зачем он служит.
Конечно, присягу на флоте давали лишь достигшие восемнадцати лет. Шурке в 1942 году было всего тринадцать. Но в ту пору в Ленинграде мужали рано. И он, не ропща и не хвастаясь, наравне со взрослыми делал трудную мужскую, очень хлопотливую работу — воевал…
Что же касается куриной слепоты, то она прошла очень быстро — с улучшением питания. Более того! Шурка прославился своей «глазастостью» и даже заслужил шутливое, но все же лестное прозвище: «впередсмотрящий всея Балтики». И заслужил его именно в нелюбимых им шхерах.
Ставя мины в расположении противника, Шубин одновременно выполнял разведывательные задания.
Уже на отходе, освободившись от мин, он позволял себе немного «поозорничать».
Заметит на берегу вспышку: зажжется — потухнет, зажжется — потухнет. Это налаживают прожектор. Стало быть, там прожектор?.. Очень хорошо!
Шубин увеличивал обороты моторов. За кормой появлялся бурун — катер обнаруживал себя. Тотчас берег оживал. Метались длинные, простертые к Шубину руки прожекторов. Тукали пулеметы, ухали пушки.
Ого! Островок-то, оказывается, с огоньком!
Боцман тоже открывал огонь из крупнокалиберного пулемета, стреляя по прожекторам. Надо еще сильнее «раздразнить» противника, чтобы обнаружить побольше огневых точек на берегу.
Выбравшись на плес, Шубин сбрасывал за борт дымовые шашки и проворно отскакивал на несколько десятков метров.
Пока береговые артиллеристы с тупым усердием молотили по дыму, расползавшемуся над водой, он, стоя в стороне, наносил на карту расположение батарей, подсчитывал по вспышкам огневые точки, уточнял скорострельность и калибры орудий.
Шубин с пустыми руками на базу не возвращался никогда.
— Там мины выгружаем, — небрежно говорил он, еще круче сдвигая набок фуражку. — Оттуда кой-какие пометочки доставляем. Порожняком чего же ходить? Расчету нет. Как говорится, бензин себе дороже…
Но наиболее важную «пометочку» Шубин прихватил в начале навигации 1944 года, которая началась в середине мая.
Звено катеров, разгрузившись от мин, уже возвращалось домой, как вдруг Шурка-впередсмотрящий негромко сказал: «Свет!» Шубин тотчас застопорил ход.
Огонек над водой был вертикальный и узкий, как кошачий зрачок в ночи. Чуть поодаль возник второй, дальше третий, четвертый. Ого! Да тут целая вереница фонариков! Это фарватер, огражденный вешками с фонариками на них!
Такого моряки еще не видали никогда. Шубин прижался к берегу, продолжая наблюдать. Вдруг огоньки закачались, потревоженные волной, потом начали последовательно исчезать и снова появляться.
Длинная тень бесшумно скользила вдоль фонариков, заслоняя их. Еще мгновение — и снова темно, огоньки потухли.
Что это было? Баржа? Катер с низкой осадкой? Или подводная лодка?
Если подводная лодка, то, судя по тени, она двигалась, выставив над водой только часть своей рубки, подвсплыв наполовину. Зачем было принимать такие предосторожности в тылу своих гарнизонов, тем более ночью?..
ФВК? Да, это был ФВК, но не просто ФВК. На штабных картах остро отточенным карандашом нанесены ломаные линии. Против каждой из них стоит: ФВК № 1, ФВК № 2 — то есть фарватер военных кораблей. Ведь и среди собственных своих минных банок, сетей, бонов приходится двигаться с опаской, обходя их бочком. Это как бы ход конем, многократно повторенный. И для разведчика всегда соблазнительно разгадать этот ход, понять тайну зигзага — число и порядок поворотов.
Вновь обнаруженный ФВК был не только секретным: он был необычным. Для вящей безопасности его даже обвеховали плавучими огоньками!
Что же это за цаца такая передвигается по нему? Шубину, конечно, до смерти захотелось приспособить аллею фонариков для себя, для своих секретных прогулок по тылам врага. Лихая была бы штука, и как раз в его вкусе!
Но фонарики больше не зажигались. Светящаяся тропа в шхерах поманила и мгновенно исчезла, будто ее и не было никогда.
2. Особо ценный груз
Командир островной базы поднял сердитые глаза на Шубина:
— Не шхеры — ящик с сюрпризами! Того и жди, какая-нибудь новая пакость вдруг выскочит. — Он побарабанил пальцами по столу. — Придется в шхеры еще разок!
— Есть, хорошо! — с обычной четкостью «отрубил» Шубин, и даже туловище его, выражая стремительную готовность, подалось вперед. Но лицо, увы, не сработало в такт с туловищем.
— Без мин, без мин! — поспешно сказал командир. — Беспокоит эта светящаяся дорожка. Темно на карте у меня. Ведь это плохо, когда на карте адмирала темно?
Шубин повеселел, поняв, что речь идет не о минных постановках.
— Это я мигом, товарищ адмирал! Как говорится, одна нога здесь, другая — там. Подстерегу эту бэдэбешку[9] или подводную лодку — кто там ходит, — пристроюсь потихонечку в кильватер и…
— Нет, поделикатнее надо. — Командир базы встал, плотнее прикрыл дверь. — Высадишь мне разведчика в шхерах, понял?
— Обижаете, товарищ адмирал! Зачем посторонних людей впутывать? Мой юнга увидал светящуюся дорожку. Мы ее открыли, мы и закроем.
— Ох! Жадный ты, Шубин, спасу нет! Вся грудь в орденах, все мало тебе!
— Да разве я из-за орденов!..
Домой Шубин вернулся очень недовольный адмиралом.
— Не дает закруглить с этой светящейся дорожкой, — пожаловался он гвардии лейтенанту Князеву. — «Прикажу, говорит, разведчика потолковей подобрать, чтобы немецкий хорошо знал». — «Да я сам, докладываю, неплохо знаю. В училище при кафедре дополнительно занимался». Нет, уперся и уперся! Ты же знаешь его!..
Ночное небо было затянуто тучами, моросил дождь.
— Погодка как на заказ! — бодро сказал боцман, желая поднять настроение своего командира.
Тот, однако, промолчал.
В назначенный час Шубин на своем катере перешел к северному причалу.
Под дождем сутулился разведчик базы Селиванов.
Шубин спрыгнул на заскрипевшие доски настила, козырнул. Селиванов вяло усмехнулся:
— Ну и муть нынче! Только по швартовке узнаешь друзей!
Но Шубин не был расположен к шуткам.
— Тебя высаживать?
— Нет, девушку одну. Шубин поморщился:
— То-то опаздывает. Девушки всегда опаздывают.
— Тебе просто не везло. Попадались неаккуратные.
Из темноты выдвинулось нечто конусообразное, с надвинутым на лоб капюшоном, в расходящейся колоколом плащ-накидке. Матово сверкнули два чемоданчика, скользких от дождя.
Товарищ Шубина прошлым летом высадил в тылу врага комсомолку-партизанку. «Головой отвечаешь! — сказали ему. — Катер утопи, сам погибни, но чтоб девушка была жива. Будет жива — большой урон нанесет врагу!» И точно! Вскоре узнали, что взорвано здание одного из немецких штабов, куда комсомолка устроилась уборщицей.
«Такая тоненькая, худенькая, девчушка совсем, — растроганно повествовал моряк. — А силища-то какова! Запросто фашистский штаб со всеми потрохами на воздух!»
Тогда еще у Шубина сформировалась шутка, одно из тех доходчивых острых словечек, которые так ободряли и воодушевляли его матросов. Случая только не было сказать. И вот — случай!
Косясь на застывшую в ожидании команду, Шубин громко и весело сказал:
— Внимание! Особо ценный груз везем! Не растрясти, беречь, не кантовать!
И, пропустив девушку с чемоданчиками, взял ее под локти, немного приподнял и снова с осторожностью поставил на трап.
Однако ситуация неожиданно обернулась не в его пользу.
Шубина толкнули в грудь, да так, что он пошатнулся. Стараясь удержаться на трапе, он неуклюже схватил девушку в объятия, попросту сказать, уцепился за нее, чтобы не упасть. Со стороны, наверно, выглядело дико, глупо!
За спиной Селиванов сказал, по обыкновению лениво растягивая слова:
— Забыл познакомить. Метеоролог из Ленинграда, старший техник-лейтенант Мезенцева, а это…
Мезенцева, не пытаясь высвободиться, но откинувшись всем корпусом назад, пренебрежительно сказала:
— Что ж, и дальше будем так, в обнимку? Мы не на танцах, товарищ старший лейтенант!
А глаза-то, глаза! Холодом обдало Шубина!
Потом стало вдруг очень жарко — будто из-под ледяного душа сразу прыгнул под горячий. Девушка ко всему оказалась еще офицером и в одном с ним звании. В жизни не был в таком дурацком положении! А он терпеть не мог быть в дурацком положении! Он отступил на шаг, хмуро огляделся. Матросы на палубе таращили на него глаза, но не смеялись. Еще бы! Только улыбнись, посмей!
По счастью, была возможность разрядки.
— По местам стоять! — сердито, с раскатом, скомандовал Шубин. — Со швартовых сниматься!
Все разбежались по своим местам. Смеяться-то стало уж и некогда!
— Заводи моторы!
Из выхлопов вырвалось пламя с дымом. Моторы яростно взревели.
Катер Князева, ожидавший в море, выдвинулся из темноты. Пирс с Селивановым скрылся за косыми струями дождя…
Катера шубинского звена шли строем уступа, почти рядом. Так веселее, бодрее в открытом море, да еще ночью.
Оглядываясь через плечо, Шубин видел свой второй катер. Вася Князев, добрый малый, исполнительный и храбрый, но на редкость смешливый! Это, однако, повезло, что он не присутствовал при инциденте.
«Мы не на танцах, товарищ старший лейтенант!» Ух! Будто наотмашь по лицу! Даже шутку не дала округлить, досказать насчет ценного груза.
До боли в пальцах Шубин сжал штурвал.
Случись это на эсминце или на «морском охотнике», он попросил бы девушку сойти с мостика, вежливо упрятал бы ее подальше в каюту. Но на торпедном катере кают нет. Обидчица оставалась тут же, за спиной.
Она молча сидела нахохлившись в своей плащ-накидке. Моряки проявили о ней заботу, устроили на коробках с пулеметными лентами. Командир, боцман и механик своими телами прикрывали пассажирку от встречного ветра и брызг.
«Дуется, — продолжал думать Шубин. — А чего дуться-то? Ну, может, неудачно пошутил, не удалась шутка. Бывает! Но ведь не зубоскалил, нет? Просто хотел подбодрить и ее и матросов, разрядить напряжение. Молода. Не понимает, как важна шутка на войне. А что за плечи взял, так по-хорошему же взял, по-дружески, не как-нибудь там…»
«В обнимку»! И в мыслях не было никаких «обнимок». А она безо всякого ка-ак двинет локтем! Глупо!
Не хватало еще плюхнуться в воду вместе с нею — при матросах и Селиванове!
Наверно, Шубину стало бы легче, если бы он смог высказаться. Но обстановка не располагала к выяснению отношений. Катер подбрасывало, мотало. Того и гляди, прикусишь язык. И моторы ревели, как буря. Где уж тут отношения выяснять!..
Не был бы Шубин так занят и зол, наверно, залюбовался бы тем, как играет бурун за кормой. Клокочущая пена, вырываясь из-под винтов, сверкала, искрилась, будто подсвеченная изнутри. Это светились в воде микроорганизмы. Было похоже на рои светляков или мерцание смазанных фосфором часовых стрелок и циферблата.
Да, красиво, но опасно! В открытом море еще терпимо, а вот у вражеского берега, в непосредственной близости от наблюдателей, прильнувших к окулярам своих стереотруб, дальномеров, биноклей…
Шубин скомандовал:
— Малый ход!
— Есть малый ход! — ответил механик, который стоял на дросселях, управляя газом, то есть регулировал подачу топлива в моторы. Князев тоже сбавил ход. Торпедные катера приближались к шхерам. Теперь-то и начиналось самое трудное и опасное.
Шубин положил право руля:
— Еще убавь обороты!
И с горечью, погромче, чтобы и пассажирка слышала:
— Ну, теперь все! Как говорится: ямщик, не гони лошадей!..
Катера вплотную подошли к опушке шхер.
Моряки закончили на ходу последние приготовления. Ватными матрацами прикрыли моторы от осколков, брезентом затянули снаружи смотровое стекло рубки, чтобы не отсвечивало при вспышках. Шубин надел темные очки. Сверкнет луч прожектора и сразу ослепит!
С осторожностью втянулись в узкий пролив.
Грязно-белая пелена висела над головой. Разорванные клочья ее цеплялись за борт и плыли по воде.
Протискиваясь сквозь густой туман, крался Шубин лабиринтом шхер. Крался, как обычно, «на цыпочках», до предела уменьшив обороты моторов. И, можно сказать, почти зажмурившись, потому что много ли увидишь в таком тумане?
Он шел по счислению.
Юнге это объяснял так.
«Представь себе, — говорил Шубин, — едешь ты в трамвае. Зима. Окна залепило снегом. Но знаешь, что надо сходить на десятой остановке. Вот сидишь и считаешь: первая, вторая, третья… Или еще вариант. Едешь в дачном поезде. Ночь. Пейзажа за окном никакого. Темно и темно. Но известно, что поезд идет до твоей станции ровно час. Вот когда начнет этот час истекать, тебе пора уже волноваться, смотреть в окно, спрашивать других пассажиров…»
То и дело Шубин поглядывал на часы и проверял себя по табличке пройденных расстояний. Карта района покачивалась перед ним, слабо освещенная лампочкой под колпачком. Все расстояния, все зигзаги и повороты были известны, а также промежутки времени, за которые можно их пройти тем или иным ходом. Столько-то оборотов мотора — столько-то метров, это подсчитано еще весной на мерной миле.
Но часы не только вели. Они подгоняли.
Разведчицу надо было доставить в определенное место, высадить и обязательно уйти до рассвета. Ночи в мае коротки. А днем в шхерах как в муравейнике.
По временам туман рассеивался — обычно он идет волнами, — и тогда Шубин спешил проверить себя по ориентирам.
С напряженным вниманием вглядывался он в пятна, неясно вырисовывавшиеся в тумане: одинокие скалы, купы деревьев, близко подступившие к воде. Места опасные. Узкий пролив простреливается кинжальным огнем.
Неожиданно во тьме прорезался светлый четырехугольник. Еще один! Второй! Третий!
Четырехугольники беспорядочно вспыхивали и потухали. Тревога! Фашисты, выбегая наружу, открывают и закрывают двери блокгаузов.
Сейчас — пальба!
Шубин сердито взглянул на часы.
Три минуты еще идти по прямой, заданным курсом. Отвернуть нельзя. Отвернуть разрешается лишь через три минуты, не раньше и не позже. Это шхеры!
Над берегом взвились две красные ракеты. Вот как? Фашисты колеблются, затребовали опознавательные?
Но Шубин нашелся и в этом, казалось, безвыходном положении.
Это уже потом придумали насчет косынки. В бригаде со вкусом рассказывали о том, как Шубин вместо флага поднял на мачте пеструю косынку пассажирки. Ведя катер в перекрестье лучей, фашисты таращились на невиданный флаг. Селиванов утверждал даже, что они кинулись к сигнальной книге, пытаясь прочесть непонятный флажный сигнал. А хитрый Шубин тем временем вывел свои катера из опасного сектора обстрела.
Но, как выражался Князев, «это была версия».
И впрямь: дело-то происходило ночью, какие же флажные сигналы могут быть видны ночью?
Неверно и то, что боцман по приказанию Шубина дал в ответ две зеленые ракеты — просто так, наугад, — и это случайно оказались правильные опознавательные.
На самом деле Шубин поступил иначе.
— Пиши! — скомандовал он. — Мигай в ответ! Боцман оторопел:
— Чего мигать-то?
— А чего на ум взбредет! Вздор! Абракадабру какую-нибудь… Да шевелись ты! Морзи, морзи!
Боцман торопливо защелкал задвижкой сигнального фонаря, бросая на берег отблеск за отблеском: короткий, длинный, короткий, длинный, то есть точки и тире. Он ничего не понимал. Морзит? Да. Но что именно морзит? Просто взял и высыпал во тьму целую пригоршню этих точек и тире. Могло, впрочем, сойти за код. А пока изумленные фашистские сигнальщики разгадывали боцманскую «абракадабру», катера прошли нужный отрезок пути, благополучно отвернули и растаяли в ночи.
— Удивил — победил, — сказал Шубин, как бы про себя, но достаточно внятно для того, чтобы услышала пассажирка.
Вероятно, фашисты ожидали прохода своих катеров и приняли за них шубинское звено.
Для высадки метеоролога командование облюбовало небольшой безымянный островок, очень лесистый. Что Должна здесь делать Мезенцева, моряки не знали.
Остров, по данным авиаразведки, был безлюден. Оставалось только затаиться меж скал и корней деревьев, выставив наружу рожки стереотрубы наподобие робкой улитки. Моряки с лихорадочной поспешностью принялись оборудовать убежище. Была углублена щель между тремя привалившимися друг к другу глыбами, над ними натянута камуфлированная сеть, сверху навалены ветки. Дно щели заботливо устлали хвоей и бросили на нее два или три одеяла.
Маскировка была хороша. Даже прут антенны, торчавший из щели, можно было принять издали за высохшую ветку.
— Не шхеры — ящик с сюрпризами! Того и жди, какая-нибудь новая пакость вдруг выскочит. — Он побарабанил пальцами по столу. — Придется в шхеры еще разок!
— Есть, хорошо! — с обычной четкостью «отрубил» Шубин, и даже туловище его, выражая стремительную готовность, подалось вперед. Но лицо, увы, не сработало в такт с туловищем.
— Без мин, без мин! — поспешно сказал командир. — Беспокоит эта светящаяся дорожка. Темно на карте у меня. Ведь это плохо, когда на карте адмирала темно?
Шубин повеселел, поняв, что речь идет не о минных постановках.
— Это я мигом, товарищ адмирал! Как говорится, одна нога здесь, другая — там. Подстерегу эту бэдэбешку[9] или подводную лодку — кто там ходит, — пристроюсь потихонечку в кильватер и…
— Нет, поделикатнее надо. — Командир базы встал, плотнее прикрыл дверь. — Высадишь мне разведчика в шхерах, понял?
— Обижаете, товарищ адмирал! Зачем посторонних людей впутывать? Мой юнга увидал светящуюся дорожку. Мы ее открыли, мы и закроем.
— Ох! Жадный ты, Шубин, спасу нет! Вся грудь в орденах, все мало тебе!
— Да разве я из-за орденов!..
Домой Шубин вернулся очень недовольный адмиралом.
— Не дает закруглить с этой светящейся дорожкой, — пожаловался он гвардии лейтенанту Князеву. — «Прикажу, говорит, разведчика потолковей подобрать, чтобы немецкий хорошо знал». — «Да я сам, докладываю, неплохо знаю. В училище при кафедре дополнительно занимался». Нет, уперся и уперся! Ты же знаешь его!..
Ночное небо было затянуто тучами, моросил дождь.
— Погодка как на заказ! — бодро сказал боцман, желая поднять настроение своего командира.
Тот, однако, промолчал.
В назначенный час Шубин на своем катере перешел к северному причалу.
Под дождем сутулился разведчик базы Селиванов.
Шубин спрыгнул на заскрипевшие доски настила, козырнул. Селиванов вяло усмехнулся:
— Ну и муть нынче! Только по швартовке узнаешь друзей!
Но Шубин не был расположен к шуткам.
— Тебя высаживать?
— Нет, девушку одну. Шубин поморщился:
— То-то опаздывает. Девушки всегда опаздывают.
— Тебе просто не везло. Попадались неаккуратные.
Из темноты выдвинулось нечто конусообразное, с надвинутым на лоб капюшоном, в расходящейся колоколом плащ-накидке. Матово сверкнули два чемоданчика, скользких от дождя.
Товарищ Шубина прошлым летом высадил в тылу врага комсомолку-партизанку. «Головой отвечаешь! — сказали ему. — Катер утопи, сам погибни, но чтоб девушка была жива. Будет жива — большой урон нанесет врагу!» И точно! Вскоре узнали, что взорвано здание одного из немецких штабов, куда комсомолка устроилась уборщицей.
«Такая тоненькая, худенькая, девчушка совсем, — растроганно повествовал моряк. — А силища-то какова! Запросто фашистский штаб со всеми потрохами на воздух!»
Тогда еще у Шубина сформировалась шутка, одно из тех доходчивых острых словечек, которые так ободряли и воодушевляли его матросов. Случая только не было сказать. И вот — случай!
Косясь на застывшую в ожидании команду, Шубин громко и весело сказал:
— Внимание! Особо ценный груз везем! Не растрясти, беречь, не кантовать!
И, пропустив девушку с чемоданчиками, взял ее под локти, немного приподнял и снова с осторожностью поставил на трап.
Однако ситуация неожиданно обернулась не в его пользу.
Шубина толкнули в грудь, да так, что он пошатнулся. Стараясь удержаться на трапе, он неуклюже схватил девушку в объятия, попросту сказать, уцепился за нее, чтобы не упасть. Со стороны, наверно, выглядело дико, глупо!
За спиной Селиванов сказал, по обыкновению лениво растягивая слова:
— Забыл познакомить. Метеоролог из Ленинграда, старший техник-лейтенант Мезенцева, а это…
Мезенцева, не пытаясь высвободиться, но откинувшись всем корпусом назад, пренебрежительно сказала:
— Что ж, и дальше будем так, в обнимку? Мы не на танцах, товарищ старший лейтенант!
А глаза-то, глаза! Холодом обдало Шубина!
Потом стало вдруг очень жарко — будто из-под ледяного душа сразу прыгнул под горячий. Девушка ко всему оказалась еще офицером и в одном с ним звании. В жизни не был в таком дурацком положении! А он терпеть не мог быть в дурацком положении! Он отступил на шаг, хмуро огляделся. Матросы на палубе таращили на него глаза, но не смеялись. Еще бы! Только улыбнись, посмей!
По счастью, была возможность разрядки.
— По местам стоять! — сердито, с раскатом, скомандовал Шубин. — Со швартовых сниматься!
Все разбежались по своим местам. Смеяться-то стало уж и некогда!
— Заводи моторы!
Из выхлопов вырвалось пламя с дымом. Моторы яростно взревели.
Катер Князева, ожидавший в море, выдвинулся из темноты. Пирс с Селивановым скрылся за косыми струями дождя…
Катера шубинского звена шли строем уступа, почти рядом. Так веселее, бодрее в открытом море, да еще ночью.
Оглядываясь через плечо, Шубин видел свой второй катер. Вася Князев, добрый малый, исполнительный и храбрый, но на редкость смешливый! Это, однако, повезло, что он не присутствовал при инциденте.
«Мы не на танцах, товарищ старший лейтенант!» Ух! Будто наотмашь по лицу! Даже шутку не дала округлить, досказать насчет ценного груза.
До боли в пальцах Шубин сжал штурвал.
Случись это на эсминце или на «морском охотнике», он попросил бы девушку сойти с мостика, вежливо упрятал бы ее подальше в каюту. Но на торпедном катере кают нет. Обидчица оставалась тут же, за спиной.
Она молча сидела нахохлившись в своей плащ-накидке. Моряки проявили о ней заботу, устроили на коробках с пулеметными лентами. Командир, боцман и механик своими телами прикрывали пассажирку от встречного ветра и брызг.
«Дуется, — продолжал думать Шубин. — А чего дуться-то? Ну, может, неудачно пошутил, не удалась шутка. Бывает! Но ведь не зубоскалил, нет? Просто хотел подбодрить и ее и матросов, разрядить напряжение. Молода. Не понимает, как важна шутка на войне. А что за плечи взял, так по-хорошему же взял, по-дружески, не как-нибудь там…»
«В обнимку»! И в мыслях не было никаких «обнимок». А она безо всякого ка-ак двинет локтем! Глупо!
Не хватало еще плюхнуться в воду вместе с нею — при матросах и Селиванове!
Наверно, Шубину стало бы легче, если бы он смог высказаться. Но обстановка не располагала к выяснению отношений. Катер подбрасывало, мотало. Того и гляди, прикусишь язык. И моторы ревели, как буря. Где уж тут отношения выяснять!..
Не был бы Шубин так занят и зол, наверно, залюбовался бы тем, как играет бурун за кормой. Клокочущая пена, вырываясь из-под винтов, сверкала, искрилась, будто подсвеченная изнутри. Это светились в воде микроорганизмы. Было похоже на рои светляков или мерцание смазанных фосфором часовых стрелок и циферблата.
Да, красиво, но опасно! В открытом море еще терпимо, а вот у вражеского берега, в непосредственной близости от наблюдателей, прильнувших к окулярам своих стереотруб, дальномеров, биноклей…
Шубин скомандовал:
— Малый ход!
— Есть малый ход! — ответил механик, который стоял на дросселях, управляя газом, то есть регулировал подачу топлива в моторы. Князев тоже сбавил ход. Торпедные катера приближались к шхерам. Теперь-то и начиналось самое трудное и опасное.
Шубин положил право руля:
— Еще убавь обороты!
И с горечью, погромче, чтобы и пассажирка слышала:
— Ну, теперь все! Как говорится: ямщик, не гони лошадей!..
Катера вплотную подошли к опушке шхер.
Моряки закончили на ходу последние приготовления. Ватными матрацами прикрыли моторы от осколков, брезентом затянули снаружи смотровое стекло рубки, чтобы не отсвечивало при вспышках. Шубин надел темные очки. Сверкнет луч прожектора и сразу ослепит!
С осторожностью втянулись в узкий пролив.
Грязно-белая пелена висела над головой. Разорванные клочья ее цеплялись за борт и плыли по воде.
Протискиваясь сквозь густой туман, крался Шубин лабиринтом шхер. Крался, как обычно, «на цыпочках», до предела уменьшив обороты моторов. И, можно сказать, почти зажмурившись, потому что много ли увидишь в таком тумане?
Он шел по счислению.
Юнге это объяснял так.
«Представь себе, — говорил Шубин, — едешь ты в трамвае. Зима. Окна залепило снегом. Но знаешь, что надо сходить на десятой остановке. Вот сидишь и считаешь: первая, вторая, третья… Или еще вариант. Едешь в дачном поезде. Ночь. Пейзажа за окном никакого. Темно и темно. Но известно, что поезд идет до твоей станции ровно час. Вот когда начнет этот час истекать, тебе пора уже волноваться, смотреть в окно, спрашивать других пассажиров…»
То и дело Шубин поглядывал на часы и проверял себя по табличке пройденных расстояний. Карта района покачивалась перед ним, слабо освещенная лампочкой под колпачком. Все расстояния, все зигзаги и повороты были известны, а также промежутки времени, за которые можно их пройти тем или иным ходом. Столько-то оборотов мотора — столько-то метров, это подсчитано еще весной на мерной миле.
Но часы не только вели. Они подгоняли.
Разведчицу надо было доставить в определенное место, высадить и обязательно уйти до рассвета. Ночи в мае коротки. А днем в шхерах как в муравейнике.
По временам туман рассеивался — обычно он идет волнами, — и тогда Шубин спешил проверить себя по ориентирам.
С напряженным вниманием вглядывался он в пятна, неясно вырисовывавшиеся в тумане: одинокие скалы, купы деревьев, близко подступившие к воде. Места опасные. Узкий пролив простреливается кинжальным огнем.
Неожиданно во тьме прорезался светлый четырехугольник. Еще один! Второй! Третий!
Четырехугольники беспорядочно вспыхивали и потухали. Тревога! Фашисты, выбегая наружу, открывают и закрывают двери блокгаузов.
Сейчас — пальба!
Шубин сердито взглянул на часы.
Три минуты еще идти по прямой, заданным курсом. Отвернуть нельзя. Отвернуть разрешается лишь через три минуты, не раньше и не позже. Это шхеры!
Над берегом взвились две красные ракеты. Вот как? Фашисты колеблются, затребовали опознавательные?
Но Шубин нашелся и в этом, казалось, безвыходном положении.
Это уже потом придумали насчет косынки. В бригаде со вкусом рассказывали о том, как Шубин вместо флага поднял на мачте пеструю косынку пассажирки. Ведя катер в перекрестье лучей, фашисты таращились на невиданный флаг. Селиванов утверждал даже, что они кинулись к сигнальной книге, пытаясь прочесть непонятный флажный сигнал. А хитрый Шубин тем временем вывел свои катера из опасного сектора обстрела.
Но, как выражался Князев, «это была версия».
И впрямь: дело-то происходило ночью, какие же флажные сигналы могут быть видны ночью?
Неверно и то, что боцман по приказанию Шубина дал в ответ две зеленые ракеты — просто так, наугад, — и это случайно оказались правильные опознавательные.
На самом деле Шубин поступил иначе.
— Пиши! — скомандовал он. — Мигай в ответ! Боцман оторопел:
— Чего мигать-то?
— А чего на ум взбредет! Вздор! Абракадабру какую-нибудь… Да шевелись ты! Морзи, морзи!
Боцман торопливо защелкал задвижкой сигнального фонаря, бросая на берег отблеск за отблеском: короткий, длинный, короткий, длинный, то есть точки и тире. Он ничего не понимал. Морзит? Да. Но что именно морзит? Просто взял и высыпал во тьму целую пригоршню этих точек и тире. Могло, впрочем, сойти за код. А пока изумленные фашистские сигнальщики разгадывали боцманскую «абракадабру», катера прошли нужный отрезок пути, благополучно отвернули и растаяли в ночи.
— Удивил — победил, — сказал Шубин, как бы про себя, но достаточно внятно для того, чтобы услышала пассажирка.
Вероятно, фашисты ожидали прохода своих катеров и приняли за них шубинское звено.
Для высадки метеоролога командование облюбовало небольшой безымянный островок, очень лесистый. Что Должна здесь делать Мезенцева, моряки не знали.
Остров, по данным авиаразведки, был безлюден. Оставалось только затаиться меж скал и корней деревьев, выставив наружу рожки стереотрубы наподобие робкой улитки. Моряки с лихорадочной поспешностью принялись оборудовать убежище. Была углублена щель между тремя привалившимися друг к другу глыбами, над ними натянута камуфлированная сеть, сверху навалены ветки. Дно щели заботливо устлали хвоей и бросили на нее два или три одеяла.
Маскировка была хороша. Даже прут антенны, торчавший из щели, можно было принять издали за высохшую ветку.