Он раскладывал на столе разноцветные картинки:
   «Гляди, вешки! Нордовая — вот она! — красная, голик на ней в виде конуса, основанием вверх. Вроде бы воротник поднят и нос покраснел. Очень холодно — нордовая же! А вот зюйдовая: черная, конус основанием вниз. Жарко этой вешке, откинула воротник, загорела дочерна!»
   Вестовую и остовую он учил различать по-другому:
   «Голик вестовой — два конуса, соединенных вершинами. Раздели по вертикали пополам, правая часть покажется тебе буквой „В“. И это будет вест. А голик остовой — два конуса, соединенных основанием. Выглядят как ромб или буква „О“ — ост. Так, кстати, распознавай и месяц, старый он или молодой. Если рожки торчат направо, это похоже на букву „С“. Значит — старый. Если налево, то проведи линию по вертикали, получится у тебя „Р“ — ранний, молодой».
   И входные огни запомнил Шурка по шубинским смешным присловьям. Три огня: зеленый, белый, зеленый — разрешают вход в гавань. Начальные буквы «збз», иначе, по Шубину: «Заходи, браток, заходи!» Огни красный, белый, красный — запретные. Начальные буквы составляют «кбк», то есть: «Катись, браток, катись!..»
   О! Чего только не придумает гвардии старший лейтенант!..
   Улыбаясь, юнга медленно поднимал бинокль к горизонту. Первое правило сигнальщика: просматривай путь корабля и его окружение обязательно от воды, от корабля. А сейчас для Шурки кораблем был этот доверенный его бдительности островок в шхерах.
   Правее нордовой вешки серебрилась мелкая рябь. Под водой угадывались камни. Вешка предупреждала:
   «Оставь меня к норду!» Так и огибают ее корабли.
   Парусно-моторная шхуна прошла мимо Шурки.
   Для памяти он отложил на земле четвертую ветку — по числу прошедших кораблей.
   Картина была, в общем, мирная. Ветер утих. Протока стала зеркально гладкой, как деревенский пруд. Купа низких деревьев сгрудилась у самой воды, будто скот на водопое.
   А над лесом висели сонные и очень толстые, словно бы подхваченные, облака.
   Одно из них выглядело необычно. Было сиреневого цвета и висело очень низко. Присмотревшись, Шурка различил на нем деревья! Чуть поодаль виден кусок скалы, нависший над протокой. Это мыс, и на нем возвышается маяк.
   Летающий остров с маяком! Юнга подумал, что грезит, и протер глаза.
   А, рефракция! Это рефракция. И о ней говорил гвардии старший лейтенант. В воздухе, насыщенном водяными парами, изображение преломляется, как в линзах перископа. Сейчас благодаря рефракции юнга как бы заглядывал через горизонт. Вот он, секретный маяк военного времени, свет которого видела девушка-метеоролог!
   Миражи, рябь, солнечные зайчики… Сонное оцепенение овладевало юнгой. Радужные круги, будто пятна мазута, медленно поплыли по воде.
   «Клонит в сон, да?» — пробасил Шурка голосом гвардии старшего лейтенанта. «Камыши очень шуршат, товарищ гвардии старший лейтенант», — тоненько пожаловался он. «А ты вслушайся, о чем шуршат! Ну? Слу-шай! Слу-шай! Вот оно, брат, что! Не убаюкивают, а предостерегают тебя. Не спи, мол, Шурка, раскрой глаза и уши!»
   Шурка встряхнулся, как собака, вылезающая из воды.
   Спустя некоторое время за спиной его раздался троекратный условный свист. Он радостно свистнул в ответ. К нему подползли гвардии старший лейтенант и радист Чачко.

 

 
   — Ишь ты! — удивился Шубин, выслушав рапорт юнги. — Выходит, на бойком месте мы! А я и не знал!
   Он жадно прильнул к биноклю.
   Профессор Грибов учил Шубина не очень доверять вешкам, которые в любой момент может отдрейфовать или снести штормом. Главное — это створные знаки. Вешки только дополняют их. Но где же они, эти створные знаки?
   В шхерах корабли ходят буквально с оглядкой, от одного берегового створа до другого.
   Створными знаками могут быть белые щиты в виде трапеции или ромба, пятна, намалеванные белой краской на камнях, башни маяков, колокольни, высокие деревья или скалы причудливых очертаний.
   По шхерным извилистым протокам корабли двигаются зигзагом, то и дело меняя направление, очень осторожно и постепенно разворачиваясь. В поле зрения рулевого должны сблизиться два створных знака, указанных в лоции для этого отрезка пути. Когда один створный знак закроет другой, рулевой будет знать, что поворот закончен. Теперь кораблю не угрожает опасность сесть на мель или выскочить на камни. При новом повороте пользуются второй парой створных знаков, и так далее.
   Очередной буксир на глазах у Шубина обошел камни, огражденные вешкой. Возникло странное ощущение, будто он, Шубин, и есть один из створных знаков. Он оглянулся.
   Оказалось, что моряки лежат у подножия высокого камня, который торчит в густых зарослях папоротника. На нем белеет пятно.
   Из-за спешки или по соображениям скрытности здесь не поставили деревянный решетчатый щит — просто намалевали пятно на камне. Такие пятна называются «зайчиками», потому что они беленькие и прячутся в лесу. Подобный же упрощенный створный знак был виден пониже, у самого уреза воды.
   Движение на шхерном «перекрестке» было оживленным. Тут пересекались два шхерных фарватера — продольный и поперечный. В лоции это называется узлом фарватеров. Недаром фашисты так оберегали его. Прошлой ночью вдоль и поперек исхлестали лучами, будто обмахивались крестным знамением. От этого мелькания голова шла ходуном.
   А где же таинственная светящаяся дорожка? По-видимому, севернее, вот за той лесистой грядой.
   Шубин припоминал: вон там должен быть Рябиновый мыс, левее — остров Долгий Камень. Отсюда, из-под створного знака, шхеры как на ладони! Мезенцева сумела увидеть немало интересного, но он, Шубин, увидит еще больше. Увезет с собой не одну «пометочку» на карте.
   Пометочку? Вроде бы маловато.
   На войне люди отвыкают воспринимать пейзаж как таковой. Пейзаж приобретает сугубо служебный, военный характер. Холмы превращаются в высоты, скалы — в укрытия, луга — в посадочные площадки. А для моряка то, что он видит на суше, всего лишь ориентиры, по которым проверяется и уточняется место корабля. («Зацепился за ту вон скалу, беру пеленг на эту колокольню!»)
   И опять шубинский бинокль замер у вешки. Милиционеров на «перекрестке» нет. Светофоры-маяки работают только в темное время суток. Днем приходится полагаться на створы и вешки…
   Да, это было бы занятно! Грибов назвал бы это «поправкой к лоции».
   Но нет, не удастся! Солнце неусыпным стражем стоит над шхерами. Да и рискованно привлекать внимание к проливу, пока катер еще не на ходу.
   Шурка с удивлением смотрел на своего командира. Тот что-то шептал про себя, щурился, хмурился. Ну, значит, придумывает новую каверзу!
   Однако и до Шубина постепенно начало доходить, что шхеры красивы. Эти места он впервые видел днем, хотя и считался «специалистом по шхерам».
   Вот оно что! Шхеры, оказывается, разноцветные! Гранит — красный или серый, но под серым проступают красные пятна. На плитах — сиреневый вереск, ярко-зеленый папоротник, темно-зеленые, издали почти синие ели, желтоватая прошлогодняя трава. Гранитное основание шхер выстлано мхом, бурым или зеленоватым. Резкий силуэт елей и сосен прочерчивается над кустами ежевики и малины и между лиственными деревьями: дубом, осиной, кленом, березой. Некоторые деревья лежат вповалку, — вероятно, после бомбежки. А в зелень хвои вплетается нарядный красный узор можжевельника.
   Главной деталью пейзажа была, однако, вода. Она подчеркивала удивительное разнообразие шхер. Обрамляла картину и одновременно как бы дробила ее.
   Местами берег круто обрывался либо сбегал к воде большими каменными плитами, похожими на ступени.
   Были здесь острова, заросшие лесом, конусообразные, как клумбы, в довершение сходства обложенные камешками по кругу. А были почти безлесые, на диво обточенные гигантскими катками — ледниками. Такие обкатанные скалы называют бараньими лбами.
   Кое-где поднимались из трещин молодые березки, как тоненькие зеленые огоньки, — будто в недрах шхер бушевало пламя и упрямо пробивалось на поверхность.
   Цепкость жизни поразительная! Шубин вспомнил сосну, которая осеняла его катер, укрывшийся в тени берега. Пласт земли, нанесенный на гранит, был очень тонкий, пальца в два. Корни раздвинулись и оплели скалу, будто щупальцами.
   Так и он, Шубин, в судорожном усилии удержаться в шхерах плотно, всем телом, приник к скале…
   Он подавил вздох. Разве такая, с позволения сказать, позиция прилична военному моряку? Ему полагается стоять у штурвала, зная, что за спиной у него две надежные торпеды. Выскочить бы на предельной скорости из-за мыса, шарахнуть по этим баржам и буксирам! То-то шуму наделал бы! В такой теснотище! Ого! Но он без торпед. Он безоружен! И опять Шубин покосился на створный знак. Другой командир на его месте, возможно, вел бы себя иначе. Сидел бы и не рыпался, дожидаясь наступления ночи. Но Шубину не сиделось.
   Он положил бинокль на траву, отполз к заднему створному знаку. Камень потрескался. Зигзаг трещин выглядел как непонятная надпись.
   Шурка, приоткрыв рот, смотрел на гвардии старшего лейтенанта. Тот обогнул камень, налег на него плечом. Камень как будто подался, — вероятно, неглубоко сидел в земле. Гвардии старшему лейтенанту это почему-то понравилось. Он улыбнулся. Улыбка была шубинская, то есть по-мальчишески озорная и хитрая.
   — Сдавай вахту, — приказал Шубин юнге. — Домой пошли! Вернее, поползли.
   И тут юнга щегольнул шуткой — флотской, в духе своего командира.
   — Вражеские шхеры с двумя створными знаками и одной вешкой сдал, — сказал он. А Чачко, усмехнувшись, ответил:
   — Шхеры со створами и вешкой принял! Шутить в минуты опасности и в трудном положении было традицией в гвардейском дивизионе торпедных катеров.

 

 
   «Дома» все было благополучно. Катер слегка покачивался под балдахином из травы и ветвей. Ремонт его шел полным ходом, но боцман не был доволен. По обыкновению, он жучил флегматичного Степакова: «Не растешь, не поднимаешь квалификацию! Как говорится, семь лет на флоте, и все на кливершкоте». Степаков лишь обиженно шмыгал носом.
   Впрочем, флотский распорядок соблюдался и во вражеских шхерах — ровно в двенадцать сели обедать сухарями и консервами.
   Шурка Ластиков, чтя «адмиральский час», прикорнул на корме под ветками и мгновенно заснул, как это умеют делать только дети, набегавшиеся за день, и моряки после вахты. Шубин остановился подле юнги, вглядываясь в его лицо. Было оно худое, скуластое. Когда юнга открывал глаза, то казался старше своих лет. Но сейчас выглядел мелюзгой, посапывал совсем по-ребячьи и чему-то улыбался во сне.
   Как же сложится твоя жизнь, сынок, лет этак через шесть-семь? Кем ты будешь? Где станешь служить? И вспомнишь ли о своем командире?..
   Матросы негромко разговаривали на корме. (После обеда полагается отдыхать. Это и есть так называемый «адмиральский час».)
   Разговор был самый мирный, словно бы катер стоял у пирса на Лавенсари.
   Боцман обстоятельно доказывал, что девушке не полагается быть одного роста с мужчиной.
   — Моя — невысоконькая, — говорил он, умиленно улыбаясь. — И туфельки носит, понимаете ли, тридцать третий номер. С ума сойти! Уж я-то знаю, до войны вместе ходили выбирать, мне аккурат по эту косточку. — И, разогнув огромную ладонь, он показал место на кисти руки.
   — Какие там туфельки! — вздохнул моторист Дронин. — В сапогах небось она ходит. Нынче вся Россия в сапогах…
   Один Степаков не принимал участия в разговоре. Он сидел, свесив ноги за борт, и неподвижно смотрел в воду, как загипнотизированный.
   Почувствовав присутствие командира за спиной, моторист оглянулся.
   — Щука, товарищ командир, — сказал он с жалобной улыбкой. — Уж очень нахальничает! Ходит и ходит перед глазами. Понимает, тварь, что ее не взять!.. Что-то посверкивало и булькало почти у самого борта. Рыбы здесь было пропасть. А Степаков — страстный рыболов. Но ловить рыбу нельзя. Опасно! Вражеские шхеры вокруг…
   К вечеру моряки восстановили щиток управления и монтаж оборудования. Осталось лишь отремонтировать реверсивную муфту правого мотора.
   Шубин беспрестанно поторапливал людей.
   — И так спешим, товарищ гвардии старший лейтенант, — недовольно сказал Дронин. — В мыле все! Язык на плече!
   — К ночи надо кончить! Ночью уйдем.
   — Неужто сутки еще сидеть? — пробормотал весь мокрый от пота, будто искупавшийся, Степаков. — Да я лучше вплавь от этих щук уйду!
   Солнце заходило удивительно медленно. Западная часть горизонта была исполосована тревожными косыми облаками багрового цвета, предвещавшими перемену погоды.
   В довершение какой-то меланхолик на противоположном берегу взялся перед сном за губную гармонику. Ветер тянул с той стороны, и над тихой вечерней водой ползли обрывки тоскливой, тягучей мелодии. Знал ее музыкант нетвердо, то и дело обрывал, начинал сызнова. Так и топтался на месте, с усердием повторяя начальные такты.
   Вскоре он просто осточертел Шубину и его команде.
   — И зубрит, и зубрит! — с ожесточением сказал Дронин, выпрямляясь. — Сто раз, верно, повторил, никак заучить не может!
   До чего нечувствителен был к музыке боцман, но и тот не выдержал, проворчал:
   — Шарахнуть бы по нему разок из пулемета! Э-эх!.. Наступило то короткое время суток, предшествующее сумеркам, когда солнца нет, но небо еще хранит его отблески. Тень от багрового облака упала на воду. Красноватый дрожащий свет наполнил шхеры. Все стало выглядеть как-то странно, тревожно.
   Шубин вылез из таранного отсека, вытер руки паклей, бросил боцману:
   — Заканчивайте без меня. Пойду с юнгой Чачко сменять.
   Его непреодолимо тянуло к вешке и створным знакам. Забыть не мог о камне, который не слишком прочно держался в земле.


7. Поправка к лоции


   Добравшись ползком до протоки, Шубин и Шурка удивились: вешки на месте не было.
   — Срезало под корень, товарищ гвардии старший лейтенант, — доложил Чачко. — Тут шхуна проходила, стала поворот делать, а ветер дул ей в левую скулу. Капитан не учел ветерка и подбил вешку. Прямо под винты ее!
   — Неаккуратный ты какой, — шутливо упрекнул Шурка. — Тебе шхеры с вешкой сдавали, а ты…
   Но, взглянув на гвардии старшего лейтенанта, юнга осекся.
   Шубин подобрался, как для прыжка. Глаза, и без того узкие, превратились в щелочки. Таким Шурка видел его во время торпедной атаки, когда, подавшись вперед, он бросал: «Залп!»
   Исчезновение вешки было кстати. Оно упрощало дело. Конечно, исчезновение заметят или, быть может, уже заметили. Фашистские гидрографы поспешат установить другую вешку — по створным знакам. Но пока протока пуста и подводные камни не ограждены. Нечто разладилось в створном механизме.
   Если вешки нет, рулевые сосредоточат свое внимание на створных знаках — на этих беленьких «зайчиках», которые выглядывают из кустов.
   Шубин оглянулся. Что ж, поиграем с «зайчиком»! Заставим его отпрыгнуть подальше от воды. Но сделать это надо умненько, перед самым уходом из шхер.
   Он нетерпеливо взглянул на часы, поднял глаза к верхушкам сосен. Начинают раскачиваться. Чуть-чуть. Ветер дует с веста. Это хорошо. Нанесет туман.
   Как «специалист по шхерам», Шубин знал местные приметы. Перед штормом видимость улучшается. Сейчас, наоборот, очертания предметов становились неясными, расплывчатыми. Да, похоже — ложится туман.
   Но прошло еще около часа, прежде чем по воде поползла белая пелена. Она делалась плотнее, заволакивала подножия скал и деревьев. Казалось, шхеры медленно оседают, опускаются на дно.
   Самая подходящая ночь для осуществления задуманного!..
   — Юнга! Всю команду — ко мне! Боцману оставаться на катере, стать к пулемету, нести вахту!
   — Есть!
   Тьма и туман целиком заполнили лес. Спустя несколько минут послышались шорох, шелест, сопение. Строем «кильватера», один за другим, подползали к Шубину его матросы.
   — Коротко: задача, — начал Шубин. — Торпед у нас нет. Из пулемета корабль не потопишь. А потопить надо. Но чем топить?
   Молчание. Слышно лишь, как устраиваются в траве матросы, теснясь вокруг своего командира.
   — Будем, стало быть, хитрить, — продолжал Шубин: — За спиной у меня — задний створный знак! — Он похлопал по камню. — Там, у воды, — передний. Пара «зайчиков» неразлучных… А мы возьмем да и разлучим их!
   — Совсем уберем?
   — Нет. Немного отодвинем друг от друга. Много нельзя, утром заметят. А посреди протоки — камешки!
   — О! И вешек нет?
   — Снесло вешку. Этой ночью мы командуем створом. Куда захотим, туда и поворотим.
   — А поворотим — на камешки?
   — Угадал!
   Быстро, не дожидаясь команды, матросы вскочили на ноги. Будто не было бессонной ночи и мучительно долгого, утомительного дня.
   Сперва попытались своротить камень с ходу — руками. Навалились, крякнули. Не вышло.
   Тогда выломали толстые сучья и подвели их под камень.
   Он качнулся, заколебался. Степаков поспешно подложил под сучья несколько небольших камней, чтобы приподнять рычаг.
   Шубин нетерпеливо отодвинул Дронина и Фадденчева, протиснулся между ними:
   — А ну-ка, дай я!
   С новой энергией матросы навалились на камень.
   — Дронин, слева заходи! Наддай плечом!
   Так повторялось несколько раз. Сучья ломались. Степаков подкладывал под них новые камни, постепенно поднимая опору.
   По-бычьи склоненная шея Шубина побагровела, широко расставленные ноги дрожали от напряжения. Камень с белым пятном накренялся все больше. И вот — медленно пополз с пригорка, ломая кусты ежевики и малины, оставляя борозду за собой!
   Шубин сбежал вслед за ним. «Зайчик» по-прежнему на виду. Но линия, соединяющая передний и смещенный задний створные знаки, выводит уже не на чистую воду, а на гряду подводных камней, к дьяволу на рога!
   Ну что ж! Так тому и быть! Через час или два катер уйдет, ночь в проливе пройдет спокойно, а утром «зайчики» сработают, как «адская машина», пущенная по часовому заводу.
   Но получилось иначе.
   Не заладилось с моторами. Шубин сидел на корточках возле люка, светя мотористам фонариком. Юнга старательно загораживал свет куском брезента. Хорошо еще, что туман лег плотнее.
   Ночь была на исходе.
   Шубин думал о разлаженном створе. Первая же баржа, которая пройдет утром мимо острова, выскочит на камни. Сюда спешно пожалуют господа гидрографы для исправления створных знаков, и шубинский катер, если не уйдет до утра, будет, конечно, обнаружен.
   Впрочем, Шубин никогда не жалел о сделанном. Это было его жизненное правило.
   Решил — как отрезал!
   Да и что пользы жалеть? Механизм катастрофы пущен в ход. Его не остановишь, даже если бы и хотел. Кто-то протяжно зевнул за спиной.
   — Что? — спросил Шубин, не оглядываясь. — Кислотность поднимается?
   — Терпения нет, товарищ командир! — признался Чачко.
   — Ну, терпение… Оно ведь наживное, терпение-то! Помнишь, как маяк топили?
   — Маяк? — удивился Шурка.
   — Ну да. Ходили в дозоре. Ночь. Нервы, конечно, вибрируют.
   — Необстрелянные были, — пояснил Чачко.
   — Сорок первый год! Вдруг прямо по курсу — силуэт корабля! Я: «Аппараты — на товсь! Полный вперед!» И сразу же застопорил, потом дал задний ход. Буруны впереди!
   — Камни?
   — Они самые. Это я маяк атаковал.
   Шурка засмеялся.
   — Есть, видишь ли, такой маяк в Ирбенском проливе, называется «Колкасрагс». Площадка на низком островке, башня с фонарем, фонарь по военному времени погашен, а внизу каемка пены. Очень схоже с идущим на тебя кораблем. Давно это было. Тогда, правда, были мы с тобой, Чачко, нетерпеливые!
   Даже сердитый боцман соизволил усмехнуться.
   И вдруг смех оборвался. По катеру пронеслось: «Тсс!» Все замерли, прислушиваясь.
   Неподалеку клокотала вода. Потом раздалось протяжное фырканье, будто огромное животное шумно вздыхало, всплывая на поверхность.
   Подводная лодка! И где-то очень близко. В тумане трудно ориентироваться. Но, вероятно, рядом, за мыском.
   Шубин — вполголоса:
   — Боцман, к пулемету! Команде гранаты, автоматы разобрать!

 

 
   Он вскарабкался на берег, пробежал, прячась за деревьями. Юнга неотступно следовал за ним.
   Да, подводная лодка! В туманной мгле видно постепенно увеличивающееся, как бы расползающееся, темное пятно. Балластные систерны продуты воздухом. Над водой вспух горб — боевая рубка, затем поднялась узкая спина — корпус.
   Лязгнули челюсти. Это открылся люк.
   С воды пахнуло промозглой сыростью, будто из погреба или из раскрытой могилы.
   В тумане вспыхнули два огонька. На мостике закурили.
   Шубин услышал несколько слов, сказанных по-немецки. Голос был тонкий, брюзгливо-недовольный:
   — Ему полагалось бы уже быть здесь.
   Второй голос — с почтительными интонациями:
   — Прикажете огни?
   — Нет. Не доверяю этим финнам.
   — Но я думал, в такой туман… Молчание.
   На воде слышно очень хорошо. Слова катятся по водной поверхности, как мячи по асфальту.
   — Финны мне всегда казались ненадежными, — продолжал тот же брюзгливо-недовольный голос. — Даже в тридцать девятом, когда Европа так рассчитывала на них.
   Подводная лодка покачивалась примерно в тридцати метрах от Шубина. Ее искусно, под электромоторами, удерживали на месте ходами, не приближаясь к берегу, чтобы не повредить гребные винты.
   Юнга пробормотал вздрагивающим голосом:
   — Товарищ командир, прикажите! Гранатами забросаем ее!
   Шубин промолчал. Гранатами подлодку не потопить. Шуму только наделаешь, себя обнаружишь.
   Из тумана донеслось:
   — Не могу рисковать… Мой «Летучий Голландец» стоит трех танковых армий…
   — О да! Где появляется Гергардт фон Цвишен, там война получает новый толчок…
   — Тише!
   До Шубина, напрягавшего слух, донеслось лишь одно слово: «Вува». Затем в слоистом тумане, булькающем, струящемся, невнятно бормочущем, запрыгали, как пузырьки, странные звуки: не то кашель, не то смех.
   Сзади кто-то легонько тронул Шубина за плечо.
   — Чачко докладывает, — прошептали над ухом. — Моторы на товсь!
   — Светает, — донеслось из тумана.
   Второй голос сказал что-то о глубинах.
   — Конечно. Не могу идти в надводном положении на глазах у всех шхерных ротозеев.
   Туман стал совсем пепельным и быстро разваливался на куски. В серой массе его зачернели промоины.
   Будто материализуясь, уплотняясь на глазах, все четче вырисовывалась подводная лодка, которую почему-то назвали «Летучим Голландцем». Она была словно соткана из тумана. Космы водорослей свисали с ее крутого борта.
   Чачко удивленно пошевелился. Шубин пригнул его ниже к земле. Но он и сам не ожидал, что подводная лодка так велика.
   — Наконец-то! — сказали на «Летучем Голландце». — Вот и господин советник!
   Стуча движком, между берегом и подводной лодкой прошла моторка. У борта ее стоял человек в штатском.
   Он торопливо прыгнул на палубу лодки.
   Неразборчивые оправдания.
   Ворчливый тонкий голос:
   — Прошу в люк! Вас ждут внизу!
   Медленно раздвигая туман, который, свиваясь кольцами, стлался по воде, подводная лодка отошла от острова.
   Шубин в волнении приподнялся. Куда она повернет: направо или налево?
   Ведь створные знаки раздвинуты. Ловушка поджидает добычу!
   Если подводная лодка повернет налево, чтобы лечь на створ…
   Она повернула налево.

 

 
   Низко пригибаясь к земле, Шубин и Шурка перебежали полянку, кубарем скатились на палубу катера.
   — Заводи моторы!
   Катер отскочил от берега, развернулся.
   Некоторое время он шел малым ходом, соблюдая скрытность, потом, зайдя за мыс, дал полный ход.
   Только бы моторы не подвели! Выносите из беды, лошадки мои милые, э-эх, залетные!
   Шурка выглянул из моторного отсека. Все мелькало, неслось в пенном вихре. Ветки дерева хлестнули по рубке.
   И вдруг сразу стало очень светло и далеко видно вокруг.
   Лучи прожекторов шагали над шхерами. Они приблизились к протоке и скрестились над подводной лодкой, которая билась в каменном капкане.
   Шубин оглянулся только на мгновение.
   Наши бы самолеты сюда! Но он не мог вызвать самолеты — рация: не работала.
   И надо было спешить, спешить! Пяткам уже горячо в шхерах.
   Он правильно рассчитал — под шумок легче уйти. В смятении и неразберихе береговая оборона этого участка так и не поняла, кто пронесся мимо. Трудно было вообще понять, что это такое: с развевающимися длинными полосами брезента, с сосновыми ветками, торчащими из люков, с охапкой валежника, прикрывающей турель пулемета!
   Да и внимание привлечено к тому, что творится на середине протоки — у подводной каменной гряды. На помощь к лодке уже спешат буксиры, которые оказались поблизости. Надрывно воют сирены.
   Шубин вильнул в сторону, промчался по лесистому коридору, еще раз повернул.
   С берега дали неуверенную очередь. Боцман не ответил. Строго-настрого приказано не отвечать!
   И это было умно. Это тоже сбивало с толку.
   Несуразный катер, чуть не до киля закутанный в брезент, похожий на серо-зеленое облако, благополучно проскочил почти до опушки шхер.
   Но здесь, уже на выходе, огненная завеса опустилась перед ним.
   Фашистские артиллеристы стряхнули с себя наконец предутренний сладкий сон. По всем постам трезвонили телефоны. Наблюдатели как бы передавали «из рук в руки» этот сумасшедший, идущий на предельной скорости торпедный катер.
   Гул моторов приближается. Внимание! Вот он — бурун! Залп! Залп!
   Катер мчался, не убавляя хода, не отвечая на выстрелы.