Платова Виктория. Победный ветер, ясный день (Том 2)

   Маслобойщиков перешел на личности. Стаканы были сдвинуты "за Стрелера", "за Штайна", "за Гришку Козлова, он теперь премии получает, подлец, а я ему сопли вытирал вот этой самой рукой" и "за Маркушу Захарова, царствие ему небесное".
   - Так ведь он жив и здоров, - тихо ужаснулась Лена, давясь томатным соком.
   - Да? - расстроился Маслобойщиков. - Тогда за него не пьем.
   Мэтр выглядел молодцом, тосты произносил хорошо поставленным голосом провинциального трагика, но, когда приобнял Гжеся и принялся декламировать монолог Катерины из "Грозы", Лена не выдержала:
   - Может быть, пора уходить, Гавриил Леонтьевич? Неудобно. Люди оглядываются...
   Это было художественным преувеличением. Людей в рыгаловке собралось не так уж много: хмурая буфетчица за стойкой, хмурая официантка в затрапезном фартуке посудомойки и алкаш за столиком у выхода. Алкаш был такой же краснорожий, как и Маслобойщиков, только без бороды. Во всем остальном тоже наблюдалось пугающее сходство: от пористого носа до складок у губ. Что и говорить, мэтр и безымянный алкаш казались близнецами, разлученными в детстве.
   - Пойдемте, Гавриил Леонтьевич, - продолжала увещевать Лена.
   - Цыц! - мэтр стукнул кулаком по клеенке с такой силой, что из стакана едва не выплеснулся портвейн.
   - Цыц, женщина! - поддержал Маслобойщикова встрепенувшийся Гжесь. Знай свое место! Кирха, кюхен и киндер <Церковь, кухня и дети (иск, нем.).>!
   Это было слишком. Лена отодвинула сок и поднялась из-за стола, прихватив лежащие рядом с Гжесем ключи от "шестерки".
   - Пошли вы к чертовой матери! Оба!
   - Да она у тебя змея, друг мой! Забыл только, какой породы...
   - Кобра, - подсказал Гжесь. - На хвосте.
   Нет, она вовсе не собиралась этого делать, но напившийся до безобразия дуэт просто вынуждал Лену поступить именно так. Именно так, как и положено кобре на хвосте. Тем более что возле "шестерки" уже крутилось несколько подозрительных подростков: из тех, которых Гжесь, сам выросший где-то на окраине отнюдь не мирного Новокузнецка, называл "гопота". Несколько метров, отделяющие ее от машины, оказались самыми сложными. Топота тихонько подсвистывала, цокала языками и даже продемонстрировала Лене парочку общеизвестных непристойных телодвижений.
   Отдышаться удалось только в салоне.
   Лена вставила ключи в замок зажигания и принялась взвешивать все "за" и "против".
   Водитель из нее никакой, это правда. Вельзевул Поклонский называл ее не иначе, как "смерть на перекрестке": "Так и напишите себе помадой на лбу, Шалимова: смерть на перекрестке". Да и оставлять в разбойной придорожной корчме двух подвыпивших мужиков в окружении гопоты... Но и выслушивать их пьяные артистические бредни и сексистские оскорбления тоже радости мало. В конце концов, они не малые дети. И железнодорожная платформа под боком. Доберутся как-нибудь.
   Она осторожно сдвинула машину с места, неловко развернулась, сбив щит с "бизнес-ланчами" и "спиртным в разлив", и, отчаянно сигналя редким прохожим-камикадзе, покатила вниз под горку, на основную трассу.
   О своем решении Лена пожалела уже через триста метров. Она как-то совсем выпустила из виду, что отрезок пути Ломоносов - Петродворец был самым паскудным, особенно с точки зрения водителя-неумехи. Извилистый и неширокий, он изобиловал леденящими душу знаками "Крутой поворот", "Крутые повороты", "Ограничение скорости" и "Обгон запрещен". Господи, какой уж тут обгон, только бы живой добраться! Лена сбросила скорость почти до тридцати и плелась, километр за километром съедая расстояние. Еще пара прихотливых изгибов дороги, и она выберется на более-менее ровный участок и спокойно покатит к Питеру.
   Эти мечты разлетелись в прах, когда из-за поворота выскочил ярко-желтый бензовоз с проблесковым маячком над кабиной и надписью "NESTE" на борту. Лена шарахнулась в сторону, с перепугу вместо тормоза нажав на газ. Ее выбросило почти в кювет, но не это было самым страшным.
   Самым страшным оказался глухой стук о передний бампер. И скрежет железа.
   Машина остановилась, ткнувшись носом в обочину, Лену бросило на руль, а в грудной клетке сразу же возникла довольно ощутимая боль от удара. Но что значила какая-то боль по сравнению со стуком, который она скорее почувствовала, чем услышала. Она... Она сбила кого-то! Может быть, даже насмерть! Она сбила ни в чем не повинного человека! Она, Лена Шалимова, убийца!.. От ужаса произошедшего Лена на несколько секунд спряталась в обмороке, но, когда пришла в себя, ничего не изменилось. Машина по-прежнему стояла у обочины, грудная клетка по-прежнему саднила, а сквозь приоткрытое боковое стекло слышались редкие приглушенные стоны.
   Ломая ногти, она открыла дверцу и бросилась к кювету. В кювете валялся велосипед со смятым и покореженным задним колесом и такая же смятая и покореженная картонная коробка весьма внушительных размеров. Сам велосипедист сидел рядом, держась за голову и раскачиваясь из стороны в сторону. Что ж, если Лена и не была убийцей, то совершила полноценный наезд.
   - Эй, вы живы? - севшим голосом прошептала она.
   Велосипедист, находящийся, очевидно, в состоянии шока, не обратил на Лену никакого внимания. Он потряс головой, на которой болтались бесполезные теперь наушники, посмотрел на ладонь, испачканную кровью, а потом, как будто что-то вспомнив, потянулся к коробке. И принялся методично сдирать с нее скотч.
   - Эй, вы живы?!
   Скотч никак не хотел отставать от помятого, измочаленного картона, из наушников неслось что-то уж совсем допотопное, ссадина на лбу велосипедиста медленно наливалась кровью; словом, положение было совсем безрадостным.
   - Помогите мне, - с трудом разжав зубы, сказал велосипедист.
   - Да, конечно... Я сейчас сбегаю за аптечкой.
   Лена снова бросилась к машине, но голос велосипедиста остановил ее и заставил вернуться:
   - Нет... Помогите мне... открыть...
   Он просил ее открыть коробку, вот что!
   - Сначала я перевяжу вас... Продезинфицирую рану. Я умею.
   - Сначала коробку. - Он все еще был в шоке от происшедшего.
   - Ну, хорошо. Если вы настаиваете.
   Скотч поддался не сразу. Но когда поддался...
   - Что там? - слабым голосом спросил раненый велосипедист.
   - Не знаю... Куски ткани, нитки, какие-то палки сломанные...
   От слабости, секунду назад пригнувшей велосипедиста к земле, не осталось и следа. Он отшвырнул Лену от коробки с таким остервенением, что она прикусила язык и едва не лишилась двух передних зубов. Но велосипедисту было начхать на Ленины зубы. Он вынимал и вынимал из коробки мелкие детальки, гладко заструганные и ошкуренные палочки, прошитые куски парусины. Последним был извлечен деревянный корпус. Вернее, часть корпуса. Велосипедист прижал его к груди, а потом поднял глаза и в упор посмотрел на Лену. Впервые.
   - Вы меня убили, - громко и отчетливо произнес он.
   Лене стоило немалых душевных сил, чтобы выдержать этот взгляд.
   - Ну, это преувеличение. У вас шок, я понимаю. Но вообще-то вы живы. Честное слово.
   - Три месяца работы... Я ехал... Я должен был подарить ее самому важному для меня человеку. Вы меня убили.
   После этой отчаянной тирады велосипедист заплакал. Заплакал, Лена могла бы в этом поклясться! Заплакал беспомощно, по-детски, размазывая по щекам слезы и кровь.
   - А что это? - осторожно спросила Лена, кивнув на обломки.
   - Это? Это яхта. Разве вы не видите?
   Яхта в обломках не просматривалась.
   Но теперь, во всяком случае, стало понятно, что куски плотного материала - не что иное, как паруса. А нитки еще несколько минут назад были снастями. Так же как ошкуренные палочки - мачтами. А на обломке корпуса, который сжимал теперь уже неизвестно кто - велосипедист? судомоделист? виднелись крохотные медные буковки: "ЭДИТА".
   - Вашу девушку зовут Эдита? - сказала Лена. Только для того, чтобы хоть что-то сказать. Чтобы отвлечь взрослого мужика от детских слез. И похоже, ей это удалось.
   - Мою девушку? - Владелец обломков яхты подтер кровь под носом и уставился на Лену. И слезы, забуксовавшие на его лице, тоже уставились, застыли в изумлении. - Мою девушку? Если бы... да вы знаете, кто это?! Это... Это...
   Он запнулся на полуслове и принялся раскачиваться из стороны в сторону, прикрыв глаза и что-то бормоча. А из наушников, соскочивших на шею бедолаги, чуть приглушенно неслось:
   Где-то есть город, тихий, как сон,
   Пылью тягучей по грудь занесен.
   В медленной речке вода как стекло.
   Где-то есть город, в котором тепло.
   Наше далекое детство там прошло.
   - Подождите, - Лена недоверчиво улыбнулась, уж слишком нелепым показалось ей собственное предположение. - Это... Она? В наушниках?
   Жертва наезда заскрежетала зубами.
   - И вы везли ей яхту?
   Скрежет усилился.
   - А зачем ей ваша яхта? - Черт, надо бы остановиться, учитывая тяжелое физическое и психическое состояние жертвы.
   Но остановиться Лена уже не могла. - Что она будет делать с яхтой? На шкаф поставит?
   - Вы не понимаете. Это подарок. От всего сердца. А-а, что говорить!
   С подобным дикорастущим фанатизмом Лена не сталкивалась никогда. Да и предмет обожания!.. С другой стороны, ее и саму пучило от Альфреда Шнитке и Софьи Губайдуллиной, да и от безмозглых и безголосых эстрадных выхухолей тоже. А тут "пам-пам-пам-па-ра-ру-пам-пам, в нашем доме появился замечательный сосед". Очень миленько, хотя и безнадежно устарело. Зато велосипедиста-судомоделиста не причислишь к старикам. Нет, он стоил того, чтобы приглядеться к нему повнимательнее.
   На вид несчастному фанату было никак не больше тридцати. Возраст солидный, чтобы бросить дурить и заняться делом более серьезным, чем изготовление моделей яхт. И езда на велосипеде по опасным участкам трассы. Да еще в костюме с галстуком!
   Только теперь Лена обратила внимание, что велосипедист был облачен в стиляжий костюмчик времен раннего триумфа "Битлз".
   Картину довершали узкий, сбившийся набок галстук и остроносые ботинки. Все это, перепачканное в земле и травяном соке, представляло собой жалкое зрелище. Сам же велосипедист был коротко пострижен, большеголов, круглолиц и круглоглаз. Из таких большеголовых и круглоглазых получаются хорошие отцы и плохие любовники. И ничего-то особенного в них нет, кроме их придурочных хобби. Вот и этот... Лена вдруг с удивлением обнаружила, что в ней поднимается глухая злость на стилягу-велосипедиста. Мало того, что он испугал ее до смерти и заставил (пусть на очень короткое время) поверить в то, что она убийца. Так еще и выскочил со своим велосипедом, как дурак из конопли. А теперь еще и компенсации потребует или, чего доброго, по судам ее затаскает. А наезд на человека - это статья...
   - Вы простите меня, ради бога, молодой человек... Я даже не знаю, как это произошло... У меня сегодня очень тяжелый день. Умерла подруга. Я еду из Ломоносова, из морга...
   Это была правда, но не вся. Смерть Афы больно ранила ее, но совсем не так больно, как смерть Романа Валевского. В Афиной гибели было что-то устало-обыденное, смерть же Валевского казалась потрясением основ. И в то же время - грандиозным обманом, цирковым трюком. Он пообещал ей ночь и не сдержал обещания. Афа же ничего и никогда не обещала, но по первой просьбе ссужала деньги. Лена до сих пор должна была ей сто рублей. Но если бы ей самой, Лене, пришлось решать, кому умереть, а кому остаться жить... Еще неизвестно... Именно эти гаденькие мысли Лена и пыталась отогнать от себя весь сегодняшний день.
   - И этот бензовоз... Он вылетел прямо на меня...
   Велосипедист, казалось, даже не слушал ее сбивчивого лепета. Он все крепче и крепче прижимал к себе изуродованный корпус. И судорожно поглаживал медное название.
   - Я заплачу вам... За разбитую модель...
   Сколько это может стоить?
   Если он заломит цену и начнет шантажировать ее судебным разбирательством - придется продавать дедушку. Это последнее, что у нее осталось. Одна рама от дедушки может вытянуть долларов на двести - двести пятьдесят. Господи, только бы рамой и обошлось! А если он отправится в больницу, а если он, не дай бог, что-нибудь себе повредил? Хотя; чему повреждаться, и так все давно повреждено... Господи, как не хочется в тюрьму из-за какого-то фанатика, как не хочется... Господи, если пронесет, клянусь больше никогда, никогда не садиться за руль...
   - Как вы себя чувствуете, молодой человек?
   - Уходите, - прошептал он, все еще сжимая тельце яхты.
   - То есть как это - уходите? - опешила Лена.
   - Уходите. Убирайтесь. Садитесь на свою тачку и проваливайте отсюда...
   - Я не могу... Я не могу оставить вас здесь одного. В таком состоянии...
   - А я не могу вас больше видеть. Вы уберетесь или нет?
   Велосипедист закрыл глаза, давая понять, что разговор закончен. Но вместо того чтобы уйти, Лена уселась на траву рядом с ним. От таких бескорыстных фанатов с бескорыстными яхтами можно ожидать чего угодно. Если она даст сейчас слабину и отчалит, то уже ничто не помешает велосипедисту в самый последний момент открыть глаза и запомнить номер ее машины. А потом он стукнет куда следует, что преступница бежала с места происшествия, не оказав пострадавшему первой доврачебной помощи. Нет уж, дудки-с!
   - Вы еще здесь? - спросил велосипедист, не открывая глаз.
   - Здесь, - подтвердила Лена. - И я с места не сдвинусь, хоть вы меня на части режьте!
   Больше коротко стриженный стиляга неудовольствия не выказывал и признаков жизни не подавал. Ссадина на лбу трансформировалась в шишку, но хотя бы перестала кровоточить. Грязь на коленях и на полах пиджака подсыхала. И, когда она подсохла совсем, Лена не выдержала.
   - Послушайте, мы же не можем сидеть тут вечность. Это просто глупо! Внешне вы вроде бы не сильно пострадали, но кто знает... Может быть, доберемся до ближайшего травмпункта? Или до больницы. - Господи, ну кто тянет ее за язык?! - В Ломоносове вполне приличная больница... Как вас зовут?
   - Гурий, - машинально произнес он.
   Надо же. Гурий! Забавное имя, хотя оно и идет вразрез с узким галстуком. В любом случае он пошел на контакт, и теперь надо закрепить успех.
   - А меня Лена. Вот и познакомились, - сказала Лена. Преувеличенно бодрым тоном сиделки при тихопомешанном.
   - Да уж. Познакомились...
   - Голова не болит? Руки-ноги целы?
   Подвигайте-ка ими!
   Гурий действительно принялся двигать руками и ногами. И даже чересчур активно. Не глядя на Лену, он поднялся с земли, сложил бренные останки суденышка в бренные останки коробки, пнул ногой бесполезный теперь велосипед и на несколько секунд задумался. Уносить нужно было что-то одно: или целехонький велосипед (не считая убитого заднего колеса, перекосившегося седла и слегка погнутой рамы). Или коробку с мощами яхты. Лена поставила одну символическую у.е. на коробку. И выиграла сама у себя. Гурий и вправду оказался тихопомешанным. Но смотреть, как он, прихрамывая, движется в сторону Ломоносова, было выше ее сил.
   - Эй! - закричала она, вскакивая. - А велосипед?!
   Гурий даже не оглянулся.
   Проклиная на чем свет стоит и припадочного велосипедиста, и предмет его обожания, и репертуар предмета обожания - от "Разноцветных кибиток" до идиотически-радостного "Манжерока", Лена подтащила велосипед к "шестерке" и открыла багажник. После того, как туда было водружено столь легкомысленное средство передвижения, багажник категорически отказался закрываться. Но Лене уже не было дела до его капризов: Гурий мог скрыться из виду в любую минуту. Прямо на трассе она сделала разворот (автошкола № 4 могла бы ею гордиться!) и через секунду нагнала Гурия. Теперь они оба двигались с крейсерской скоростью три километра в час.
   - Эй, ненормальный! А велосипед?
   Гурий ускорил шаг.
   - Но это же глупо! Я же не могу ехать за вами всю оставшуюся жизнь!..
   Гурий перешел с шага на трусцу.
   - Послушайте! Я извинилась, я готова заплатить за моральный и материальный ущерб... Чего еще вы хотите?! Упечь меня в каталажку?! - Лена с трудом подавила в себе желание вывернуть руль и переехать упрямца.
   Она так и сделает, видит бог, она так и сделает, если чертов Гурий решит, что трусцы недостаточно, а вот марафонский бег - самое то. Чтобы не допустить развития событий по столь жесткому сценарию, Лена прибавила скорости, обогнала Гурия и остановилась метрах в десяти от него.
   И принялась отчаянно сигналить. Как ни странно, это возымело действие. Гурий подошел к машине, открыл заднюю дверцу и втиснулся в салон.
   - Подача звуковых сигналов в населенных пунктах запрещена, - хмуро сказал он. - За исключением экстренных случаев.
   - Считайте, что это - экстренный случай. Куда вас отвезти?
   - Теперь все равно... В Пеники.
   - Где это - Пеники?
   - За Ломоносовом - налево. И вверх по трассе. Я покажу.
   Пеники оказались никчемной деревушкой, кишкой вытянувшейся вдоль наспех заасфальтированной дороги. Пеники изнемогали от ленивых, кое-как сколоченных домишек, ленивых собак, ленивых гусей, ленивых палисадников с ленивой, поздно зацветающей сиренью. И никак не хотели монтироваться с большеголовым ретро-Гурием. И его эксцентричной ретрострастью.
   - Это здесь, - сказал Гурий, указывая на дом, оттяпавший высшую точку Пеников.
   Дом Гурия (ничем, впрочем, не отличающийся от соседних) подпирал редкий штакетник. За штакетником виднелись теплица, загончик с поросенком, старый яблоневый сад, с десяток рассудительных куриц и грядки с зеленью. На одной из грядок копошилась пожилая женщина.
   Гурий не произнес больше ни слова.
   Ни "спасибо", ни "до свидания", ни даже сакраментального "вы меня убили". Он вылез из машины и скрылся в калитке. На Лену он ни разу не оглянулся. Ну что ж, тем лучше, тягостная история с наездом подошла к своему логическому завершению, арриведерчи, Пеники!.. Но стоило ей только дернуться с места, как в багажнике что-то загрохотало: это напомнил о себе велосипед. Велосипед, о котором обидчивый придурок позабыл напрочь. Чертыхаясь и проклиная свою горькую судьбу, Лена вылезла из машины, подхватила велосипед и направилась к штакетнику. Сейчас она швырнет эту груду железа на доски, и инцидент будет исчерпан. Она навсегда забудет о деревне Пеники. И о раскуроченной ею яхте. И о Гурии, будь он неладен!
   Но легко отделаться от Пеников не удалось. Пожилая женщина, еще секунду назад сосредоточенно копавшаяся в огороде, уже открывала калитку.
   - Здравствуйте, - женщина обнажила бледно-розовые десны в самой радушной улыбке. - А я слышу, вроде машина подъехала... Это вы Гурия привезли?
   - Да, - призналась Лена. - Это я.
   Женщина обшарила Лену взглядом и улыбнулась еще шире.
   - Что ж не заходите?
   - Я, собственно...
   - Отец! - зычным, хорошо поставленным голосом корабельного боцмана крикнула женщина. - Отец! Гости к нам, а ты возишься!
   - ??
   - Я - мама Гурия, Клавдия Петровна.
   А тебя как зовут, деточка? - мать Гурия шла на сближение семимильными шагами.
   - Елена.
   - Красивое имя. А вы давно с Гурием знакомы?
   - Как вам сказать... - замялась Лена.
   - А он ни словом о тебе не обмолвился, надо же! О такой красавице - и молчок! Он всегда был скрытным, наш Гурий, с самого детства... Отец, да иди же ты сюда!
   Только теперь до Лены стала доходить двусмысленность ситуации. За кого они ее принимают, в самом деле? Судя по тому, как неистовая Клавдия пялится на ее безымянный палец (очевидно, в поисках обручального кольца); судя по тому, как хищно вытянулся ее нос и как, подчиняясь охотничьему азарту, вибрируют ноздри... Судя по всему этому, сейчас сюда припожалует главный егерь с английским рожком, соколом на запястье и мотыгой вместо вабила <Вабило - два скрепленных вместе птичьих крыла, которые сокольничий кружит на веревке у себя над головой, приманивая сокола назад.>.
   Он протрубит в рожок, снимет колпачок с головы ловчей птицы, и... Бедная, бедная Лена, до норы ей не добежать! Тем более что престарелая такса Клавдия Петровна уже вцепилась мертвой хваткой в растерявшийся Ленин хвост.
   - Вообще-то, Гурий у нас замечательный, ничего дурного про него не скажу. Не курит, в рюмку не заглядывает, а это по нынешним временам редкость...
   - Редкость, - безвольно подтвердила Лена.
   - А безотказный! И дров поколет, и баню натопит, а уж как на работе его ценят!
   Вот на повышение недавно пошел. А работа у него ответственная, все с людьми да с людьми. Нет, у меня к сыну претензий нету. Старшие что? Старшие - отрезанные ломти. О родителях только по праздникам вспоминают. Да к зиме ближе, как поросенка закалываем... А Гурий только о нас и печется. Мы при нем как сыры в масле катаемся. Иногда смотрю на него, как он ловко с хозяйством управляется, слезы на глаза наворачиваются. Веришь?
   - Отчего же не верить? Верю. - Вот тут Лена была вполне искренней: такого инвалида детства, как Гурий, только и остается, что обнять и плакать.
   - Вот, думаю, повезет той девушке, которая женой ему станет. Уж он-то на нее не надышится, уж он-то в шелка ее оденет, соболя к ногам кинет, пылинки будет сдувать... Я своего сына знаю. А ты, Еленочка, - Клавдия набрала в рот побольше воздуха и округлила глаза, - не замужем?
   - Нет.
   Господи, зачем она соврала? Или это сработал инстинкт самосохранения, - чтобы в самый последний момент успеть увернуться от острых и безжалостных зубов таксы?
   - Отец!!! - снова завопила Клавдия.
   Ждать появления папаши Гурия Лена не стала - из все того же инстинкта самосохранения. И с Клавдией, нагулявшей мышцы на тяжелом пейзанском труде, справиться весьма проблематично, а если уж они навалятся вдвоем...
   - Знаете, Клавдия Петровна, я, пожалуй, поеду.
   - То есть как это? И в дом не зайдешь?
   - Мне ведь в Питер возвращаться. Я и так крюк сделала ради Гурия... Как-нибудь в другой раз.
   - И не поужинаешь с нами? - Клавдия Петровна весьма красноречиво помахала тяпкой, которую держала в руках.
   - Не получится. - Лена уже отступала к машине.
   - А что Гурию передать?
   - Привет, - ляпнула Лена первое, что пришло в голову. - Я заеду на днях...
   - Когда? - не унималась Клавдия. Когда тебя ждать-то?
   - Послезавтра. - На то, чтобы, взвизгнув тормозами, сорваться с места, у Лены ушло ровно полторы секунды - абсолютный рекорд автошколы № 4.
   В последующие пять минут Лена побила еще несколько рекордов: ловко обставила "МАЗ", не забыв при этом включить поворотники, прошла на бреющем в пятидесяти сантиметрах от не ко времени выползшей на дорогу козы и на ровном участке дороги развила скорость в восемьдесят километров. Она перевела дух только тогда, когда кошмар по имени Пеники исчез из зеркала заднего вида. Перевела дух и рассмеялась. Ну и семейка, ничего не скажешь!
   Больной на голову сыночек и несчастные родители, не чающие, кому бы сбагрить такую радость. И на работе пошел на повышение, надо же! Не иначе как нейтральный диагноз "вялотекущая шизофрения" сменился на узкопрофильный и многообещающий "истерическое сужение сознания на почве idee fixe"...
   Развить психиатрическую тему не удалось: за Лениной спиной громко чихнули.
   - Правда, - машинально сказала Лена.
   Чиханье повторилось.
   Что за бред, ведь если чихала не она (а она не чихала!), то кто может чихать в пустом салоне?! Вцепившись в руль одеревеневшими пальцами и глядя прямо перед собой, Лена мгновенно перебрала в уме все варианты: от группы одичавших террористов и маньяка на пленэре до так и не увиденного ею папаши Гурия с вилами и мотыгой. Что ж, в данной конкретной ситуации она предпочла бы террористов. С ними еще можно поторговаться. Маньяк, а уж тем более папаша Гурия - дело другое, от них просто так не отвертишься.
   - Кто здесь? - спросила Лена, ногой нащупывая монтировку, которую Гжесь (умница!) возил специально для таких вот экстренных случаев.
   За спиной было тихо.
   - Кто здесь?..
   А может, ей просто показалось? После всего того, что произошло с ней за последние несколько дней, и свихнуться немудрено. Лена откинулась на сиденье и тихонько засвистела начальные такты увертюры к "Детям капитана Гранта". Не выпуская, впрочем, из поля зрения монтировки. Когда мажорные "Дети" закончились, наступил черед минорной "Ой, цветет калина".
   Затем последовала никогда не удававшаяся ей рулада альпийского йодля.
   Не удалась она и сейчас. Зато на заднем сиденье кто-то громко завозился. Резко (в который раз!) нажав на тормоз, Лена остановила машину. И уставилась в зеркало заднего вида. Черт возьми! На нее в упор смотрели два глаза: опушенные короткими прямыми ресницами, светло-карие в рыжую крапинку. Точно такие же глаза были у нее самой. Еще совсем недавно, до проклятой благословенной пятницы. До того, как она променяла их на мертвого Романа Валевского.
   * * *
   ...В последнее время Бычьему Сердцу не везло с понятыми.
   Непруха началась сразу же после незабвенного коитуса в чуланчике квартиры с двойным убийством. Бог, науськиваемый сворой целомудренных апостолов, больше не посылал Бычьему Сердцу грешниц детородного возраста. На смену им пришли козлоногие сатиры с полинявшей татуировкой "За Ленина, за Сталина!" на груди.
   Не стала исключением и обитель покойного Ромы-балеруна. Здесь майора Сиверса поджидали два чахлых старикана и один (но довольно неприятный) сюрприз: квартира Валевского оказалась незапертой. Дверь не вскрывали, ее отперли ключом, но закрыть почему-то позабыли. Возможно, это был сам Валевский. Возможно, кто-то другой, что в свете убийства хозяина приобретало ярко выраженный оттенок взлома. От идеи взлома, впрочем, пришлось сразу же отказаться. Из квартиры не было унесено ничего: ни дорогая бытовая техника, ни дорогие вещи, которыми был набит шкаф покойного Валевского. Фотоаппарат "Nikon" и цифровая видеокамера "Sony" тоже оказались нетронутыми, а вместе они потянули бы на приличную сумму в несколько тысяч долларов. Еще несколько тысяч были найдены на одной из полок в шкафу - вместе с россыпью кредиток, двумя серебряными браслетами, перстнем и цепочкой с кулоном-монограммой. Затейливое монограммное "АК" моментально воскресило в памяти Бычьего Сердца образ стервозной балеринки Лики Куницыной. Образ засиял еще нестерпимее, стоило только майору прослушать автоответчик. В недоеном вымени автоответчика оказалось ровно двадцать одно сообщение. Пятнадцать из них не представляли никакого интереса для следствия. Это были деловые звонки, настойчивые напоминания о встречах, смиренные просьбы об интервью, легкомысленные приглашения на фуршеты, банкеты и пати. Сюда же затесались казенные требования сдать книги в библиотеку и взять белье из прачечной. С остальными шестью сообщениями дело обстояло сложнее. Два из них были изложены сатанинским английским, еще одно - тонкоголосым тявкающим китайским. Оно начиналось дурацким "Мосимоси" и заканчивалось не менее дурацким "Огата но курой суцукэсу дэс". Три других телефонных послания принадлежали одному и тому же человеку, а именно - Лике Куницыной. Этот голос Бычье Сердце мог узнать из тысячи голосов. Как оказалось, за то недолгое время, что они виделись, балеринка успела отпечататься в известняке сиверсовского сердца ископаемым трилобитом. Довольно агрессивным трилобитом, если исходить из последней тирады. Бычье Сердце прослушал ее четырежды, и с каждым разом тирада нравилась ему все больше. "Ты перезвонишь, как же, - верещала балеринка. - Ты уже два дня перезваниваешь. Если твоя маленькая сучка сейчас под тобой, пусть тоже послушает, ей полезно. У вас ничего не выйдет с Сильвией, и не надейся. Сильвия - моя.