Платова Виктория. Смерть в осколках вазы мэбен

   Лилька не разговаривала с Ирочкой пару дней, а потом все пошло по-прежнему. В свою компанию они нередко принимали меня, так как я сидела за соседним столом с Лилькой, и та нередко пользовалась моим отсутствием, чтобы спихнуть туда свой мусор, пардон, материалы для работы. Ирочка же относилась ко мне с вежливым безразличием или вежливым вниманием, в зависимости от обстоятельств, но все же не хамила, как прочим, не улыбалась пренебрежительно, слушая мои рассуждения. Словом, в их тесной компании я не была третьей лишней.
   — Бабкины картины действительно того стоят? — вопросила Ирочка, жеманно поводя плечом.
   — Стоят, в том-то и дело. Ее кретины-родственнички еще в это не въехали. А доктор кое-кому позвонил, кое-кому сказал, пошла волна, даже нашего Илюшу проняло, и он меня к бабке заслал. А после статьи, можно не сомневаться, искусствоведы пачками будут у бабки толпиться, картины выпрашивать. Может, даже какой-нибудь фонд народного творчества сподобится выставку организовать.
   — Забавно, — потянулась Лилька. — Ты у нас, выходит, открывательница талантов.
   — Из деревни Гадюкино, — подхватила Ирочка, мило улыбаясь.
   — Ну вас, ведьмы, все умеете опошлить.
   — Что ты, Леда, что ты, дорогуша, — Лилька сложила руки на пышной груди, — и в мыслях не было. Наоборот, мы за процветание геронтологического искусства во всех его проявлениях и желаем твоей бабке всемирной славы и кучи бабок, желательно зеленых.
   — А также престарелого ценителя из Америки, который подкатит к бабкиной избушке на курьих ножках на своем белоснежном «Мерседесе».
   И эти две язвы, две «акулы пера», две пираньи безобидных, в общем-то, «Вечерних новостей» просто покатились со смеху от нарисованной ими живописной картинки, которая сложилась благодаря их совместному изощрен ному и извращенному журналистскому воображению.
   — Ладно вам, — отмахнулась я. — Как хорошо, что мои командировки позволяют хоть немного от вас отдохнуть.
   — А мы от тебя никогда не устаем, — успел ухватить последнюю фразу проходивший мимо Славик Лазарев. — С возвращением в родные пенаты, дорогая Леда.
   — Спасибо на добром слове, дорогой Крокодил.
   — Всегда пожалуйста, — раскланялся во все стороны Славик, ничуть не обидевшись на «Крокодила». — Там без твоей лучезарной персоны погибает во цвете лет наш порфироносный редактор Илюша Пошехонцев и вещает, что если не узрит тебя максимум через шесть секунд, то скончается прямо на месте за своим главноредакторским столом и будет смердить и разлагаться, отравляя воздух во всей редакции.
   — Все же ты некрофил, Славик, — поморщилась Лилька.
   — Зловонное дитя Франкенштейна, — и Ирочка не замедлила поддеть тайного обожателя экранных трупов и гор разлагающейся муляжной плоти, — адепт Брэма Стокера, возросший под эгидой Поля Верхувена.
   — Смейтесь, смейтесь, — Славик не обиделся, — а нашу прекрасную богиню все же ждет громовержец, чтобы предложить ей амброзию и нектар.
   — Леда была не богиней, а всего лишь женой фиванского царя, — осадила словоохотливого tanatos-мена Лилька.
   — Спартанского царя Тиндарея, — не удержавшись, поправила я Лильку.
   Эти слова нечаянно задели во мне тайную струну, и внутри все сжалось от сладкого воспоминания о свободе первого курса, любви к античной литературе в общем и Валентину Игоревичу Мезенскому в частности, который с таким воодушевлением рассказывал нам о любовных приключениях древних богов и немыслимых подвигах героев Эллады. Любовь моя не осталась без взаимности, и первый курс пролетел незаметно, под шелест страниц и плеск волн, разбивающихся о борта кораблей хитроумного Улисса.
   Но Улисс, постранствовав, вернулся все же на Итаку к безгранично терпеливой Пенелопе, готовой ожидать его десятилетиями, а Мезенский, поиграв со мной в любовь несколько месяцев, вернулся к домашнему очагу и стервозной Ольге Владимировне. Плохое со временем забылось, остались только сладкие воспоминания о моем первом мужчине и непреходящая любовь к жизнерадостным грекам.
   — Спартанского, конечно, лучше. — В улыбке Ирочка показала ряд идеально ровных белых зубов, наглядную рекламу всех этих «Колгейтов» и «Бленд-а-медов».
   Не обратив на Ирочкину шпильку внимания, я повернулась к Славику:
   — Чего он хочет?
   — Тебя, моя сладкая, тебя. Просто помирает, как хочет тебя лицезреть.
   — Я ведь уже отдала отчет.
   — Чего не знаю, того не знаю, — Славик дурашливо развел руками. — Велено было передать. Я передал, а засим позвольте откланяться.
   От этого шута горохового толку все равно что от козла молока. Придется идти к Пошехонцеву. Чего это он вдруг сподобился?
   — Ладно, уговорил, — пробормотала я, поднимаясь. — Никакого покоя на работе. То одно, то другое. К тому же разные индивидуумы досаждают, — я выразительно посмотрела на Лазарева.
   Тот спешно ретировался — была бы охота связываться с этой мегерой, — и вскоре его козлиный тенорок донимал кого-то в противоположном углу комнаты. Я потянулась за косметичкой.
   — Марафет наводишь? — тут же ревниво вскинулась Лилька.
   — К начальству нужно являться во всеоружии, — вяло огрызнулась я, подправляя помаду. — А вообще глаза бы мои его долго-долго не видели.
   — Правильно, — поддержала меня Ирочка. — Начальство тогда хорошее, когда о нем забываешь.
   — Гениальная фраза, — усмехнулась Лилька.
   — Не фраза, а твердое жизненное убеждение. — Ирочка расправила плечи и сделала пару шагов, словно по подиуму. — Если начальство постоянно тебя теребит, то или не уверено в своих силах, или…
   — Что «или»? — Мы с Лилькой заинтересованно посмотрели на Ирочку.
   — Или ты интересуешь его как объект сексуального желания.
   — Ну уж, — фыркнула я, а Лилька добавила:
   — Ты серьезно?
   — Не нравится, придумайте что-нибудь сами. — И Ирочка направилась на свое место.
   — Ни пуха, — напутствовала меня Лилька, в мощной груди которой все же оставалось место жалости к ближнему.
   — К черту, — процедила я, не оборачиваясь, и решительно направилась в кабинет главного редактора.

Глава 2

   Главный редактор петербургской газеты «Вечерние новости» Илья Геннадьевич Пошехонцев делал вид, что усердно читает какую-то статью в красочном глянцевом журнале, лежавшем перед ним на столе. Парочка таких же журналов с зазывно улыбающимися красотками на обложках скромненько притулилась рядышком с рукой Пошехонцева.
   Я прошла по кабинету и демонстративно постучала по крышке стола прямо перед носом Илюши, который упорно делал вид, что очень и очень занят. Он встрепенулся и соизволил все же поднять на меня глаза.
   — А-а, — протянул он, — это ты.
   У Пошехонцева имеется феноменальная способность выводить людей из себя, причем даже самых стойких хватает от силы минут на пять. Видя его, любой нормальный человек начинает не просто злиться, а рвать и метать, сатанеть и терять на глазах весь налет цивилизации. Сам же главный редактор при этом остается невозмутимым и искренне недоумевает, почему это люди выходят из себя.
   Но именно невозмутимость и убежденность в правильности своих действий помогали ему прочно сидеть в кресле главного редактора вот уже седьмой год. За это время сменился почти весь состав редакции, только главный держался.
   Илья Геннадьевич не отличался сколько-нибудь примечательной внешностью, напротив, выглядел весьма заурядно. Круглая голова с оттопыренными ушами, реденькие волосики, которые всегда норовили встать дыбом, словно кошачья шерсть под действием статического электричества… Не знаю уж, какое электричество действовало на волосы нашего главного, но пригладить свою шевелюру хоть немного он был не в состоянии — волосы торчали победно и несгибаемо.
   К этому стоит прибавить немного вытянутое лицо, маленькие, широко расставленные глазки, которые и несколько секунд не могли задержаться на одном предмете, рыжеватые бровки, выгнутые полумесяцем, длинный хрящеватый нос, тонкие губы, вечно красные и мокрые от постоянного облизывания. Губы свои Пошехонцев мусолил, словно вкусный леденец. Удивляюсь, как они еще сохранились на его лице, а не были слизаны до основания. Как бы тщательно он ни брился, к вечеру рыжие клочки неравномерными островками торчали на щеках и подбородке. Подбородок же у Ильи был на редкость мягкий и безвольный, какой-то оплывшей формы. Стоило ему сесть, склонить голову, как подбородок тут же оплывал, растекался, и было непонятно, где он кончается и начинается шея, настолько все это было одинаково комковатым.
   Следует добавить к уже описанному вечно мятые рубашки, неотглаженные брюки и нечищеные ботинки. Даже новую вещь Пошехонцев в несколько заходов превращал в мятую, грязную, заляпанную пятнами сомнительного происхождения. И только тогда он успокаивался, переставал морщиться, ежиться, словно влез в чужую шкурку, а начинал воспринимать ее как часть своей кожи.
   На эту его страсть к грязным и мятым вещам мы пробовали деликатно намекнуть Лильке, чтобы она своими женскими заботами привела его в божеский вид, но все ее благие намерения пошли прахом. Илья уперся в землю всеми четырьмя лапами, точнее, четырьмя копытами, и ни в какую. Вот и не верь после этого гороскопам. А Илья Пошехонцев, появившийся на свет более сорока лет назад в год Кабана, был стопроцентной свиньей безо всяких скидок. Для полноты картины можно упомянуть также, что родился он под знаком Козерога, а значит, был невероятно упрям.
   Его упрямство выводило из себя не меньше, чем его хамство. Стоило запастись десятью вагонами терпения, прежде чем пытаться переубедить его в чем-то. Не помогали в этом ни лесть, ни угрозы, ни шантаж. «Хоть кол на голове теши» — это сказано про нашего главного редактора.
   Заставить его отказаться от первоначального мнения могли не гневные или пылкие речи, а хорошо обдуманные и просчитанные аргументы. Выданные сдержанно и сухо, они могли в какой-то степени поколебать мнение Пошехонцева. Но и тут нужно было держать ухо востро и не уступать ни на йоту. Иначе, поскольку главному палец в рот не клади, оттяпает всю руку, он начинал жать, давить, пока не добивался своего. Но если человек вел себя равнодушно, ему было наплевать на все выходки Пошехонцева, то можно с уверенностью сказать, что он своего добьется.
   Подождав минут пять и видя, что Пошехонцев не собирается прерывать своего занятия, я начала потихоньку закипать. Еще немного, начну клокотать, как чайник, дошедший до кондиции.
   — Мне тут один недоумок передал, что вы хотели меня видеть, но, видно, этот идиот ошибся, меня здесь не ждали.
   — Ну что ты, что ты, — замахал руками Пошехонцев, наконец приходя в себя. — Все правильно, я тебя звал.
   — И за каким… В смысле, зачем?
   — За этим, как его… — Илья изобразил бурную мыслительную деятельность. — Да ты садись, садись, чего стоя разговаривать.
   — Сесть всегда успею.
   — Присаживайся, Леда. — В голосе Пошехонцева стали проскальзывать просительные нотки — верный признак, что хочет сказать какую-то гадость. — Поговорить надо.
   С этими словами он покинул свое насиженное местечко и с трудом выбрался из-за стола. Я придвинула стул и уселась. Закинула ногу на ногу и вытащила из пачки, лежащей на столе, длинную коричневую сигаретку.
   — «More». Когда ты перестанешь быть пижоном, Илюша?
   — Сразу уж и пижоном. — Пошехонцев почесал свой длинный нос и придвинул свой стул поближе к моему. — У меня к тебе дело.
   — Выкладывай.
   — Только пообещай, что не откажешься.
   — Не могу, Илюшенька, пока не знаю, в чем оно заключается.
   — Дело… — Илья покрутил головой. — Дело в материалах, что представляет наша газета.
   После этого он надолго замолчал, заблуждал глазками по своему любимому кабинетику, словно проверяя, все ли на месте, и все ждал, что я начну задавать вопросы. Но я молчала, как партизан на допросе, и тоже занялась визуальным осмотром редакторского места обитания..
   Кабинет, надо сказать, был под стать своему хозяину, то есть неряшливый, заляпанный и захламленный сверх всякой меры. Стол мог смело конкурировать со столиком самой грязной привокзальной забегаловки: те же липкие круги, те же крошки, те же обрывки бумаги, те же тарелки с недоеденными бутербродами. Отличие составлял лишь компьютер, примостившийся на краешке стола, Да пластиковые папки с бумагами.
   Кроме живописного стола, в кабинете также стояли стулья, когда-то новые, с добротными кожаными сиденьями, но постепенно утратившие весь свой лоск и выглядевшие теперь весьма непрезентабельно. Так же отвратно выглядел и раздолбанный диван, на котором главный редактор проводил время после обеда, а также нередко захватывал и ночи, пытаясь наладить свою личную жизнь. Сомнительное ложе делили с ним многие журналистки нашей редакции, но с появлением в жизни Пошехонцева Лильки большинство ночей диванчику приходилось коротать в одиночестве.
   Еще в кабинете имелись несколько шкафов с незакрывающимися дверцами и железный обшарпанный сейф, в котором Илья хранил экземпляры своего детища за предыдущий год. С наступлением нового года слежавшиеся страницы отправлялись к своим соседям за диван. Пыльная ваза — подарок какого-то ярого почитателя, на подоконниках несколько горшков с окаменевшей землей и чахлыми кустиками неизвестной породы, большой деревянный фрегат на одном из шкафов. Морская поделка была преподнесена Пошехонцеву на юбилей нашим местным умельцем Сергеем Воронцовым.
   Дядя Сережа умел и мог починить все, что угодно. В редакции он появился после того, как вышел в отставку. Во время службы отвечал за выпуск корабельной газеты, а также числился спецкором сначала газеты «Красная звезда», а после перестройки журнала «За Отечество». Воронцов собирал, фрегат два года, а затем принес его в редакцию. Решили эту красоту подарить главному, но с условием, что он не будет трогать его руками.
   Условие было непременным, на нем настаивали все. Пошехонцев сначала надулся, но затем согласился. Поэтому корабль со всем его оснащением оставался чистым, благо Воронцов каждую неделю вытирал его разнокалиберными тряпочками. Перепадало и Илюшиным шкафам, с которых бывший морской волк заодно смахивал пыль.
   Он пробовал чинить и дверцы шкафов, но махнул рукой, поскольку главный редактор ломал их с завидной регулярностью. Сравнительно чистым оставался и стул в углу, так как первая красавица нашей редакции Ирочка категорически отказывалась садиться на что-либо в кабинете Пошехонцева. Главный тогда попытался взбрыкнуть, но Ирочку поддержали многие, в том числе и Лилька, поэтому для лучшей журналистки выделили стул, к которому главному запрещено было приближаться. Остальные сотрудники такой привилегией не пользовались и сидели на старых стульях.
   В шкафах за немытыми стеклами пылились самого разного формата и расцветки сказки Теодора Гофмана — единственная непреходящая страсть нашего главного, — которые он выискивал везде и всюду. Стены также были оклеены репродукциями персонажей из книг великого немецкого сказочника. Теперь Крошка Цахес, Щелкунчик, Мышиный король, фрейлейн Анхен, Песочный человек таращились из-под пыли со стен, вызывая сочувствие своими черно-белыми искривленными физиономиями и невероятно скрюченными конечностями.
   Кабинет говорил о том, что его хозяин далек от газетной элиты, заседающей в сверкающих до блеска офисах, с хорошей аппаратурой и вышколенными секретаршами. Это был плохонький кабинетик не слишком преуспевающего главного редактора не слишком популярной газетки.
   Но мы, журналисты, все же убеждали себя, что делаем важное дело, пять раз в неделю нагружая читателя разнообразнейшей информацией. И надо признать, не все материалы были откровенной бодягой. За свои, по крайней мере, я могла бы поручиться головой.
   Не выдержав первой, я спросила:
   — Чем тебя не устраивают наши, вернее мои, материалы?
   — Меня? — Главный встрепенулся, вытаращился якобы в недоумении и охотно подхватил разговор:
   — Меня они устраивают абсолютно всем, но вот читателя… — тут Пошехонцев театрально закатил глазки, — читателя наши материалы устраивают не слишком.
   — Поясни. — Я взяла главного редактора за пуговицу мятой рубашки.
   — Ты же знаешь, какие у нас рубрики имеются и какие наиболее привлекательны для читателя. Его нельзя оставлять пассивным, постоянно нужно возбуждать, то есть потчевать чем-то интересным, захватывающим.
   — Значит, статей о маньяках, убийцах, террористах уже не хватает?
   — Я не об этом, — Илья Геннадьевич досадливо поморщился. — Этого добра было и будет всегда с избытком, нам важно побольше писать о культуре.
   — Ну и… — Я ждала продолжения.
   — Побольше надо новостей культуры.
   — Илья, моя рубрика вообще-то регулярная, и материал я даю постоянно.
   — Понимаю, понимаю, — Пошехонцев сморщился так, словно хлебнул неразбавленной лимонной кислоты, — но твои материалы всегда несколько специфичны.
   — Америку ты мне не открыл, но пояснить все же придется.
   — Придется — поясню. — Илюша перестал мяться и весь подобрался. — Твои репортажи всегда о каких-то одиозных личностях: то об «афганце» без обеих рук, который сочиняет музыку, то о брошенном мальчике, живущем на вокзале, который из фантиков сделал макет Красной площади и Кремля, то о сестрах, живущих в детдоме и вышивающих бисером сцены из Евангелия, то о бабуле, которая в семьдесят лет взялась за кисть и мажет в чулане свои шедевры…
   — Не только о них, — вставила я.
   — Понятно, что не только. Но ты понимаешь, душа моя, что все это очень и очень спе-ци-фич-но!
   — Понимаю! — Теперь я окончательно разозлилась. — Мои репортажи тебя не устраивают, личности в них, видите ли, не подходящие для нашего высоколобого обывателя. Ему подавай кого-то другого. Так?!
   — Так. Если бы наш читатель был высоколобым, еще полбеды, а то… В общем, ты все правильно ухватила. Читатель хочет не просто рассказов о каких-то самородках, которых достали из черт знает какой помойки, а сказки о красивой жизни красивого человека.
   — Красивого? — Я с интересом глянула на Пошехонцева. — А ну, любитель прекрасного, сознавайся, что ты имеешь в виду. Вернее, кого.
   — Того. — Главный сунул мне под нос открытый журнальчик с соблазнительными фигурами красоток. — Вот смотри.
   А посмотреть было на что. Мужики при одном взгляде на нее начинали пускать слюни и ощущать приятные спазмы в паху. Девица с едва прикрытыми прелестями томно возлежала на огромной шкуре белого медведя и рассеянно улыбалась. Ее полуулыбка притягивала как магнит. Она могла стать шире, могла совсем исчезнуть и была похожа на трепещущую бабочку, готовую легко подняться с места. Восторженные журналюги уже окрестили ведущую модель дома «North Wind» за ее полуулыбку новой Моной Лизой.
   Крупные черные буквы сверху и зеркально отраженные белые снизу обозначали имя дивы — Диана. Диана призывно изгибалась на шкуре медведя в самой соблазнительной позе, но при этом умудрялась выглядеть далекой и недоступной. Или все дело в ее полуулыбке?..
   — И что? — Я пристально посмотрела на главного. — Какое отношение имеет эта накрашенная шлюха к культуре?
   — Ну ты… Ну ты даешь! — Пошехонцев сделал вид, что очень возмущен и не находит подходящих слов.
   Но я тоже решила оставаться непреклонной. Ему не нравятся герои моих репортажей, а мне не нравятся все эти модели, звезды, проститутки высокого ранга и прочая шушера. И пусть Илья хоть лопнет на месте.
   — Я не даю, — сухо отрезала я, — и даже не собираюсь. Мне непонятно, какого лешего ты ко мне с этим обратился?
   Пошехонцеву, видно, не давала покоя какая-то мысль, поэтому он оставил и возмущение, и заранее заготовленную речь, и еще ближе придвинулся ко мне.
   — Понимаешь, Леда, — начал он проникновенно, — мне хотелось бы повысить рейтинг газеты, чтобы нас не считали чтивомвторого сорта.
   — Мы и есть чтиво второго сорта, — не преминула я уколоть главного.
   — Понимаю, — Илья скроил скорбную мину (еще немного, и понадобится доставать носовой платок, чтобы утешить бедолагу) и просительно вздохнул. — Но ведь такое положение вещей можно исправить, если постараться.
   — Постараться?!
   Больше всего на свете мне хотелось в ту минуту послать Пошехонцева к чертовой матери со всем его положением вещей.
   — Да, постараться. Несколько интересных материалов о мире моды, о закулисной жизни моделей. Интервью с модельерами, статьи о моделях. И как главный сюрприз для читателя — встреча в нашей редакции и разговор с Дианой, о которой мы будем давать небольшие публикации в каждом номере. Тот читатель, который правильно ответит на все вопросы нашей викторины, сможет пообщаться с ней.
   — Здесь?! — Я не могла удержаться от смеха. — В этом гадюшнике?
   Илья обиженно закрыл рот и стал демонстративно смотреть в окно.
   — К твоему сведению, — наконец выговорил он, — здесь все приведут в порядок.
   — И кто же возьмет на себя нелегкую миссию по расчистке авгиевых конюшен? Неужто в наше время еще можно встретить Геракла?
   — Опять ты за свое. Слова не можешь сказать, чтобы не съязвить, — снова вздохнул Илья. — А Геракл есть. Он наш спонсор, который весьма заинтересован в том, чтобы статьи о Диане появились.
   — Зачем, Илья? Зачем кому-то добиваться публикации материалов о модели в бульварной газетенке? Извини за откровенность, конечно.
   — Ничего. — Пошехонцев сжал рукой свой безвольный подбородок. — Я и сам, откровенно говоря, удивляюсь. Но в том-то и дело, что не такая уж мы бульварная газетенка. Интересные материалы у нас есть, насилием и кровавыми разборками грешим не больше остальных. К тому же Ирочка…
   — Так пусть Ирочка и займется.
   — Леда, ты меня не слышишь, что ли? Это должен быть материал в рубрике «Новости культуры». Расскажешь о моде в целом, потом перейдешь к нашему питерскому дому «North Wind», который занимает не последнее место среди европейских домов.
   — Но и не первое, — фыркнула я.
   — Потом напишешь о моделях нордвиндского дома, — гнул свое главный редактор, — особое внимание уделишь Диане.
   — Как это — особое?
   — Расскажешь о ней. Приведешь высказывания ее коллег, подруг, модельеров…
   — Подруги у модели? — Я со злостью посмотрела на Пошехонцева. — Да они же друг друга съесть с потрохами готовы.
   — Ее импресарио, менеджера, фотографов…
   — Ее горничных, поваров, шоферов… — продолжила я.
   — Но гвоздем программы, — Илья не обратил на мои слова никакого внимания, — будет интервью с самой Дианой..
   — И дива захочет со мной говорить? — не удержалась я от издевки.
   — Захочет, можешь не сомневаться. Ну что?
   — Нет слов. По крайней мере приличных.
   — Так ты согласна? — Илья с радостным сомнением воззрился на меня. — Согласна?
   — Согласна, черт с тобой, куда же мне деваться. Но только с одним условием.
   — Хоть с тысячей. — Илья вскочил со стула и, радостно потирая руки, пробежался по кабинету, пиная на ходу пустую банку из-под пива «Балтика № 9».
   — Ты не понял, Илья, — попробовала я умерить его радость. — У меня действительно есть условие.
   — Какое? — Пошехонцев немедленно придал физиономии подобие серьезного внимания.
   — После статей об этой… — ну, сам понимаешь — я хочу написать материал, но только о ком или о чем сама захочу, безо всяких предварительных советов с тобой. И ты эту статью примешь. Примешь, — я сделала выразительный жест, — безо всяких кривляний и ссылок на то, что это не пойдет.
   — А о чем будет статья?
   — Пока не знаю. Но только на этих условиях я согласна писать о модели. Ты понял?
   — Понял. Знаешь, Леда, — он снова протиснулся за свой стол, — твои требования не так уж и непомерны, — он задумчиво посмотрел на меня, — Материал у тебя всегда интересный, поэтому с моего благословения пиши о чем хочешь. Но после того, как выйдут статьи о Диане. Когда будет готово интервью с ней, причем приличное.
   — Вот в этом, Илюшенька, можешь не сомневаться. Плохо писать — себя не уважать.
   — Договорились. У меня все. Если никаких вопросов больше нет, то позови мне, пожалуйста, Лилию.
   Пошехонцев сделал вид, что снова занялся разглядыванием красоток в журнальчике, а я направилась к двери.
   Перерыв на обед разогнал моих коллег, никто не стучал по клавиатуре, стало тише. Журналисты разбрелись кто в буфет, кто в курилку. Некоторые образовали группы и пили кофе. Компания из четырех человек в уголке мирно, по-домашнему, перебрасывалась в картишки. Ничего удивительного, каждый использует свой законный перерыв, как ему больше нравится.
   — Как успехи? — спросил меня вечно шмыгающий носом Кирилл Волоснов, поднимая голову от толстой растрепанной книги.
   — В смысле? — Я приостановилась.
   — Как Илья отреагировал на твой материал? — Кирилла ничуть не смутил мой недовольный тон.
   — Как муж, с которым живешь уже давно.
   — То есть?
   — Когда предлагаешь одно и то же, оно приедается, хочется молодого, упругого и умелого тела на все согласной путаны.
   — Леда, ты чего? — Кирилл с искренним недоумением уставился на меня, даже носом шмыгать перестал.
   — Ничего. Наш главный в восторге от моих материалов, но теперь он хочет, чтобы я писала о моделях.