Плеханов Сергей. Золотая баба

   Фогель, с непроницаемым лицом слушавший перебранку, обратился к стоявшим рядом членам своей <свиты>.
   - Этот человек говорит правду?
   - Да ведется обычай такой, что бога гневить, - ответил один из служителей.
   Другие согласно закивали.
   - Обычаи надо уважать, - наставительно произнес управитель. - Значит, ты желаешь получить вознаграждение по вашему деревенскому закону?
   - Да уж по заведенному...
   - Будет вам угощенье.
   Тихон, получивший прилюдный щелчок, не желал, однако, признавать свое поражение. Он по-петушиному вытянул шею и возопил:
   - Да не в водке дело-то все! В расколе ведь они, окаянные, обретаются. И супротив распоряжения вашего бунтуют - не хотят по проехту избы городить!
   Фогель сдвинул брови и воззрился на Жиляя.
   - Мне-то что? Мне все едино, - равнодушно сказал тот. - А только не пойдет мужик в такие басурманские избы. Чего это не велят Тихон Фомич по нашему разумению наличник да конек рубить, а все бумагу свою суют? Нам это обидно.
   - Фуй, какая глупость! Тихон, дай проект.
   Приказчик немедленно протянул Фогелю свиток. Развернув его, управитель рассмотрел изображенные на нем домики.
   - Великолепно! Эти пилястры вокруг окон. Дорический ордер! Ты ничего не понимаешь, глупец. Я сам выбирал для ваших диких мужиков самые красивые образцы. Они будут смотреть на жезл Меркурия на стене своей избы и уже немножко станут понимать европейскую культуру. Они пойдут в контору и спросят, кто такой Меркурий, и кое-что узнают, кроме этой глупой ортодоксии...
   - Несвычно будет, ваше благородие, - настаивал Жиляй. - Не пойдет мужик, забунтует. Вам чего надобно: чтоб рабочий люд при заводе селился, али бо пилястры...
   - Во-во, - Тихон торжествующе тыкал пальцем в плотника. - Так и толкуют: не хотим-де по-господскому строить, нам птицу Сирина дай, виноградье, еще какую-то холеру на наличник...
   - И печи тут напридуманы, - прервал Жиляй. - Таковых у нас и не видал никто.
   - Голландская печь, дура! - свысока пояснил Тихон.
   - А хуш бы и китайская, - прорычал один из острожников, долговязый белобрысый детина. - Ни одна баба к экой не подойдет. Где чело у ней, куда хлебы сажать?
   - Для этого предусмотрена особая печь в кухне, - строго заметил Фогель.
   - Какая еще куфня? - не сдавался долговязый. - Из веков сбивали в избе одну печь на всякий обиход. Чего ваньку валять, на кой нам две печи, дрова переводить?
   Остальные острожники тоже задвигались. Видно было, что и у них есть что сказать относительно проекта. Управитель счел за лучшее не обострять отношения с работниками и примирительно сказал:
   - Вот что, я подумаю о ваших претензиях.
   И, повернувшись, пошел в сторону следующего дома. <Свита> как по команде потянулась за ним.
   - Что за человек? - вполголоса спросил Фогель у Тихона, когда они отошли на достаточное удаление.
   - Жиляй-то? Цыган он по рождению, да уж давно в тутошних деревнях обжился. Пока в острог не угодил, кузнецом был. А здесь плотничьему делу навык...
   - За что сидит?
   - За воровскую монету. Не иначе как в дальнюю каторгу сошлют...
   Фогель надолго задумался, потом, как бы спохватившись, спросил:
   - И что же, верно он говорит, что кержаки в избы, по нашему проекту строенные, не пойдут?
   - Так ведь и то сказать - к заводу-то приселяться сколько не соглашались. А увидят, что не по ихнему нраву строено, так, может, и вдругорядь упрутся. Самый ведь негодящий народ - только и глядит, в чем бы начальству неприятность сделать, - с почтительно-злобными ужимками тараторил Тихон.
   - А ведь он соображает кое в чем, - раздумчиво произнес Фогель, словно не слыша приказчика. - Что вам надо: рабочих или пилястры? Хм, не так глупо... Да, распорядись-ка, чтобы острожникам топоры не давали...
   - От нужды сие учинили, - с сожалением ответствовал Тихон. - Некому строить, ваше благородье.
   - Но они ведь и убить могут...
   - Это как пить дать, - согласился приказчик. - Особенно Жиляй.
   Иван ехал на лошади, а его новый знакомец шагал рядом, держась за стремя.
   - Где-то здесь ворга должна начаться, - беспокойно оглядывая приречный сосняк, произнес Алпа. - Прямо к горам пойдет.
   Через некоторое время он оставил Ивана и вскарабкался на осыпающийся гребень яра. Крикнул:
   - Здесь!
   Иван слез с лошади и стал взбираться за вогулом, ведя животное на поводу.
   - Смотри, - Алпа указывал на заплывший смолой знак на стволе: стрела, перекрещенная двумя другими. - И вон, и вон...
   Они сделали несколько неуверенных шагов по тайге, и направление тропы явственно обозначилось цепью катпосов, теряющейся в чащобе.
   - Ну вот, - облегченно сказал Иван и, поставив ногу в стремя, взялся за луку седла.
   - Подожди, - Алпа положил ему руку на плечо и заглянул в глаза. Побожись, что не обманешь...
   - Иссуши меня, господи, до макова зернышка, если... - начал Иван и остановился. Принялся расстегивать ворот рубахи. - Давай вот что: крестами поменяемся. Тогда уже неотменно друг другу пособим: ты мне к Золотой Бабе пробраться, а я тебе зазнобу твою добыть.
   Алпа просветлел лицом и тоже вытянул из-за пазухи крест. Стащил заношенный гайтан через голову.
   - Если ты так... Если... - и задохнулся от переполнявших его чувств.
   - Не бойсь, все любо-мило будет, - бормотал Иван, надевая крест вогула. - Еще заживете в нашей деревне - подмогнем избу сложить, чай, не чужие.
   Евдя сидел у входа в свое жилище и выстругивал из чурки топорище. Лицо его было мрачно, он то и дело вздыхал. Прикрикнул на жену, когда она неловко задела его, выбираясь из землянки.
   Когда же на дальнем краю травянистой поляны, окружавшей пауль, показался всадник, вогул порывисто вскочил и, приложив ладонь к глазам, стал вглядываться в гостя. Сокрушенно покачал головой и опустил руку.
   К землянке подъехал коренастый мужик в выгоревшей красной рубахе и измятой шляпе-грешневике. В смоляной бороде его поблескивали серебряные нити. Черные глаза смотрели насмешливо и недоверчиво.
   - Здоров, хозяин!
   - И ты здравствуй, гостенек богоданный! - явно подлаживаясь к раскольничьей манере, ответил Евдя.
   И подхватил под локоть бородача, слезавшего с лошади.
   - Привет тебе от крестового, - каким-то заговорщическим тоном сказал чернявый.
   Вогул с тревогой воззрился на него.
   - Был у тебя Ванька?
   Евдя, не дрогнув ни одним мускулом, продолжал молча смотреть на гостя.
   - Антипа меня послал - сродником ему прихожусь. Сам-то в гошпитали заводской лежит. Велел Ивашку возвернуть: все, мол, отменили приписку...
   Евдя сокрушенно хлопнул себя по бедрам и покачал головой. Кивнул бородачу в сторону землянки: заходи.
   Когда уселись на расстеленной шкуре, вогул сбивчиво заговорил:
   - Грех... грех мой... отказал парню... Второй день маюсь, что отпустил. Он, видать, вверх по речке пошел... Разве что из наших кто ему воргу-то показал... Ой, не знаю, живой ли...
   - Так, может, догоним? - нетерпеливо спросил чернявый.
   Евдя, не говоря ни слова, поднялся, повернул мешок с серебряным блюдом <ликом> к стене. Превозмогая страх, пробормотал:
   - Тайгой если идти... По речке-то далеко... Лошадь, однако, здесь придется оставить.
   - Я и по-пешему привычный, - странно усмехнулся бородач. - По тайге-то верст тоже намерено...
   Фогель сидел рядом с Анной на деревянном диване и задыхающимся голосом говорил:
   - Анете, мое счастье в твоих руках. Если ты скажешь <да>, я увезу тебя в Саксен, в самый красивый город в целый свет - в Дрезден.
   Он опять путал падежи и примешивал в русские фразы немецкие слова. Оттого, что девушка упорно молчала, терзая пальцами конец красной ленты, выпущенной из косы, он еще больше волновался. Да и желание говорить попроще делало его речь более <немецкой>, чем обычно. Он сознавал, что выглядит глуповато, но ничего не мог поделать с собой и оттого злился, краснел.
   - О, ты не понимаешь, как это красив. Фонтаны... Ты слышал, что это?
   Анна отрицательно покачала головой.
   - Как тебе изъяснить?.. Это когда из много-много железных трубка бризгает вода. О-ошень красиво. Возле дворец курфюрста о-ошень много фонтан.
   Но девушка оставалась холодна к прелестям Саксонии.
   - Ты думаешь, почему Фогель сидит в этом глюпый холодный страна? Никто не знает музик, не знает политес. А Фогель сидит. Может быть, он тоже глюп? Думмкопф? - Он постучал себя костяшками пальцев по темени. Не-ет, Фогель приехал заработать гельд. Деньги. Уже пятнадцать лет работал - кое-что есть, хе-хе-хе...
   - Мишка-то тоже все деньгами прельщал, - вдруг вырвалось у Анны.
   Но, сказав это, она сама испугалась и даже прикрыла рот ладошкой. Поспешно заговорила, явно стремясь загладить впечатление от своих слов:
   - Да нешто я вам пара, нешто я в этих фонтанах чего уразумею? Не-ет, не по нашей сестре честь. Вам по барской-то стати другую надобно - чтоб язык ваш понимала, чтоб...
   Немец слушал ее, мелко встряхивая головой в знак протеста. Глаза его смятенно шарили по залу. Наконец взгляд его упал на блюдо со сластями. Фогель с каким-то отчаянно-радостным выражением бросился к нему. Поднес Анне.
   - Вот, вот... Скушай штрудель, милая. Или вот этот красивый пирожок...
   Когда девушка начала без аппетита жевать, управитель заговорил с боязливо-упрашивающей интонацией, как бы взывая к ее милосердию:
   - Ты думаешь, Фогель богач, Фогель гордый? Не-ет, Фогель был совсем бедный... - Немец даже всхлипнул и достал из кармана камзола платок. - Он был студент и не имел ничего... Тогда он любил одну девушку, но ее родители не позволили ему жениться. И Фогель поехал в Россию, чтобы...
   Управитель замолчал, увлажнившимися глазами глядя куда-то в бесконечность, словно пытаясь различить далекую Саксонию.
   На минуту он унесся воображением в холмистую зеленую долину Эльбы. Увидел щегольскую карету запряженную четверней, себя самого в окошке экипажа, сидящую рядом Анну, одетую в изящное платье, со столь любезным его сердцу белым капором на голове. Вот они подъехали к городским воротам Дрездена, покатили по мощеной улице мимо высоких зданий, украшенных лепниной.
   И вдруг он встретился глазами с Нею - с той, чей портрет стоял у него на клавикорде. Но боже, как она постарела, поседела. Какая невысказанная боль была в ее взгляде, когда она узнала Фогеля, с какой завистью смотрела она на свежее личико Анны. А эта развалина рядом с ней - ее муженек, - да он казался просто насмешкой над человеком в сравнении с цветущим Фогелем...
   И люди, шествовавшие по улице, проезжавшие во встречных экипажах, все они узнавали Фогеля, снимали в знак приветствия шляпы, что-то говорили своим женам, указывая глазами на Анну...
   Но голос юной раскольницы вернул его к действительности.
   - Нет, не сходно мне с вами уехать, - тихо, но твердо говорила Анна. - Не брошу я суженого да родителей его в заводской неволе... Благодарим за честь великую, а только я слову своему верна...
   Но Фогель словно бы не услышал последней фразы. Какая-то мысль осенила его, и он, не в силах совладать с охватившим его возбуждением, встал и несколько раз прошелся по залу. Остановившись у дальнего окна, произнес, не глядя на девушку:
   - Анете, если пойдешь за меня замуж, освобожу твоего... Ивана и его родных. Дам им бумагу... А не согласишься - будут до конца своих дней в заводе работать. И за Ивана не выйдешь - обратно в деревню отправлю. Там Мишка тебя давно поджидает...
   По мере того как он говорил, смертельная бледность заливала лицо Анны. Наконец, не выдержав, она вскочила и, закрывшись руками, выбежала за дверь.
   Узкая тропа по временам терялась в густом подлеске. Алпа то забегал вперед, то, поотстав, шел за лошадью. Иван, сидя в седле, напряженно вглядывался в чащу. Но то, что произошло, было полной неожиданностью для них обоих.
   Едва лошадь углубилась в поросль молодых сосен, как раздался короткий возглас Ивана, послышался треск ветвей и глухой удар о землю. Алпа бросился за товарищем и, продравшись через сплетение ветвей, увидел, что на траве бьется лошадь, а придавленный ею Иван пытается освободиться от стремени. Из конвульсивно раздувающегося бока и шеи животного торчали несколько стрел с двойным оперением.
   На мгновение вогул оторопело замер, потом бросился на выручку побратиму.
   - Еще бы вершок - и в ногу, - потерянно проговорил Иван, выбравшись из-под тяжелого корпуса лошади.
   Выдернул из крупа стрелу и уважительно провел по грани окровавленного наконечника пальцем. Алпа только теперь наконец осознал, что произошло, и со страхом озирался по сторонам. Тайга хранила мертвое молчание. Лишь предсмертный храп лошади нарушал тишину. Ивану тоже было не по себе. Взяв в руки ружье, он сделал несколько осторожных шагов по тропе. Потом двинулся в ту сторону, откуда прилетели стрелы.
   - Вот тебе и менквы! - услышал вогул. - Алпа, глянь!
   Нырнув в заросли, тот увидел целую батарею луков, укрепленных на стволах самых крупных сосен. Иван, стоявший рядом, поманил его пальцем и показал на волосяную лесу, пропущенную между всеми тетивами. Проследив, куда она тянется, молодые люди снова оказались на тропе. Свитая кольцами, леса лежала в траве, опутывала копыта издохшей лошади...
   - Нельзя дальше, - поежившись, прошептал Алпа.
   Но Иван будто не слышал его. Задумчиво перебирая волосяную путанку, он какое-то время сидел на корточках. Потом сказал, будто обращаясь к кому-то в глубине чащи:
   - Ну нет, брат. Ты вороват, да я узловат. - И кивнул Алпе: - Бери топор.
   Вогул недоуменно отвязал притороченный к седлу инструмент и, опасливо озираясь, пошел за Иваном в чащу. Остановившись возле сухой сосны, тот обошел ее и коротко сказал:
   - Вали!
   Когда ствол рухнул наземь, он лег рядом с ним так, чтобы ноги доставали края комля. Приложил ладонь к бревну на уровне своего затылка и снова распорядился:
   - Вот здесь отрубишь.
   Евдя и его чернявый спутник остановились у глинистого яра.
   - Он! - Вогул указал на четкие отпечатки лошадиных копыт, тянущиеся вверх по откосу. - Надо быть, вчера прошел.
   И проворно взобрался к опушке бора, от которой начиналась тропа. Не оглядываясь, ходко зашагал в ту сторону, куда вели катпосы.
   Бородатый едва поспевал за ним. То и дело поправляя на плече ружье, он поглядывал на затянутые смолой меты, настороженно постреливал глазами по сторонам.
   Глухой вскрик Евди, только что скрывшегося в молодой сосновой поросли, заставил, его вздрогнуть всем телом. В следующее мгновение он бросился в сторону от тропы и затаился за стволом с ружьем наперевес.
   Из зарослей показалась спина вогула - тот, не разбирая дороги, пятился назад. Наткнулся на дерево и стал медленно сползать на землю. Бородатый в смятении смотрел, как Евдя пытается выдернуть из груди тонкий прут с красным оперением. И вдруг, пригнувшись, бросился в сторону от тропы. Добежав до мохового болотца, он в изнеможении повалился на мягкую кочку и долго лежал, слушая стук собственного сердца, который, казалось ему, наполнил всю тайгу. Потом сел, затравленно огляделся. Во всех направлениях тянулся дремучий бор. И только за спиной у беглеца расстилалось бледно-зеленое поле, утыканное чахлой хвойной растительностью.
   Бородача точно подбросило. Лихорадочно шаря глазами по стволам сосен, он пошел прочь от болота, все убыстряя шаг. Но куда ни обращался его взгляд, виделись только могучие деревья, поросшие седым мхом. Он метался по тайге, все сильнее запутываясь в этом молчаливом лабиринте.
   Знакомый катпос словно ударил его по глазам. Бородач на мгновение замер, увидев заплывший смолой знак, потом бросился к нему, обхватил руками ствол, словно боясь, что он опять исчезнет. Еще не веря случившемуся, лихорадочно озирался. И чуть не вскрикнул, разом увидев всю линию катпосов, уходящую в глубь урмана.
   Некоторое время он переводил взгляд то в одну сторону, то в другую. Наконец, решившись, направился туда, где лес казался посветлее.
   Бородач двигался, стараясь не шуметь, поминутно осматривался, сжимая приклад ружья побелевшими пальцами. Мало-помалу - по мере того как тропа втянулась в приветливый березняк, - он успокоился, походка его стала более уверенной.
   И вдруг земля разверзлась у него под ногами. Хватая руками воздух, бородач провалился сквозь зеленый ковер, устилавший рощу. Острая боль пронзила его.
   Поднявшись на ноги, он осмотрел рану на предплечье. Рукава кафтана и рубахи были разорваны. На торчавшем посреди ямы остром колу застряли обрывки ткани.
   Посмотрев вверх, пленник даже застонал от досады - до краев ямы, полуприкрытой ветками и дерном, было два человеческих роста - не меньше. Скрежетнув зубами, он сел на землю и произнес:
   - Ввалился, как мышь в короб!
   Исступленно раскачивая кудлатой головой, бородач пытался отогнать навязчивое видение. Но память неумолимо возвращала его к одному и тому же дню.
   - Ну что, Крикорий, возьмешься? - потирая руки как от сильного озноба и безостановочно расхаживая по тесному пространству каземата, вопрошал Фогель.
   Бородач, сидевший в углу на соломе, обхватив мощными жилистыми руками <стул> - деревянный чурбан, прикованный цепью к обручу на шее, буравил управителя своим недоверчиво-насмешливым взглядом.
   - Ну, что молчишь, Жиляй?
   - Нетерпеливы уж оченно, - отозвался бородатый. - Обмозговать надоть... Дело-то какое тонкое: крещеную душу на тот свет отправить...
   - Тебе-то что? Вы цыгане - язычники...
   Жиляй вместо ответа расстегнул ворот. На волосатой груди четко выделялся шнурок. Потом сказал:
   - Это кто с табором ходит - те язычники... А я кузнец, давно среди русских живу...
   Фогель досадливо поморщился.
   - Ты не о душе, а о теле своем подумай. По <Уложению о наказаниях> за чеканку воровской монеты знаешь что положено?
   - Олово в глотку залить, - с мрачной усмешкой ответил цыган.
   - Так выбирай же, - в волнении глянув на дверь, сказал немец. - Или получаешь свидетельство купца первой гильдии, домом в Катеринбурге обзаводишься, торг открываешь, или...
   - А ежели я тебя, ваше благородье, объегорю да со статуем этим сбегу? - сощурился Жиляй.
   - Да куда ты его денешь? - пренебрежительно отмахнулся управитель. Да и зачем он тебе? Ведь ты все едино в розыске пребываешь... Монету опять бить начнешь? Так ведь снова попадешься - тогда уж не отвертеться.
   - Может, не попадусь, - обиженно проговорил цыган.
   - Для такого ремесла грамоту надо разуметь как следует и еще много чего знать, - с превосходством заметил Фогель. - Ведь вот как ты в этот раз попался? Стал серебряный алтынник чеканить. А то и невдомек тебе, что покойный император Петр Великий сию монету отставить повелел.
   Жиляй пристыженно опустил голову.
   - Понял, что добра тебе желаю? - начал управитель.
   - Ладно, - бородач хлопнул ладонями по отполированной поверхности <стула>. - Уговорил. Только деньжат набавь. Мне на обзаведенье сто рублев - это как пить дать...
   Фогель болезненно сморщился.
   - Да не куксись ты, господин управитель, не разжалобишь. Я ему Бабу Золотую, а он сто рублев жалеет.
   - Свобода дороже стоит! - с пафосом заявил немец. Но все же уступил. - Будет тебе сто. Как идола предоставишь - и деньги, и свидетельство, и отпускную получишь...
   Жиляй вздрогнул от шороха веток над головой. Вскинув голову, он увидел на краю ямы широкоплечего вогула, с холодным любопытством смотревшего на пленника. Копье в его руке было нацелено прямо в лицо Григория. Инстинктивно заслонившись ладонями, бородач заполошно крикнул:
   - Эй, не замай! Я к шаману иду!
   Вогул продолжал бесстрастно изучать Жиляя. А тот все заклинал:
   - Дело у меня к нему, слышь, дружба... Ты пику-то убрал бы...
   Едва приметным движением вогул метнул в яму свернутую в кольцо веревку. А когда Григорий ухватился за ее конец, бросил:
   - Ружье привяжи!
   Вытащив фузею наружу, он вскоре снова опустил веревку.
   Как только Жиляй перевалился через край ямы, вогул что есть силы ткнул его носком ичига под ребро. И пока пленник приходил в себя, завернул ему руки за спину, сноровисто связал. Потом затянул один конец веревки у него на шее, другой намотал на кулак.
   - Шаман хотел? Пойдем шаман...
   И двинулся в сторону от тропы.
   С трудом поспевая за ним, Григорий прохрипел:
   - Куда ведешь?! Правду тебе говорю: к шаману надоть! Слово к нему есть.
   Поводырь остановился. Насмешливо прищурив глаз, сказал:
   - Ворга дурак плутает. Мы короткий путь ходим...
   Иван и Алпа шли рядом, держась за длинный шест, на другом конце которого был укреплен толстый обрубок ствола высотой в рост человека. Через отверстие в нижней части бревна была пропущена ось; на ней были насажены сосновые кругляши с выбитой сердцевиной.
   Неровные колеса эти крутились вразнобой, отчего болван все время раскачивался, как пьяный.
   Когда вышли на склон каменистой осыпи, пришлось идти гуськом, то и дело сменяя друг друга у <правила>. Вдруг метнулась огромная глыба. На болвана обрушилась целая лавина камней. Побратимы едва успели отскочить назад.
   С оторопью смотрели они, как в потоке валунов, низвергающемся по отвесному склону, в щепу дробится деревянное <тело> болвана.
   - Не выдал, слава те... - утерев испарину со лба, выдохнул Иван.
   - Нового ладить надо, - деловито сказал Алпа, оглядывая опушку в поисках сухостоя.
   Мать Ивана осторожно гладила Анну по волосам, а та со слезами в голосе сбивчиво говорила:
   - В неметчине, сулит, жить будешь... В комнате мужиков да баб каменных наставлю... Показал на картинке - срамота, голые, а кои без рук, без головы...
   - Никто тебя не отдаст, кровная, - подрагивающий голос женщины звучал жалко, приниженно.
   Но девушка словно не слышала слов утешения. Глядя перед собой остановившимися глазами, она продолжала сетовать:
   - Подумать-то страшно об нем: сущий бритоус, сущий табачник! И везде-то табакерки стоят, и пальцы-то зельем сим блудным перепачканы...
   - Ох, страхота! - ужаснулась мать Ивана. - Да нешто о душе-то о своей не печется? Ну захотелось тебе дым глотать - воскури ладан росной да и вдыхай... Искусил, искусил враг человеческий табакопитием...
   - Вирши читать учал, - все так же отрешенно глядя в пространство, сказала Анна. - И слова-то душевредительные прибирает: люблю тебя, радость сердца, виват драгая...
   Некоторое время обе подавленно молчали. Наконец мать Ивана со вздохом спросила:
   - Может, отступится?.. Ежели что - пойду в ноги ему, супостату, кинусь...
   Крепко прижимая Анну к груди, женщина в то же время полными страха глазами смотрела на дверь, словно ждала, что кто-то ворвется к ним в полутемную кухню, озаряемую лишь отблесками огня в печи.
   Анна подняла голову и благодарно взглянула в лицо своей утешительнице. Но ее изможденный вид, седые пряди, выбившиеся из-под платка, худоба плеч сами взывали о сострадании, и девушка внезапно устыдилась своей слабости, порывисто смахнула слезы, освободилась из объятий и отошла к печи. Завороженно глядя на угли, рассыпавшиеся на поду, Анна заговорила по видимости спокойно и как бы раздумывая вслух:
   - Проку-то от упорства... Скажу ему <да> - хоть вы на воле вольной поживете. А нет - всем опять же худо...
   Мать Ивана в растерянности смотрела на девушку. Заговорила голосом, похожим на стон:
   - У-у, анафема! Вот ведь сети-то как расставляет...
   Обхватив голову руками, долго раскачивалась на лавке. И тихо, просительно сказала:
   - Не надо, Аннушка, не согласимся мы на свободе жить... такой ценой...
   - Я Ивашку люблю! - всхлипнула Анна. - Каково-то мне по земле ходить, коли он цепями звенеть будет?.. - И безутешно зарыдала.
   На краю обрыва стояли четверо: Жиляй с веревкой на шее, но с развязанными руками, двое вогулов, вооруженных луками и копьями, и шаман высокий сухощавый старик с аскетическим лицом, одетый в какое-то подобие бабьего платья с бляхами на спине и плечах, с нашитыми многочисленными лентами всех цветов. На груди его висело массивное ожерелье из медвежьих клыков.
   - Зря, ой зря фузею оставил, - укоризненно глядя на вогула, доставшего его из ловчей ямы, говорил Жиляй. - У Ивашки-то ведь добрая оружья, тоже немцем дадена...
   - Почему сразу правда не говорил? - упрекнул тот.
   - А ты спросил? Я ж толковал: дело важное.
   Шаман с непроницаемым лицом смотрел вдаль, будто вовсе не слыша эту перебранку. Отсюда, с большой высоты, было видно, как по расстилающейся внизу таежной растительности, по ржаво-зеленым плешинам болот и крутым лбам сопок медленно ползут тени облаков. По зеленому коридору листвы и хвои, протянувшемуся между двумя болотами, то и дело прокатывались волны крепкий ветер, вырываясь из распадка между горами, порывами обрушивался на тайгу.
   - Лук, однако, лучше, - бесстрастно сказал второй из вооруженных вогулов и искоса глянул на шамана.
   - А может, он давно под какую-нибудь каверзу вашу угодил? предположил Жиляй после недолгого молчания. - Хитер, хитер парень, а с вашими затеями поди совладай... Ладила баба в Тихвин, а попала в Ладогу...
   - Много говоришь, - не поворачиваясь к Григорию, произнес шаман.
   Тот пристыженно кашлянул и тоже стал смотреть вдаль.
   - Эйе! - удивленно воскликнул вогул-смотритель западни. - Трое идут!
   - Где? Не вижу ничего, - забеспокоился Жиляй.
   - Трое, - подтвердил другой вогул и снова воззрился на шамана.
   Наконец и Григорий увидел три точки, движущиеся одна за другой по болотистому редколесью. Они приближались к концу зеленого коридора, сжатого двумя болотами.
   - Э, да тут луками-то, чай, не обойдешься. А ну как у них у всех ружья?
   Шаман тоже обеспокоился. С лица его словно бы слетела маска возвышенного презрения ко всему мирскому. Он сложил руки на груди, нахмурился. Чеканя слова, заговорил: