Плотник Игорь. Книга счастья, Новый русский водевиль

   -- Прикуси язык, корова тупорылая, а то я, пожалуй, дам тебе в морду, уши, блядь, отвалятся. Никакой самоделкин потом не соберет.
   БРАВО, БРАВО, БРАВО!
   БУРНЫЕ ПРОДОЛЖИТЕЛЬНЫЕ АПЛОДИСМЕНТЫ, ПЕРЕХОДЯЩИЕ В ОВАЦИЮ.
   Я -- КРУПНЫМ ПЛАНОМ. ФУРОР!
   БЛЯДЬ, ДА ЗА ТАКИЕ ПОДВИГИ
   О ЛЮДЯХ СНИМАЮТ ДОКУМЕНТАЛЬНОЕ КИНО,
   А В НЕКОТОРЫХ СТРАНАХ ЕЩЕ И "ОСКАРОВ" ДАЮТ!
   В отличие от Максимовского, я запросто могу дать девке в морду, будь она хоть сама столбовая дворянка, и все это прекрасно понимают.
   Мне подумалось, что сейчас Марина закатит бенефис и в ультимативной форме станет требовать от Максимовского окончательного и бесповоротного разрыва со мной, арбуз посреди зимы, звезду с небес и бриллианты в придачу. Но Марина просто уронила, как бы невзначай:
   -- Кстати, с ним я тоже спала.
   И пока я соображал, что бы это значило, кто-то подошел сзади, тронул меня и сказал знакомым голосом:
   -- Можно вас на одну минуту.
   -- За минуту я не успею даже штаны расстегнуть...
   Это была она. Арина Сосновская. Моя заскорузлая любовь, мой каменный цветок, рытвина в сердце и добрая, но непостоянная фея.
   Сколько лет, сколько зим! Десять? Больше. Глазам своим не верю! Я похудел? Ты гонишь, в натуре. Вовсе нет. Это свойство моего лица: всем, кто меня давно не видел, кажется, что я похудел. В общем, неплохо выгляжу? Ну, спасибо дорогая. Ты тоже ничего... Что я здесь делаю? Ты-то, что ты здесь делаешь? Тут же ни одного приличного мужика. Любимая подруга Маши Арбатовой или Нади Бабкиной? Елки-моталки. А пойдем перепихнемся...
   -- Погодите, -- остановила меня Арина, -- за мной наблюдают, поэтому долго я с вами не могу. Я сейчас напишу вам записку. Прочтите ее потом.
   -- Потом будет суп с котом, -- вспомнил я очень смешную и невинную, на первый взгляд, шутку.
   -- Да уж. Во всяком случае, фингал под глазом с двухнедельной гарантией будет точно. Если вам не трудно, не крутите головой по сторонам.
   Она быстро черкнула несколько строк в блокнотике, выдрала страничку и упорхнула, сунув исписанный листок в мой кулак.
   -- Не понял, мы будем сегодня трахаться или не будем?! -- крикнул я, но ее и след простыл.
   Я развернул записку и прочитал довольно сумбурный текст:
   "Я искренне вас любила. Я даже собиралась за вас замуж. Представьте, у нас уже могли бы подрастать ребятишки: два мальчика и девочка, как мы хотели. У меня есть дети, но они, увы, не от вас, и тяготят меня. Если бы моя глупая мамаша все не испортила!
   Да, я изменила вам с погонщиком верблюдов. И не раз. Ну и что? Это была моя ошибка, я целиком ее признаю. Если бы вы только знали, что мне довелось пережить, когда я проснулась одна на этих голимых Сейшельских островах без копейки денег. Где была моя гордость? Куда вы стоптались? Куда я смотрела?
   Последние три года я жила не в России. От второго мужа у меня остался домик в Праге и небольшой счет. Сейчас я состою в тайном браке с Романом Абрамовичем *. На булавки хватает.
   * Я знаю одного Романа Абрамовича. Он торгует народной нефтью и по совместительству -- губернатор Чукотского автономного округа. Не знаю только, Абрамович -- это фамилия или отчество? Чего не знаю, того не знаю. Врать не буду. Я же не утверждаю, что у премьер-министра сынок голубой. Потому что я этого не знаю.
   Прощайте и будьте здоровы, мой милый пьяница.
   P.S. Надеюсь, ты помучаешься, скотина"
   Ошибаешься, красавица!*
   Картина пятнадцатая
   Московское время приблизительно 20 часов 00 минут (127 ч. 0 м. 0 с.). Дом на пересечении Сретенского бульвара и Милютинского переулка. Квартира Фридмана. Через входную дверь, снятую с петель, туда-сюда шныряют люди с озабоченными лицами.
   -- Так, у меня еще трое, -- крикнул какой-то крендель в сером костюмчике, столкнувшись с нами в коридоре. -- Пивоваров, примите и занесите в протокол осмотра! Где Пивоваров?! Все сам, все сам. Дайте мне три пары наручников и свежий платок!
   Максимовский его молча выслушал и громко возмутился:
   -- Наручники для нас?! Ущипните меня. Мужик, ты кто, вообще, такой?
   -- Так, мордой на пол, руки на затылок! -- скомандовал человек в сером костюме. -- В случае чего, стреляю без предупреждения! И откройте окна пошире! У них тут веселящий газ, что ли!
   -- Товарищ капитан, мы нашли целое ведро конопли! -- крикнул кто-то невидимый со стороны столовой. -- Что с ним делать?
   -- Раздайте детям! -- приказал товарищ капитан и застегнул наручники у меня на руках. -- Что за глупые вопросы! Занесите в протокол! Чему вас только учат в ваших академиях? Где Пивоваров?! Где криминалисты?! Куда все подевались?..
   Картина шестнадцатая
   Московское время приблизительно 22 часа 00 минут (четыреста часов китайского народного времени). Тюрьма. У таких мест, как это, обычно более благозвучные названия, что-то типа: "изолятор временного содержания", но суть от этого не меняется. Тюрьма, она и есть тюрьма.
   Меня развезло в тепле. Мне стало жарко, мне сделалось душно. Хочется выйти в окно и упасть в сугроб. Но на окнах ржавая решетка. Где-то за окном на улице хлопают петарды, публика веселится.
   Мне надоело играть в молчанку, я прокашлялся и потребовал:
   -- Откройте форточку, у вас душно, дышать нечем.
   -- Душно? Так скоро в камеру пойдем, там прохладно.
   Майор, похожий на автослесаря, вынул из стола мятый листок бумаги, разгладил его своими могучими лапами и подвинул ко мне.
   -- Хочешь Новый год дома встретить, пиши признание.
   -- В чем признаваться?
   -- Во всем. Пиши, что явился на квартиру, потому что забыл там орудие преступления.
   -- Да вы бредите! -- я поднялся.
   -- Сидеть! Далеко собрался?
   Нет, нет, все это не со мной. Он видит, что я пьяный и давит. Пьянству -- бой. Сегодня последний день, завтра перехожу на марихуану. Что же случилось? Почему я здесь? Кстати, Максимовский и Катя тоже должны быть где-то рядом. Нас всех везли на одной машине. За что? У Фридмана нашли ведро травы. При чем здесь мы? Ни при чем. Я нахамил Маше Арбатовой в "Праге"! Не поднимать же столько шума из-за ерунды. Очевидно, все дело в Марине. Точно! Вот что значит логическое мышление! Марина пожаловалась папе, тот набрал какой-то хитрый номер и натравил на нас всю московскую милицию. Дело осложнялось тем, что у нас не было документов.
   -- Объяснитесь, -- сказал я, -- меня здесь в чем-то подозревают? Я за всю свою жизнь мухи пальцем не обидел и признавать ничего не буду.
   -- Не в ваших интересах. В соседнем кабинете ваши подельники, Серафимович и Максимовский, дают признательные показания. Они уже встали на путь исправления и скоро пойдут домой. А вы -- нет. Потому что с вами, я чувствую, придется изрядно повозиться.
   -- Я, конечно, сильно извиняюсь, но кто такой Серафимович?
   -- Девица. Пьяная в сраку девица. Утверждает, что ваша незаконнорожденная дочь.
   -- Надо же!
   Стакан сухого вина в Катю почти насильно влил Максимовский, чтобы ликвидировать последствия стресса. Но нельзя же так нажираться с одного стакана.
   -- Надо же! -- повторил я удивленно. -- Интересно.
   -- Интересно? Интересно другое. Она также утверждает, что вы апостол.
   -- Не может быть! А знаете, майор, у вас тут очень интересно.
   -- Мы старались как могли. Я вас потом Шкавароткину покажу, он у нас большой кудесник по части организации досуга постояльцев. С ним в два раза интересней.
   -- Буду вам крайне признателен, майор.
   -- Будете. Будете.
   На потолке прямо над моей головой, посреди огромного пятна плесени, словно гигантский паук в центре паутины, расположилась пятиконечная тусклая люстра, четыре светильника из пяти которой вышли из строя, вероятно, в результате чрезмерно интенсивной эксплуатации по ночам. Выкрашенные бурой краской стены поглощают свет, источаемый единственным уцелевшим плафоном. На стене отделанный мухами профиль Дзержинского. По соседству с ним -- почти новый Путин. В углу из-за тумбочки выглядывает плакатик: "Банду Ельцина под суд!". Чем они, в самом деле, красят стены? Может, кровью? Мрачное место. Мрачное и опасное.
   -- А в чем они признаются?
   -- Во всем. -- Майор щелкнул выключателем настольной лампы, долго целился пучком света в мое лицо, потом откинулся назад, скрестил руки на груди и сощурился, прямо как Путин. -- Хотелось бы и вас тоже послушать.
   -- Боюсь вас разочаровать, но ничего интересного сообщить не могу. Могу правду изложить. Так сказать, описать бытие.
   -- Правильно, опиши бытие и скорей во всем сознавайся. Мне домой пора.
   Задолбал меня этот следопыт своим идиотизмом. Может, я что-то упускаю, не могу вспомнить? Нельзя так много пить.
   -- Майор, задолбали вы меня своим идиотизмом. Даже если я чего-то и натворил, так это еще надо доказывать. Вы учтите.
   -- Учту. Но и вы учтите, молодой человек, у нас есть апробированные, хорошо себя зарекомендовавшие методы.
   -- Например?
   -- Например, неопровержимые доказательства, скажем, надежные свидетели. Или по старинке, по-дедовски, так сказать.
   -- Это как?
   -- Палкой по балде, а потом трое суток не давать спать и жрать. Учтите это и сделайте правильные выводы. Чаю хотите?
   -- Лучше водки.
   Минуту майор размышлял.
   -- Почему бы и нет? -- Он подошел к сейфу и извлек оттуда полбутылки водки. -- Признание будем делать?
   -- Будем. Смотря что вы имеете в виду. Распятие?
   -- Какое распятие? -- застрял майор на полдороги.
   -- Тогда что, кокаин?
   -- Какой кокаин? -- Лицо его вытянулось.
   -- Тогда мы зря теряем время. Я вас совсем не понимаю. Чего вы хотите? Вы хотите, чтобы я признался в измене родине?
   -- Не валяйте дурака. Речь идет о скоропостижной кончине Фридмана Ивана Аркадиевича. Сейчас он в морге, делается вскрытие, устанавливается причина смерти. Когда патологоанатомы закончат, все вы будете строго, но справедливо наказаны.
   Да, все-таки укатали Сивку крутые горки. Был человек, и нет его. Представляю, какие жирные черти будут плясать на его могиле. Надеюсь, что он не мучался.
   -- Я вам, майор, и так без всякого вскрытия скажу, что он умер от передоза.
   -- Так, подробно, садись, пиши.
   -- А мы давно перешли на "ты"?
   -- Я с опасностью всегда на "ты".
   Мне даже нравится этот мужлан. При всей его прямолинейной уверенности в том, что все вокруг мерзавцы и негодяи, он не лишен обаяния. Хотя авторитарен.
   -- Успокойтесь майор, я не опасен.
   -- Потенциально опасны. Ведь вы пьяны как сапожник. На ногах ведь не держитесь... Или... или вы того?..
   Майор вскочил и с блуждающим взглядом принялся вышагивать по комнате. Затем он сел на место, выключил, наконец-то, эту сраную лампу на столе, засопел, задвигал ушами и негромко сказал:
   -- Я всегда хотел узнать... что вы чувствуете?.. Ну, когда?..
   -- Не надо целку из себя строить, товарищ милиционер, спрашивайте открытым текстом.
   -- Что вы чувствуете?.. Без протокола...
   -- Что я чувствую без протокола? Сейчас уже ничего, кроме легкого головокружения. Я действительно пьян. А утром... Знаете, такое ощущение, как будто у вас во лбу третий глаз. Но он закрыт, а вы не умеете им воспользоваться, в смысле, открыть и взглянуть на мир. С этим так же трудно справиться, как с дрожанием век, когда вы не спите, но точно знаете, что за вами кто-то наблюдает... Дайте воды.
   Майор взял в руку стакан, сильно в него дунул, плеснул воды и поставил на край стола.
   -- Спасибо. -- Я сделал глоток. -- ...Казалось бы, чего уж проще: открыть глаза и сказать: "Не спал я, не спал, пошли все на хер, чего уставились!", но сделать это не так-то просто... Такое со мной впервые...
   -- Зачем притворяться спящим?
   Я помолчал, соображая, что именно этот мудила имеет в виду.
   -- Вы никогда не притворялись спящим? -- спросил я наконец.
   -- Никогда. А зачем?
   Разговор ушел далеко в сторону от первоначальной темы, и это меня вполне устраивало. А ведь он прав, подумал я, зачем ему притворяться спящим. И перед кем?
   -- Так часто делают дети, -- объяснил я. -- Чтобы их не наказывали.
   -- Значит, получается, что ребенок -- это вы, а некто за вами наблюдает и ждет? Он строго-настрого велел вам спать и теперь следит, чтобы вы не открывали глаза? Иначе последует экзекуция?
   Майор вдруг обнаружил склонность к психоанализу. Еще не хватало, чтобы он был ясновидящим.
   -- Майор, браво! -- Я встал и поклонился.
   -- Я вспомнил. Это как в пионерском лагере: все вокруг честно спят, а тебе неймется.
   -- Браво, прямо в яблочко!
   -- А чего тебе неймется, спрашивается?! Отключайся и спи, как все!
   Вот это да! Майор попался философ.
   -- Так отключатель не работает, -- терпеливо объяснил я. -- Люди, майор, все по-разному устроены: у одних он есть, а у других его нет. И пока одни спят, другие...
   -- Грабят народ на улице!
   Нет, майор не философ. Слишком примитивен и груб. Я зевнул.
   -- Хватит вам...
   -- Молчать! Встать! -- Майор стукнул тяжелой лапой по столу так неожиданно и громко, что Путин на стене закачался. -- Встать! Встать, гадина!
   -- Прошу прощения, -- произнес я учтиво, но безапелляционно. -- Я разговаривать в таком тоне не люблю!
   -- Растопчу! -- Он снова включил настольную лампу, и резкий свет на время ослепил меня.
   -- Вы стреляете холостыми, майор. Я вас не боюсь. Вы можете забить меня до смерти, но правды не найдете.
   -- Тьфу, блядь, молодежь. Зла на вас не хватает. Нажрутся вечно всякого говна, потом ходят торкнутые. У меня сын тоже. Где его, дурака, третьи сутки носит? Хуй знает, где! Заявится, глаза пустые, сжирает кастрюлю супа, уходит к себе и до утра торчит в Интернете. И это вы называете красивой жизнью? Вы и дальше так жить собираетесь?
   -- Да, так и собираюсь. Мне моя жизнь нравится.
   За стеной раздался шум падающей мебели и звон стекла. Кто-то хлопнул дверью и с криком побежал по коридору.
   -- Супостаты! Изуверы! Всех в бараний рог! На рудники! На галеры! Ты, дефективный, верни телефон, мне надо позвонить министру!
   Максимовский качает права в своей обычной манере. Этот голос я узнал бы из тысячи. Что за человечище, каждое слово -- на вес золота.
   Мой майор прислушался и вздохнул:
   -- Министру хочет звонить. Не иначе Решайле. Ну все, пиши пропало.
   -- Вы зря иронизируете, милиционер. Там за стеной бушует министерский зять. Вам здорово влетит.
   -- Как влетит?
   -- Как следует! В натуре, вы с кем боретесь, я вас спрашиваю. Вы мне сидите, второй час мозги здесь конопатите, а по улицам в это время преступники бегают. Вы что думаете, покричали здесь немножко и все?..
   -- А вы думаете, что это легко? У меня зарплата была вчера, а денег осталось на две пачки сигарет. А на такое пальто, как у вас, мне надо бесплатно пятилетку отпахать.
   -- И что с того? Я, что ли, в этом виноват? Совесть тоже надо иметь. Дайте сюда ваш протокол, я писать буду. Вас как по имени-отчеству?
   -- Владимир Ильич.
   -- Больше вопросов нет.
   Я взял чистый бланк и написал: "Дорогой Владимир Ильич! Довожу до вашего сведения, что Ивана Аркадиевича Фридмана последний раз я видел приблизительно в 16.00, он был жив и здоров. Этому есть свидетели: заместитель министра финансов Розенкранц и атташе по культуре посольства ФРГ Гильденстерн. Поздравляю вас с наступающим Новым годом".
   Майор, слеповато щурясь, перечитал мои каракули дважды.
   -- Какой заместитель, какой посол? -- Он выглядел растерянно и глупо, -- почему про наркотики ни слова?
   -- Какие наркотики, начальник? -- Я решил борзеть до конца и с майором больше не церемониться.
   -- Это кривая дорога, сынок, -- устало выдавил из себя следователь, присев на край стула, -- и ведет она в тюрьму.
   Через полчаса Шкавароткин перевоплотился в абсолютно другого человека. Обувь его сверкала, на плечах булавками были пристегнуты сержантские погоны. Сам он широко и законопослушно улыбался.
   -- Прошу следовать за мной, -- произнес он виновато. -- Прошу сюда. Пожалуйста. Ой. Это ваш ремень? Возьмите, пожалуйста.
   "Расстреляют, -- подумал я и загрустил, -- как пить дать, расстреляют".
   -- Ой, зажим для галстука чуть не забыл. И запонки -- это тоже ваше, возьмите. Спасибо. Извините.
   "Блядь, теперь точно расстреляют".
   В коридоре встретил Максимовского. Его вели под руки два лейтенанта. Вернее не они его вели, а он сам на них облокотился. Торжественно ступая в сопровождении двух живых костылей, Максимовский светился как медный самовар.
   -- Осторожно, -- говорил человеческим голосом один костыль, -- здесь перекладина, оп ля, слава богу.
   -- Да ладно тебе, -- миролюбиво отвечал ему Максимовский.
   Заметив меня, Максимовский засветился пуще прежнего.
   -- Смотри, какие приятные люди работают в нашей милиции. А ты говорил. Коньяк, правда, здесь паршивый. А так ничего.
   -- Что случилось? -- спросил я, все еще не понимая причины такой удивительной идиллии.
   -- Потом расскажу. Несите меня к выходу, залетные!
   Я толкнул дверь кабинета. Майор выглядел серьезным и уставшим. Тяжелое лицо, неподвижные оловянные глаза человека, привыкшего к своей дотошной работе.
   -- Мне кажется, майор, что вы со Шкавароткиным друг друга не понимаете.
   -- Что он опять натворил?
   -- Неорганизованный он у вас какой-то.
   -- Что с него взять, -- махнул рукой майор. -- Сын полка.
   -- Скорее, беспризорник. Вы совсем не занимаетесь повышением его культурного уровня.
   -- Не забивайте себе голову. Он хоть и сволочь, но сотрудник полезный.
   -- Так ведь и вы тоже сволочь, майор. Он с вас пример и берет.
   -- Оставьте свои нравоучения при себе. Я гораздо старше вас и кое-что об этой жизни тоже знаю.
   -- Значит, плохо знаете.
   -- Не вам судить. Были и мы рысаками.
   Вся его жестокость была такой же фальшивой глупостью, как Путин на стене.
   -- Послушайте, Пинкертон, шли бы вы домой. Выпейте водки с малиной, поставьте горчичники на ноги. Вы очень нервный, а это плохо при вашей работе.
   -- Все может быть.
   Когда я был уже на пороге, майор окликнул:
   -- Твой Фридман умер вовсе не от передоза.
   Я остановился.
   -- От чего же он, по-вашему, умер?
   -- У него случилось кровопускание.
   Хорошая акустика в этих старых кабинетах -- все слышно, но я переспросил:
   -- Что у него случилось?
   -- Проткнул кто-то, -- негромко объяснил майор. -- Не забудьте пропуск.
   КАТЯ
   Максимовский и Катя дожидались меня на улице. Оба молчали.
   -- Слышал я, -- Максимовский вытряхнул крошки из кармана, -- вроде Фридман преставился.
   -- Вроде того.
   -- Пойдем отметим.
   -- Помянем.
   -- Что в лоб, что по лбу.
   -- И то верно.
   -- Хватит! -- прорвало Катю. -- Хватит паясничать! Как вы можете! Как у вас язык поворачивается говорить такие гадости! Ваш друг умер! Вы -распущенные люди! Ничего святого у вас нет! С жиру вы беситесь!
   -- Ну вот, начинается. -- Максимовский навис над ней, как туча. -- У нашей снегурочки режется голос. Смотрите внимательно. Теперь так водится, что всякая деревенщина знает жизнь лучше меня?!
   -- Что-о? -- готовая расплакаться Катя, и я -- заботливый отец с одним-единственным желанием: трахать ее до потери сознания.
   -- Ладно, -- сказал я примирительно, -- прекрати истерику, мы все понимаем. Максимовский просто шутит.
   -- Вот именно! Это даже не шутка, а настоящая сатира!
   -- Мы сейчас пойдем куда-нибудь оттопыримся, помянем Фридмана, проводим старый год. -- Я подставил Кате руку. -- Ты идешь с нами?
   -- А куда мне еще прикажете идти?
   -- Иди на панель. -- Максимовский явно не в духе, это заметно невооруженным глазом.
   -- Он шутит, шутит. Не обращай внимания.
   -- Обосраться можно со смеху. -- Это Катя. Способная.
   Я отвел ее на безопасное расстояние. Максимовский пошел впереди, лавируя между лужами.
   Какие-то подонки насыпали на землю соли, и теперь под ногами вместо снега -- сплошное месиво. Легкая румяная Катя так близко.
   -- Катя, ты знаешь, что такое настоящая любовь, конкретно, между мужчиной и женщиной?
   -- Конкретно между нами и вами?
   -- Какое совпадение, я как раз об этом думал.
   -- На девочек потянуло? -- улыбнулась Катя.
   -- Еще как потянуло. Хочется, знаешь, такого милого уютного разврата. Аж зубы чешутся.
   -- Насчет разврата -- это не ко мне, -- смесь удивления, пиетета, наивности и простоты. От ее волос до сих пор пахнет шампунем.
   -- А к кому?
   -- К доктору.
   -- Не хочешь так, давай поженимся.
   -- А сколько вам лет?
   -- Ну, если ты на возраст намекаешь, -- я закинул руку Кате на плечо, -- двадцать. С хвостиком.
   -- Врете вы все.
   -- Ну и что. Тридцать.
   -- С хвостиком?
   -- Если это можно назвать хвостиком. Ладно, тридцать два.
   -- А мне сколько лет, вы знаете?
   -- Четырнадцать?
   -- Вы старше меня на восемнадцать лет.
   -- И что? Разве такой пустяк станет препятствием на пути к нашему счастью. Я так думаю, что главное в этом деле любовь.
   -- Вот так, прямо сразу любовь?
   -- Сразу любовь.
   -- Так не бывает.
   -- Бывает.
   Катя остановилась:
   -- Вы считаете, что этого хватит для семейной жизни?
   Я (в сторону):
   -- Кто здесь говорит о семейной жизни?
   -- Хватит, хватит. Мне сейчас и простого минета хватит. Давай, прямо здесь. Только не укуси.
   -- Какой же вы тупой.
   -- Не упрямься.
   -- Такой большой и такой тупой. Тупее даже, чем Максимовский.
   -- Ты хочешь сказать -- старый.
   Когда я был маленьким мальчиком, пределом моих мечтаний было обладать крохотной женщиной. Больше, чем Дюймовочка, но меньше, чем фломастер, приблизительно с ладонь. По моему разумению, она жила бы у меня в штанах и доставляла мне этим громадное удовольствие. Теперь, когда я вырос, для тех же целей мне понадобился бы циклоп. Старшеклассником я любил дам под тридцать.
   Все это я к тому, как с возрастом меняется наше представление о женщинах, о себе и о жизни. Сейчас мне тридцать. И я люблю старшеклассниц. Это нормально. Но. Иду по улице. Стоят ноги. Хорошие ноги, и выше ног тоже все мне подходит. Говорю: "Девушка, мы с вами где-то встречались, хотите сниматься в кино, где здесь библиотека имени Ленина, сколько время, дай закурить". Она делает взмах бровями, она делает круглые глаза, она делает испуганное лицо, слова ее полны презрения и сарказма, поза ее и взлет бровей свидетельствуют обо мне, как о гадости, к которой она прикоснулась случайно не по собственной инициативе. Она спросила: "А сколько ВАМ лет?!!"
   С ужасом думаю о том времени, когда станут дряблыми мои мышцы, я буду есть протертую пищу и нести старческую околесицу, а именно: долго и утомительно говорить обо всем на свете на том основании, что мысли мои наполнены опытом жизни и внушительным философским содержанием. Все это будет приводить в бешенство даже моих домочадцев, не говоря о молодых наложницах.
   -- О чем вы сейчас думаете? -- спросила вдруг Катя.
   -- Я для тебя старый?
   -- У меня все мужчины были старше, -- весело сказала Катя.
   Пришла моя очередь удивляться. Не тому, конечно, что у этого ребенка мужчины старше. Странно было бы наоборот. Как-то походя, это сказано, повседневно. Сколько у этой пигалицы было мужчин? Тоже мне, Чиччолина. Хотя Евпатория в этом смысле -- город, наверное, очень правильный.
   -- Кто был твоим первым мужчиной? -- спросил я.
   -- Отчим, -- с вызовом ответила Катя.
   Как же я сам не догадался.
   -- Он купал тебя в ванной, а потом начал шалить?
   -- Все не так.
   -- А как?
   -- Давайте сначала вы мне расскажете о себе.
   -- Давай для начала перейдем на "ты".
   -- Давайте, то есть давай.
   -- Что ты хочешь услышать?
   -- Например, кем ты работаешь?
   -- Кинорежиссером.
   -- А сколько у тебя было женщин?
   -- Четыреста или тысяча четыреста. Не помню.
   -- Врешь ты все. Расскажи лучше что-нибудь... -- Катя стала вспоминать слово.
   -- Интимное?
   -- Ну да.
   Я закатил глаза, но ничего подходящего моменту не вспомнил:
   -- Однажды я надубасился и нассал на ногу Максимовскому.
   -- Какая дикость. Ты очень много куришь.
   -- У настоящего мужчины даже из штанов должно пахнуть никотином.
   -- У тебя дети будут зеленые.
   Ты заметил, Скуратов, она сама заговорила о детях? Значит, я тоже ей понравился!
   -- Теоретически ты мог бы быть моим отцом.
   Что значит теоретически? Я мог бы быть ее отцом не только теоретически. Я бывал в Евпатории, там всякое происходило, и кое-чего я даже не помню. По-моему, так даже интереснее, тем более что опыт у нее есть. Нет, я определенно влюбился.
   -- Правильно мама говорила: в Москве -- одни похотливые извращенцы и алкоголики.
   -- А в Евпатории, значит, нет? Значит, твой отчим герой-любовник. Так получается?
   -- Ты ничего не знаешь. Он -- большая шишка в администрации, он нам очень помог... моей семье... брату.
   -- Брату? Он, что же, и с братом твоим спит?
   Катя дернула руку.
   -- Пусти!
   -- В чем дело?
   -- Пусти, а то закричу!
   -- Кричи. Стой! Вернись, Катя! Пожалей меня! Я очень несчастный!
   Катя остановилась и крикнула издалека:
   -- Поцелуй меня в задницу!
   Таковы все женщины на свете -- ни дня не могут прожить без поцелуев.
   -- У любви, как у пташки, крылья, все остальное, как у меня! -промычал я взволнованно. -- Катя вернись! Ты что, обиделась?
   -- Ты еще спрашиваешь?
   -- Катя!
   -- И вообще, мне мама запрещает с женатыми мужчинами разговаривать!
   Я знаю все про мужчин и женщин. Особенно про мужчин. И особенно про женщин. Мужчины -- это храбрые герои. Мужчина идет по жизни, шевеля бровями, и шутя оставляет за собой многочисленное потомство. Слова мужчины рождаются глубоко в недрах его подсознания и мутным потоком второстепенных образов изливаются вокруг. Он бросает слова на ветер, и они рассыпаются великолепным бисером.
   Женщина так не умеет.
   Кому-то из моих Скуратовых, вероятно, померещилось, что я недолюбливаю женщин. Вполне возможно, кому-то показалось, что я к ним отношусь хуже, чем к мужчинам. Я даже допускаю, что кое-кто сделал и более развернутые выводы.