Страница:
жить так, как он хотел, напротив, город походил на лагерь, где был
установлен строго определенный образ жизни и занятия, которые имели в виду
лишь благо всех. Вообще спартанцы считали себя принадлежащими не себе лично,
но отечеству.
Если им не давалось других приказаний, они смотрели за детьми, учили их
чему-либо полезному, или же сами учились от стариков. Одно из
предоставленных Ликургом своим согражданам преимуществ, которым можно было
завидовать, состояло в том, что у них было много свободного времени, --
заниматься ремеслами им было строго запрещено, копить же богатство, что
сопряжено с массой труда и забот, им не было никакой надобности: богатству
уже никто не завидовал и не обращал на него внимания. Землю обрабатывали им
илоты, платившие определенный оброк. Один спартанец приехал в Афины как раз
во время суда. Узнав, что кого-то осудили за праздность, и заметив, что он
идет повеся голову в сопровождении печальных, грустных друзей, спартанец
попросил окружающих показать ему человека, осужденного "за любовь к
свободе!". Так глубоко презирали спартанцы занятия ремеслом или имевшие
целью наживу.
Вместе с деньгами исчезли в Спарте, конечно, и всякие тяжбы. Ни
корысти, ни бедности там не стало больше места, вместо них явилось равное
распределение достатка, простота же жизни имела своим следствием
беззаботность. Танцы, пиры, обеды, охота, гимнастика, разговоры в народных
собраниях поглощали все их время, когда они не были в походе.
XXV. Кому не было еще тридцати лет, те вовсе не ходили на рынок. Вместо
них провизию закупали их родственники и ближайшие друзья. С другой стороны,
и старшим было бы стыдно, если б они занимались исключительно этим делом, --
большую часть дня им следовало проводить в гимнасиях и "лесхах". Здесь они
сбирались для мирной беседы друг с другом. Ни о денежных, ни о торговых
делах там никогда не шло речи, -- главным предметом их разговора была
похвала хорошему поступку и порицание -- дурному; но и это было облечено в
шутливую, веселую форму и, не оскорбляя никого, служило к исправлению других
и наставляло их. И сам Ликург не был воплощенною суровостью, напротив, если
верить Сосибию, он посвятил известную статуэтку богу Смеха -- он желал,
чтобы во время обеда и подобного рода времяпрепровождения допускались шутки,
как приправа к трудам и скудной пище. Вообще он приучал сограждан не желать
и не уметь жить отдельно от других, напротив, они должны были, как пчелы,
жить всегда вместе, сбираться вокруг своего главы и вполне принадлежать
отечеству, совершенно забывая о себе в минуты восторга и любви к славе.
Такие мысли видны и в некоторых изречениях спартанцев.
Педарит не был избран в число трехсот человек царского конвоя, но пошел
домой с сияющим лицом -- он радовался, что "нашлось триста граждан лучше
его...". Полистратид был отправлен вместе с другими в звании посла к
полководцам царя персидского. Когда его товарищей спросили, явились ли они
лично от себя или их прислало государство, он ответил: "Если наше поручение
будет удачно -- от имени государства, нет -- по частному делу". Когда
несколько участвовавших в сражении амфипольцев приехали в Спарту и посетили
Ар-гилеониду, мать Брасида, она спросила их, пал ли Бра-сид смертью храбрых,
достойною Спарты? Они стали осыпать героя похвалами и сказали, что в Спарте
нет ему подобного. "Друзья мои, -- сказала она, -- не говорите этого: Брасид
был мужествен, храбр; но в Спарте есть много людей лучше его"...
XXVI. Членами герусии Ликург, как мы сказали выше, назначил сперва тех,
кто принимал участие в его предприятии. Позже он сделал распоряжение, чтобы
в случае смерти одного из них на его место избирался какой-либо из уважаемых
граждан более шестидесяти лет от роду. В этом случае начиналось величайшее
состязание в мире, состязание, где каждый бился до последних сил. Дело шло
не о том, чтобы быть объявленным самым быстрым на бегу из быстрых, самым
сильным из сильных, а лучшим и умнейшим между лучшими и умнейшими людьми. За
свое нравственное превосходство победитель получал пожизненно в награду
высшую, если можно выразиться, власть в государстве, делался господином над
жизнью и смертью, честью и бесчестьем, короче, надо всем, что стояло на
первом плане. Выборы происходили следующим образом. Когда народ успевал
собраться, выборные запирались в одной комнате соседнего дома, где не могли
никого видеть, так же, как никому нельзя было видеть их. До них могли
доноситься только крики собравшегося народа: как в этом случае, так и в
других он решал избрание криком. Избираемые выходили не все сразу, но
поодиночке, по жребию и шли молча чрез все собрание. У тех, кто сидел
запершись в комнате, были в руках дощечки для письма, на которых они
отмечали только силу крика, не зная, к кому он относится. Они должны были
записать лишь, как сильно кричали тому, кого выводили первым, вторым,
третьим и т. д. Того, кому кричали чаще и сильнее, объявляли избранным. С
венком на голове он шел в храм в толпе не только не завидовавшей ему и
прославлявшей его молодежи, но и среди множества женщин, которые хвалили его
в песнях и называли жизнь его счастливой. Каждый из родственников приглашал
его к обеду, говоря, что это -- почетное угощение ему от имени города.
Затем он шел в сисситии, где ничто не нарушало своего обычного порядка.
Единственное отступление состояло в том, что ему выдавалась вторая доля,
которую он брал и прятал. Когда обед кончался, он подзывал к себе любимую
свою родственницу, стоявшую у дверей столовой, и отдавал ей свою порцию,
говоря при этом, что дает ей то, что сам получил в награду, причем женщину,
которой было оказано такого рода отличие, друзья провожали домой.
XXVII. Прекрасными во всех отношениях были и законы Ликурга
относительно погребения покойников. Чтобы с корнем уничтожить суеверие, он
прежде всего не запрещал хоронить умерших в черте города и ставить им
памятники вблизи храмов, -- он желал, чтобы молодежь с малых лет имела у
себя перед глазами подобного рода картины, привыкала к ним; чтобы она не
боялась смерти, не находила в ней ничего страшного, не считала бы себя
оскверненною, прикоснувшись к трупу или перешагнув через могилу; во-вторых,
приказал ничего не класть в могилу вместе с покойником. Его обвивали в
красный плащ и клали на листья маслины. Не было затем позволено надписывать
на могиле имя усопшего, если только он не был павшим в битве воином или если
умершая не была жрицей. Траур продолжался всего одиннадцать дней. На
двенадцатый день следовало принести жертву Деметре и перестать плакать. У
Ликурга ничто не было бесцельным, ничего не делалось без нужды -- все его
важнейшие распоряжения имели целью хвалить доброе и порицать дурное. Он
наполнил город множеством образцов для подражания. С ними постоянно
приходилось сталкиваться, вместе с ними росли, вследствие чего для каждого
они служили путем и примером к достижению добродетели.
На этом основании Ликург не позволил уезжать из дому и путешествовать
без определенной цели, перенимая чужие нравы и подражая образу жизни,
лишенному порядка, и государственному устройству, не имеющему стройной
системы. Мало того, он даже выселял иностранцев, если они приезжали в Спарту
без всякой цели или жили в ней тайно, но не потому, как думает Фукидид, что
боялся, как бы они не ввели у себя дома его государственного устройства или
не научились чему-либо полезному, ведущему к нравственному совершенству, а
просто потому, чтобы не сделались учителями порока. С новыми лицами входят,
естественно, и новые речи, с новыми речами являются новые понятия,
вследствие чего на сцену выступает, конечно, множество желаний и стремлений,
не имеющих ничего общего с установившимся порядком правления. Поэтому Ликург
считал нужным строже беречь родной город от внесения в него дурных нравов,
нежели от занесения в него заразы извне.
XXVIII. Во всем, о чем мы до сих пор говорили, мы не видим ни одного
следа несправедливости или себялюбия, -- того, за что некоторые порицают
законы Ликурга, находя, что они способны воспитать людей храбрых, но
несправедливых. Одна только "криптия" -- если она действительно учреждена
Ликургом, как говорит Аристотель, -- могла дать повод, между прочим, Платону
отозваться дурно как о государственном устройстве Ликурга, так и о его
личности. Криптия состояла в следующем. Время от времени спартанское
правительство посылало нескольких молодых людей, вьщававшихся своими
умственными способностями, за город без всякой цели. С ними не было ничего,
кроме короткого меча и необходимых съестных припасов. Днем они скрывались,
рассеявшись по тайным местам, и спали, ночью -- выходили на дорогу и убивали
попадавшихся им в руки илотов. Часто они бегали по полям и умерщвляли самых
сильных и здоровых из них,
Фукидид, например, в своей "Истории Пелопоннесской войны" рассказывает,
что спартанцы выбрали самых храбрых из илотов, надели им на голову венки,
как бы желая отпустить их на волю, и стали водить из храма в храм. Вскоре
все они, более двух тысяч, исчезли бесследно. Никто ни тогда, ни после не
мог рассказать подробностей их смерти. Аристотель говорит даже, что и эфоры
при вступлении своем в должность объявляют илотам войну, чтобы иметь
возможность убивать их, не делаясь преступниками. Спартанцы обращались с
ними всегда сурово и жестоко. Между прочим, они заставляли их напиваться
допьяна чистым вином и затем приводили к сисситам, чтобы показать молодежи,
до чего может довести пьянство. Далее им приказывали петь неприличные песни
и исполнять непристойные, безнравственные танцы, запрещая в то же время
приличные. Вот почему, когда илотам, взятым в плен, спустя много лет, во
время похода на Спарту фиванцев, приказали, говорят, петь песни Терпандра,
Алкмана и спартанца Спендонта, они просили освободить их от этого, "так как
этого не велят им их господа". Тот, кто говорит, что в Спарте свободные
пользуются высшей мерой свободы, а рабы -- рабы в полном смысле этого слова,
хорошо понимает разницу между ними. Но, мне кажется, такими бесчеловечными
спартанцы сделались после, тогда в особенности, когда у них произошло
страшное землетрясение, во время которого илоты восстали, говорят, вместе с
мессенцами, вконец разорили страну и довели государство до края гибели. Я по
крайней мере не решаюсь приписать установление такого ужасного обычая, как
криптия, Ликургу, принимая во внимание мягкость его характера и его
справедливость во всем -- качества, засвидетельствованные самим оракулом.
XXIX. Когда важнейшие из его законов успели войти в жизнь его
сограждан, когда государство сделалось достаточно крепким и сильным, чтобы
нести себя и самому стоять на ногах, Ликург, подобно богу, который, по
словам Платона, обрадовался при виде первых движений созданного им мира, был
восхищен, очарован красотой и величием созданных им законов, законов,
ставших действительностью, вошедших в жизнь, и захотел, насколько может ум
человека, сделать их бессмертными, незыблемыми в будущем. Итак, он созвал
всех граждан на Народное собрание и сказал, что данное им государственное
устройство во всех отношениях приведено в порядок и может служить к счастью
и славе их города, но что самое важное, самое главное он может открыть им
тогда, когда вопросит оракул. Они должны были хранить данные им законы,
ничего не изменяя, строго держать их до его возвращения из Дельф. После
своего приезда он обещал устроить все согласно воле оракула. Все согласились
и просили его ехать. Тогда, взяв клятву с царей и старейшин, затем со всех
граждан в том, что
они будут твердо держаться существующего правления, пока он не вернется
из Дельф, Ликург уехал в Дельфы. Войдя в храм и принесши богу жертву, он
вопросил его, хороши ли его законы и в достаточной ли мере служат к счастью
и нравственному совершенствованию его сограждан. Оракул отвечал, что его
законы прекрасны и что с его стороны государство его будет находиться на
верху славы, пока останется верным данному им государственному устройству.
Он записал этот оракул и послал его в Спарту, сам же принес богу вторичную
жертву, простился со своими друзьями и сыном и решил добровольно умереть,
чтобы не освобождать своих сограждан от данной ими клятвы. Он был в таких
годах, когда можно еще жить, но так же хорошо и умереть тем, кто не прочь от
этого, в особенности ему, чьи все желания были исполнены. Он уморил себя
голодом в том убеждении, что и смерть общественного деятеля должна быть
полезна государству и что самый конец его жизни должен быть не случайностью,
а своего рода нравственным подвигом, что он совершил прекраснейшее дело, что
кончина его будет достойным завершением его счастья и что смерть его будет
стражем всего того высокого и прекрасного, которое он приобрел для сограждан
своей жизнью, так как они поклялись держаться установленного им правления
вплоть до его возвращения. Он не обманулся в своих надеждах. В продолжение
пяти веков, пока Спарта оставалась верна законам Ликурга, она по своему
строю и славе была первым государством в Греции. Из четырнадцати царей, от
Ликурга до Агида, сына Архидама, ни один не сделал в них никаких перемен.
Учреждение должности эфоров не только не ослабило государства, а, напротив,
послужило к его усилению. Казалось, эфорат был учрежден в интересах народа,
на самом же деле он послужил к усилению влияния аристократии.
XXX. В царствование Агида проникли в Спарту в первый раз деньги, вместе
же с деньгами вернулись в государство корыстолюбие и жажда богатства. Виной
тому был Лисандр, который, не любя денег лично, сделал своих сограждан
корыстолюбивыми и познакомил с роскошью. Он привез домой золото и серебро и
нанес смертельный удар законам Ликурга. Но пока они оставались по-прежнему в
силе, можно было сказать, что Спарта жила жизнью не государства, а жизнью
опытного и мудрого мужа или, верней, с одной скиталой и плащом предписывала
законы охотно подчинившейся ей Греции, как Геракл, по представлению поэтов,
с львиною шкурой и дубиной обходил весь мир. Как он наказывал беззаконных и
кровожадных тиранов, так и она низвергала в государствах неправильно
поставленные власти и царей, была посредницей в войнах, усмиряла возмущения
и в большинстве случаев не выставляя в поле ни одного солдата, а отправляя
лишь посла, приказания которого все слушались немедленно, как слетаются и
приводят все в порядок пчелы при появлении матки. Вот как полезно было
государству его тогдашнее благоустройство и правила справедливости, которых
оно держалось. Странным кажется мне после этого, что некоторые говорят,
будто спартанцы умели повиноваться, но не повелевать, как, с другой стороны,
я не понимаю, почему превозносят слова царя Теопомпа, который на чье-то
замечание, что "Спарта держится потому, что ее цари умеют управлять",
ответил: "Вернее, потому, что ее граждане умеют повиноваться".
Мне кажется, никто не станет охотно подчиняться тому, кто не умеет
повелевать, подчинению же учатся у царей, так как кто умеет вести, за тем и
идут охотно. Укротить лошадь -- значит сделать эту лошадь смирной и
послушной, точно так же задача царя -- заставить его подданных повиноваться,
спартанцы же сумели не только заставить другие народы повиноваться им, но и
внушить им желание подчиняться именно спартанцам, предоставить себя в их
распоряжение. Их послы просили у них не флота, не денег, не солдат, а только
вождя-спартанца и, получив его, смотрели на него с уважением и страхом, как
сицилийцы -- на Гилиппа, халкидцы -- на Брасида, все малоазиатские греки --
на Лисандра, Кал-ликратида и Агесилая. Таких лиц называли "гармоста-ми", т.
е. вводящими порядок, и "софронистами", т. е. наставниками всех народов и
царей, и видели в Спарте в целом как бы воспитательницу или дающую советы
честной жизни и разумного государственного правления. В этом смысле, мне
кажется, смеется Стратоник в своем шутовском проекте государственного
устройства, советующий афинянам справлять мистерии и устраивать
торжественные процессии, элидцам быть судьями на играх, к чему у них есть
особенные способности, спартанцам же -- пороть обоих, если они в чем-либо
провинятся. Это было сказано в шутку; но ученик Сократа, Эсхин, видя, как
хвастаются фиванцы своей победой при Левктрах, серьезно заметил, что они
ничуть не отличаются от мальчишек, которые задирают нос, что им удалось
отколотить своего дядьку...
XXXI. И все же Ликург не стремился главным образом к тому, чтобы
поставить свое государство во главе других, напротив, он думал, что жизнь
отдельного человека, как и жизнь государства, может быть счастлива только
тогда, когда он чист нравственно и в мире с самим собою. Поэтому все его
действия и поступки клонились к одной цели -- чтобы его сограждане были как
можно долее свободны нравственно, довольны собою и благоразумны.
Его государственное устройство взял за основание и написавший свод
законов для своего собственного государства Платон, так же, как Диоген,
Зенон и вообще все занимавшиеся подобного рода вопросами и заслужившие себе
похвалу, хотя они оставили после себя одни буквы и слова. Но Ликург не
нуждался ни в буквах, ни в словах, -- он произвел на свет действительное и
неподражаемое государственное устройство и в то время, как другие считают
существование истинного философа чем-то идеальным, сделал из своих сограждан
целый город философов. Его слава справедливо превышает славу всех когда-либо
существовавших греческих законодателей, вследствие чего и Аристотель
заметил, что "Ликурга в Спарте чтят меньше, чем он заслужил", хотя ему и
оказывают здесь величайшие почести. Ему построили храм и ежегодно приносили
жертву как богу. Говорят, когда его прах был привезен на родину, молния
упала на его гроб, чего не случалось впоследствии ни с кем из великих людей,
кроме Еврипида, скончавшегося и погребенного близ Аретузы, в Македонии. Это
может оправдывать в глазах других -- поклонников Еврипида и служить для них
доказательством, что одному ему выпало на долю то, что задолго до него
случилось с самым любимым богами и святым по жизни человеком...
По рассказам некоторых, Ликург скончался в Кирре; но Аполлотемид
говорит, что он умер в Элиде, Тимей и Аристоксен -- что он кончил дни свои
на Крите. Арис-токсен рассказывает также, что критяне показывают его
гробницу в пергамском округе, возле большой дороги. Говорят, у него был
единственный сын, Антиор. Он не имел детей, и со смертью его угас его род.
Друзья и близкие Ликурга заменили ему некоторым образом потомство, образовав
кружок, существовавший долгое время. Дни, в которые он собирался, назывались
"Ликурговыми днями". По словам Аристократа, сына Гиппарха, когда Ликург умер
на Крите, его друзья сожгли его труп и, по его завещанию, бросили пепел в
море: он боялся, что его останки перенесут в Спарту, вследствие чего
спартанцы сочтут себя свободными от клятвы и сделают перемены в данном им
государственном устройстве под предлогом того, что он вернулся на родину...
Вот все, что нам известно о Ликурге.
I. Относительно времени жизни царя Нумы существуют самые разноречивые
показания, хотя есть весьма точные родословные его потомков. Какой-то Клодий
в своих "Хронологических изысканиях" так, если не ошибаюсь, называется его
книга -- уверяет, что древние документы погибли во время несчастной войны с
галлами, те же, которые существуют в настоящее время, не заслуживают
доверия, так как их авторы желали польстить некоторым лицам, которые хотели
попасть в число членов древнейших и самых аристократических фамилий, не имея
на это права. Одни считают Нуму учеником Пифагора, другие, напротив,
говорят, что Нума вовсе
не получил греческого воспитания. Следовательно, он или был в
достаточной степени одарен от природы, чтобы без посторонней помощи
совершенствоваться нравственно, или же воспитателем царя был какой-нибудь
иностранец, оставлявший по своему умственному развитию позади себя даже
Пифагора. Одни уверяют, что Пифагор жил около полутораста лет после Нумы и
что с Нумой был знаком и помогал ему в устройстве государственного
управления путешествовавший по Италии спартанец Пифагор, победитель на
Олимпийских играх в шестнадцатую олимпиаду, в третий год которой Нума принял
царство, и что по совету этого Пифагора в государственном строе Рима сделано
много заимствований из политического устройства Спарты. Кроме того, по
происхождению Нума был сабинцем, сабинцы же считают себя спартанскими
колонистами. Трудно установить точное время его жизни, тем более если
держаться в данном случае списка олимпийских победителей, который был издан,
говорят, впоследствии элидцем Гип-пием, но не может быть вполне принят на
веру. Мы опишем в жизни Нуны все, что знаем за достойное рассказа,
предпослав соответствующее введение.
II. Уже тридцать семь лет правил Ромул основанным им Римом. Пятого
июля, в тот день, который в настоящее время называется Капратинскими нонами,
Ромул приносил за городом, на Козьем болоте, жертву за весь народ в
присутствии Сената и большей части граждан. Внезапно в воздухе произошла
большая перемена: на землю спустилась туча, сопровождаемая вихрем и бурей.
Остальной народ в страхе пустился бежать и рассеялся в разные стороны, Ромул
же исчез. Его не нашли ни живым, ни мертвым. На патрициев пало сильное
подозрение. Народ говорил, что они давно тяготились царской властью и, желая
забрать управление государством в свои руки, умертвили царя, так как он стал
с некоторого времени поступать с ними суровее и деспотичнее. Патриции
старались рассеять подобного рода подозрения, причислив Ромула к богам и
говоря, что он "не умер, а удостоился лучшей доли". Прокул, личность,
пользовавшаяся уважением, поклялся, что видел, как Ромул возносился в полном
вооружении на небо, и слышал его голос, приказывавший называть его Квирином.
В городе начались новые волнения и споры относительно избрания будущего
царя: новые граждане не успели еще вполне слиться с прежними. Народ
продолжал сильно волноваться, патриции вследствие царствовавших между ними
несогласий также подозревали один другого. Все, однако, были согласны в том,
что необходимо избрать царя, но спорили и расходились во мнениях не только о
том, кому предложить корону, но и из какого народа должен быть будущий царь.
Те, которые вместе с Ромулом первыми поселились в городе, не хотели и
слышать, чтобы сабинцы, только впоследствии получившие право жить в городе и
землю, имели власть над теми, кто принял их в свою среду. Но и сабинцы были
правы, говоря, что после смерти царя своего Татия они не восстали против
Ромула, но подчинялись ему как единодержавному владыке, вследствие чего
имеют право требовать, чтобы будущий царь принадлежал к их народу. Они
присоединились к римлянам не как слабейшие к сильнейшим, -- напротив,
слившись с ними, они увеличили количество населения и возвели город на
степень его нынешней славы. Вот о чем спорили они. Чтобы споры, возникшие
вследствие безначалия, не перешли в открытое возмущение в то время, когда
государство находилось в опасном положении, патриции, общее число которых
доходило до полутораста человек, решили дать каждому из них права царской
власти и позволить в продолжение шести часов ночи и шести часов дня
приносить богам установленные жертвы и заниматься государственными делами.
Такое разделение патриции считали удачным в том отношении, что оно
уравнивало их, точно так же, как смена власти уничтожала в народе чувство
зависти. Он видел, что в тот же день и ту же ночь одно и то же лицо из царя
делалось простым гражданином. Этот образ правления римляне называют
"междуцарствием".
III. Патриции правили в новом своем звании мягко, не прибегая к крутым
мерам, и тем не менее не спаслись от подозрений и беспокойств. Их обвиняли в
том, что они стремятся к олигархии и хотят управлять государством лишь в
собственных интересах, не думая о восстановлении царского достоинства.
Наконец обе партии решили, чтобы одна из них избрала царя из среды другой,
надеясь таким образом положить конец существующим между ними несогласиям и
ожидая, что избранник их будет относиться одинаково беспристрастно к обеим
сторонам, любя одних, как избравших его, других уважая, как своих
соотечественников. Сабинцы предоставили право избрания первым римлянам,
которые предпочли иметь царем избранного им сабинца, нежели избранного
последними -- римлянина. После предварительных совещаний они провозгласили
царем сабинца Нуму Помпилия, правда, не из числа его соотечественников,
переселившихся в Рим, но тем не менее пользовавшегося столь широкой
известностью за свои нравственные качества, что, когда названо было его имя,
сабинцы встретили его избрание еще с большим восторгом, чем сами избравшие.
Объявив народу о своем решении, они отправили в качестве послов к Нуме от
общего имени самых известных граждан из обоих народов с просьбой приехать в
Рим и принять престол.
Нума родился в большом сабинском городе Курах, по имени которого
римляне после смешения их с сабинцами были названы "квиритами". Он был сыном
установлен строго определенный образ жизни и занятия, которые имели в виду
лишь благо всех. Вообще спартанцы считали себя принадлежащими не себе лично,
но отечеству.
Если им не давалось других приказаний, они смотрели за детьми, учили их
чему-либо полезному, или же сами учились от стариков. Одно из
предоставленных Ликургом своим согражданам преимуществ, которым можно было
завидовать, состояло в том, что у них было много свободного времени, --
заниматься ремеслами им было строго запрещено, копить же богатство, что
сопряжено с массой труда и забот, им не было никакой надобности: богатству
уже никто не завидовал и не обращал на него внимания. Землю обрабатывали им
илоты, платившие определенный оброк. Один спартанец приехал в Афины как раз
во время суда. Узнав, что кого-то осудили за праздность, и заметив, что он
идет повеся голову в сопровождении печальных, грустных друзей, спартанец
попросил окружающих показать ему человека, осужденного "за любовь к
свободе!". Так глубоко презирали спартанцы занятия ремеслом или имевшие
целью наживу.
Вместе с деньгами исчезли в Спарте, конечно, и всякие тяжбы. Ни
корысти, ни бедности там не стало больше места, вместо них явилось равное
распределение достатка, простота же жизни имела своим следствием
беззаботность. Танцы, пиры, обеды, охота, гимнастика, разговоры в народных
собраниях поглощали все их время, когда они не были в походе.
XXV. Кому не было еще тридцати лет, те вовсе не ходили на рынок. Вместо
них провизию закупали их родственники и ближайшие друзья. С другой стороны,
и старшим было бы стыдно, если б они занимались исключительно этим делом, --
большую часть дня им следовало проводить в гимнасиях и "лесхах". Здесь они
сбирались для мирной беседы друг с другом. Ни о денежных, ни о торговых
делах там никогда не шло речи, -- главным предметом их разговора была
похвала хорошему поступку и порицание -- дурному; но и это было облечено в
шутливую, веселую форму и, не оскорбляя никого, служило к исправлению других
и наставляло их. И сам Ликург не был воплощенною суровостью, напротив, если
верить Сосибию, он посвятил известную статуэтку богу Смеха -- он желал,
чтобы во время обеда и подобного рода времяпрепровождения допускались шутки,
как приправа к трудам и скудной пище. Вообще он приучал сограждан не желать
и не уметь жить отдельно от других, напротив, они должны были, как пчелы,
жить всегда вместе, сбираться вокруг своего главы и вполне принадлежать
отечеству, совершенно забывая о себе в минуты восторга и любви к славе.
Такие мысли видны и в некоторых изречениях спартанцев.
Педарит не был избран в число трехсот человек царского конвоя, но пошел
домой с сияющим лицом -- он радовался, что "нашлось триста граждан лучше
его...". Полистратид был отправлен вместе с другими в звании посла к
полководцам царя персидского. Когда его товарищей спросили, явились ли они
лично от себя или их прислало государство, он ответил: "Если наше поручение
будет удачно -- от имени государства, нет -- по частному делу". Когда
несколько участвовавших в сражении амфипольцев приехали в Спарту и посетили
Ар-гилеониду, мать Брасида, она спросила их, пал ли Бра-сид смертью храбрых,
достойною Спарты? Они стали осыпать героя похвалами и сказали, что в Спарте
нет ему подобного. "Друзья мои, -- сказала она, -- не говорите этого: Брасид
был мужествен, храбр; но в Спарте есть много людей лучше его"...
XXVI. Членами герусии Ликург, как мы сказали выше, назначил сперва тех,
кто принимал участие в его предприятии. Позже он сделал распоряжение, чтобы
в случае смерти одного из них на его место избирался какой-либо из уважаемых
граждан более шестидесяти лет от роду. В этом случае начиналось величайшее
состязание в мире, состязание, где каждый бился до последних сил. Дело шло
не о том, чтобы быть объявленным самым быстрым на бегу из быстрых, самым
сильным из сильных, а лучшим и умнейшим между лучшими и умнейшими людьми. За
свое нравственное превосходство победитель получал пожизненно в награду
высшую, если можно выразиться, власть в государстве, делался господином над
жизнью и смертью, честью и бесчестьем, короче, надо всем, что стояло на
первом плане. Выборы происходили следующим образом. Когда народ успевал
собраться, выборные запирались в одной комнате соседнего дома, где не могли
никого видеть, так же, как никому нельзя было видеть их. До них могли
доноситься только крики собравшегося народа: как в этом случае, так и в
других он решал избрание криком. Избираемые выходили не все сразу, но
поодиночке, по жребию и шли молча чрез все собрание. У тех, кто сидел
запершись в комнате, были в руках дощечки для письма, на которых они
отмечали только силу крика, не зная, к кому он относится. Они должны были
записать лишь, как сильно кричали тому, кого выводили первым, вторым,
третьим и т. д. Того, кому кричали чаще и сильнее, объявляли избранным. С
венком на голове он шел в храм в толпе не только не завидовавшей ему и
прославлявшей его молодежи, но и среди множества женщин, которые хвалили его
в песнях и называли жизнь его счастливой. Каждый из родственников приглашал
его к обеду, говоря, что это -- почетное угощение ему от имени города.
Затем он шел в сисситии, где ничто не нарушало своего обычного порядка.
Единственное отступление состояло в том, что ему выдавалась вторая доля,
которую он брал и прятал. Когда обед кончался, он подзывал к себе любимую
свою родственницу, стоявшую у дверей столовой, и отдавал ей свою порцию,
говоря при этом, что дает ей то, что сам получил в награду, причем женщину,
которой было оказано такого рода отличие, друзья провожали домой.
XXVII. Прекрасными во всех отношениях были и законы Ликурга
относительно погребения покойников. Чтобы с корнем уничтожить суеверие, он
прежде всего не запрещал хоронить умерших в черте города и ставить им
памятники вблизи храмов, -- он желал, чтобы молодежь с малых лет имела у
себя перед глазами подобного рода картины, привыкала к ним; чтобы она не
боялась смерти, не находила в ней ничего страшного, не считала бы себя
оскверненною, прикоснувшись к трупу или перешагнув через могилу; во-вторых,
приказал ничего не класть в могилу вместе с покойником. Его обвивали в
красный плащ и клали на листья маслины. Не было затем позволено надписывать
на могиле имя усопшего, если только он не был павшим в битве воином или если
умершая не была жрицей. Траур продолжался всего одиннадцать дней. На
двенадцатый день следовало принести жертву Деметре и перестать плакать. У
Ликурга ничто не было бесцельным, ничего не делалось без нужды -- все его
важнейшие распоряжения имели целью хвалить доброе и порицать дурное. Он
наполнил город множеством образцов для подражания. С ними постоянно
приходилось сталкиваться, вместе с ними росли, вследствие чего для каждого
они служили путем и примером к достижению добродетели.
На этом основании Ликург не позволил уезжать из дому и путешествовать
без определенной цели, перенимая чужие нравы и подражая образу жизни,
лишенному порядка, и государственному устройству, не имеющему стройной
системы. Мало того, он даже выселял иностранцев, если они приезжали в Спарту
без всякой цели или жили в ней тайно, но не потому, как думает Фукидид, что
боялся, как бы они не ввели у себя дома его государственного устройства или
не научились чему-либо полезному, ведущему к нравственному совершенству, а
просто потому, чтобы не сделались учителями порока. С новыми лицами входят,
естественно, и новые речи, с новыми речами являются новые понятия,
вследствие чего на сцену выступает, конечно, множество желаний и стремлений,
не имеющих ничего общего с установившимся порядком правления. Поэтому Ликург
считал нужным строже беречь родной город от внесения в него дурных нравов,
нежели от занесения в него заразы извне.
XXVIII. Во всем, о чем мы до сих пор говорили, мы не видим ни одного
следа несправедливости или себялюбия, -- того, за что некоторые порицают
законы Ликурга, находя, что они способны воспитать людей храбрых, но
несправедливых. Одна только "криптия" -- если она действительно учреждена
Ликургом, как говорит Аристотель, -- могла дать повод, между прочим, Платону
отозваться дурно как о государственном устройстве Ликурга, так и о его
личности. Криптия состояла в следующем. Время от времени спартанское
правительство посылало нескольких молодых людей, вьщававшихся своими
умственными способностями, за город без всякой цели. С ними не было ничего,
кроме короткого меча и необходимых съестных припасов. Днем они скрывались,
рассеявшись по тайным местам, и спали, ночью -- выходили на дорогу и убивали
попадавшихся им в руки илотов. Часто они бегали по полям и умерщвляли самых
сильных и здоровых из них,
Фукидид, например, в своей "Истории Пелопоннесской войны" рассказывает,
что спартанцы выбрали самых храбрых из илотов, надели им на голову венки,
как бы желая отпустить их на волю, и стали водить из храма в храм. Вскоре
все они, более двух тысяч, исчезли бесследно. Никто ни тогда, ни после не
мог рассказать подробностей их смерти. Аристотель говорит даже, что и эфоры
при вступлении своем в должность объявляют илотам войну, чтобы иметь
возможность убивать их, не делаясь преступниками. Спартанцы обращались с
ними всегда сурово и жестоко. Между прочим, они заставляли их напиваться
допьяна чистым вином и затем приводили к сисситам, чтобы показать молодежи,
до чего может довести пьянство. Далее им приказывали петь неприличные песни
и исполнять непристойные, безнравственные танцы, запрещая в то же время
приличные. Вот почему, когда илотам, взятым в плен, спустя много лет, во
время похода на Спарту фиванцев, приказали, говорят, петь песни Терпандра,
Алкмана и спартанца Спендонта, они просили освободить их от этого, "так как
этого не велят им их господа". Тот, кто говорит, что в Спарте свободные
пользуются высшей мерой свободы, а рабы -- рабы в полном смысле этого слова,
хорошо понимает разницу между ними. Но, мне кажется, такими бесчеловечными
спартанцы сделались после, тогда в особенности, когда у них произошло
страшное землетрясение, во время которого илоты восстали, говорят, вместе с
мессенцами, вконец разорили страну и довели государство до края гибели. Я по
крайней мере не решаюсь приписать установление такого ужасного обычая, как
криптия, Ликургу, принимая во внимание мягкость его характера и его
справедливость во всем -- качества, засвидетельствованные самим оракулом.
XXIX. Когда важнейшие из его законов успели войти в жизнь его
сограждан, когда государство сделалось достаточно крепким и сильным, чтобы
нести себя и самому стоять на ногах, Ликург, подобно богу, который, по
словам Платона, обрадовался при виде первых движений созданного им мира, был
восхищен, очарован красотой и величием созданных им законов, законов,
ставших действительностью, вошедших в жизнь, и захотел, насколько может ум
человека, сделать их бессмертными, незыблемыми в будущем. Итак, он созвал
всех граждан на Народное собрание и сказал, что данное им государственное
устройство во всех отношениях приведено в порядок и может служить к счастью
и славе их города, но что самое важное, самое главное он может открыть им
тогда, когда вопросит оракул. Они должны были хранить данные им законы,
ничего не изменяя, строго держать их до его возвращения из Дельф. После
своего приезда он обещал устроить все согласно воле оракула. Все согласились
и просили его ехать. Тогда, взяв клятву с царей и старейшин, затем со всех
граждан в том, что
они будут твердо держаться существующего правления, пока он не вернется
из Дельф, Ликург уехал в Дельфы. Войдя в храм и принесши богу жертву, он
вопросил его, хороши ли его законы и в достаточной ли мере служат к счастью
и нравственному совершенствованию его сограждан. Оракул отвечал, что его
законы прекрасны и что с его стороны государство его будет находиться на
верху славы, пока останется верным данному им государственному устройству.
Он записал этот оракул и послал его в Спарту, сам же принес богу вторичную
жертву, простился со своими друзьями и сыном и решил добровольно умереть,
чтобы не освобождать своих сограждан от данной ими клятвы. Он был в таких
годах, когда можно еще жить, но так же хорошо и умереть тем, кто не прочь от
этого, в особенности ему, чьи все желания были исполнены. Он уморил себя
голодом в том убеждении, что и смерть общественного деятеля должна быть
полезна государству и что самый конец его жизни должен быть не случайностью,
а своего рода нравственным подвигом, что он совершил прекраснейшее дело, что
кончина его будет достойным завершением его счастья и что смерть его будет
стражем всего того высокого и прекрасного, которое он приобрел для сограждан
своей жизнью, так как они поклялись держаться установленного им правления
вплоть до его возвращения. Он не обманулся в своих надеждах. В продолжение
пяти веков, пока Спарта оставалась верна законам Ликурга, она по своему
строю и славе была первым государством в Греции. Из четырнадцати царей, от
Ликурга до Агида, сына Архидама, ни один не сделал в них никаких перемен.
Учреждение должности эфоров не только не ослабило государства, а, напротив,
послужило к его усилению. Казалось, эфорат был учрежден в интересах народа,
на самом же деле он послужил к усилению влияния аристократии.
XXX. В царствование Агида проникли в Спарту в первый раз деньги, вместе
же с деньгами вернулись в государство корыстолюбие и жажда богатства. Виной
тому был Лисандр, который, не любя денег лично, сделал своих сограждан
корыстолюбивыми и познакомил с роскошью. Он привез домой золото и серебро и
нанес смертельный удар законам Ликурга. Но пока они оставались по-прежнему в
силе, можно было сказать, что Спарта жила жизнью не государства, а жизнью
опытного и мудрого мужа или, верней, с одной скиталой и плащом предписывала
законы охотно подчинившейся ей Греции, как Геракл, по представлению поэтов,
с львиною шкурой и дубиной обходил весь мир. Как он наказывал беззаконных и
кровожадных тиранов, так и она низвергала в государствах неправильно
поставленные власти и царей, была посредницей в войнах, усмиряла возмущения
и в большинстве случаев не выставляя в поле ни одного солдата, а отправляя
лишь посла, приказания которого все слушались немедленно, как слетаются и
приводят все в порядок пчелы при появлении матки. Вот как полезно было
государству его тогдашнее благоустройство и правила справедливости, которых
оно держалось. Странным кажется мне после этого, что некоторые говорят,
будто спартанцы умели повиноваться, но не повелевать, как, с другой стороны,
я не понимаю, почему превозносят слова царя Теопомпа, который на чье-то
замечание, что "Спарта держится потому, что ее цари умеют управлять",
ответил: "Вернее, потому, что ее граждане умеют повиноваться".
Мне кажется, никто не станет охотно подчиняться тому, кто не умеет
повелевать, подчинению же учатся у царей, так как кто умеет вести, за тем и
идут охотно. Укротить лошадь -- значит сделать эту лошадь смирной и
послушной, точно так же задача царя -- заставить его подданных повиноваться,
спартанцы же сумели не только заставить другие народы повиноваться им, но и
внушить им желание подчиняться именно спартанцам, предоставить себя в их
распоряжение. Их послы просили у них не флота, не денег, не солдат, а только
вождя-спартанца и, получив его, смотрели на него с уважением и страхом, как
сицилийцы -- на Гилиппа, халкидцы -- на Брасида, все малоазиатские греки --
на Лисандра, Кал-ликратида и Агесилая. Таких лиц называли "гармоста-ми", т.
е. вводящими порядок, и "софронистами", т. е. наставниками всех народов и
царей, и видели в Спарте в целом как бы воспитательницу или дающую советы
честной жизни и разумного государственного правления. В этом смысле, мне
кажется, смеется Стратоник в своем шутовском проекте государственного
устройства, советующий афинянам справлять мистерии и устраивать
торжественные процессии, элидцам быть судьями на играх, к чему у них есть
особенные способности, спартанцам же -- пороть обоих, если они в чем-либо
провинятся. Это было сказано в шутку; но ученик Сократа, Эсхин, видя, как
хвастаются фиванцы своей победой при Левктрах, серьезно заметил, что они
ничуть не отличаются от мальчишек, которые задирают нос, что им удалось
отколотить своего дядьку...
XXXI. И все же Ликург не стремился главным образом к тому, чтобы
поставить свое государство во главе других, напротив, он думал, что жизнь
отдельного человека, как и жизнь государства, может быть счастлива только
тогда, когда он чист нравственно и в мире с самим собою. Поэтому все его
действия и поступки клонились к одной цели -- чтобы его сограждане были как
можно долее свободны нравственно, довольны собою и благоразумны.
Его государственное устройство взял за основание и написавший свод
законов для своего собственного государства Платон, так же, как Диоген,
Зенон и вообще все занимавшиеся подобного рода вопросами и заслужившие себе
похвалу, хотя они оставили после себя одни буквы и слова. Но Ликург не
нуждался ни в буквах, ни в словах, -- он произвел на свет действительное и
неподражаемое государственное устройство и в то время, как другие считают
существование истинного философа чем-то идеальным, сделал из своих сограждан
целый город философов. Его слава справедливо превышает славу всех когда-либо
существовавших греческих законодателей, вследствие чего и Аристотель
заметил, что "Ликурга в Спарте чтят меньше, чем он заслужил", хотя ему и
оказывают здесь величайшие почести. Ему построили храм и ежегодно приносили
жертву как богу. Говорят, когда его прах был привезен на родину, молния
упала на его гроб, чего не случалось впоследствии ни с кем из великих людей,
кроме Еврипида, скончавшегося и погребенного близ Аретузы, в Македонии. Это
может оправдывать в глазах других -- поклонников Еврипида и служить для них
доказательством, что одному ему выпало на долю то, что задолго до него
случилось с самым любимым богами и святым по жизни человеком...
По рассказам некоторых, Ликург скончался в Кирре; но Аполлотемид
говорит, что он умер в Элиде, Тимей и Аристоксен -- что он кончил дни свои
на Крите. Арис-токсен рассказывает также, что критяне показывают его
гробницу в пергамском округе, возле большой дороги. Говорят, у него был
единственный сын, Антиор. Он не имел детей, и со смертью его угас его род.
Друзья и близкие Ликурга заменили ему некоторым образом потомство, образовав
кружок, существовавший долгое время. Дни, в которые он собирался, назывались
"Ликурговыми днями". По словам Аристократа, сына Гиппарха, когда Ликург умер
на Крите, его друзья сожгли его труп и, по его завещанию, бросили пепел в
море: он боялся, что его останки перенесут в Спарту, вследствие чего
спартанцы сочтут себя свободными от клятвы и сделают перемены в данном им
государственном устройстве под предлогом того, что он вернулся на родину...
Вот все, что нам известно о Ликурге.
I. Относительно времени жизни царя Нумы существуют самые разноречивые
показания, хотя есть весьма точные родословные его потомков. Какой-то Клодий
в своих "Хронологических изысканиях" так, если не ошибаюсь, называется его
книга -- уверяет, что древние документы погибли во время несчастной войны с
галлами, те же, которые существуют в настоящее время, не заслуживают
доверия, так как их авторы желали польстить некоторым лицам, которые хотели
попасть в число членов древнейших и самых аристократических фамилий, не имея
на это права. Одни считают Нуму учеником Пифагора, другие, напротив,
говорят, что Нума вовсе
не получил греческого воспитания. Следовательно, он или был в
достаточной степени одарен от природы, чтобы без посторонней помощи
совершенствоваться нравственно, или же воспитателем царя был какой-нибудь
иностранец, оставлявший по своему умственному развитию позади себя даже
Пифагора. Одни уверяют, что Пифагор жил около полутораста лет после Нумы и
что с Нумой был знаком и помогал ему в устройстве государственного
управления путешествовавший по Италии спартанец Пифагор, победитель на
Олимпийских играх в шестнадцатую олимпиаду, в третий год которой Нума принял
царство, и что по совету этого Пифагора в государственном строе Рима сделано
много заимствований из политического устройства Спарты. Кроме того, по
происхождению Нума был сабинцем, сабинцы же считают себя спартанскими
колонистами. Трудно установить точное время его жизни, тем более если
держаться в данном случае списка олимпийских победителей, который был издан,
говорят, впоследствии элидцем Гип-пием, но не может быть вполне принят на
веру. Мы опишем в жизни Нуны все, что знаем за достойное рассказа,
предпослав соответствующее введение.
II. Уже тридцать семь лет правил Ромул основанным им Римом. Пятого
июля, в тот день, который в настоящее время называется Капратинскими нонами,
Ромул приносил за городом, на Козьем болоте, жертву за весь народ в
присутствии Сената и большей части граждан. Внезапно в воздухе произошла
большая перемена: на землю спустилась туча, сопровождаемая вихрем и бурей.
Остальной народ в страхе пустился бежать и рассеялся в разные стороны, Ромул
же исчез. Его не нашли ни живым, ни мертвым. На патрициев пало сильное
подозрение. Народ говорил, что они давно тяготились царской властью и, желая
забрать управление государством в свои руки, умертвили царя, так как он стал
с некоторого времени поступать с ними суровее и деспотичнее. Патриции
старались рассеять подобного рода подозрения, причислив Ромула к богам и
говоря, что он "не умер, а удостоился лучшей доли". Прокул, личность,
пользовавшаяся уважением, поклялся, что видел, как Ромул возносился в полном
вооружении на небо, и слышал его голос, приказывавший называть его Квирином.
В городе начались новые волнения и споры относительно избрания будущего
царя: новые граждане не успели еще вполне слиться с прежними. Народ
продолжал сильно волноваться, патриции вследствие царствовавших между ними
несогласий также подозревали один другого. Все, однако, были согласны в том,
что необходимо избрать царя, но спорили и расходились во мнениях не только о
том, кому предложить корону, но и из какого народа должен быть будущий царь.
Те, которые вместе с Ромулом первыми поселились в городе, не хотели и
слышать, чтобы сабинцы, только впоследствии получившие право жить в городе и
землю, имели власть над теми, кто принял их в свою среду. Но и сабинцы были
правы, говоря, что после смерти царя своего Татия они не восстали против
Ромула, но подчинялись ему как единодержавному владыке, вследствие чего
имеют право требовать, чтобы будущий царь принадлежал к их народу. Они
присоединились к римлянам не как слабейшие к сильнейшим, -- напротив,
слившись с ними, они увеличили количество населения и возвели город на
степень его нынешней славы. Вот о чем спорили они. Чтобы споры, возникшие
вследствие безначалия, не перешли в открытое возмущение в то время, когда
государство находилось в опасном положении, патриции, общее число которых
доходило до полутораста человек, решили дать каждому из них права царской
власти и позволить в продолжение шести часов ночи и шести часов дня
приносить богам установленные жертвы и заниматься государственными делами.
Такое разделение патриции считали удачным в том отношении, что оно
уравнивало их, точно так же, как смена власти уничтожала в народе чувство
зависти. Он видел, что в тот же день и ту же ночь одно и то же лицо из царя
делалось простым гражданином. Этот образ правления римляне называют
"междуцарствием".
III. Патриции правили в новом своем звании мягко, не прибегая к крутым
мерам, и тем не менее не спаслись от подозрений и беспокойств. Их обвиняли в
том, что они стремятся к олигархии и хотят управлять государством лишь в
собственных интересах, не думая о восстановлении царского достоинства.
Наконец обе партии решили, чтобы одна из них избрала царя из среды другой,
надеясь таким образом положить конец существующим между ними несогласиям и
ожидая, что избранник их будет относиться одинаково беспристрастно к обеим
сторонам, любя одних, как избравших его, других уважая, как своих
соотечественников. Сабинцы предоставили право избрания первым римлянам,
которые предпочли иметь царем избранного им сабинца, нежели избранного
последними -- римлянина. После предварительных совещаний они провозгласили
царем сабинца Нуму Помпилия, правда, не из числа его соотечественников,
переселившихся в Рим, но тем не менее пользовавшегося столь широкой
известностью за свои нравственные качества, что, когда названо было его имя,
сабинцы встретили его избрание еще с большим восторгом, чем сами избравшие.
Объявив народу о своем решении, они отправили в качестве послов к Нуме от
общего имени самых известных граждан из обоих народов с просьбой приехать в
Рим и принять престол.
Нума родился в большом сабинском городе Курах, по имени которого
римляне после смешения их с сабинцами были названы "квиритами". Он был сыном