Страница:
Плутарх (жил около 47-120 гг н.э.), Сравнительные жизнеописания. ЛИКУРГ
и НУМА ПОМПИЛИЙ
М.:Правда, 1987г. Перевод В.Алексеева.
OCR & spellcheck Никитенко Сергей.
I. В общем, ни один из рассказов о законодателе Ликурге не заслуживает
полного доверия. О его происхождении, путешествиях, смерти, наконец, о его
законах и политической деятельности существуют разноречивые показания; но в
особенности мало сходства в рассказах о времени его жизни.
Одни считают его современником Ифита, принимавшим вместе с последним
участие в установлении перемирия на время Олимпийских игр, -- мнение,
разделяемое и философом Аристотелем, который ссылается на надпись на диске в
Олимпии, где упоминается имя Ликурга. Другие, придерживаясь при
хронологических вычислениях списков династии древних спартанских царей,
например, Эратосфен и Аполлодор, говорят, что он жил незадолго до первой
олимпиады. Тимей принимает двух Ликургов, живших в Спарте в разное время, --
одному из них предание приписывает то, что сделано обоими. Старший из них
был почти современником Гомера, или, как утверждают некоторые, даже лично
знал Гомера. К древнему времени относит его жизнь и Ксенофонт, называя его
несколько раз современником Гераклидов. Но, вероятно, под "Гераклидами" он
понимал древнейших царей, ближайших родственников Геракла, так как
"Гераклидами" назывались и позднейшие спартанские цари.
Ввиду сбивчивости показаний историков мы постараемся описать жизнь
Ликурга на основании тех данных, которые всего менее противоречат друг
другу, и рассказов лиц, заслуживающих полного доверия.
Поэт Симонид называет, например, отцом Ликурга не Эвнома. По его
словам, Ликург и Эвном были сыновьями Пританида. Большинство, однако,
приводит другую родословную: если верить им, Прокл, сын Аристодема, был
отцом Соя. Сой имел сына Эврипонта, последний -- Пританида, этот -- Эвнома,
Эвном, от первой жены, -- Полидекта, от второй, Дионассы, -- Ликурга. Таким
образом, по историку Диевтихиду, Ликург является потомком Прокла в шестом
колене и Геракла в одиннадцатом.
II. Из его предков самым знаменитым был Сой, в царствование которого
спартанцы обратили илотов в рабство и присоединили к своим владениям
значительную часть Аркадии. Говорят, Сой, окруженный однажды клиторцами в
неудобной для сражения и безводной местности, предложил им заключить мир и
возвратить завоеванную у них землю, если они позволят ему и всему его войску
напиться из ближайшего источника. Мир был заключен под клятвою. Тогда он
собрал свое войско и обещал отдать престол тому, кто не станет пить. Но
никто не мог побороть себя, все утолили жажду, только один царь, спустившись
вниз на глазах всех, лишь плеснул на себя водой в присутствии неприятелей.
Он отступил, но не вернул завоеванной им земли, ссылаясь на то, что "не все
пили".
Несмотря на все уважение к нему за его подвиги, его род называли не его
именем, а Эврипонтидами, по имени его сына, -- вероятно, Эврипонт, заискивая
у народа, желая приобрести любовь черни, поступился частью своих прав
неограниченного монарха. Вследствие этих послаблений народ поднял голову.
Следующие затем цари были или ненавидимы народом за свою строгость по
отношению к нему, или становились предметом насмешек за свою уступчивость и
слабохарактерность, поэтому в Спарте долго царили безначалие и смуты,
жертвами которых пал и царь, отец Ликурга. Желая разнять драку, он был ранен
кухонным ножом и умер, оставив престол своему старшему сыну, Полидекту.
III. Когда вскоре скончался и Полидект, все считали законным
наследником престола Ликурга, и, действительно, он правил государством, пока
ему не сказали, что его невестка беременна. Узнав об этом, он объявил, что,
если новорожденный окажется мальчиком, он передаст престол ему, лично же
будет управлять государством в качестве опекуна. Опекунов сирот-царей
спартанцы называли "продиками".
Между тем вдовствующая царица завела с ним тайные сношения и говорила,
что готова вытравить свой плод, чтобы выйти замуж за него, когда он будет
царем. Ликург ужаснулся ее жестокости, но не ответил отказом на ее
предложение, сказал, что он в восторге от него, ничего против него не имеет,
только советует ей не вытравлять плода, беречь себя, не губить своего
здоровья приемом сильнодействующих средств и объявил, что постарается убить
ребенка тотчас же после его рождения. Таким образом, ему удалось обмануть
царицу, пока ей не пришло время разрешиться от бремени. Когда он заметил,
что роды близки, он отправил во дворец нескольких человек, в качестве
свидетелей разрешения ее от бремени, а также для надзора за ней, приказав им
в случае рождения девочки передать ее женщинам, мальчика принести к нему,
что бы он ни делал. Царица родила. В это время он сидел за обедом вместе с
высшими сановниками. Рабы явились к нему с малюткой на руках. Он взял его и
обратился к присутствующим со словами: "Вот, спартанцы, ваш царь!". Он
положил его на трон и назвал Харилаем, так как все радовались и приходили в
восторг от его великодушия и справедливости. Ликург царствовал всего восемь
месяцев, но успел заслужить глубокое уважение от своих сограждан. Ему
повиновались не только по одному тому, что он был царским опекуном и имел в
руках верховную власть, большинство охотно исполняло его приказания,
слушалось его, из уважения к его нравственным качествам. Но у него были и
завистники, старавшиеся помешать успехам молодого человека, главным образом
родня и приближенные матери-царицы, считавшей себя оскорбленной. Брат ее,
Леонид, позволил себе однажды кровно обидеть его, сказав, между прочим, что
он отлично понимает, что рано ли, поздно ли, только Ликург будет царем,
желая этим навлечь подозрение на Ликурга и заранее оклеветать его, как
заговорщика, если с царем случится какое-либо несчастье. Подобного рода
слухи распускала и царица. Глубоко оскорбленный и не желавший подвергаться
случайностям, Ликург решил покинуть родину, отклонить от себя подозрения и
пробыть в путешествии до тех пор, пока его племянник подрастет и будет иметь
себе наследника.
IV. Уехав, он прежде всего посетил Крит. Изучая его государственное
устройство и беседуя здесь с самыми известными из граждан, он хвалил
некоторые из их законов и обращал на них внимание, чтобы перенести их и
ввести в употребление у себя в отечестве, но некоторые не считал
заслуживающими этого. Он очаровал своим любезным и дружеским обращением и
уговорил переселиться в Спарту одного из уважаемых за свой ум и
государственную мудрость островитян -- Фалета. Он слыл лирическим поэтом, на
деле же преследовал те же цели, которые преследовали лучшие из
законодателей. В своих стихотворениях он желал пробудить любовь к порядку и
согласию. Их мелодия притом много способствовала к установлению порядка и
прекращению раздоров. Слушавшие их незаметно для себя смягчали свои нравы; в
их сердца глубоко западало стремление к прекрасному взамен царившей до этого
между ними вражды, так что этот человек в известной степени указал Ликургу
путь для воспитания его народа.
Из Крита Ликург поплыл к берегам Азии. Он желал, говорят, сравнить
простоту и суровость образа жизни критян с роскошью и изнеженностью ионийцев
-- как врач сравнивает хилое и болезненное тело со здоровым -- и, таким
образом, увидеть разницу между их образом жизни и государственным
устройством. Здесь он, вероятно, в первый раз узнал о существовании поэм
Гомера, которые хранились у потомков Креофила. Он заметил, что между
местами, чтение которых может доставить удовольствие, приятное развлечение,
есть такие, которые заслуживают не меньшего внимания благодаря заключающимся
в них правилам политики и нравственности, поэтому охотно списал их и собрал,
чтобы привезти домой. Об этих поэмах греки имели уже смутные представления.
У небольшого числа лиц были отрывки из них, между тем как сами поэмы
переходили из уст в уста в не имевших между собою связи отрывках. Ликург был
первым, кому мы обязаны знакомству с ними в их полном виде.
Египтяне уверяют, что Ликург был и у них и что ему в особенности
понравились существовавшие у них обособленные касты воинов, вследствие чего
он ввел то же и в Спарте и, образовав отдельное сословие ремесленников и
мастеровых, явился основателем класса настоящих, чистых граждан. С
египтянами согласны и некоторые греческие писатели; но, насколько мне
известно, только один спартанец, Аристократ, сын Гиппарха, утверждает, что
Ликург был на севере Африки и в Испании, а также, что он путешествовал по
Индии, где будто бы разговаривал с гимнософистами.
V. Между тем спартанцы жалели об отъезде Ликурга и не раз приглашали
его вернуться. Они говорили, что их нынешние цари отличаются от подданных
только титулом и тем почетом, которым они окружены, в то время как он создан
для того, чтобы властвовать и обладать способностью оказывать на других
нравственное влияние. Впрочем, и сами цари были не против его возвращения,
-- они надеялись с его помощью сдержать наглость толпы. Он вернулся и
немедленно приступил к преобразованию существующего порядка, к коренным
реформам государственного устройства, -- по его мнению, отдельные законы не
могли иметь ни успеха, ни пользы; как у человека больного, страдающего
притом различными болезнями, следует совершенно выгнать болезнь смесью
лекарств со слабительным и предписать ему новый образ жизни.
С этой целью он прежде всего отправился в Дельфы. Принесши богу жертву,
он вопросил его и вернулся домой с тем известным оракулом, где пифия назвала
его "любимцем богов" и скорее "богом, нежели человеком". Когда он просил
дать ему "лучшие" законы, она отвечала, что бог обещает ему, что лучше его
законов не будет иметь ни одно государство.
Этот ответ ободрил его, и он обратился к самым влиятельным гражданам с
просьбою оказать ему поддержку. Но прежде всего он открылся своим друзьям,
затем постепенно привлек на свою сторону еще большее число граждан и склонил
их принять участие в его планах. Выбрав удобное время, он приказал тридцати
аристократам явиться вооруженными утром на площадь, желая напугать, навести
страх на своих противников, если бы такие оказались. Гермипп сохранил имена
двадцати самых знатных из них; но самым ревностным помощником Ликурга в деле
составления новых законов был Артмиад. В самом начале этой суматохи царь
Харилай убежал в храм Афины Меднодомной -- он испугался, что все случившееся
является заговором против него, -- но затем склонился на увещания, взял с
граждан клятву, вышел и принял участие в преобразованиях. Он был
слабохарактерен. Говорят, например, другой его товарищ по престолу, Архелай,
сказал хвалившим молодого царя: "Разве Харилая можно назвать дурным
человеком, если он не сердится даже на негодяев".
Из многих преобразований, введенных Ликургом, первым и самым важным
было учреждение им Совета старейшин (герусии), который, сдерживая в
известных границах царскую власть и в то же время пользуясь одинаковым с нею
числом голосов при решении важнейших вопросов, служил, по выражению Платона,
и якорем спасения, и доставлял государству внутренний мир. До сих пор оно не
имело под собою прочной почвы, -- то усиливалась власть царя, переходившая в
деспотизм, то власть народа в форме демократии. Власть старейшин (геронтов)
была поставлена в середине и как бы уравновешивала их, обеспечивая полный
порядок и его прочность. Двадцать восемь старейшин становились на сторону
царя во всех тех случаях, когда следовало дать отпор демократическим
стремлениям. С другой стороны, они в случае необходимости оказывали
поддержку народу в его борьбе с деспотизмом. По словам Аристотеля, число
старейшин было такое потому, что из прежних тридцати сообщников Ликурга двое
отказались участвовать в его предприятии из страха. Сфер, напротив, говорит,
что число сообщников Ликурга было то же, что сначала, -- быть может, потому,
что число это четное, получаемое от умножения семи на четыре, и так же, как
и шесть, равное сумме своих делителей. На мой же взгляд, старейшин было
столько для того, чтобы вместе с двумя царями их было в общем тридцать
человек.
VI. Ликург считал это учреждение настолько важным, что послал в Дельфы
вопросить о нем оракула и получил от него следующий ответ, так называемую
ретру: "Выстрой храм Зевсу-Гелланию и Афине-Геллании, раздели народ на филы
и обы, учреди совет из тридцати членов, вместе с вождями, и пусть время от
времени народ сбирается между Бабикой и Кнакионом. Предлагать законы и
сбирать голоса должен ты, окончательное же решение должно принадлежать
народу". Учредить "филы" и "обы" значит разделить народ на мелкие единицы,
которые оракул назвал "филами", другие -- "обами". Под вождями следует
понимать царей. "Созывать Народное собрание" выражено словом "апелладзеин"
-- по мнению Ликурга, первым внушил ему мысль издать законы Аполлон
Дельфийский. Бабика и Кнакион называются в настоящее время Энунтом.
Аристотель говорит, что Кнакион -- река, Бабика -- мост. Между двумя этими
пунктами происходили в Спарте народные собрания. Ни портика, ни другого
какого-либо здания там не было: по мнению Ликурга, это не только не делало
присутствующих умнее, но даже вредило им, давая им повод болтать, хвастаться
и развлекаться пустяками, когда они во время Народного собрания станут
любоваться статуями, картинами, театральными портиками или роскошно
украшенным потолком здания Совета. В Народных собраниях никто не имел права
высказывать своего мнения. Народ мог только принимать или отвергать
предложения геронтов и царей. Впоследствии, когда народ стал искажать,
извращать предложения, вносившиеся на его обсуждение, сокращая или дополняя
их, цари Полидор и Теопомп в прежней ретре сделали следующую прибавку: "Если
народ постановит дурно, царям и старейшинам уйти", другими словами, они не
должны были утверждать его решений, а вообще распустить собрание, объявить
закрытым, так как оно приносило вред, искажая и извращая их предложения. Им
даже удалось убедить граждан, что так приказал оракул. Об этом говорит
следующее место из Тиртея:
Те, кто в пещере Пифона услышали Феба реченье,
Мудрое слово богов в дом свой родной принесли:
Пусть в Совете цари, которых боги почтили,
Первыми будут; пускай милую Спарту хранят
С ними советники-старцы, за ними -- мужи из народа,
Те, что должны отвечать речью прямой на вопрос.
VII. Несмотря на то, что Ликург не передал государственной власти в
одни руки, олигархия в чистом ее виде все еще продолжала заявлять о себе,
поэтому его преемники, замечая, что она переступает предел возможного и
становится невыносимой, учредили для обуздания ее, как выражается Платон,
должность эфоров. Первыми эфорами, при царе Теопомпе, были Элат и его
товарищи, что имело место спустя около ста тридцати лет после Ликурга.
Говорят, жена Теопомпа упрекала его за то, что он передает своим детям
меньшую власть, чем он получил сам. "Да, меньшую, -- отвечал царь, -- зато
более прочную". Действительно, потеряв то, что для них было лишним,
спартанские цари избегли зависти, грозившей им опасностью. Им не пришлось
испытать того, что пришлось испытать царям мессенским и аргосским со стороны
их подданных, когда они не пожелали поступиться чем-либо из своих прав в
пользу демократии. Ум и прозорливость Ликурга делаются вполне понятными
тогда только, если обратить внимание на те смуты и ссоры, которые
происходили у единоплеменников и соседей спартанцев -- мессенцев и аргосцев.
Им достались сначала по жребию даже лучшие участки в сравнении со
спартанцами; но счастье их продолжалось недолго. Своеволие царей и
неповиновение народа положили конец существовавшему порядку вещей и дали
возможность убедиться, что законодатель спартанцев, поставивший каждой
власти свои пределы, был для них истинным даром неба, ниспосланным для их
счастья. Но об этом речь впереди.
VIII. Вторым из преобразований Ликурга, и самым смелым из них, было
деление им земель. Неравенство состояний было ужасное: масса нищих и
бедняков угрожали опасностью государству, между тем как богатство было в
руках немногих. Желая уничтожить гордость, зависть, преступления, роскошь и
две самые старые и опасные болезни государственного тела -- богатство и
бедность, он убедил сограждан отказаться от владения землею в пользу
государства, сделать новый ее раздел и жить всем на равных условиях, так
чтобы никто не был выше другого, отдавая пальму первенства одним
нравственным качествам. Неравенство, различие одного от другого должно было
выражаться только в порицании за дурное и похвале за хорошее. Приводя свой
план в исполнение, он разделил всю остальную Лаконию на тридцать тысяч
земельных участков для жителей окрестностей Спарты, периэков и на девять
тысяч -- округ самой Спарты: столько именно было спартанцев, получивших
земельный надел. Некоторые говорят, что Ликург выделил только шесть тысяч
участков и что три тысячи остальных прибавлены позже, Полидором, другие же
-- что из девяти тысяч участков половину роздал он, половину -- Ликург.
Каждый участок мог давать ежегодно семьдесят медимнов ячменя для мужчины и
двенадцать -- для женщины, кроме того, некоторое количество вина и масла,
чего, по мнению Ликурга, было достаточно, чтобы прожить не болея, в добром
здоровье, и не нуждаясь ни в чем другом. Говорят, когда он возвращался потом
домой и проходил по Лаконии, где только что кончилась жатва, он увидел ряды
снопов одинаковой величины и сказал с улыбкой, обращаясь к своим спутникам,
что вся Лакония кажется ему наследством, которое только разделили поровну
многие братья.
IX. Чтобы окончательно уничтожить всякое неравенство и несоразмерность,
он желал разделить движимое имущество, но, видя, что собственнику будет
тяжело лишиться своей собственности прямо, пошел окольным путем и сумел
обмануть своими распоряжениями корыстолюбивых людей. Прежде всего, он изъял
из обращения всю золотую и серебряную монету, приказав употреблять одну
железную, но и она была так тяжела, так массивна при малой своей стоимости,
что для сбережения дома десяти мин нужно было строить большую кладовую и
перевозить их на телеге. Благодаря такой монете в Лаконии исчезло много
преступлений: кто решился бы воровать, брать взятку, отнимать деньги другого
или грабить, раз нельзя было скрыть своей добычи, которая к тому же не
представляла ничего завидного и которая даже разбитою в куски не годилась ни
на что? Говорят, Ликург велел опускать раскаленное железо в уксус. Этим он
лишал его твердости, делал ни на что негодным, бесполезным по своей
хрупкости для выделки из него каких-либо вещей. Затем Ликург изгнал из
Спарты все бесполезные, лишние ремесла. Впрочем, если б даже он не изгонял
их, большая часть из них все равно исчезла бы сама собою вместе с введением
новой монеты, так как их вещи не нашли бы себе сбыта, -- железные деньги не
ходили в других греческих государствах; за них ничего не давали и смеялись
над ними, вследствие чего на них нельзя было купить себе ни заграничных
товаров, ни предметов роскоши. По той же причине чужеземные корабли не
заходили в спартанские гавани. В Спарту не являлись ни ораторы, ни
содержатели гетер, ни мастера золотых или серебряных дел, -- там не было
денег. Таким образом, роскошь, не имея больше того, что могло поддерживать
ее, давать ей средства к существованию, постепенно исчезла сама собой. Богач
не имел никакого преимущества перед бедным, так как богатством нельзя было
похвастаться публично -- его следовало хранить дома, где оно было мертвым
грузом. Поэтому все предметы первой необходимости -- кровати, стулья, столы
-- спартанской работы считались далеко лучше других. В особенности славился
спартанский котон, очень удобный, как говорит Критий, в походе, так как из
него приходилось пить по необходимости иногда воду, -- он скрывал ее
неприятный цвет, а так как вогнутые края задерживали грязь, то вода, которую
приходилось пить, была чистою. За все это следует благодарить законодателя.
Ремесленники, работавшие прежде предметы роскоши, должны были употреблять с
тех пор свой талант на изготовление предметов первой необходимости.
X. С целью еще более стеснить роскошь и окончательно уничтожить чувство
корысти Ликург установил третье, во всех отношениях прекрасное, учреждение,
совместные трапезы, сисситии, -- для того, чтобы граждане сходились обедать
за общий стол и ели мясные или мучные кушанья, предписанные законом. Они не
имели права обедать дома, развалившись на дорогих ложах за дорогими столами,
они не должны были заставлять своих отличных поваров откармливать себя в
темноте, как прожорливых животных, вредя этим и душе, и телу, предаваясь
всякого рода порочным наклонностям и излишествам, долгому сну, беря теплые
ванны, ничего решительно не делая, словом, нуждаясь ежедневно в уходе, как
больные. Одно это было важно, но еще важнее было то, что богатство,
выражаясь словами Теофраста, не было ни на что годно, было не богатством --
вследствие учреждения общего стола и простой пищи. Им нельзя было
пользоваться, оно не могло доставлять чувства радости, словом, нельзя было
ни показать множества своей драгоценной посуды, ни похвастаться ею, раз
бедняк шел на один обед с богачом. Вот почему в целом мире в одной Спарте
находила себе подтверждение пословица, что "бог богатства слеп и лежит без
жизни и движения", как на картине. Точно так же запрещено было являться на
сисситии сытыми, пообедав дома. Остальные присутствующие строго наблюдали за
тем, кто не пил и не ел вместе с другими, и обзывали неженкой спартанца,
которому общий стол казался грубым.
XI. Говорят, этот обычай главным образом и восстановил против Ликурга
богатых. Они окружили его толпой и стали громко ругать его. Наконец, многие
из них начали кидать на него камнями, вследствие чего ему пришлось бежать с
площади. Он опередил своих преследователей и скрылся в храм. Только один
молодой человек, Алкандр, не глупый, но горячий и вспыльчивый, гнался за
ним, не отставая, и, когда Ликург обернулся, ударил его палкой и вышиб ему
глаз. Этот несчастный случай не заставил Ликурга пасть духом, -- он
обернулся и показал гражданам свое окровавленное лицо и изуродованный глаз.
При виде этого их охватило чувство глубокого стыда и смущения, и они выдали
Алкандра Ликургу, которого проводили до самого дома, выражая ему чувства
соболезнования. Ликург поблагодарил их и простился с ними, Алкандра же
привел к себе домой. Он ему не сделал, не сказал ничего дурного и только
заставил его прислуживать вместо тех людей и рабов, которые служили ему
обыкновенно. Молодой человек, оказавшийся не лишенным благородного чувства,
молча исполнял даваемые ему приказания. Находясь постоянно в обществе
Ликурга, он видел, как он кроток, видел, что его душа чужда страстей, видел
его строгую жизнь, его горячую любовь к труду -- и всей душой привязался к
нему, причем говорил своим знакомым и друзьям, что Ликург нисколько не суров
или горд, -- напротив, он единственный в своем роде человек, который так
ласков и снисходителен в отношении окружающих. Вот как наказан был Алкандр!
Но это наказание сделало его из дурного, дерзкого молодого человека вполне
приличным и рассудительным. В память своего несчастия Ликург построил храм
Афине-Оптилетиде: спартанские дорийцы называют глаз -- "оптилос". Некоторые,
однако, между прочим Диоскорид, автор сочинения о государственном устройстве
Спарты, говорит, что действительно Ликург был ранен, но не лишился глаза,
напротив, выстроил богине храм в благодарность за исцеление. Как бы то ни
было, но после этого печального случая спартанцы перестали ходить на
народные собрания с палками.
XII. Сисситии называются на Крите "андриями", у спартанцев --
"фидитиями", быть может, потому, что участники их были дружны между собою и
любили один другого, -- значит, в данном случае "лямбда" заменена "дельтой"
-- или же вследствие того, что фидитии приучали к умеренности и
бережливости. В то же время можно предположить, что первый слог этого слова,
по мнению некоторых -- приставка и что следовало говорить, собственно,
"эдитии", от слова "эдодэ" -- пища.
За стол садилось всякий раз человек пятнадцать, иногда больше, иногда
меньше. Каждый из сисситов приносил ежемесячно медимн ячменя, восемь хоев
вина, пять мин сыру, две с половиной мины винных ягод и затем немного денег
для покупки другой провизии. Кроме того, каждый принесший жертву посылал в
сисситии лучшую ее часть. Охотники посылали также часть дичи. Кто опаздывал
из-за жертвоприношения или охоты, мог обедать дома; но другие должны были
быть налицо. Спартанцы долгое время свято держались обычая обедать вместе.
Когда, например, царь Агид, вернувшийся из удачного похода против Аттики,
хотел отобедать вместе с женою и послал за своею порцией, полемархи не
отпустили ее. На следующий день рассерженный царь не принес назначенной по
закону жертвы и должен был заплатить штраф.
На сисситии часто ходили и дети. Их водили туда как в школу для
развития ума. Здесь они слушали разговоры о политике и видели пред собой
наставников в лучшем смысле этого слова. Сами они учились шуткам и
и НУМА ПОМПИЛИЙ
М.:Правда, 1987г. Перевод В.Алексеева.
OCR & spellcheck Никитенко Сергей.
I. В общем, ни один из рассказов о законодателе Ликурге не заслуживает
полного доверия. О его происхождении, путешествиях, смерти, наконец, о его
законах и политической деятельности существуют разноречивые показания; но в
особенности мало сходства в рассказах о времени его жизни.
Одни считают его современником Ифита, принимавшим вместе с последним
участие в установлении перемирия на время Олимпийских игр, -- мнение,
разделяемое и философом Аристотелем, который ссылается на надпись на диске в
Олимпии, где упоминается имя Ликурга. Другие, придерживаясь при
хронологических вычислениях списков династии древних спартанских царей,
например, Эратосфен и Аполлодор, говорят, что он жил незадолго до первой
олимпиады. Тимей принимает двух Ликургов, живших в Спарте в разное время, --
одному из них предание приписывает то, что сделано обоими. Старший из них
был почти современником Гомера, или, как утверждают некоторые, даже лично
знал Гомера. К древнему времени относит его жизнь и Ксенофонт, называя его
несколько раз современником Гераклидов. Но, вероятно, под "Гераклидами" он
понимал древнейших царей, ближайших родственников Геракла, так как
"Гераклидами" назывались и позднейшие спартанские цари.
Ввиду сбивчивости показаний историков мы постараемся описать жизнь
Ликурга на основании тех данных, которые всего менее противоречат друг
другу, и рассказов лиц, заслуживающих полного доверия.
Поэт Симонид называет, например, отцом Ликурга не Эвнома. По его
словам, Ликург и Эвном были сыновьями Пританида. Большинство, однако,
приводит другую родословную: если верить им, Прокл, сын Аристодема, был
отцом Соя. Сой имел сына Эврипонта, последний -- Пританида, этот -- Эвнома,
Эвном, от первой жены, -- Полидекта, от второй, Дионассы, -- Ликурга. Таким
образом, по историку Диевтихиду, Ликург является потомком Прокла в шестом
колене и Геракла в одиннадцатом.
II. Из его предков самым знаменитым был Сой, в царствование которого
спартанцы обратили илотов в рабство и присоединили к своим владениям
значительную часть Аркадии. Говорят, Сой, окруженный однажды клиторцами в
неудобной для сражения и безводной местности, предложил им заключить мир и
возвратить завоеванную у них землю, если они позволят ему и всему его войску
напиться из ближайшего источника. Мир был заключен под клятвою. Тогда он
собрал свое войско и обещал отдать престол тому, кто не станет пить. Но
никто не мог побороть себя, все утолили жажду, только один царь, спустившись
вниз на глазах всех, лишь плеснул на себя водой в присутствии неприятелей.
Он отступил, но не вернул завоеванной им земли, ссылаясь на то, что "не все
пили".
Несмотря на все уважение к нему за его подвиги, его род называли не его
именем, а Эврипонтидами, по имени его сына, -- вероятно, Эврипонт, заискивая
у народа, желая приобрести любовь черни, поступился частью своих прав
неограниченного монарха. Вследствие этих послаблений народ поднял голову.
Следующие затем цари были или ненавидимы народом за свою строгость по
отношению к нему, или становились предметом насмешек за свою уступчивость и
слабохарактерность, поэтому в Спарте долго царили безначалие и смуты,
жертвами которых пал и царь, отец Ликурга. Желая разнять драку, он был ранен
кухонным ножом и умер, оставив престол своему старшему сыну, Полидекту.
III. Когда вскоре скончался и Полидект, все считали законным
наследником престола Ликурга, и, действительно, он правил государством, пока
ему не сказали, что его невестка беременна. Узнав об этом, он объявил, что,
если новорожденный окажется мальчиком, он передаст престол ему, лично же
будет управлять государством в качестве опекуна. Опекунов сирот-царей
спартанцы называли "продиками".
Между тем вдовствующая царица завела с ним тайные сношения и говорила,
что готова вытравить свой плод, чтобы выйти замуж за него, когда он будет
царем. Ликург ужаснулся ее жестокости, но не ответил отказом на ее
предложение, сказал, что он в восторге от него, ничего против него не имеет,
только советует ей не вытравлять плода, беречь себя, не губить своего
здоровья приемом сильнодействующих средств и объявил, что постарается убить
ребенка тотчас же после его рождения. Таким образом, ему удалось обмануть
царицу, пока ей не пришло время разрешиться от бремени. Когда он заметил,
что роды близки, он отправил во дворец нескольких человек, в качестве
свидетелей разрешения ее от бремени, а также для надзора за ней, приказав им
в случае рождения девочки передать ее женщинам, мальчика принести к нему,
что бы он ни делал. Царица родила. В это время он сидел за обедом вместе с
высшими сановниками. Рабы явились к нему с малюткой на руках. Он взял его и
обратился к присутствующим со словами: "Вот, спартанцы, ваш царь!". Он
положил его на трон и назвал Харилаем, так как все радовались и приходили в
восторг от его великодушия и справедливости. Ликург царствовал всего восемь
месяцев, но успел заслужить глубокое уважение от своих сограждан. Ему
повиновались не только по одному тому, что он был царским опекуном и имел в
руках верховную власть, большинство охотно исполняло его приказания,
слушалось его, из уважения к его нравственным качествам. Но у него были и
завистники, старавшиеся помешать успехам молодого человека, главным образом
родня и приближенные матери-царицы, считавшей себя оскорбленной. Брат ее,
Леонид, позволил себе однажды кровно обидеть его, сказав, между прочим, что
он отлично понимает, что рано ли, поздно ли, только Ликург будет царем,
желая этим навлечь подозрение на Ликурга и заранее оклеветать его, как
заговорщика, если с царем случится какое-либо несчастье. Подобного рода
слухи распускала и царица. Глубоко оскорбленный и не желавший подвергаться
случайностям, Ликург решил покинуть родину, отклонить от себя подозрения и
пробыть в путешествии до тех пор, пока его племянник подрастет и будет иметь
себе наследника.
IV. Уехав, он прежде всего посетил Крит. Изучая его государственное
устройство и беседуя здесь с самыми известными из граждан, он хвалил
некоторые из их законов и обращал на них внимание, чтобы перенести их и
ввести в употребление у себя в отечестве, но некоторые не считал
заслуживающими этого. Он очаровал своим любезным и дружеским обращением и
уговорил переселиться в Спарту одного из уважаемых за свой ум и
государственную мудрость островитян -- Фалета. Он слыл лирическим поэтом, на
деле же преследовал те же цели, которые преследовали лучшие из
законодателей. В своих стихотворениях он желал пробудить любовь к порядку и
согласию. Их мелодия притом много способствовала к установлению порядка и
прекращению раздоров. Слушавшие их незаметно для себя смягчали свои нравы; в
их сердца глубоко западало стремление к прекрасному взамен царившей до этого
между ними вражды, так что этот человек в известной степени указал Ликургу
путь для воспитания его народа.
Из Крита Ликург поплыл к берегам Азии. Он желал, говорят, сравнить
простоту и суровость образа жизни критян с роскошью и изнеженностью ионийцев
-- как врач сравнивает хилое и болезненное тело со здоровым -- и, таким
образом, увидеть разницу между их образом жизни и государственным
устройством. Здесь он, вероятно, в первый раз узнал о существовании поэм
Гомера, которые хранились у потомков Креофила. Он заметил, что между
местами, чтение которых может доставить удовольствие, приятное развлечение,
есть такие, которые заслуживают не меньшего внимания благодаря заключающимся
в них правилам политики и нравственности, поэтому охотно списал их и собрал,
чтобы привезти домой. Об этих поэмах греки имели уже смутные представления.
У небольшого числа лиц были отрывки из них, между тем как сами поэмы
переходили из уст в уста в не имевших между собою связи отрывках. Ликург был
первым, кому мы обязаны знакомству с ними в их полном виде.
Египтяне уверяют, что Ликург был и у них и что ему в особенности
понравились существовавшие у них обособленные касты воинов, вследствие чего
он ввел то же и в Спарте и, образовав отдельное сословие ремесленников и
мастеровых, явился основателем класса настоящих, чистых граждан. С
египтянами согласны и некоторые греческие писатели; но, насколько мне
известно, только один спартанец, Аристократ, сын Гиппарха, утверждает, что
Ликург был на севере Африки и в Испании, а также, что он путешествовал по
Индии, где будто бы разговаривал с гимнософистами.
V. Между тем спартанцы жалели об отъезде Ликурга и не раз приглашали
его вернуться. Они говорили, что их нынешние цари отличаются от подданных
только титулом и тем почетом, которым они окружены, в то время как он создан
для того, чтобы властвовать и обладать способностью оказывать на других
нравственное влияние. Впрочем, и сами цари были не против его возвращения,
-- они надеялись с его помощью сдержать наглость толпы. Он вернулся и
немедленно приступил к преобразованию существующего порядка, к коренным
реформам государственного устройства, -- по его мнению, отдельные законы не
могли иметь ни успеха, ни пользы; как у человека больного, страдающего
притом различными болезнями, следует совершенно выгнать болезнь смесью
лекарств со слабительным и предписать ему новый образ жизни.
С этой целью он прежде всего отправился в Дельфы. Принесши богу жертву,
он вопросил его и вернулся домой с тем известным оракулом, где пифия назвала
его "любимцем богов" и скорее "богом, нежели человеком". Когда он просил
дать ему "лучшие" законы, она отвечала, что бог обещает ему, что лучше его
законов не будет иметь ни одно государство.
Этот ответ ободрил его, и он обратился к самым влиятельным гражданам с
просьбою оказать ему поддержку. Но прежде всего он открылся своим друзьям,
затем постепенно привлек на свою сторону еще большее число граждан и склонил
их принять участие в его планах. Выбрав удобное время, он приказал тридцати
аристократам явиться вооруженными утром на площадь, желая напугать, навести
страх на своих противников, если бы такие оказались. Гермипп сохранил имена
двадцати самых знатных из них; но самым ревностным помощником Ликурга в деле
составления новых законов был Артмиад. В самом начале этой суматохи царь
Харилай убежал в храм Афины Меднодомной -- он испугался, что все случившееся
является заговором против него, -- но затем склонился на увещания, взял с
граждан клятву, вышел и принял участие в преобразованиях. Он был
слабохарактерен. Говорят, например, другой его товарищ по престолу, Архелай,
сказал хвалившим молодого царя: "Разве Харилая можно назвать дурным
человеком, если он не сердится даже на негодяев".
Из многих преобразований, введенных Ликургом, первым и самым важным
было учреждение им Совета старейшин (герусии), который, сдерживая в
известных границах царскую власть и в то же время пользуясь одинаковым с нею
числом голосов при решении важнейших вопросов, служил, по выражению Платона,
и якорем спасения, и доставлял государству внутренний мир. До сих пор оно не
имело под собою прочной почвы, -- то усиливалась власть царя, переходившая в
деспотизм, то власть народа в форме демократии. Власть старейшин (геронтов)
была поставлена в середине и как бы уравновешивала их, обеспечивая полный
порядок и его прочность. Двадцать восемь старейшин становились на сторону
царя во всех тех случаях, когда следовало дать отпор демократическим
стремлениям. С другой стороны, они в случае необходимости оказывали
поддержку народу в его борьбе с деспотизмом. По словам Аристотеля, число
старейшин было такое потому, что из прежних тридцати сообщников Ликурга двое
отказались участвовать в его предприятии из страха. Сфер, напротив, говорит,
что число сообщников Ликурга было то же, что сначала, -- быть может, потому,
что число это четное, получаемое от умножения семи на четыре, и так же, как
и шесть, равное сумме своих делителей. На мой же взгляд, старейшин было
столько для того, чтобы вместе с двумя царями их было в общем тридцать
человек.
VI. Ликург считал это учреждение настолько важным, что послал в Дельфы
вопросить о нем оракула и получил от него следующий ответ, так называемую
ретру: "Выстрой храм Зевсу-Гелланию и Афине-Геллании, раздели народ на филы
и обы, учреди совет из тридцати членов, вместе с вождями, и пусть время от
времени народ сбирается между Бабикой и Кнакионом. Предлагать законы и
сбирать голоса должен ты, окончательное же решение должно принадлежать
народу". Учредить "филы" и "обы" значит разделить народ на мелкие единицы,
которые оракул назвал "филами", другие -- "обами". Под вождями следует
понимать царей. "Созывать Народное собрание" выражено словом "апелладзеин"
-- по мнению Ликурга, первым внушил ему мысль издать законы Аполлон
Дельфийский. Бабика и Кнакион называются в настоящее время Энунтом.
Аристотель говорит, что Кнакион -- река, Бабика -- мост. Между двумя этими
пунктами происходили в Спарте народные собрания. Ни портика, ни другого
какого-либо здания там не было: по мнению Ликурга, это не только не делало
присутствующих умнее, но даже вредило им, давая им повод болтать, хвастаться
и развлекаться пустяками, когда они во время Народного собрания станут
любоваться статуями, картинами, театральными портиками или роскошно
украшенным потолком здания Совета. В Народных собраниях никто не имел права
высказывать своего мнения. Народ мог только принимать или отвергать
предложения геронтов и царей. Впоследствии, когда народ стал искажать,
извращать предложения, вносившиеся на его обсуждение, сокращая или дополняя
их, цари Полидор и Теопомп в прежней ретре сделали следующую прибавку: "Если
народ постановит дурно, царям и старейшинам уйти", другими словами, они не
должны были утверждать его решений, а вообще распустить собрание, объявить
закрытым, так как оно приносило вред, искажая и извращая их предложения. Им
даже удалось убедить граждан, что так приказал оракул. Об этом говорит
следующее место из Тиртея:
Те, кто в пещере Пифона услышали Феба реченье,
Мудрое слово богов в дом свой родной принесли:
Пусть в Совете цари, которых боги почтили,
Первыми будут; пускай милую Спарту хранят
С ними советники-старцы, за ними -- мужи из народа,
Те, что должны отвечать речью прямой на вопрос.
VII. Несмотря на то, что Ликург не передал государственной власти в
одни руки, олигархия в чистом ее виде все еще продолжала заявлять о себе,
поэтому его преемники, замечая, что она переступает предел возможного и
становится невыносимой, учредили для обуздания ее, как выражается Платон,
должность эфоров. Первыми эфорами, при царе Теопомпе, были Элат и его
товарищи, что имело место спустя около ста тридцати лет после Ликурга.
Говорят, жена Теопомпа упрекала его за то, что он передает своим детям
меньшую власть, чем он получил сам. "Да, меньшую, -- отвечал царь, -- зато
более прочную". Действительно, потеряв то, что для них было лишним,
спартанские цари избегли зависти, грозившей им опасностью. Им не пришлось
испытать того, что пришлось испытать царям мессенским и аргосским со стороны
их подданных, когда они не пожелали поступиться чем-либо из своих прав в
пользу демократии. Ум и прозорливость Ликурга делаются вполне понятными
тогда только, если обратить внимание на те смуты и ссоры, которые
происходили у единоплеменников и соседей спартанцев -- мессенцев и аргосцев.
Им достались сначала по жребию даже лучшие участки в сравнении со
спартанцами; но счастье их продолжалось недолго. Своеволие царей и
неповиновение народа положили конец существовавшему порядку вещей и дали
возможность убедиться, что законодатель спартанцев, поставивший каждой
власти свои пределы, был для них истинным даром неба, ниспосланным для их
счастья. Но об этом речь впереди.
VIII. Вторым из преобразований Ликурга, и самым смелым из них, было
деление им земель. Неравенство состояний было ужасное: масса нищих и
бедняков угрожали опасностью государству, между тем как богатство было в
руках немногих. Желая уничтожить гордость, зависть, преступления, роскошь и
две самые старые и опасные болезни государственного тела -- богатство и
бедность, он убедил сограждан отказаться от владения землею в пользу
государства, сделать новый ее раздел и жить всем на равных условиях, так
чтобы никто не был выше другого, отдавая пальму первенства одним
нравственным качествам. Неравенство, различие одного от другого должно было
выражаться только в порицании за дурное и похвале за хорошее. Приводя свой
план в исполнение, он разделил всю остальную Лаконию на тридцать тысяч
земельных участков для жителей окрестностей Спарты, периэков и на девять
тысяч -- округ самой Спарты: столько именно было спартанцев, получивших
земельный надел. Некоторые говорят, что Ликург выделил только шесть тысяч
участков и что три тысячи остальных прибавлены позже, Полидором, другие же
-- что из девяти тысяч участков половину роздал он, половину -- Ликург.
Каждый участок мог давать ежегодно семьдесят медимнов ячменя для мужчины и
двенадцать -- для женщины, кроме того, некоторое количество вина и масла,
чего, по мнению Ликурга, было достаточно, чтобы прожить не болея, в добром
здоровье, и не нуждаясь ни в чем другом. Говорят, когда он возвращался потом
домой и проходил по Лаконии, где только что кончилась жатва, он увидел ряды
снопов одинаковой величины и сказал с улыбкой, обращаясь к своим спутникам,
что вся Лакония кажется ему наследством, которое только разделили поровну
многие братья.
IX. Чтобы окончательно уничтожить всякое неравенство и несоразмерность,
он желал разделить движимое имущество, но, видя, что собственнику будет
тяжело лишиться своей собственности прямо, пошел окольным путем и сумел
обмануть своими распоряжениями корыстолюбивых людей. Прежде всего, он изъял
из обращения всю золотую и серебряную монету, приказав употреблять одну
железную, но и она была так тяжела, так массивна при малой своей стоимости,
что для сбережения дома десяти мин нужно было строить большую кладовую и
перевозить их на телеге. Благодаря такой монете в Лаконии исчезло много
преступлений: кто решился бы воровать, брать взятку, отнимать деньги другого
или грабить, раз нельзя было скрыть своей добычи, которая к тому же не
представляла ничего завидного и которая даже разбитою в куски не годилась ни
на что? Говорят, Ликург велел опускать раскаленное железо в уксус. Этим он
лишал его твердости, делал ни на что негодным, бесполезным по своей
хрупкости для выделки из него каких-либо вещей. Затем Ликург изгнал из
Спарты все бесполезные, лишние ремесла. Впрочем, если б даже он не изгонял
их, большая часть из них все равно исчезла бы сама собою вместе с введением
новой монеты, так как их вещи не нашли бы себе сбыта, -- железные деньги не
ходили в других греческих государствах; за них ничего не давали и смеялись
над ними, вследствие чего на них нельзя было купить себе ни заграничных
товаров, ни предметов роскоши. По той же причине чужеземные корабли не
заходили в спартанские гавани. В Спарту не являлись ни ораторы, ни
содержатели гетер, ни мастера золотых или серебряных дел, -- там не было
денег. Таким образом, роскошь, не имея больше того, что могло поддерживать
ее, давать ей средства к существованию, постепенно исчезла сама собой. Богач
не имел никакого преимущества перед бедным, так как богатством нельзя было
похвастаться публично -- его следовало хранить дома, где оно было мертвым
грузом. Поэтому все предметы первой необходимости -- кровати, стулья, столы
-- спартанской работы считались далеко лучше других. В особенности славился
спартанский котон, очень удобный, как говорит Критий, в походе, так как из
него приходилось пить по необходимости иногда воду, -- он скрывал ее
неприятный цвет, а так как вогнутые края задерживали грязь, то вода, которую
приходилось пить, была чистою. За все это следует благодарить законодателя.
Ремесленники, работавшие прежде предметы роскоши, должны были употреблять с
тех пор свой талант на изготовление предметов первой необходимости.
X. С целью еще более стеснить роскошь и окончательно уничтожить чувство
корысти Ликург установил третье, во всех отношениях прекрасное, учреждение,
совместные трапезы, сисситии, -- для того, чтобы граждане сходились обедать
за общий стол и ели мясные или мучные кушанья, предписанные законом. Они не
имели права обедать дома, развалившись на дорогих ложах за дорогими столами,
они не должны были заставлять своих отличных поваров откармливать себя в
темноте, как прожорливых животных, вредя этим и душе, и телу, предаваясь
всякого рода порочным наклонностям и излишествам, долгому сну, беря теплые
ванны, ничего решительно не делая, словом, нуждаясь ежедневно в уходе, как
больные. Одно это было важно, но еще важнее было то, что богатство,
выражаясь словами Теофраста, не было ни на что годно, было не богатством --
вследствие учреждения общего стола и простой пищи. Им нельзя было
пользоваться, оно не могло доставлять чувства радости, словом, нельзя было
ни показать множества своей драгоценной посуды, ни похвастаться ею, раз
бедняк шел на один обед с богачом. Вот почему в целом мире в одной Спарте
находила себе подтверждение пословица, что "бог богатства слеп и лежит без
жизни и движения", как на картине. Точно так же запрещено было являться на
сисситии сытыми, пообедав дома. Остальные присутствующие строго наблюдали за
тем, кто не пил и не ел вместе с другими, и обзывали неженкой спартанца,
которому общий стол казался грубым.
XI. Говорят, этот обычай главным образом и восстановил против Ликурга
богатых. Они окружили его толпой и стали громко ругать его. Наконец, многие
из них начали кидать на него камнями, вследствие чего ему пришлось бежать с
площади. Он опередил своих преследователей и скрылся в храм. Только один
молодой человек, Алкандр, не глупый, но горячий и вспыльчивый, гнался за
ним, не отставая, и, когда Ликург обернулся, ударил его палкой и вышиб ему
глаз. Этот несчастный случай не заставил Ликурга пасть духом, -- он
обернулся и показал гражданам свое окровавленное лицо и изуродованный глаз.
При виде этого их охватило чувство глубокого стыда и смущения, и они выдали
Алкандра Ликургу, которого проводили до самого дома, выражая ему чувства
соболезнования. Ликург поблагодарил их и простился с ними, Алкандра же
привел к себе домой. Он ему не сделал, не сказал ничего дурного и только
заставил его прислуживать вместо тех людей и рабов, которые служили ему
обыкновенно. Молодой человек, оказавшийся не лишенным благородного чувства,
молча исполнял даваемые ему приказания. Находясь постоянно в обществе
Ликурга, он видел, как он кроток, видел, что его душа чужда страстей, видел
его строгую жизнь, его горячую любовь к труду -- и всей душой привязался к
нему, причем говорил своим знакомым и друзьям, что Ликург нисколько не суров
или горд, -- напротив, он единственный в своем роде человек, который так
ласков и снисходителен в отношении окружающих. Вот как наказан был Алкандр!
Но это наказание сделало его из дурного, дерзкого молодого человека вполне
приличным и рассудительным. В память своего несчастия Ликург построил храм
Афине-Оптилетиде: спартанские дорийцы называют глаз -- "оптилос". Некоторые,
однако, между прочим Диоскорид, автор сочинения о государственном устройстве
Спарты, говорит, что действительно Ликург был ранен, но не лишился глаза,
напротив, выстроил богине храм в благодарность за исцеление. Как бы то ни
было, но после этого печального случая спартанцы перестали ходить на
народные собрания с палками.
XII. Сисситии называются на Крите "андриями", у спартанцев --
"фидитиями", быть может, потому, что участники их были дружны между собою и
любили один другого, -- значит, в данном случае "лямбда" заменена "дельтой"
-- или же вследствие того, что фидитии приучали к умеренности и
бережливости. В то же время можно предположить, что первый слог этого слова,
по мнению некоторых -- приставка и что следовало говорить, собственно,
"эдитии", от слова "эдодэ" -- пища.
За стол садилось всякий раз человек пятнадцать, иногда больше, иногда
меньше. Каждый из сисситов приносил ежемесячно медимн ячменя, восемь хоев
вина, пять мин сыру, две с половиной мины винных ягод и затем немного денег
для покупки другой провизии. Кроме того, каждый принесший жертву посылал в
сисситии лучшую ее часть. Охотники посылали также часть дичи. Кто опаздывал
из-за жертвоприношения или охоты, мог обедать дома; но другие должны были
быть налицо. Спартанцы долгое время свято держались обычая обедать вместе.
Когда, например, царь Агид, вернувшийся из удачного похода против Аттики,
хотел отобедать вместе с женою и послал за своею порцией, полемархи не
отпустили ее. На следующий день рассерженный царь не принес назначенной по
закону жертвы и должен был заплатить штраф.
На сисситии часто ходили и дети. Их водили туда как в школу для
развития ума. Здесь они слушали разговоры о политике и видели пред собой
наставников в лучшем смысле этого слова. Сами они учились шуткам и