Страница:
----------------------------------------------------------------------------
Louise Labe. Oeuvres
Луиза Лабе. Сочинения
Издание подготовила И.Ю. Подгаецкая
Серия "Литературные памятники"
М., Наука, 1988
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Как беззаконная планета
В кругу расчисленных светил.
А. С. Пушкин
Tu chantas Famour! Et ce fut ta
destine {*}.
M. Desbordes-Valmore
{* "Ты пела любовь! И это стало твоего судьбой" - строка из цикла
"Слезы" Марселины Деборд-Бальмор.}
Три элегии, двадцать четыре сонета и один прозаический диалог - столь
количественно скромно художественное наследие, оставленное нам лионской
поэтессой Луизой Лабе. Но его оказалось более чем достаточно, дабы стать
одной из блестящих страниц истории не только французской, но и мировой
поэзии.
Первое, что бросается в глаза при чтении посвященных Луизе Лабе книг и
статей {Библиографию исследований о жизни и творчестве поэтессы см, в кн.:
Labe L. Edition critique et conimentee par Enzo Giudici. Geneve, 1981. P.
248-250.},- это всеми с восхищением и изумлением отмечаемая уникальность ее
поэзии и ее личности в литературной и социальной жизни Франции XVI столетия.
И действительно, жизнь и творчество Луизы Лабе представляют собою явление
редкостное по своей самобытности.
Несмотря на то что Луиза Лабе привлекала пристальное внимание уже своих
современников, сведений о ее жизни не так уж и много {См. материалы к
биографии Луизы Лабе авторов XVI в. в кн.: Oeuvres de Louise Labe publiees
par Charles Boy. P., 1887. Vol. 2. P. 89-130.}. Связные биографии поэтессы
появились лишь в середине XVIII столетия. В 1750 г. лионский советник
Шарль-Жозеф де Рюоль выпустил "Рассуждение о личности и сочинениях Луизы
Лабе" {Ruolz Ch. Jos. de. Discours sur la personne et les ouvrages de Louise
Labe Lyonnaise... Lyon, 1750.}, которое, однако, не будучи основанным на
проверенных архивных материалах, носило весьма приблизительный характер;
таковы же и "Изыскания, могущие послужить для истории Лиона или Лионцы,
достойные увековечивания" (1757) аббата Пернетти {Pernetti J. Recherches
pour servir a l'histoire de Lyon ou ies Lyonnais dignes de la meinoire.
Lyon, 1757. Vol. 1. P. 348-353.}, в которых содержалось пространное, но
далеко не всегда достоверное жизнеописание лионской поэтессы. Первыми
научными биографиями Луизы Лабе можно считать исследования Брего де Лю {Lat
Breghot da. Melanges biographiques et litteraires pour servir a l'histoire
de Lyon... Lyon, 1825.}, Пьера Гонопа {Gonon P. M. Documents historiques sur
la vie et des moeurs de Louise Labe... Lyon, 1844.}, Проспера Бланшемена,
Шарля Буа {Oeuvres de Louise Labe / Ed. par. P. Blanchemain. P., 1875.}. В
XX в. прежде всего усилиями Дороти О'Коннор {O'Connor D. Louise Labe, sa vie
et son oeuvre. P., 1926.} (проделавшей гигантскую работу по изысканию новых
материалов в архивах Лиона), Люка Ван Брабанта {Brabant Lacvan. A propos de
la date de nais-sance de Louize Labe / Revue des Langues vivantes. 1966. 1.
P. 36-41; Louizo Labe et ses aventures amoureuses... Coxyde-sur-Mer, 1986.}
и Энцо Джудичи {Giuidici E. Louise Labe e l' "Ecole lyormaise" (Studi e
ricerche con documenti inediti). Napoli, 1964.}, выпустившего целый ряд
комментированных изданий Луизы Лабе, статьи и книгу, посвященную ее
творчеству, а также Карин Беррьо {Berriot K. Parlez-moi Louise. P., 1980;
Berrtot K. Louise Labe. La Belle Rebelle et le Francois nouveau suivi des
Oeuvres completes. P., 1985.}, написавшей роман о лионской поэтессе и
большую монографию о ней, были собраны, как кажется, все сколько-нибудь
существенные свидетельства о ее жизни. Между тем судьба Луизы Лабе
заслуживает особого внимания прежде всего потому, что она столь же
уникальна, как и поэтическая жизнь ее творений.
Луиза Лабе родилась близ Лиона, в Парсьи, от второго брака Пьера Шарли
(пли Шарлье), зажиточного лионского буржуа-канатчика, о Этьенеттой
Компаньон. Точная дата рождения поэтессы не установлена, но по ряду
косвенных данным ее следует отнести к апрелю 1522 г. Имя Лабе отец будущей
поэтессы получил "в наследство" от своей первой жены, принесшей ему в
приданое торговое дело своего покойного мужа - канатчика Умбера Лабе. Мать
Луизы умерла в 1525 г., и Пьер Шарли женился в третий раз на Антуанетте
Тайяр, бесприданнице, бывшей двадцатью годами моложе его. Мачеха Луизы если
и не дарила ее особым благорасположением, то во всяком случае не
препятствовала тому, чтобы отец дал Луизе Лабе, рано обнаружившей
незаурядные способности, редкое для девушки из буржуазной среды образование.
Из стихов, обращенных к Луизе Лабе (см. с. 115-159 наст. изд.), из
воспоминаний современников явствует, что природа одарила ее пленительной
красотой и умом, что она в совершенстве владела игрою на разных музыкальных
инструментах, превосходно пела, знала греческий, латинский и итальянский
языки, а круг ее чтения, как о том свидетельствуют ее собственные сочинения,
был вполне соизмерим с литературной, исторической и научной эрудицией
крупнейших гуманистов Возрождения. Из поля ее пристального внимания не
ускользнул ни один из авторов, составлявших духовный багаж интеллигента
эпохи Возрождения, - греческие историки, философы (Плутарх, Геродот, Диоген
Лаэртский, Платон) и писатели (Гомер, Гесиод, Сафо, Анакреон, Аристофан,
Лукиан, Феокрит), римские поэты (Лукан, Апулей, Персии, Тибулл, Проперций,
Гораций, Овидий, Вергилий, Марциал, Катулл), историки, ученые и философы
(Тацит, Светоний, Плиний, Сенека), итальянские писатели раннего Возрождения
(Дайте, Петрарка, Боккаччо) и поэты Италии конца XV-XVI в. (Серафино
Аквилано, Тебальдео, Каритео, Стампа, Ариосто, Бембо), ноолатинские авторы
(Иоанн Секунд, Саннадзаро, Марулл, Понтано), немецкие гуманисты (Ульрих фон
Гуттен, Эразм Роттердамский) и мн. др.
Учителем и наставником Луизы Лабе был будущий крупнейший поэт Лиона
Морис Сэв (1500- 1564), сын лионского эшевена, с которым отец Луизы был в
тесных деловых контактах {См.: Girauli I. Louise Labe, nymphe ardente du
Rhone, Lausanne, 1966, P. 70-75.}.
Морис Сэв, учившийся в Италии, где получил блестящее образование,
обладал глубокими познаниями в философии и математике, истории и музыке и
конечно же, будучи сам превосходным поэтом, которого будут почитать все
писатели-гуманисты XVI столетия, был редкостным знатоком античной и
современной литературы. Именно Морис Сэв, чей поэтический сборник "Делия,
средоточие наивысшей добродетели" (1544) свидетельствовал о его пристрастии
к Данте и Петрарке, привил Луизе Лабе любовь к певцам Беатриче и Лауры.
Морису Сэву она обязана и дружбой со своей блестящей соотечественницей,
поэтессой Пернетт де Гийе (1520?-1545), вдохновительницей "Делии", и
близостью с образованными сестрами Сэва - Клодиной, Жанной и Сибиллой, и
знакомством с его другом, гениальным поэтом Клеманом Маро (1496-1544),
которое состоялось, как утверждают некоторые биографы Луизы Лабе, в 1536 г.
на лионском бале-маскараде, устроенном королем Франциском I, где юная
поэтесса с успехом прочла свои латинские стихи, сочиненные не без помощи
своего учителя {См.: Larnac J. Louise Labe, La Belle Cordiere de Lyon. P.,
1932. P. 32.}.
Кроме гуманитарных познаний Луиза Лабе, нежно любившая своего брата
Франсуа, бывшего несколькими годами старше нее, на равных с ним овладевала
чисто мужскими "науками": гимнастикой, фехтованием, искусством верховой
езды. II успехи ее в этом были столь замечательны, что в 1542 г. она
принимала участие в турнире-спектакле, изображающем победу в предстоящей
осаде Перпиньяна, разыгранном перед членами королевской фамилии во главе с
дофином Генрихом (будущим Генрихом II), отправлявшимся с войсками через Лион
на войну с испанцами. Этот эпизод из жизни Луизы Лабе, воспетый в "Похвалах
Даме Луизе Лабе из Лиона" (см. с. 140-159 наст, изд.), даровал ей "опасное"
прозвище "капитан Лоиз" - "опасное", ибо участие в турнире в мужском платье
и доспехах было нарушением одного из основных христианских бытовых
установлений, согласно которому "на женщине не должно быть мужской одежды, и
мужчина не должен одеваться в женское платье; ибо мерзок пред Господом,
Богом твоим, всякий делающий сие" (Второзаконие 22:5). Позднее, в 1561 г.,
для ригористичного Жана Кальвина именно ношение Луизой Лабе мужского платья
станет одним из основных "аргументов" для обвинения ее в аморальности {См.:
O'Connor D. Op. cit. [Appendice]. P. IX.}.
Воспитание, полученное Луизой Лабе,- поистине удивительно, не только
если иметь в виду ее буржуазное происхождение, но даже если сравнить его с
воспитанием ее современниц, из более высоких слоев французского общества XVI
столетия. Вот почему в посвящении своей книги Луиза Лабе с полным основанием
защищает право женщины на широту образования. Вот почему она призывает своих
соплеменниц "оторваться от прялок и веретен" и предпочесть "цепочкам,
кольцам и роскошным одеждам почести, которыми нас украшают знания"
Широта образования Луизы Лабе объясняется не только тем, что ее отец
имел для этого достаточные средства, не только талантливостью самой
поэтессы, но и особой атмосферой, которая отличала Лион от других городов и
провинций Франции.
Будучи еще с XV столетия промышленным центром на торговом пути,
связывающем Италию с остальными французскими провинциями и с другими
европейскими странами, Лион воспринял и итальянский стиль жизни, будь то
градостроительство или оформление книжных изданий, одежда или педагогические
идеи. Луиза Лабе и была воспитана на манер знатных итальянских женщин, к
образованию которых в Италии той поры предъявлялись почти те же требования,
что и к обучению мужчин {См.: Dialogo di Lodovico Dolce, delta institution
delle Donne... Vinegia, 1545; Rodocanachl E. La femme italienne de la
Renaissance. P., 1907. P. 43-46.}.
Помимо увлечения литературой Луиза Лабе особое пристрастие питала к
музыке и пению. В своих воспоминаниях лионец Антуан дю Вердье писал, что
поэтесса "очаровывала своих друзей как пением, так и игрой на разных
инструментах, в чем ее искусство было очень утонченно" {Da Verdier A.
Bibliotheque. Lyon, 1585. P. 822.}. Не случайно в "Споре Безумия и Амура"
она говорит о музыке как верховном искусстве, и, казалось бы, вполне
каноничный для лирики Возрождения зачин XII сонета Луизы Лабе:
О Лютня, верный друг моих несчастий,
Свидетель верный горестей моих, -
имеет под собою вполне реальную почву, ибо именно лютня была ее излюбленным
инструментом.
Образование Луизы Лабе как бы реализовало ту программу воспитания,
которую изложил (правда, имея в виду лишь воспитание юношей) Рабле в своем
романе "Гаргантюа и Пантагрюэль" (кн. II, гл. 8). Напомним, что Рабле особое
внимание обращал на занятия музыкой, затем - на знания греческого и
латинского языков, а кроме того, и на необходимость разного рода
гимнастических упражнений. Такое совпадение педагогических идей Рабле и
направления воспитания Луизы Лабе позволило даже некоторым исследователям
утверждать, что отец Луизы не без влияния автора "Гаргантюа и Пантагрюэля"
решился на столь экстравагантное для лионского буржуа воспитание своей
дочери {См.: Langlais J. L'education avant Montaigne. P., 1907. P. 52-57.}.
Действительно книга Рабле была чрезвычайно популярна в Лионе, где она,
будучи впервые издана в 1532 г., затем неоднократно переиздавалась (1533,
1534, 1542). Программа воспитания, изложенная в ней со ссылками на античные
авторитеты сообразно "культу Древних" эпохи Возрождения, существенно
подкрепляла педагогические идеи, пришедшие из Италии. Однако полноту и
блистательность осуществления этой программы все же следует поставить в
заслугу прежде всего самой Луизе Лабе, отважившейся на столь необычный для
своего окружения "педагогический эксперимент".
Независимость и самостоятельность Луизы Лабе обнаружили себя и в самом
характере отношения ее к усвоенным знаниям. В пору, когда с легкой руки Дю
Белле и Ронсара, реформаторов французской поэзии, создавших знаменитую
Плеяду, принцип "подражания Древним" утверждался за счет небрежения
отечественной традицией, Луиза Лабе, как о том свидетельствуют ее сочинения
и о чем мы более подробно еще будем говорить, с должным вниманием относилась
к поэзии трубадуров и труверов, Вийона и Карла Орлеанского, к наследию
"великих реториков" (Жан Мешино, Жан Лемер де Бельж), к средневековой
латинской прозе и к сочинениям своих современников - Маргариты Наваррской,
Бенавептуры Деперье, Клемапа Маро, Рабле. Не будучи захвачена
"авангардизмом" Плеяды конца 40 - начала 50-х годов, она равно насыщала свой
ум и поэтическое воображение национальной и иноязычной словесностью. При
этом она как бы ранее других увидела ту опасность для поэта "педантичного
знания" (против которого Дю Белле, один из вождей Плеяды, сам ополчится
позднее, в конце 50-х годов {В одном из своих стихотворений 1558 г. Дю Белле
писал: "Je hay le scavoir pedantesque" ("Я ненавижу педантичное знание").}),
т. е. такого знания, которому присуще рассматривать энциклопедизм как
самоцель, тогда как эрудиция - это лишь путь для самопознания и
самовыражения {Об этом на закате Возрождения напишет в своих "Опытах"
великий Монтень, подчеркивая, что "удовольствие от книг" не должно мешать
изучению "науки самопознания" (Монтень Мишель. Опыты. М., 1979. Кн. I-II.
Гл. X. С. 357).}. В этой связи своим ироническим замечанием в "Споро Безумия
и Амура" о том, что "Господин мудрец будет пребывать совершенно одиноким со
своей мудростью" и что у него будет полная возможность "сельского уединения"
(см. с. 65-66 наст. изд.), Луиза Лабе вступала в явную полемику с идеей
"ученого поэта", предполагавшей жертвенный аскетизм, необходимость
уединения, отказа от радостей жизни, т. е. с программой воспитания поэта
изложенной в манифесте Плеяды - "Защите и прославлении французского языка"
Дю Белле {Так, рисуя подвижнический путь, на который должен встать поэт,
дабы овладеть "доктриной", т. е. ученостью, Дю Белле писал: "Кто хочет в
творениях своих облететь весь мир, должен долго оставаться в своей комнате;
а кто желает жить в памяти потомства, должен как бы умереть для себя..." (Du
Bellay. Delfence et Illustration de la langue franjoyse. P., 1946. L. II,
3).}.
По своему духовному складу Луиза Лабе в полной мере принадлежала к тем
деятелям раннего Возрождения, идеалом которых была гармония плоти и духа и
для кого занятия наукой и искусствами вовсе не отрицали заботу о вполне
земных делах. Вот почему в "Споре" с равным знанием, дела воспеваются наука,
философия, музыка, поэзия и описываются прически, одежда и украшения,
любовные утехи и супружеские обязанности. И здесь уместно будет вспомнить
Монтеня, который на закате Возрождения сетовал на утрату людьми умения
"безраздельно наслаждаться собственным бытием" ("jouir pleinement de son
etre"). В сочинениях Луизы Лабе и в стихах, обращенных к ней, мы по
отдельным штрихам можем уловить очертания личности поэтессы - не строгой,
неземной "донны", но женщины, полной очарования и радости "наслаждения
собственным бытием".
К 1542 г. Луиза Лабе уже состояла в браке с Энпемоном Деревом,
канатчиком, как и ее отец; небогатым человеком весьма зрелого возраста, с
которым ее, очевидно, связывали добрые и дружеские отношения. Во всяком
случае, Эннемон Перен, не будучи образованным и одаренным какими-либо
художественными талантами, не препятствовал своей жене ни в ее литературных
занятиях, ни в свободе общения с явно чуждым ему кругом ее друзей. Брак
Луизы Лабе был заключен не по любви, а из соображений делового характера,
ибо ее отец хотел найти в зяте преемника и продолжателя своего торгового
дела. Однако, как остроумно заметила Д. О'Коннор, это вовсе не дает нам в
руки аргументы, которые позволили бы нам сделать из Луизы Лабе "непонятую
героиню современного романа. Увы! Мы должны отказаться от мысли видеть ее в
столь занимательной и вместе с тем столь жалостной роли" {O'Connor D. Op.
cit. P. 67.}. Практический подход к браку вовсе не должен был шокировать
Луизу Лабе в век, когда и в аристократической, и в буржуазной среде он
только так и мыслился. И более того, любовь и единение душ если и совпадали,
то лишь по воле случая, но не являлись залогом "правильного супружества"
{См.: Bourciez Ed. Les moeurs polies et la litterature de cour sous Henri
II. P., 1886. Vol. 1. Ch. 4.}. Такое отношение к браку подкреплялось и
требованиями христианской морали, нашедшими свое развитие в многочисленных
педагогических трактатах той поры. Так, в сочинении испанского гуманиста X.
Вивеса "О воспитании христианской женщины", ставшем в эпоху Возрождения
настольной книгой по вопросам социальной этики, в главе "Как выбрать мужа"
после описаний опасностей таящихся в браках, основанных лишь на любовном
влечении, следовал совет выдавать девушек замуж "лишь по зрелому обсуждению
родителей" {См.: Vines J. De l'Institution de la femme chretienne. Havre,
1891. P. 136, 139.}. Многие просвещенные женщины XVI столетия вполне
разделяли подобные взгляды. Ко времени замужества Луизы Лабе новые и более
гуманные идеи брака, изложенные, например, в "Гептамероне" Маргариты
Наваррской и связанные с распространением неоплатонизма и идеалов
возвышенной любви, еще не получили достаточного и, так сказать,
практического резонанса {См.: Lefranc A. Le Platonisme et la litterature
platonicienne en France a l'epoque de la Renaissance (1500-1550) / Grands
ecrivains francais de la Renaissance. P., 1914.}.
О "жизни сердца" Луизы Лабе до ее вступления в брак мы знаем из
"Похвал...", где упоминается "bon poete remain", который, отвергнутый ею,
уехал в Испанию и вскоре "умер от печали", и "homme de guerre", личность
которого идентифицировалась биографами поэтессы со многими персонажами,
вплоть до дофина {См.: Oeuvres de Louise Labe / Ed. par P. Blanchemain. P,
XV.}. Но не они были воспеты в се стихах, ибо в те годы, как пишет Луиза
Лабе в первой элегии, у нее еще "не было уменья / В стихах оплакать горести
любви". И хотя нельзя со всею определенностью утверждать, что ее элегии и
сонеты, которые она начала писать с 1546 г., имеют один адресат, тем не
менее есть все основания полагать, что многие ее стихи вдохновлены любовью к
поэту Оливье де Маньи (1529-1561), встреча с которым произошла скорее всего
не ранее 1553 г., когда он в качестве секретаря Жана д'Авансона,
французского посла при папском дворе, останавливался в Лионе (с середины
1553 г. до конца 1554 г.) по дороге в Рим.
К этому времени известность Луизы Лабе, или, как уже называли ее,
Прекрасной Канатчицы, была ничуть не меньшей, чем самого Оливье де Маньи,
одного из соратников поэтов Плеяды. Ее красота, просвещенность и незаурядный
талант привлекали к ней самых блестящих людей ее времени. Ее поклонниками и
почитателями были Жак Пелетье дю Ман (1517-1518), поэт, математик, философ,
теоретик поэзии первый духовный наставник великого Ронсара; Понтюс де Тийар
(1521-1605), один из известнейших поэтов, автор возвышенно идеальных
поэтических циклов "Любовные заблуждения" и "Лирические стихотворения", а
также философ, астроном, теоретик музыки и создатель интересных сочинений о
природе поэзии; уже упоминавшейся нами Морис Сэв, Жан-Антуан де Баиф
(1532-1589), поэт, переводчик, создатель первой французской Академии поэзии
и музыки; Жак Таюро (1527-1555), чей легкий, изящный поэтический талант в
сочетании с философским вольномыслием как нельзя более сродни духу Луизы
Лабе; лионский поэт Клод де Талемон, художник и гравер Пьер Воэрье, чьей
кисти мы обязаны прекрасным портретом лионской поэтессы; просвещенные
клирики - Габриэль де Сакояе и Жан де Возель и мн. др.
Антуан Дю Вердье писал, что она "любезно принимала в своем доме
сеньоров, дворян и других достойных лиц занимая их беседой, стихами и
музыкой... чтением латинских, итальянских и испанских книг, которыми был
обильно украшен ее кабинет" {См.: O'Connor D. Op. cit. P. 84.}. На основании
этой фразы исследователи ее жизни и творчества более трех веков писали о
якобы существовавшем литературном салоне Луизы Лабе. Однако это весьма
сомнительно. Во-первых, многие из вышеупоминаемых нами почитателей лионской
поэтессы не были постоянными жителями Лиона. А если иметь в виду собственно
лионское литературное окружение Луизы Лабе, то к середине 40-х годов оно
ограничивается Морисом Сэвом и Клеманс де Бурж, который она посвятит свои
сочинения. Кроме того, дамские литературные салоны станут приметой
литературной жизни Франции XVI в. позднее, в 70-е годы, и белее всего в
кругу высокопоставленной и придворной аристократии, как это было, например,
в Пуатье в доме Мадлен Неве, госпожи де Рош или в Париже в замке графини
Екатерины де Рец {См.: Feugere L. Femmes poetes аи XVI siecle. P., 1860.}. К
тому же если бы у Луизы Лабе был "легализованный" литературный салон, то
вряд ли она писала бы с такой горечью в "Споре" о пристрастном подглядывании
соседей за входящими я выходящими из домов визитерами (см. с. 53-54 наст.
изд.), вряд ли в XVIII, XXIV сонетах и III элегии оправдывалась бы в
независимом стиле своей жизни.
Любовь к Оливье де Маньи, как мы уже говорили, на наш взгляд,
продиктовала Луиза Лабе лучшие из ее элегий и сонетов. Очевидно, что ее
чувство к нему было более глубоким чем любовь к ней блестящего и ветреного
баловня судьбы, коим был Оливье де Маньи. Не случайно исследователи его
творчества безуспешно пытаются вычленить "Любовь к Луизе" в его цикле
"Вздохи", опубликованном в 1557 г. {См.: Виппер Ю. В. Поэзия Плеяды. М.,
1976. С. 311. Трудность подобного вычленения заключается прежде всего и в
том, что образ возлюбленной у Маньи гораздо более условен, нежели у Луизы
Лабе, и не выходит за рамки неопетраркистского канона. См.: Faure J. О. de
Magny: Etude biographique ot litteraire. P., 1885.} Лишь относительно 55-го
сонета, где повторены два катрена II сонета Луизы Лабе (см. примеч. к этому
сонету), можно со всею определенностью сказать, что он адресован лионской
поэтессе. Что же касается книги его "Од" (1559), то в ней находят лишь три
стихотворения - "В разлуке с подругой" ("De l'absence de s'amye"), "Элегию к
Даме" ("Elegie a sa Dame") и "Морису Севу, Лионцу" ("A Maurice Sceve,
Lyonnois"), в которых запечатлена история его любви к Луизе. Обладая натурой
неглубокой, а нравом весьма легкомысленным, часто меняя объекты своих
увлечений, Оливье де Маньи скоро забыл Луизу, которая недаром сетовала на
"безрассудное и ветреное непостоянство" своего возлюбленного, ревнуя его к
женщинам, явно не выдерживавшим сравнения с нею (II элегия).
Роман с Оливье де Маньи имел и еще одну, драматичную для Луизы Лабе,
страницу: в издание своих "Од" Маньи включил ставшую печально знаменитой
"Оду к Сиру Эмону" {Magny О. de. Odes / Ed. Courbet. P., 1876. Vol. 2. P,
223.}, в которой весьма недвусмысленно описывалась "покладистость" мужа
поэтессы, закрывавшего глаза на ее любовные увлечения. Эта ода немало
способствовала дурной репутации Луизы Лабе и добавила лишние "аргументы" тем
из ее современников, кто пытался доказать, что она была "cortegiane honeste"
("благородной куртизанкой") {См.: O'Connor D, Op. cit, P. VII-XI.}.
Луиза Лабе противопоставила нападкам своих соотечественников стойкую
мудрость и независимость. Какой благодатной возможностью для оскорбленной
женщины могли бы послужить ей ее стихи, дабы в них обличить или дать
отповедь своим хулителям! Но Луиза Лабе ограничивается лишь ироническими
пассажами в "Споре", констатацией того, что ей не по душе "шить скромницей"
(XVIII сонет), и поэтическим "не судите да не судимы будете" в XXIV сонете.
Луиза Лабе, Прекрасная Канатчица
Стихи Луизы Лабе и "Спор Безумия и Амура" были известны ее
современникам задолго до первого издания ее книги. Несколько сонетов и одна
элегия были написаны ею в конце 40-х годов, к созданию "Спора" она
приступила в 1552 г. В 1553 г., едва начав писать элегии, адресованные
Маньи, она уже обращается к королю Генриху II с просьбой о "привилегии на
издание" своих сочинений. Королевская привилегия была получена ею 13 марта
1555 г. А в августе 1555 г. знаменитый лионский издатель Жан де Турн, у
которого печатались сочинения Маро и Рабле, Боккаччо и Петрарки, переводы
греческих и латинских авторов, выпускает в свет "Сочинения Луизы Лабе,
Лионки" ("Euvres de Louize Labe Lionnoize"), а затем дважды переиздает их в
следующем году. В 1556 г. книгу Лабе публикует в Руане один из известнейших
издателей Жан Тару.
О жизни поэтессы после 1556 г. и до 1565 г., когда она, будучи тяжко
больной и находясь в доме приютившего ее друга, адвоката Томазо Фортини,
продиктовала свое завещание, нам мало что известно. Но здесь на помощь
биографам приходит история Франции и Лиона.
Вторая половина 50-х годов была для родины Лабе временем разорительных
войн и внутренних социальных конфликтов. Страна продолжала войны с Испанией,
что требовало все новых и новых расходов. Королевские военные налоги особой
тяжестью легли на мелких промышленников, связанных с военными поставками,
особенно в столь преуспевающем городе, как Лион. Обложение Лиона налогом в
сорок тысяч экю привело к разорению многих семей. Не избежал его и муж Луизы
Лабе, чья несостоятельность зафиксирована в деловых бумагах города в 1557 г.
Супруги на время переезжают в Парсье-ан-Домб, небольшое владение Луизы Лабе,
унаследованное ею от матери.
50-е годы отмечены и предвестиями религиозных войн, одним из центров
которых станет Лион. Столкновения католиков в гугенотов в Лионе, где
приверженцев новой веры было значительно больше, чем в других городах
Франции, начали обнаруживать себя еще в самом начале 50-х годов: в 1553 г,
пять студентов, обвиненных в гугенотской ереси, были публично сожжены на
центральной площади города, что вызвало многочисленные выступления гугенотов
против католиков. В 1561 г. гугенот Бартелеми Ано (в истории литературы
известный как один из яростных противников поэтов Плеяды) во время праздника
Тела Господня напал на священника, шедшего во главе процессии, и был
растерзан разъяренной толпой. С криком "Гугенотов - в реку!" фанатичные
католики набросились и на всех, подозреваемых в сочувствии протестантам.
Очевидно, что этот инцидент ускорил консолидацию сил гугенотов, которые в
1562 г. захватили в свои руки Лион. "Французская Тоскана" подверглась
Louise Labe. Oeuvres
Луиза Лабе. Сочинения
Издание подготовила И.Ю. Подгаецкая
Серия "Литературные памятники"
М., Наука, 1988
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Как беззаконная планета
В кругу расчисленных светил.
А. С. Пушкин
Tu chantas Famour! Et ce fut ta
destine {*}.
M. Desbordes-Valmore
{* "Ты пела любовь! И это стало твоего судьбой" - строка из цикла
"Слезы" Марселины Деборд-Бальмор.}
Три элегии, двадцать четыре сонета и один прозаический диалог - столь
количественно скромно художественное наследие, оставленное нам лионской
поэтессой Луизой Лабе. Но его оказалось более чем достаточно, дабы стать
одной из блестящих страниц истории не только французской, но и мировой
поэзии.
Первое, что бросается в глаза при чтении посвященных Луизе Лабе книг и
статей {Библиографию исследований о жизни и творчестве поэтессы см, в кн.:
Labe L. Edition critique et conimentee par Enzo Giudici. Geneve, 1981. P.
248-250.},- это всеми с восхищением и изумлением отмечаемая уникальность ее
поэзии и ее личности в литературной и социальной жизни Франции XVI столетия.
И действительно, жизнь и творчество Луизы Лабе представляют собою явление
редкостное по своей самобытности.
Несмотря на то что Луиза Лабе привлекала пристальное внимание уже своих
современников, сведений о ее жизни не так уж и много {См. материалы к
биографии Луизы Лабе авторов XVI в. в кн.: Oeuvres de Louise Labe publiees
par Charles Boy. P., 1887. Vol. 2. P. 89-130.}. Связные биографии поэтессы
появились лишь в середине XVIII столетия. В 1750 г. лионский советник
Шарль-Жозеф де Рюоль выпустил "Рассуждение о личности и сочинениях Луизы
Лабе" {Ruolz Ch. Jos. de. Discours sur la personne et les ouvrages de Louise
Labe Lyonnaise... Lyon, 1750.}, которое, однако, не будучи основанным на
проверенных архивных материалах, носило весьма приблизительный характер;
таковы же и "Изыскания, могущие послужить для истории Лиона или Лионцы,
достойные увековечивания" (1757) аббата Пернетти {Pernetti J. Recherches
pour servir a l'histoire de Lyon ou ies Lyonnais dignes de la meinoire.
Lyon, 1757. Vol. 1. P. 348-353.}, в которых содержалось пространное, но
далеко не всегда достоверное жизнеописание лионской поэтессы. Первыми
научными биографиями Луизы Лабе можно считать исследования Брего де Лю {Lat
Breghot da. Melanges biographiques et litteraires pour servir a l'histoire
de Lyon... Lyon, 1825.}, Пьера Гонопа {Gonon P. M. Documents historiques sur
la vie et des moeurs de Louise Labe... Lyon, 1844.}, Проспера Бланшемена,
Шарля Буа {Oeuvres de Louise Labe / Ed. par. P. Blanchemain. P., 1875.}. В
XX в. прежде всего усилиями Дороти О'Коннор {O'Connor D. Louise Labe, sa vie
et son oeuvre. P., 1926.} (проделавшей гигантскую работу по изысканию новых
материалов в архивах Лиона), Люка Ван Брабанта {Brabant Lacvan. A propos de
la date de nais-sance de Louize Labe / Revue des Langues vivantes. 1966. 1.
P. 36-41; Louizo Labe et ses aventures amoureuses... Coxyde-sur-Mer, 1986.}
и Энцо Джудичи {Giuidici E. Louise Labe e l' "Ecole lyormaise" (Studi e
ricerche con documenti inediti). Napoli, 1964.}, выпустившего целый ряд
комментированных изданий Луизы Лабе, статьи и книгу, посвященную ее
творчеству, а также Карин Беррьо {Berriot K. Parlez-moi Louise. P., 1980;
Berrtot K. Louise Labe. La Belle Rebelle et le Francois nouveau suivi des
Oeuvres completes. P., 1985.}, написавшей роман о лионской поэтессе и
большую монографию о ней, были собраны, как кажется, все сколько-нибудь
существенные свидетельства о ее жизни. Между тем судьба Луизы Лабе
заслуживает особого внимания прежде всего потому, что она столь же
уникальна, как и поэтическая жизнь ее творений.
Луиза Лабе родилась близ Лиона, в Парсьи, от второго брака Пьера Шарли
(пли Шарлье), зажиточного лионского буржуа-канатчика, о Этьенеттой
Компаньон. Точная дата рождения поэтессы не установлена, но по ряду
косвенных данным ее следует отнести к апрелю 1522 г. Имя Лабе отец будущей
поэтессы получил "в наследство" от своей первой жены, принесшей ему в
приданое торговое дело своего покойного мужа - канатчика Умбера Лабе. Мать
Луизы умерла в 1525 г., и Пьер Шарли женился в третий раз на Антуанетте
Тайяр, бесприданнице, бывшей двадцатью годами моложе его. Мачеха Луизы если
и не дарила ее особым благорасположением, то во всяком случае не
препятствовала тому, чтобы отец дал Луизе Лабе, рано обнаружившей
незаурядные способности, редкое для девушки из буржуазной среды образование.
Из стихов, обращенных к Луизе Лабе (см. с. 115-159 наст. изд.), из
воспоминаний современников явствует, что природа одарила ее пленительной
красотой и умом, что она в совершенстве владела игрою на разных музыкальных
инструментах, превосходно пела, знала греческий, латинский и итальянский
языки, а круг ее чтения, как о том свидетельствуют ее собственные сочинения,
был вполне соизмерим с литературной, исторической и научной эрудицией
крупнейших гуманистов Возрождения. Из поля ее пристального внимания не
ускользнул ни один из авторов, составлявших духовный багаж интеллигента
эпохи Возрождения, - греческие историки, философы (Плутарх, Геродот, Диоген
Лаэртский, Платон) и писатели (Гомер, Гесиод, Сафо, Анакреон, Аристофан,
Лукиан, Феокрит), римские поэты (Лукан, Апулей, Персии, Тибулл, Проперций,
Гораций, Овидий, Вергилий, Марциал, Катулл), историки, ученые и философы
(Тацит, Светоний, Плиний, Сенека), итальянские писатели раннего Возрождения
(Дайте, Петрарка, Боккаччо) и поэты Италии конца XV-XVI в. (Серафино
Аквилано, Тебальдео, Каритео, Стампа, Ариосто, Бембо), ноолатинские авторы
(Иоанн Секунд, Саннадзаро, Марулл, Понтано), немецкие гуманисты (Ульрих фон
Гуттен, Эразм Роттердамский) и мн. др.
Учителем и наставником Луизы Лабе был будущий крупнейший поэт Лиона
Морис Сэв (1500- 1564), сын лионского эшевена, с которым отец Луизы был в
тесных деловых контактах {См.: Girauli I. Louise Labe, nymphe ardente du
Rhone, Lausanne, 1966, P. 70-75.}.
Морис Сэв, учившийся в Италии, где получил блестящее образование,
обладал глубокими познаниями в философии и математике, истории и музыке и
конечно же, будучи сам превосходным поэтом, которого будут почитать все
писатели-гуманисты XVI столетия, был редкостным знатоком античной и
современной литературы. Именно Морис Сэв, чей поэтический сборник "Делия,
средоточие наивысшей добродетели" (1544) свидетельствовал о его пристрастии
к Данте и Петрарке, привил Луизе Лабе любовь к певцам Беатриче и Лауры.
Морису Сэву она обязана и дружбой со своей блестящей соотечественницей,
поэтессой Пернетт де Гийе (1520?-1545), вдохновительницей "Делии", и
близостью с образованными сестрами Сэва - Клодиной, Жанной и Сибиллой, и
знакомством с его другом, гениальным поэтом Клеманом Маро (1496-1544),
которое состоялось, как утверждают некоторые биографы Луизы Лабе, в 1536 г.
на лионском бале-маскараде, устроенном королем Франциском I, где юная
поэтесса с успехом прочла свои латинские стихи, сочиненные не без помощи
своего учителя {См.: Larnac J. Louise Labe, La Belle Cordiere de Lyon. P.,
1932. P. 32.}.
Кроме гуманитарных познаний Луиза Лабе, нежно любившая своего брата
Франсуа, бывшего несколькими годами старше нее, на равных с ним овладевала
чисто мужскими "науками": гимнастикой, фехтованием, искусством верховой
езды. II успехи ее в этом были столь замечательны, что в 1542 г. она
принимала участие в турнире-спектакле, изображающем победу в предстоящей
осаде Перпиньяна, разыгранном перед членами королевской фамилии во главе с
дофином Генрихом (будущим Генрихом II), отправлявшимся с войсками через Лион
на войну с испанцами. Этот эпизод из жизни Луизы Лабе, воспетый в "Похвалах
Даме Луизе Лабе из Лиона" (см. с. 140-159 наст, изд.), даровал ей "опасное"
прозвище "капитан Лоиз" - "опасное", ибо участие в турнире в мужском платье
и доспехах было нарушением одного из основных христианских бытовых
установлений, согласно которому "на женщине не должно быть мужской одежды, и
мужчина не должен одеваться в женское платье; ибо мерзок пред Господом,
Богом твоим, всякий делающий сие" (Второзаконие 22:5). Позднее, в 1561 г.,
для ригористичного Жана Кальвина именно ношение Луизой Лабе мужского платья
станет одним из основных "аргументов" для обвинения ее в аморальности {См.:
O'Connor D. Op. cit. [Appendice]. P. IX.}.
Воспитание, полученное Луизой Лабе,- поистине удивительно, не только
если иметь в виду ее буржуазное происхождение, но даже если сравнить его с
воспитанием ее современниц, из более высоких слоев французского общества XVI
столетия. Вот почему в посвящении своей книги Луиза Лабе с полным основанием
защищает право женщины на широту образования. Вот почему она призывает своих
соплеменниц "оторваться от прялок и веретен" и предпочесть "цепочкам,
кольцам и роскошным одеждам почести, которыми нас украшают знания"
Широта образования Луизы Лабе объясняется не только тем, что ее отец
имел для этого достаточные средства, не только талантливостью самой
поэтессы, но и особой атмосферой, которая отличала Лион от других городов и
провинций Франции.
Будучи еще с XV столетия промышленным центром на торговом пути,
связывающем Италию с остальными французскими провинциями и с другими
европейскими странами, Лион воспринял и итальянский стиль жизни, будь то
градостроительство или оформление книжных изданий, одежда или педагогические
идеи. Луиза Лабе и была воспитана на манер знатных итальянских женщин, к
образованию которых в Италии той поры предъявлялись почти те же требования,
что и к обучению мужчин {См.: Dialogo di Lodovico Dolce, delta institution
delle Donne... Vinegia, 1545; Rodocanachl E. La femme italienne de la
Renaissance. P., 1907. P. 43-46.}.
Помимо увлечения литературой Луиза Лабе особое пристрастие питала к
музыке и пению. В своих воспоминаниях лионец Антуан дю Вердье писал, что
поэтесса "очаровывала своих друзей как пением, так и игрой на разных
инструментах, в чем ее искусство было очень утонченно" {Da Verdier A.
Bibliotheque. Lyon, 1585. P. 822.}. Не случайно в "Споре Безумия и Амура"
она говорит о музыке как верховном искусстве, и, казалось бы, вполне
каноничный для лирики Возрождения зачин XII сонета Луизы Лабе:
О Лютня, верный друг моих несчастий,
Свидетель верный горестей моих, -
имеет под собою вполне реальную почву, ибо именно лютня была ее излюбленным
инструментом.
Образование Луизы Лабе как бы реализовало ту программу воспитания,
которую изложил (правда, имея в виду лишь воспитание юношей) Рабле в своем
романе "Гаргантюа и Пантагрюэль" (кн. II, гл. 8). Напомним, что Рабле особое
внимание обращал на занятия музыкой, затем - на знания греческого и
латинского языков, а кроме того, и на необходимость разного рода
гимнастических упражнений. Такое совпадение педагогических идей Рабле и
направления воспитания Луизы Лабе позволило даже некоторым исследователям
утверждать, что отец Луизы не без влияния автора "Гаргантюа и Пантагрюэля"
решился на столь экстравагантное для лионского буржуа воспитание своей
дочери {См.: Langlais J. L'education avant Montaigne. P., 1907. P. 52-57.}.
Действительно книга Рабле была чрезвычайно популярна в Лионе, где она,
будучи впервые издана в 1532 г., затем неоднократно переиздавалась (1533,
1534, 1542). Программа воспитания, изложенная в ней со ссылками на античные
авторитеты сообразно "культу Древних" эпохи Возрождения, существенно
подкрепляла педагогические идеи, пришедшие из Италии. Однако полноту и
блистательность осуществления этой программы все же следует поставить в
заслугу прежде всего самой Луизе Лабе, отважившейся на столь необычный для
своего окружения "педагогический эксперимент".
Независимость и самостоятельность Луизы Лабе обнаружили себя и в самом
характере отношения ее к усвоенным знаниям. В пору, когда с легкой руки Дю
Белле и Ронсара, реформаторов французской поэзии, создавших знаменитую
Плеяду, принцип "подражания Древним" утверждался за счет небрежения
отечественной традицией, Луиза Лабе, как о том свидетельствуют ее сочинения
и о чем мы более подробно еще будем говорить, с должным вниманием относилась
к поэзии трубадуров и труверов, Вийона и Карла Орлеанского, к наследию
"великих реториков" (Жан Мешино, Жан Лемер де Бельж), к средневековой
латинской прозе и к сочинениям своих современников - Маргариты Наваррской,
Бенавептуры Деперье, Клемапа Маро, Рабле. Не будучи захвачена
"авангардизмом" Плеяды конца 40 - начала 50-х годов, она равно насыщала свой
ум и поэтическое воображение национальной и иноязычной словесностью. При
этом она как бы ранее других увидела ту опасность для поэта "педантичного
знания" (против которого Дю Белле, один из вождей Плеяды, сам ополчится
позднее, в конце 50-х годов {В одном из своих стихотворений 1558 г. Дю Белле
писал: "Je hay le scavoir pedantesque" ("Я ненавижу педантичное знание").}),
т. е. такого знания, которому присуще рассматривать энциклопедизм как
самоцель, тогда как эрудиция - это лишь путь для самопознания и
самовыражения {Об этом на закате Возрождения напишет в своих "Опытах"
великий Монтень, подчеркивая, что "удовольствие от книг" не должно мешать
изучению "науки самопознания" (Монтень Мишель. Опыты. М., 1979. Кн. I-II.
Гл. X. С. 357).}. В этой связи своим ироническим замечанием в "Споро Безумия
и Амура" о том, что "Господин мудрец будет пребывать совершенно одиноким со
своей мудростью" и что у него будет полная возможность "сельского уединения"
(см. с. 65-66 наст. изд.), Луиза Лабе вступала в явную полемику с идеей
"ученого поэта", предполагавшей жертвенный аскетизм, необходимость
уединения, отказа от радостей жизни, т. е. с программой воспитания поэта
изложенной в манифесте Плеяды - "Защите и прославлении французского языка"
Дю Белле {Так, рисуя подвижнический путь, на который должен встать поэт,
дабы овладеть "доктриной", т. е. ученостью, Дю Белле писал: "Кто хочет в
творениях своих облететь весь мир, должен долго оставаться в своей комнате;
а кто желает жить в памяти потомства, должен как бы умереть для себя..." (Du
Bellay. Delfence et Illustration de la langue franjoyse. P., 1946. L. II,
3).}.
По своему духовному складу Луиза Лабе в полной мере принадлежала к тем
деятелям раннего Возрождения, идеалом которых была гармония плоти и духа и
для кого занятия наукой и искусствами вовсе не отрицали заботу о вполне
земных делах. Вот почему в "Споре" с равным знанием, дела воспеваются наука,
философия, музыка, поэзия и описываются прически, одежда и украшения,
любовные утехи и супружеские обязанности. И здесь уместно будет вспомнить
Монтеня, который на закате Возрождения сетовал на утрату людьми умения
"безраздельно наслаждаться собственным бытием" ("jouir pleinement de son
etre"). В сочинениях Луизы Лабе и в стихах, обращенных к ней, мы по
отдельным штрихам можем уловить очертания личности поэтессы - не строгой,
неземной "донны", но женщины, полной очарования и радости "наслаждения
собственным бытием".
К 1542 г. Луиза Лабе уже состояла в браке с Энпемоном Деревом,
канатчиком, как и ее отец; небогатым человеком весьма зрелого возраста, с
которым ее, очевидно, связывали добрые и дружеские отношения. Во всяком
случае, Эннемон Перен, не будучи образованным и одаренным какими-либо
художественными талантами, не препятствовал своей жене ни в ее литературных
занятиях, ни в свободе общения с явно чуждым ему кругом ее друзей. Брак
Луизы Лабе был заключен не по любви, а из соображений делового характера,
ибо ее отец хотел найти в зяте преемника и продолжателя своего торгового
дела. Однако, как остроумно заметила Д. О'Коннор, это вовсе не дает нам в
руки аргументы, которые позволили бы нам сделать из Луизы Лабе "непонятую
героиню современного романа. Увы! Мы должны отказаться от мысли видеть ее в
столь занимательной и вместе с тем столь жалостной роли" {O'Connor D. Op.
cit. P. 67.}. Практический подход к браку вовсе не должен был шокировать
Луизу Лабе в век, когда и в аристократической, и в буржуазной среде он
только так и мыслился. И более того, любовь и единение душ если и совпадали,
то лишь по воле случая, но не являлись залогом "правильного супружества"
{См.: Bourciez Ed. Les moeurs polies et la litterature de cour sous Henri
II. P., 1886. Vol. 1. Ch. 4.}. Такое отношение к браку подкреплялось и
требованиями христианской морали, нашедшими свое развитие в многочисленных
педагогических трактатах той поры. Так, в сочинении испанского гуманиста X.
Вивеса "О воспитании христианской женщины", ставшем в эпоху Возрождения
настольной книгой по вопросам социальной этики, в главе "Как выбрать мужа"
после описаний опасностей таящихся в браках, основанных лишь на любовном
влечении, следовал совет выдавать девушек замуж "лишь по зрелому обсуждению
родителей" {См.: Vines J. De l'Institution de la femme chretienne. Havre,
1891. P. 136, 139.}. Многие просвещенные женщины XVI столетия вполне
разделяли подобные взгляды. Ко времени замужества Луизы Лабе новые и более
гуманные идеи брака, изложенные, например, в "Гептамероне" Маргариты
Наваррской и связанные с распространением неоплатонизма и идеалов
возвышенной любви, еще не получили достаточного и, так сказать,
практического резонанса {См.: Lefranc A. Le Platonisme et la litterature
platonicienne en France a l'epoque de la Renaissance (1500-1550) / Grands
ecrivains francais de la Renaissance. P., 1914.}.
О "жизни сердца" Луизы Лабе до ее вступления в брак мы знаем из
"Похвал...", где упоминается "bon poete remain", который, отвергнутый ею,
уехал в Испанию и вскоре "умер от печали", и "homme de guerre", личность
которого идентифицировалась биографами поэтессы со многими персонажами,
вплоть до дофина {См.: Oeuvres de Louise Labe / Ed. par P. Blanchemain. P,
XV.}. Но не они были воспеты в се стихах, ибо в те годы, как пишет Луиза
Лабе в первой элегии, у нее еще "не было уменья / В стихах оплакать горести
любви". И хотя нельзя со всею определенностью утверждать, что ее элегии и
сонеты, которые она начала писать с 1546 г., имеют один адресат, тем не
менее есть все основания полагать, что многие ее стихи вдохновлены любовью к
поэту Оливье де Маньи (1529-1561), встреча с которым произошла скорее всего
не ранее 1553 г., когда он в качестве секретаря Жана д'Авансона,
французского посла при папском дворе, останавливался в Лионе (с середины
1553 г. до конца 1554 г.) по дороге в Рим.
К этому времени известность Луизы Лабе, или, как уже называли ее,
Прекрасной Канатчицы, была ничуть не меньшей, чем самого Оливье де Маньи,
одного из соратников поэтов Плеяды. Ее красота, просвещенность и незаурядный
талант привлекали к ней самых блестящих людей ее времени. Ее поклонниками и
почитателями были Жак Пелетье дю Ман (1517-1518), поэт, математик, философ,
теоретик поэзии первый духовный наставник великого Ронсара; Понтюс де Тийар
(1521-1605), один из известнейших поэтов, автор возвышенно идеальных
поэтических циклов "Любовные заблуждения" и "Лирические стихотворения", а
также философ, астроном, теоретик музыки и создатель интересных сочинений о
природе поэзии; уже упоминавшейся нами Морис Сэв, Жан-Антуан де Баиф
(1532-1589), поэт, переводчик, создатель первой французской Академии поэзии
и музыки; Жак Таюро (1527-1555), чей легкий, изящный поэтический талант в
сочетании с философским вольномыслием как нельзя более сродни духу Луизы
Лабе; лионский поэт Клод де Талемон, художник и гравер Пьер Воэрье, чьей
кисти мы обязаны прекрасным портретом лионской поэтессы; просвещенные
клирики - Габриэль де Сакояе и Жан де Возель и мн. др.
Антуан Дю Вердье писал, что она "любезно принимала в своем доме
сеньоров, дворян и других достойных лиц занимая их беседой, стихами и
музыкой... чтением латинских, итальянских и испанских книг, которыми был
обильно украшен ее кабинет" {См.: O'Connor D. Op. cit. P. 84.}. На основании
этой фразы исследователи ее жизни и творчества более трех веков писали о
якобы существовавшем литературном салоне Луизы Лабе. Однако это весьма
сомнительно. Во-первых, многие из вышеупоминаемых нами почитателей лионской
поэтессы не были постоянными жителями Лиона. А если иметь в виду собственно
лионское литературное окружение Луизы Лабе, то к середине 40-х годов оно
ограничивается Морисом Сэвом и Клеманс де Бурж, который она посвятит свои
сочинения. Кроме того, дамские литературные салоны станут приметой
литературной жизни Франции XVI в. позднее, в 70-е годы, и белее всего в
кругу высокопоставленной и придворной аристократии, как это было, например,
в Пуатье в доме Мадлен Неве, госпожи де Рош или в Париже в замке графини
Екатерины де Рец {См.: Feugere L. Femmes poetes аи XVI siecle. P., 1860.}. К
тому же если бы у Луизы Лабе был "легализованный" литературный салон, то
вряд ли она писала бы с такой горечью в "Споре" о пристрастном подглядывании
соседей за входящими я выходящими из домов визитерами (см. с. 53-54 наст.
изд.), вряд ли в XVIII, XXIV сонетах и III элегии оправдывалась бы в
независимом стиле своей жизни.
Любовь к Оливье де Маньи, как мы уже говорили, на наш взгляд,
продиктовала Луиза Лабе лучшие из ее элегий и сонетов. Очевидно, что ее
чувство к нему было более глубоким чем любовь к ней блестящего и ветреного
баловня судьбы, коим был Оливье де Маньи. Не случайно исследователи его
творчества безуспешно пытаются вычленить "Любовь к Луизе" в его цикле
"Вздохи", опубликованном в 1557 г. {См.: Виппер Ю. В. Поэзия Плеяды. М.,
1976. С. 311. Трудность подобного вычленения заключается прежде всего и в
том, что образ возлюбленной у Маньи гораздо более условен, нежели у Луизы
Лабе, и не выходит за рамки неопетраркистского канона. См.: Faure J. О. de
Magny: Etude biographique ot litteraire. P., 1885.} Лишь относительно 55-го
сонета, где повторены два катрена II сонета Луизы Лабе (см. примеч. к этому
сонету), можно со всею определенностью сказать, что он адресован лионской
поэтессе. Что же касается книги его "Од" (1559), то в ней находят лишь три
стихотворения - "В разлуке с подругой" ("De l'absence de s'amye"), "Элегию к
Даме" ("Elegie a sa Dame") и "Морису Севу, Лионцу" ("A Maurice Sceve,
Lyonnois"), в которых запечатлена история его любви к Луизе. Обладая натурой
неглубокой, а нравом весьма легкомысленным, часто меняя объекты своих
увлечений, Оливье де Маньи скоро забыл Луизу, которая недаром сетовала на
"безрассудное и ветреное непостоянство" своего возлюбленного, ревнуя его к
женщинам, явно не выдерживавшим сравнения с нею (II элегия).
Роман с Оливье де Маньи имел и еще одну, драматичную для Луизы Лабе,
страницу: в издание своих "Од" Маньи включил ставшую печально знаменитой
"Оду к Сиру Эмону" {Magny О. de. Odes / Ed. Courbet. P., 1876. Vol. 2. P,
223.}, в которой весьма недвусмысленно описывалась "покладистость" мужа
поэтессы, закрывавшего глаза на ее любовные увлечения. Эта ода немало
способствовала дурной репутации Луизы Лабе и добавила лишние "аргументы" тем
из ее современников, кто пытался доказать, что она была "cortegiane honeste"
("благородной куртизанкой") {См.: O'Connor D, Op. cit, P. VII-XI.}.
Луиза Лабе противопоставила нападкам своих соотечественников стойкую
мудрость и независимость. Какой благодатной возможностью для оскорбленной
женщины могли бы послужить ей ее стихи, дабы в них обличить или дать
отповедь своим хулителям! Но Луиза Лабе ограничивается лишь ироническими
пассажами в "Споре", констатацией того, что ей не по душе "шить скромницей"
(XVIII сонет), и поэтическим "не судите да не судимы будете" в XXIV сонете.
Луиза Лабе, Прекрасная Канатчица
Стихи Луизы Лабе и "Спор Безумия и Амура" были известны ее
современникам задолго до первого издания ее книги. Несколько сонетов и одна
элегия были написаны ею в конце 40-х годов, к созданию "Спора" она
приступила в 1552 г. В 1553 г., едва начав писать элегии, адресованные
Маньи, она уже обращается к королю Генриху II с просьбой о "привилегии на
издание" своих сочинений. Королевская привилегия была получена ею 13 марта
1555 г. А в августе 1555 г. знаменитый лионский издатель Жан де Турн, у
которого печатались сочинения Маро и Рабле, Боккаччо и Петрарки, переводы
греческих и латинских авторов, выпускает в свет "Сочинения Луизы Лабе,
Лионки" ("Euvres de Louize Labe Lionnoize"), а затем дважды переиздает их в
следующем году. В 1556 г. книгу Лабе публикует в Руане один из известнейших
издателей Жан Тару.
О жизни поэтессы после 1556 г. и до 1565 г., когда она, будучи тяжко
больной и находясь в доме приютившего ее друга, адвоката Томазо Фортини,
продиктовала свое завещание, нам мало что известно. Но здесь на помощь
биографам приходит история Франции и Лиона.
Вторая половина 50-х годов была для родины Лабе временем разорительных
войн и внутренних социальных конфликтов. Страна продолжала войны с Испанией,
что требовало все новых и новых расходов. Королевские военные налоги особой
тяжестью легли на мелких промышленников, связанных с военными поставками,
особенно в столь преуспевающем городе, как Лион. Обложение Лиона налогом в
сорок тысяч экю привело к разорению многих семей. Не избежал его и муж Луизы
Лабе, чья несостоятельность зафиксирована в деловых бумагах города в 1557 г.
Супруги на время переезжают в Парсье-ан-Домб, небольшое владение Луизы Лабе,
унаследованное ею от матери.
50-е годы отмечены и предвестиями религиозных войн, одним из центров
которых станет Лион. Столкновения католиков в гугенотов в Лионе, где
приверженцев новой веры было значительно больше, чем в других городах
Франции, начали обнаруживать себя еще в самом начале 50-х годов: в 1553 г,
пять студентов, обвиненных в гугенотской ереси, были публично сожжены на
центральной площади города, что вызвало многочисленные выступления гугенотов
против католиков. В 1561 г. гугенот Бартелеми Ано (в истории литературы
известный как один из яростных противников поэтов Плеяды) во время праздника
Тела Господня напал на священника, шедшего во главе процессии, и был
растерзан разъяренной толпой. С криком "Гугенотов - в реку!" фанатичные
католики набросились и на всех, подозреваемых в сочувствии протестантам.
Очевидно, что этот инцидент ускорил консолидацию сил гугенотов, которые в
1562 г. захватили в свои руки Лион. "Французская Тоскана" подверглась