Подколзин Игорь. Год черной собаки. Фантастический роман

   — Неужели ваша работа? — Мартин укоризненно поднял на него взгляд и отложил газету. — Мысли не допускаю, не верю.
   — И правильно делаете. Значит, я еще в вашем представлении порядочный человек. К данному грабежу отношения не имею — не мое амплуа. Вероятно, не привыкший красть, никогда не пойдет на воровство, как бы его ни мытарила судьба и ни искушала. Деньги для Майка я занял у профессора, а зная ваше отношение к долгам, не хотел волновать. — Грег скрылся за занавеской. Оттуда послышался плеск воды.
   — Могли бы и предупредить, — проворчал негр и с сожалением покачал головой.
   Фрэнк вышел с полотенцем в руках. В глазах что-то восторженно-мечтательное. Произнес задумчиво:
   — Если бы вы знали, Мартин, мой дорогой друг, какие потрясающие планы одолевают меня. Грабеж в банке по сравнению с ними — пфу, даже недостойно ставить рядом.
   — Поделитесь. Отведите душу.
   — Я намереваюсь воплотить в жизнь давнишнюю мечту нашего славного шефа Эдуарда Бартлета, да будет ему земля пухом.
   — Интересно. Хозяин частенько говорил о создании музея ихтиологии и клуба любителей аквариумных рыбок. Это было его страстью. Решили продолжить?
   — Ну нет. Он как-то, разоткровенничавшись, поведал мне свое сокровенное, грандиозный замысел, достойный именно его ума.
   — В чем он состоял? — Мартин с любопытством придвинулся.
   — Вы помните, Бартлет собирал сведения о различных преступлениях? Упомянул как-то: этим увлекались его отец и дед.
   — Господи! — воскликнул негр. — Бумаги и по сей день валяются в кладовке — два вместительных кофра. Что с них толку-то?
   — О-о-о, мой милый, в них — суть. Берегите пуще глаза. Коллекция ведется чуть ли не с начала писаной истории. Представляете, уголовные деяния и противоречия с законом в полном смысле всех времен и народов. Причем записанные не в форме развлекательного повествования, а протокольно. С необходимыми подробностями, мотивами, версиями и методами дознания.
   — Ну и что? — Мартин вытянул губы.
   — Я глубоко убежден: нет такого преступления, которое нельзя было бы раскрыть. Да-да. То, что сделано руками и мозгом одних людей, в состоянии разоблачить руки и мозг других. В потусторонние силы, божество, магию и прочую чушь я не верю — это удел заурядных и темных.
   — Не доходит пока до меня, Фрэнк. — Мартин пожал плечами. — Не могу понять, куда вы клоните?
   — Скажу как специалист — большинство преступлений раскрываются по аналогии или более профессионально — по «почерку». Присущему тому или иному исполнителю, которые редко меняют свои привычки. Уголовники, как и честные современники, ничего, нового не придумывают, пользуясь багажом предшественников, повторяя его. Или, если желаете, новое — это хорошо забытое старое. Эрго — не надо его забывать, стоит почаще к нему возвращаться. Вот в чем фокус. Но следователь почти всегда в цейтноте — человеческие возможности ограничены.
   — Фрэнк, поясните наконец, не ходите вокруг да около!
   — Хорошо. Привожу пример: у вас имеется замок и тысяча ключей. Среди них лишь один его может открыть. Что вы будете делать — вам необходимо попасть в комнату?
   — Подумаешь, задача, — негр хмыкнул. — Стану по очереди подбирать ключи и рано или поздно открою.
   — Именно — рано или поздно. Скорее всего поздно, потому что по подлому «закону бутерброда», падающего маслом вниз, нужный ключ окажется последним. Так сколько вам понадобится времени на подобную работу?
   — Много.
   — А компьютер аналогичной ситуации даст ответ в считанные секунды, а то и в их доли. Понимаете: люди не ограничены в мышлении, идеи порой бьют фонтаном — вы же сразу догадались, что нужно делать. Но они ограничены в скорости воплощения своих мыслей в реальность. Это-то и должны делать машины, и они с успехом справляются со своими функциями.
   — Бог с ними, пусть делает и справляется, в чем же проблема?
   — Но в компьютер надо заложить программу, составленную человеком. Дать набор разнообразных ситуаций, из которых она выберет необходимые следователю варианты, а он займется анализом. Используя свой опыт, интуицию, профессионализм, талант.
   — Понятно. Вы собираетесь внести в машину совершенные людьми преступления, а она вам, при надобности, преподнесет похожее и интересующее вас. Ловко. Я правильно понял?
   — Почти. Она даст не только картину преступления, но и как его когда-то расследовали. Причем криминалист получит это не через месяцы, роясь в архивной пыли, а почти тотчас. Ему и останется, исходя из теперешней обстановки, критически внести поправки на эпоху, развитие науки и техники, нравственную среду, социальные вопросы. Осмыслить и дать заключение. Компьютер, разумеется, не скажет: преступник Смит, Браун или Блек, но сузит круг поиска до минимума. Как видите, четко определяется: что машинное, а что людское. Человек мыслит, компьютер быстро реализует его идеи.
   — И шеф хотел создать что-то подобное, используя свою коллекцию?
   — Да. Обогатив ее и другими данными. И я намереваюсь продолжить. Во всяком случае, попытаться. Мы возродим частную детективную фирму «Гуппи» в новом качестве. У нас с вами есть замечательные помощники: доктор, физик и Юта. Жизнь прекрасна, Мартин. Нас ждут великие дела.
   — Не сглазить бы, — негр постучал по столешнице. — Давайте займемся сегодняшними заботами.
   — Давайте, — весело согласился Грег и вдруг встрепенулся: — Вы знаете, кого я нынче повстречал? Кинга. Помните?
   — Бывшего учителя? Который, потеряв работу, сделался вышибалой в публичном доме и обнаружил там однажды свою супругу с каким-то дельцом?
   — Его самого. — Фрэнк подпер щеки ладонями. — Когда-то добрейшего человека, без памяти любящего детей. У него дочки-близнецы. Да и жена не была распутницей — пошла на крайность ради своих малышек, в безысходном отчаянье.
   — Я запамятовал — он убил тогда ее и кавалера?
   — Господь с вами. — Грег замахал руками. — Кинг вообще не способен покуситься на чью-либо жизнь. Нет. Он захватил детишек и скрылся. Пропадал три года, вернулся с деньгами. Разыскал супругу — он ее, кстати, очень любил, — и зажили вроде сносно. Но это был уже другой человек — озлобленный и беспощадный.
   — Чем он занимался?
   — Собирал через своих агентов компрометирующие материалы на известных лиц: промышленников, политиков, банкиров, кинозвезд и прочих.
   — И их шантажировал? — Лицо негра приняло брезгливое выражение.
   — Упаси бог! Кинг сам ничего не предпринимал. Он продавал документы тому, кого они интересовали. Наш шеф очень жалел его. Считал — в трагедии виновато общество, которое толкнуло на столь неблаговидные поступки, сломало и исковеркало судьбу достойного человека. Это не вина, говорил Бартлет, а несчастье. Знаете, какое Кинг ставил условие, прежде чем вручить досье? Чтобы у намеченной жертвы не было детей моложе шестнадцати лет. Мерзавца бы это не остановило.
   — Каковы сейчас его занятия? Продолжает в том же духе?
   — Нет. Заявил: уезжает куда-то в Скандинавию и закрывает свою грязную лавочку.
   — А архивы и картотека? Уничтожит?
   — Не угадали. Отдает их — это же ценный материал, разумеется, если его не использовать для шантажа, а как информацию для характеристики личности. Да-а-а. Отдает. Безвозмездно. И знаете кому?
   — Очевидно, вам. Вы меня и навели на ответ.
   — Именно. А почему? — Грег с торжеством взглянул на Мартина.
   — Потому что вы его приятель?
   — Не совсем. — Фрэнк хлопнул ладонью по столу. — Он сказал: потому, что я честный малый и никогда не употреблю во зло людские пороки. И добавил… — Грег засмеялся, обнажив ровные зубы.
   — Вероятно, что вы ненормальный?
   — Кинг выразился мягче — слегка вывихнутый.
   — И не взял с вас никаких обязательств?
   — Абсолютно. Документы в камере хранения Южного вокзала, вот квитанция. — Он положил перед негром коричневый бланк. — Как откроем контору, съездим получим.
   — Как он отнесся к вашему теперешнему виду? Был ошарашен? Высказал сочувствие, а потом удивился?
   — Ни то, ни другое, ни третье.
   — Странно.
   — Отнюдь нет, Мартин! Тут-то и штука. Кинг отнесся к моему перевоплощению совершенно равнодушно, словно вообще не заметил никаких изменений.
   — То есть? Как это не заметил? — Тон негра был таким, будто его возмущает невнимание к Фрэнку.
   — Я поначалу удивился, но сразу сообразил причину его реакции. Что тогда сообщалось в газетах? Доставлен в клинику с тяжелыми ранениями. Так?
   — Да. Я сам читал. И по радио передавали в полицейской хронике.
   — А с какими? Мало ли что я мог повредить: ноги оторвало, позвоночник переломало, ребра, череп треснул. Подробности же не сообщались в деталях. Кинг, как и другие, кто не видел меня после той драмы, не имел представления, что я потерял кисть и глаз. Бот такое положение. Об этом известно немногим, а следовательно — учтем в дальнейшем, может весьма пригодиться. Это и одна из причин, почему я не явился перед Майком, а позвонил.
   Грег потянулся к телевизору и переключил его на местную программу.
   — Надо справиться в аэропорту, вовремя ли прилетят наши. На этом же рейсе Юта — скоро увидимся и соберемся вместе до отбытия ребят в ЮНЕСКО. Господи, как все замечательно!
   — Позвоним попозже. — Мартин взял тарелки с фасолью и вышел в коридор.
   На экране возник чем-то озабоченный остроносый и прилизанный, одетый с иголочки господин. Начал вещать зловеще-интригующим голосом:
   «Передаем экстренное сообщение. Самолет компании «Альбатрос», следующий рейсом из Европы через Каир, захвачен бандитами. Администрация и полиция ведут переговоры. Включаем место событий. Смотрите наши передачи. Права на них нами откуплены».
   — Мартин! — Грег подавился. — Мартин! Их захватили! Идите скорее!
   В комнату с кастрюлей в руках вбежал негр и бросился к телевизору.
   В панораме простиралось покрытое бетонными восьмиугольниками серое летное поле. Особняком от других машин стоял серебристый с синей продольной полоской на фюзеляже — особо комфортабельный — лайнер средних размеров. Именно на таких летали официальные лица и зажиточные туристы. На почтительном расстоянии его охватывала полукругом цепочка автомобилей: полицейских, пожарных, санитарных, аэродромной службы, каров для перевозки багажа. Бросалось в глаза отсутствие обычной в таких случаях суеты и шума. Было очень тихо, лишь откуда-то издали доносились обрывки передаваемых по радио сообщений. Люди в машинах словно застыли, только на галереях аэровокзала мелькали, вспыхивая блицами, фигурки репортеров, да сновали операторы телевидения в черных наушниках, похожие на головастиков. Там и сям раскорячились треноги камер.
 
   Просторный салон отделан белой блестящей обивкой, напоминающей разводы мороза на оконных стеклах. Из овальных отверстий вентиляторов струилась пахнущая сиренью свежесть. В меру прохладный воздух сочился озоном. Вдоль прохода, меж кресел, длинноворсная ковровая дорожка убегала к носу корабля.
   Уваров и Эдерс сидели в первом салоне, справа по ходу. Настроение было приподнятое — до встречи с друзьями оставалось немного. На экране под потолком, над дверью, мелькали кадры приключенческого фильма. Из наушников на спинках кресел доносились выкрики, стрельба, заливистый лай собак, тарахтенье моторов.
   Эдерс глянул в иллюминатор, блаженно потянулся и сказал с восхищением:
   — Вы только полюбуйтесь, Миша, какая дивная картина. У меня впечатление, будто я страдал дальтонизмом и вдруг исцелился. Начал воспринимать цвета. В пустыне все мельтешило в каких-то унылых и мутных тонах. А здесь изумительная сочность колорита, непередаваемая гамма красок. Какая благодать. Что ни говорите, пески — это сплошное безобразие.
   — Нет безобразий в природе, — начал назидательно Уваров и нараспев продекламировал: — «И кочи, и торфяные болота, и пни. Все хорошо под сиянием лунным». Так молвил русский поэт Некрасов.
   — Вы намереваетесь сказать: безобразия существуют лишь рукотворные, в обществе?
   — Смотря в каком.
   — Пошло-поехало. Вы неисправимы. — Доктор скептически усмехнулся. — Я бы в пустыне не смог адаптироваться. Разумеется, люди ко всему привыкают, но пески не по мне. А вы?
   — Меня как раз и возмущает закоснелость и сила привычки, эдакая мимикрия — приспособляемость.
   — Что вы имеете в виду?
   — Ваши слова о способности людей ко всему привыкать. В частности к мысли о ядерной войне, и к милитаризации космического пространства, и к тому, как помыкают человеческим достоинством.
   — Боже мой, опять вы за свое. Мы же договорились: большинство войну ненавидят и борются с ней. Нормальным людям она мнится стоглавым мерзким чудовищем, ибо противоестественна природе. Чего же вам еще нужно? В чем вы обвиняете смертных?
   — В инерции мышления, в наивности, с которой они подходят к оценке результатов ядерного бума. Когда наконец уразумеют: на карту поставлено существование всего живого. Свершится катаклизм, равного которому в истории нашей планеты не бывало.
   — А вы не ошибаетесь в запале? Не слишком ли безапелляционно?
   — Ничуть.
   — Тогда поделитесь своими выводами.
   — Поймите, доктор, всему есть предел…
   — Кто же спорит? Конечно, есть.
   — Я в том смысле, что наша Земля очень маленькая и не все ей под силу. Так, например, если мы ухитримся перевалить в получении электроэнергии за десять в четырнадцатой степени ватт, то нас подстерегает тепловая опасность. Это граница. Можно при желании подсчитать даже максимальное количество автомобилей, которое допустимо на планете.
   — Иначе они всех передавят?
   — Нет. Отравят воздух до смертельной кондиции.
   — Ну а какой предел вооружений? Вы это имели в виду?
   — Именно. Войны велись издревле, и народ стал относиться к ним как к чему-то неизбежному, но проходящему. Сражались когда-то палками, камнями, стрелами, мечами. На смену пришли пищали, автоматы, пулеметы, орудия, танки, ракеты. Затем порох стали вытеснять атомная, водородная, нейтронная бомбы. С появлением каждого нового вида рабы божьи ужасались, ахали, но постепенно привыкали, а бедствие измеряли старыми мерками. Даже силе ядерного взрыва нашли эквивалент в тротиловых единицах. Хорошо еще не в булыжниках. Никак не могут уразуметь: пришла новая эра, и подходить к оценке последствий войны необходимо совершенно по-иному.
   — Чем же измерять? Рентгенами, атомами, а может, кварками?
   — Не смешно. Вопрос стоит воистину по-гамлетовски: быть или не быть. Понимаете, само существование жизни под угрозой.
   — А вы не сгущаете? Не слишком эмоционально воспринимаете события?
   — Ничуть. Как раньше подсчитывался результат атомного удара?
   — Количеством разрушений, гибелью людей от осколков, взрывной волны, ожогов и радиации. Короче, числом разных пакостей.
   — Вот именно. И упускалось самое главное.
   — Что же?
   — Экологические последствия.
   — И никто до этого не додумался сразу?
   — Многие поняли: необходимо подойти к оценке с новых позиций. Ученые заложили в компьютер смоделированую ими ситуацию и получили ответ: последствия ядерного удара будут не только ужасны, но и необратимы. Жизнь на планете может прекратиться. Да-да, в полном смысле.
   — И куда все денется? — В словах Эдерса звучала ирония, видно, он еще не принимал всерьез высказываний физика.
   — Катаклизм, по мнению специалистов, разобьется на три этапа.
   — Скажите, пожалуйста, даже умирать предстоит поэтапно. — Доктор скривился. — Сколько же потребуется на это бомб?
   — Сейчас у всех ядерных держав скопилось около 50 тысяч мегатонн — в переводе на тротил — 50 миллиардов тонн. То есть на каждого землянина приблизительно по 10 тонн. Так вот, если взорвется даже 10 процентов накопленного, на города обрушится огненный торнадо.
   — Что такое торнадо?
   — Так в Северной Америке называют смерч над сушей. После ослепительной вспышки высокая концентрация энергии при свободном доступе кислорода породит самоподдерживающиеся пожары невиданных размеров. Будут гореть дома, склады, нефть, уголь, газ, деревья, торф, посевы, трава. Пылающими факелами метаться люди, птицы и животные. Затем очередь дойдет и до того, что, по нашим понятиям, гореть не должно: металл, камни, бетон. К очагам огня устремятся потоки воздуха — возникнет ветер сверхураганной силы. Загудит, как в колоссальных размеров топке или доменной печи. Атмосфера превратится в смрад, в ней резко возрастет количество угарного и углекислого газа.
   — Значит, все сгорит и задохнется? — Эдерс содрогнулся.
   — В самих районах взрывов да, а вот в прилежащих пока еще что-то останется. Ненадолго. Грядут новые испытания — холодом.
   — Холодом? Вы же упоминали о пекле преисподней?
   — Пекло кончилось. Но от гигантских взрывов в небо взметнулись миллиарды тонн пыли, а от пожаров дым, копоть, зола и сажа. В вышине шляпы ядерных грибов расползутся и сомкнутся в плотное черное одеяло. Толща его практически непроницаема для солнечных лучей. Часть их отразится и рассеется, часть поглотится, что еще больше нагреет само одеяло. Лишь одна десятимиллионная доля того, что получает наша планета от светила в нормальных условиях, достигнет Земли. Оседает эта масса, особенно сажа, медленно. Подсчитано: даже через год атмосфера останется в десятки раз менее прозрачной, чем обычно. Это покрывало циркуляционными потоками будет перемещаться по всему шару, и на Земле установится «ядерная зима». Все как бы вывернется наизнанку. У поверхности земли температура минус 50, а в стратосфере плюс 100. Экологические связи нарушатся, источники воды замерзнут.
   — Ужасно! — Эдерс прижал ладони к щекам.
   — Но и этим бедствие не ограничится.
   — Но куда же больше? Господи. Какие круги ада предстоит снова пройти?
   — Этот будет последним. Милитаризация космоса, а следовательно, и взрывы в нем приведут к нарушению плотности озонового слоя. Сейчас он предохраняет нас от смертоносного ультрафиолетового солнечного излучения. Оно, как вам известно, убивает-и завершит превращение поверхности нашей прекрасной Земли в лунный пейзаж.
   — Какой Апокалипсис, конец света.
   — Есть небольшая разница. Иоанн Богослов, которому приписывают сочинение Апокалипсиса, предрекал гибель грешников за их нелицеприятные делишки от каких-то высших, независимых от них, сил. Здесь же люди уничтожат сами себя. Знать, наскучило жить на нашей чудесной Земле и они избрали оригинальный способ самоубийства.
   — Человечество не допустит подобного сумасшествия. — Эдерс начал горячиться. — Не до-пус-тит, уму не постижимо, до чего можно докатиться. Не допустит.
   — Будем надеяться.
   — И вы так равнодушно к этому относитесь? Вы — интеллигентный человек. Надо кричать, протестовать, возмущаться! Бить в набат!
   — Пока бьют именно тех, кто возмущается. А когда Россия предлагает разумный выход, ее предложения называют пропагандой.
   — Но должны же все понять, куда низвергается род людской!
   — Поймут. Но не будет ли слишком поздно!
   — Тех, кто ратует за подобное варварство, следует всенародно судить и строго наказать в назидание потомкам. Как судили военных преступников на Нюрнбергском процессе. Их надо публично, ну я не знаю, может быть, выпороть на площадях. Приковать к позорным столбам, выставить на всеобщее поругание.
   — Будем надеяться.
   — Но чем сейчас объяснить инертность некоторых?
   — Видите ли, обывателю порой удобнее считать себя как бы непричастным к событию. Он, дескать, ничего не решает и ни за что не отвечает. Да и пресловутое: «А вдруг меня-то это и не коснется». Специалисты же продолжали пользоваться старыми мерками: арифметически складывали эффект от одной бомбы, двух, трех, десяти и так далее; А анализ-то должен быть новым. Для глобальных климатических последствий ядерной войны возникают так называемые нелинейные эффекты.
   — Это еще что такое?
   — Те самые новые мерки. Для них характерно наличие определенного предела, определенных критических ситуаций. Качественные изменения возникают скачком за надкритическим количественным ростом. Накопленные запасы ядерного оружия превышают порог, за которым возникают глобальные геофизические воздействия на биосферу.
   — Да выражайтесь вы яснее в конце концов!
   — Если яснее, то это значит: наша Земля слишком мала для сосредоточения на ней имеющегося ядерного арсенала. Понимаете — одна бомба может снести город. Несколько — вызвать, скажем, землетрясение. А количество за критическим порогом привести к общей гибели, ибо природа с подобным бедствием уже не справится, это выше ее возможностей.
   Они замолчали. Доктор сидел, громко отдуваясь, вытирая платком полное лицо. Наконец произнес:
   — Знаете, Мишель, сейчас у меня мелькнула мысль, которой я сам испугался.
   — То есть?
   — А вдруг это уже было? Скажем, на Марсе, Венере, Плутоне или еще где в нашей Галактике. Жизни там сейчас нет, и творится черт знает что: и жарко, и холодно, и вообще неуютно. Не произошел ли и там аналогичный предполагаемому у нас катаклизм? Не были ли и их обитатели столь беспечны и безответственны?
   — Сомневаюсь. Ну если бы еще на одной, а уж на всех-то вряд ли. Пример других послужил бы назиданием. — Уваров прикрыл глаза.
   — Поражаюсь вашему олимпийскому спокойствию и невозмутимости. Вам известно то, чего не ведают миллионы простых людей, а вы почиваете на этой информации, как на пуховой перине. Как вы можете спать спокойно? Вы, культурный человек? Стыдитесь.
   — А что прикажете делать?
   — Кричать! Стучать! Прыгать! Ох, господи, мне не по себе. Если мы сейчас же не переменим разговор, мне будет плохо.
   — Давайте переменим. — Физик приподнял веки. — Поговорим о чем-нибудь приятном и добром.
   — Да-да. — Доктор огляделся и вдруг засиял.
   — Посмотрите, Миша, и такую красоту хотят уничтожить.
   — Вы о чем?
   — Счастливец все-таки Грег.
   — Да о чем вы? — Уваров завертел головой. Взглянул в иллюминатор.
   — Да не туда.
   — Куда же?
   — Вот куда. — Эдерс повернул его голову в сторону пилотской кабины.
   — А-а-а. — Физик восхищенно приоткрыл рот.
   — Вот вам и а-а-а. До чего же хороша. Просто прелесть. Везет же некоторым.
   — А ведь вы когда-то говорили?..
   — Мало ли что я мог сказать в запале.
   По проходу, изящно, как манекенщица на показе мод, шла Юта с подносом, уставленным разными бутылками с яркими этикетками. Преобладало спиртное.
   Она остановилась около друзей, улыбнулась приветливо и спросила:
   — Коньяк, виски, водку?
   Физик наморщил нос и досадливо хмыкнул. Эдерс возмущенно и протестующе замахал ладонями.
   — Чего-нибудь прохладительного?
   — Да-да, — выпалили оба и засмущались.
   Доктор, смешно выпятив грудь, пригладил усы и попросил вкрадчиво, будто боялся, что очень затруднит девушку:
   — Кока-колы со льдом или пепси. Если можно.
   — Пожалуйста, будьте любезны. — Она протянула ему высокий бокал. — А вам, Миша?
   От того, что девушка назвала его по имени, физик зарделся, веснушки рассыпались по носу и щекам.
   — И мне, пожалуйста. Если можно.
   — Отчего же нельзя? С большим удовольствием. Приятное исключение. Наши клиенты в основном налегают на спиртное.
   — Прилетим вовремя? — Эдерс отхлебнул глоток терпкого, холодного напитка. — Мисс Шервуд?
   — Конечно. — Девушка опять доброжелательно улыбнулась. — Самолеты «Альбатроса» никогда не опаздывают. В виде компенсации, если это случится, компания обещает выплатить каждому пассажиру доллар за минуту.
   — Уже кому-нибудь платили?
   — Нет. Причин не было, — ответила с гордостью, будто чувствовала свою причастность к скрупулезному выполнению расписания.
   — На вашей линии всегда так? — Уваров указал на пассажиров. — Такое вавилонское столпотворение?
   Юта вскинула головку, взметнув светло-каштановое облако волос, сказала, дернув бровями, в салон:
   — У нас сегодня словно летающий Ноев ковчег.
   Действительно, кого только не было. Группа монахинь и монахов. Белые сутаны францисканцев перемежались с коричневыми и синими кармелиток и лютеранок. Тесно сбившись, сидели, о чем-то переговариваясь шепотом, китайцы и арабы из Каира. Весело болтали и жестикулировали французы, не обращая внимания на осуждающие взгляды насупленных и толстых испанцев, севших в Мадриде. Сзади, прикрыв лицо газетами, дремали возвращающиеся из деловых поездок несколько пожилых и степенных господ. Худой итальянец, вытянув тонкую жилистую шею, так откровенно уставился горящими, как угольки, глазами на ноги и бедра стюардессы, что дремавшая подле дородная матрона, очевидно жена, зашипела и дернула его за руку.
   — Начинаем снижение. — Юта указала пальчиком на экран, где кинофильм сменила красная надпись: «Не курить, застегнуть ремни».
   — Встречать нас не будут. — Эдерс зашарил рукой, разыскивая пряжку ремня. — Доберемся сами.
   С первых рядов поднялось четверо мужчин.
   — О-о. — Уваров ткнул в них пальцем. — Везде одно и то же — никогда не подождут, не терпится, каждый старается выскочить побыстрее.