Погодин Радий Петрович. Шаг с крыши

   Де Гик распорядился:
   – Милорд, мы сходим за попом. Моруак, вы принесите рясу и библию. А ты, дитя, смотри за женихом.
   Когда девчонка и Витька остались одни, в Витькиной усталой голове созрел план. Лошади у конюшни стоят оседланные. Вскочить, пришпорить и вперед! Пыль столбом. Прохожие шарахаются…
   – Слушай, – сказал он девчонке. – Я сейчас деру дам. Ты этих павлинов задержи. Заговори им зубы.
   – Какого деру? – спросила девчонка настороженно. – А венчание?
   – Есть вещи, которыми не шутят. – Витька строго приподнял брови, прошелся по комнате, как это делал отец, когда Витьку воспитывал. – За суп спасибо.
   – Я не шучу, – сказала девчонка. – Сейчас приведут попа. Он нас обвенчает.
   Тут Витька посмотрел на эту Анетту внимательнее. «Змея», – подумал он. И вдруг ему стало жалко ее.
   – Ты что придумала? Ты недоразвитая или глупая совсем?
   Нос у девчонки покраснел, ресницы слиплись стрелками.
   – А как мне быть? Мужчины в доме нет. Хозяйство у меня большое – одной не углядеть. Все норовят меня обидеть, обсчитать. На слуг нельзя ведь положиться – жулье… А ты красивый.
   Витька завыл.
   – У-у, дура набитая. Да кто же в твоем возрасте женится?
   – Как кто? – девчонка всхлипнула. – Да сколько хочешь. Мою матушку выдали замуж в тринадцать лет и не спросили. Подумаешь, и мне тринадцать. – Она вытерла глаза, привстала на цыпочки и зашептала Витьке в ухо: – Но я совру попу, скажу, что мне тринадцать с половиной. И ты соври… Я тебе нравлюсь? Ведь правда, нравлюсь? И ты мне нравишься. – Девчонка вздохнула счастливым вздохом. – Ну, поцелуй свою невесту. Вот сюда. – Она ткнула пальцем себе в щеку. – Не стесняйся, я зажмурюсь.
   Когда она зажмурилась, Витька поднял шпагу.
   – Пусти меня.
   Но не тут-то было. Девчонка отскочила к двери, мигом подобрала пистолет раненого гвардейца. Тяжелый однозарядный пистолет с серебряной насечкой. Глаза у нее стали дикими, подбородок твердым.
   – Никуда ты не уйдешь. – Она нацелила пистолет на Витьку. – Мы накопим денег, мы купим тебе лошадь хорошую, вооружение. Ты совершишь подвиг во славу короля. И ты добьешься звания дворянина. Ты станешь мушкетером, как хотел.
   – Подвиг, во славу короля! Ха-ха! Пора бы разбираться, что такое подвиг.
   Девчонка положила палец на курок.
   – Ага, тебе другая нравится. Эта Анука. Я ее убью!
   – Не говори о ней! – крикнул Витька. – Она погибла!
   – Да, я забыла… Ну, поцелуй меня. – Девчонка ткнула дулом пистолета себе в щеку. И снова навела его на Витьку. – Ну!
   «Тебя бы, дуру, к нам, – подумал Витька. – Занялась бы спортом. Да от одних уроков очумела, не думала бы о замужестве…»
   Де Гик и англичанин приволокли из кухни раненого гвардейца, посадили его на дубовый табурет.
   – Семейная сцена, – сказал де Гик. – Уже? Поберегите пыл на после свадьбы.
   Девчонка заткнула пистолет за фартук.
   – Я говорю ему – он будет мушкетером.
   – Я говорю – не буду!
   – И правильно, – сказал де Гик. – Не нужно в мушкетеры. Что мушкетер – собака короля, всегда готовая вцепиться в горло любому. Мы жалованье получаем за то, что держим в страхе народ. Чему мы служим? Какой великой цели? Никакой! Мы охраняем тщедушную особу короля. Один король, другой иль третий – все равно король! Мы служим господину, значит, мы собаки. Не нужно в мушкетеры, мой мальчик, не советую. Валяй уж сразу в короли.
   – Сударь, вы говорит смело чересчур, – сказал де Гику англичанин.
   Де Гик подкрутил усы.
   – Все просто объясняется. Я очень нужный человек. Я королю нужнее, чем он мне.
   – Не жените меня. Не надо! – закричал Витька. – Я лучше пойду к вам в оруженосцы.
   – В оруженосцы? Значит, в слуги. – Де Гик захохотал. – Захочешь ли? – Он подошел к погребу, ударил в дверь ногой. – Гастон! Проснись, скотина.
   Из темного проема показался человек в спущенных чулках.
   – Почисти сапоги!
   Слуга повалился на колени и принялся рукавом чистить сапоги де Гика. Он даже хрюкал от усердия.
   Витька обмяк, сел на скамейку. И снова ему показалось, что он муравей на асфальте.
   – Теперь проваливай. – Де Гик оттолкнул слугу ногой. – Хорош?
   Витька кивнул. И вдруг заплакал, навзрыд зарыдал.
   – Ну, перестань, – услышал он сквозь слезы де Гиков шепот. – Ну, перестань. Подумай – жениться-то ведь лучше, чем быть повешенным. Я вообще не люблю вешать. Неприятно ощущать, что человек, которого ты повесил, гораздо ближе к богу, чем ты сам… А в мушкетеры не стремись – противная работа.
   – А я и не стремлюсь, – всхлипнул Витька.
   – И правильно, мой мальчик.
   С улицы вошел Моруак. В одной руке он нес сутану, в другой толстенную библию. Де Гик ткнул в него пальцем.
   – Видишь, Моруак. Кумир мальчишек. Полюбуйтесь на него. Удачливый пройдоха, всегда готовый к действию, но не к познанию.
   – Что за шутки? – недовольно спросил Моруак.
   – Вы знаете, мой милый, под хмелем я люблю пофилософствовать. Не стоит обращать внимания.
   Черный гвардеец приподнялся на табурете.
   – Вас, сударь, надобно повесить, – сказал он де Гику.
   – А кто же будет жить?
   – Повесить всех! – закричал гвардеец и рухнул.
   К нему подошел Моруак.
   – Вот ваше облачение, воинственный монах. Одевайтесь!
   – Что делать? – спросил гвардеец, покосившись на Моруаково оружие.
   – Обвенчать этого юного кавалера с этой юной особой. Прелестная пара. Заглядение.
   Девчонка взяла Витьку за руку:
   – Улыбнись святому отцу.
   Де Гик уже распоряжался. Он хотел, чтобы все было красиво.
   – Свидетели, вставайте полукругом. Милорд, прошу вас сюда, Моруак – сюда. Я здесь. Прелестно!.. А кто же с твоей стороны, дитя? – спросил он у девочки.
   – Мадлена, служанка. Она моя дальняя родственница. Мадлена, иди скорее. Я замуж выхожу.
   – Эй, ведьма! – закричал де Гик. – Иди! Ты встанешь здесь, со стороны невесты.
   Служанка бросилась оправлять на девочке платье. Поправила ей волосы. Сама прибралась.
   – Моя красоточка. Смотрите, господа, ну не красавица ли? – Она вытащила у девчонки из-под фартука пистолет и осторожно положила его на стол.
   – И наш не плох, – Моруак оглядел Витькину шкуру, шпагу, шляпу. – Герой. И образован.
   Витька заорал благим матом:
   – Я не хочу!
   – Не хочешь, так потом ее отравишь, – добродушно сказал англичанин. – Насыплешь ей толченого стекла в варенье.
   – Я не хочу! Не имеете права! – орал Витька.
   Девчонка взяла пистолет со стола и снова засунула его за фартук.
   Моруак кольнул Витьку шпагой.
   – Малыш, придется тебе напомнить, где мое право… – Он приставил шпагу к Витькиному боку. Де Гик и англичанин сделали то же самое.
   – Де Гик! Вы мне давали слово! – Витька всхлипнул.
   – Увы, и девочке я тоже слово давал. Кстати, ей первой.
   Гвардеец-поп раскрыл библию, пробормотал молитву, потом спросил девчонку:
   – Дитя мое, не против ли желания своего идешь ты замуж?
   – Нет, – ответила девчонка. – Охотно.
   – А ты, сын мой? – спросил гвардеец у Витьки. – Будешь ли ты ее опорой в жизни?
   – Я против! Я пожалуюсь!
   – Кому?
   Три шпаги кольнули Витьку в спину.
   – Я не хочу! – Витька ухватился позади себя за острия шпаг. – Я не хочу! Не стану! Не буду! Не желаю!
   Шпаги вонзились ему в тело.
   – Каугли маугли турка ла му…
   Тьма начала сгущаться. Хлынули и завинтились спиралями огненные ленты.
   – А где жених?
   – Витя! Витя-я…
   Тьма сгустилась. Хлынула тяжелым ливнем. Голоса отступили.

НЮШКА

 
Черный ворон, черный ворон,
Что ты вьешься надо мной?
Ты добычи не дождешься,
Черный ворон, я не твой.
 

 
   Песня заполняет подвал своей негромкой грустью и уходит в зарешеченное окно, на высушенные солнцем улицы. И все обитатели подвала смотрят вслед песне, а может быть, вслед своим думам. Думы их там, на воле, за тяжелой дверью, окованной железом. Дверь оковали когда-то давно, чтобы в подвал невозможно было проникнуть с воли, так как хранились здесь яблоки, бочки с пивом, овощи и прочий съедобный припас. Нынче наоборот стало. До того все шиворот-навыворот, что хозяйка особняка сидит не в залах-гостиных, а тут. Сидит она в старинном тяжелом кресле прямая и гордая.
   Светлоголовый парень смотрит в зарешеченное окно, синее небо, из всех тюремных окон только небо и видно, крохотный синий лоскут.
   Полумрак в подвале. Слабые синие блики дрожат на устаревшей негодной мебели, сваленной в углах. На паутине, густой и пыльной, прозрачные синие блики, как уснувшие бабочки. И на рояле пересохшего потрескавшегося красного дерева синие летучие лужицы.
   Парень поет тихим голосом. Девчонка бойкоглазая подпевает ему тоненько.
   Прямо под лестницей у стола поручик сидит с холеными заносчивыми усами. Наливает себе поручик коньяк в рюмку и выпивает, оттопыривая мизинец.
   – Тэк-с, тэк-с… – говорит поручик, словно видит все насквозь до самых тайных глубин. – Герои продолжают хранить молчание… Черный ворон, черный ворон… – Поручик негромко подхватил песню и вдруг грохнул кулаком по столу, да еще и повернул, словно хотел дыру в столе провинтить. – Прекратить петь! – закричал он. – Выходи на середину!
   Светлоголовый парень смолк.
   – Ты сено сюда доставлял? – спросил поручик.
   – Я.
   – Ты мышьяк подсыпал в сено?
   – Что вы, как можно лошадям мышьяк? Они же ведь животные безвинные. Я не злодей.
   – Пятьдесят лошадей сдохло.
   – Да ну? Вот беда. Полсотни господ казаков обезлошадили? А вы их, ваше благородие, в пехоту. Может, бойчее воевать начнут. А то все отступают, видишь. Известно – на конях-то и отступать легче.
   – Ваньку валяешь! А в морду!.. Ну, ничего. Там, – поручик показал пальцем в потолок, – у полковника, разговоришься. Разговоришься, рыло. Полковник умеет с вами беседовать. У него немые разговаривают на разные тонкие голоса.
   Посередине подвала расхаживала девчонка в рваной юбке, в большой, не по росту, кофте вязаной. Девчонка остановилась перед столом, сказала-проныла:
   – Ваша благородия, господин офицер, мне на двор надо.
   – Сиди, – поручик еще рюмку выпил, оттопырив мизинец, и рукой помахал, дирижируя своими возвышенными мыслями.
   Девчонка завинтила ноги восьмеркой.
   – Не могу я сидеть. Я уже и ходить не могу. Ваша благородия, господин офицер, мне на двор же… Ну, ваша благородия, даже казаки-паразиты меня на двор пускали. А вы образованный и не пускаете.
   Женщина в кресле села еще прямее. Голову откинула слегка назад.
   – Пустите девочку, – сказала она негромко.
   – Вы мне приказываете-с?
   – Пустите девочку, – повторила женщина. – Какое хамство…
   Поручик принял великосветскую позу, теперь он оба мизинца оттопырил.
   – Желание дамы – закон для офицера. Но не в тюрьме, мадам. Вы говорите – хамство? Храбро. Я бы сказал – доблестно. Может быть, сообщите нам, кто лошадей отравил? Они ведь стояли в вашей конюшне. Это ваш дом?
   – Вы говорите глупости, поручик. Это действительно мой дом, вы знаете. И конюшня моя. Но я дворянка – я имею бога в сердце.
   – Бога?! А из каких соображений вы прятали на чердаке бандита-чапаевца?
   – Он ранен. Он кровью истекал. Высшим достоинством российских женщин всегда было милосердие. Мы любим свой народ, ведь если его не любить, так за что же так горько страдать?
   – Ваша любовь меня не касается. Я хотел бы знать, кто вами тут руководит? Как сведения передаете?! Уж больно сведущ этот генерал лаптежник. Мы вашу лавочку раскроем. Круговой!
   Дверь наверху отворилась. Рослый казак протиснулся на лестницу. Он волок за шиворот Витьку.
   Витька – как есть во всей своей амуниции, в фетровой мушкетерской шляпе с пером, в шкуре красной махайродовой и при шпаге.
   – Я, ваше благородие, – казак опустил Витьку на пол. – Чего прикажете?
   Поручик потер белый лоб, раздумывая, чего бы приказать. Взгляд его остановился на девчонке.
   – Ага. Этой дряни на двор потребовалось. Сведи. – Поручик сморщился, потянулся за коньяком.
   – Врет, ваше благородие. Сбежать норовит. Я ейную повадку знаю. Я ее сам брал, когда она господина ротмистра порешила. Стоит и орет, как оглашенная: «Эй, господа казаки, позолотите ручку, нагадаю вам счастливую судьбу и сохранение жизни в смертельных боях». А у самой наган на пузе.
   – Врешь, где наган-то? – крикнула девчонка. Задрала свою рваную кофту, обнажив тощий живот. И еще ногой поддала какую-то бархатом обитую ломаную банкетку.
   – Да я ж у нее сам наган отобрал, ваша благородия.
   Поручик махнул мизинцем.
   – Утомляешь – уже рассказывал… А это что за шпак? – он тронул Витьку носком начищенного своего сапога.
   – Так что, полоумный, ваше благородие. Осмелюсь доложить! – Казак клацнул каблуками подкованными. Подбородок вздернул, словно ему снизу кулаком дали. – Наши в дозоре находились, из третьей сотни. В кустах. Как раз перед рассветом этот самый ворвался посеред них, как бомба. Вроде с неба свалился. Орет что есть мочи. «Где тут Чапаев?» – орет. Наши, стало быть, ему по башке кулаком, чтоб не орал. Они в дозоре, в засаде, а он орет. Казаки его мне доставили в беспамятстве, для дальнейшего прохождения. Он все бормочет – бредит. Я прислушивался – может, проболтается – как знать. Осмелюсь доложить, ничего ценного – плетет одну только нелепость.
   Витька чуть приподнялся на руках.
   – Огонь… Огонь… Анука. Убили, черти. Эх, люди-дикари… Ее-то за что убили?
   – Подними его, Круговой, – приказал поручик.
   Казак поднимать не стал. Он будто приуменьшался ростом и сконфузился.
   – Ваше благородие, может, тифозный он? Я сейчас смекнул, зараза это – болезнь…
   – Не утомляй…
   – Ваше благородие, сами изволили слышать – все время бредит. Вот истинный крест – тифозный он.
   Встала женщина, попробовала Витьку поднять, да одна не смогла – светлоголовый парень ей помог.
   – Гимназист вроде, – сказал казак. – Ишь, как чудно вырядился. Может, тронутый.
   Витька рванулся, закричал:
   – Не смейте! Отпустите! Вы не имеете права меня женить. Я не хочу!.. А ты, Анетта, я тебе скажу. Ты себе на уме. Ты лжива, как твои слезы…
   – Буйство на почве безумия, по причине тифа, – уверенно объяснил казак.
   Поручик посмотрел на него брезгливо.
   – На почве безумия! По причине тифа! Эх ты, сукно. – Затем он бросил взгляд на женщину, как бы призывая ее стать свидетелем своей образованности. – Я полагаю, гимназист роли в спектаклях играл. Если бы не образование, я бы, пардон, в артисты пошел. С детства в себе склонность к этому наблюдаю. Восторги, кумиры, аплодисменты. Ля-ля-ля-ля…
   – Воды бы, – сказал светлоголовый парень.
   – Пожалуйста, доктора, – сказала женщина.
   – А в морду-с? – Поручик восторженно повертел перед лицом светлоголового кулак с перстнями. – Положить гимназиста и не касаться. Может, он дворянского происхождения.
   – И не касаться! – казак каблуками клацнул, словно выстрелил. – Может, гимназист дворянский сынок.
   Наверху звякнула щеколда. Девчонка прокралась по лестнице во время того разговора и, приоткрыв дверь, выскочила наружу.
   – Держи! – завопил казак.
   Чья-то сильная рука впихнула девчонку обратно. Девчонка покатилась по лестнице, голося:
   – Мне на двор! Фараоны несчастные.
   Казак еще раз каблуками клацнул.
   – Думала – умная, а сама – дура. Нешто там часового нет?
   Светлоголовый парень положил Витьку на пол. А девчонка, проходя мимо, пнула Витькину фетровую мушкетерскую шляпу ногой.
   – У некоторой буржуазии от революции нервы сдают, – сказала она. – Революция – это тебе не в ложе-бенуаре конфеты кушать.
   Поручик поморщился.
   – Не утомлять! – рявкнул казак.
   Девчонка ему язык показала и отскочила.
   – Ну я тебе, чертова девка, шомполов нагадаю.
   Приложив пальцы к вискам, поручик подождал, пока стихнет шум, а когда стихло, спросил, растягивая слова:
   – А вам, сударыня, мои распоряжения мимо уха?
   – О, боже мой, неужели вы не видите – ему требуется помощь.
   – Не сдохнет. Еще не выяснено, кто он.
   Женщина побледнела. Глаза ее засверкали темным огнем. Она распрямилась, простерла руку над Витькой:
   – Поручик, побойтесь бога! Неужели это говорите вы – русский офицер? Кощунство. Разрушены святыни! Неужели честь офицера уже ничто? Вы вспомните те гордые слова: «Русский офицер тверд, как алмаз, но так же чист. Он строг, но не жесток. Он воин, но не палач!»
   Поручик поклонился, расправил свои темно-красные галифе из заграничного бостона:
   – Пустые фразы. Пустое мушкетерство!
   Витька поднял голову.
   – Эх, мушкетеры – собаки короля. Где ваша честь?.. Смотрите, смотрите! Синие вороны. Их много. Все небо закрыли. Сюда летят…
   Женщина опустилась в кресло. Поручик коньяку выпил и беспокойно задумался. Он оттопыривал то один мизинец, то другой, то сцеплял все пальцы в замок.
   Девчонка первой заметила в туманных гимназистовых глазах пробуждение. Он глядел на нее в упор и губами дергал.
   – Где я?
   – А в каталажке, – объяснила ему девчонка. – Вашей благородии ваши же благородия казаки по кумполу треснули, и вы, господин гимназист, с ума стронулись. Ваши буржуазные нервы не вытерпели.
   – А… замолчать, гадюка! – Казак ухватил девчонку за косу и тут же взвыл и затряс рукой – девчонка его укусила.
   – Да я ж тебя, большевистская вошь, с потрохами съем!
   Светлоголовый парень девчонку заслонил.
   – Не подавитесь, ваше благородие.
   – Всех вас порешить в одночасье… – Казак скрипнул зубами.
   Витька встал. В его голове еще крутились вихри. Острыми клиньями вонзалась тьма, прерывала мысли, и они рассыпались искрами и снова свивались прерывистой цепочкой. Тело Витькино ныло от побоев, от пережитых страхов.
   – Где я? – спросил он. – Где Чапаев?
   – Вы находитесь в Уральске, – ответил ему поручик, не глядя на него. – Насчет Чапаева не стоит волноваться. Он далеко… Круговой!
   Казак подскочил, клацнул каблуками.
   – Насчет сударыни у полковника распоряжения были?
   – Так точно – были. Велели привести.
   – Тэк-с, тэк-с… Поди наверх… Сударыня, прошу вас.
   Женщина подошла к поручику. Он оглянулся и, удостоверившись, что казак вышел, сказал:
   – Положение ваше, сударыня, увы – сомнительное. И лошади отравлены, и раненый бандит… и, говорят, вы пощечину влепили полковнику?
   – Да. Он плюнул на ковер.
   – Увы, увы… Хотелось бы вам помочь. Ну, а вы, естественно, мне, как говорится – «от благодарного населения»… – Поручик пошевелил пальцами в перстнях – каменья заиграли рубиновым, изумрудным, алмазным и прочими цветами.
   Женщина опять побледнела.
   – Что вы сказали? Простите, я не понимаю.
   Поручик терпеливо объяснил:
   – Чего же, сударыня, тут не понимать. Как говорится – «от благодарного населения». – И засмеялся.
   Женщина стала подобной холодному белому мрамору.
   – Чудовищно! Над чем смеетесь? Над собственным падением?
   – Вы, барыня, зря так страдаете. Ихнее благородие тоже кушать хотят.
   Девчонка сунулась:
   – А где им взять? Они жнут там, где не сеяли.
   – А в морду! Молчать! Хамье! – гаркнул поручик. – Слишком грамотные? Распустили вас господа либералы. В бараний рог вас скрутим, грамотных!
   Женщина то бледнела, то розовела, но держалась прямо.
   – Боже мой, и это на вас Россия возложила свои надежды. Чудовищно. Белое воинство – ни святости, ни чести. Грабеж и вымогательство это – несмываемый позор.
   – Вы, барыня, белых листков начитались, – сказала девчонка. – Вы почитайте красные. В них все наоборот.
   – Значит, я у белых? – очумело выкрикнул Витька, слушавший этот разговор с открытым ртом.
   – У белых, у белых… – Поручик неуверенно погладил его по голове. – Не беспокойтесь, все в порядке. – И снова повернулся к женщине, поиграл своими пугливыми, но цепкими пальцами. – Такова се ла ви, мадам. Для рыцарства сейчас не время. Как говорится – не та эпоха. Согласны – я вам помощь, а вы мне, так сказать… – настойчиво сверкнули рубины, изумруды и алмазы на поручиковых пальцах.
   – Подлец! – сказала женщина. Всплеснула руками. – Милые дети, никогда не позволяйте себе становиться ногами в кресла. И не грызите ногти!
   Витька отдернул руку ото рта.
   – А я и не становлюсь… – Ему показалось, что женщина вдруг сделалась точь-в-точь их классная воспитательница Вера Карповна. А у девчонки, что тут прохаживалась и задавалась, глаза стали укоризненными, как у Секретаревой Анны.
   – Вон кто становится, – пробормотал Витька. – Ему и говорите. Чего все на меня-то сваливаете…
   Возле кресла стоял поручик, чиркал мизинцем по своим усам вправо-влево. А на кресле, на гобеленовой обивке, стояла поручикова нога в сапоге, сверкающем от солдатского злого усердия.
   Женщина смотрела на поручика так, словно был он всего-навсего первоклассник.
   – Вы что, не поняли? Снимите ногу! Кресло это начала восемнадцатого века. Художественная ценность.
   – Аристократы чертовы! – Глаза поручика остудились, их словно инеем прихватило. Он вырвал у Витьки мушкетерскую шпагу и принялся неистово колотить и колоть художественное кресло. – Вот вам. Вот. Вот! – Затем, поостыв, уселся в кресло и задрал ногу на ногу.
   – Господи, какой позор, – женщина посмотрела на девчонку, на Витьку, на парня светлоголового. – Вы молодые, – сказала она. – Вам долго жить. Заметьте, нет ничего гнуснее мещанина, когда он утвердится в креслах. И ничего трусливее.
   Поручик быстро забарабанил пальцами по резному подлокотнику.
   – Тэк-с, тэк-с… А говорите, вы не большевичка.
   – Нелепо! Я не могу быть большевичкой. Но от вашего блистательного хамства меня мутит гораздо больше, чем от их революционной фамильярности.
   Девчонка, она была тут как тут, все слушала разинув рот и кулаком свою ладошку месила.
   – Во дает барынька, – сказала она. – Крой их гадов-паразитов.
   Поручик указал рукой наверх.
   – Прошу, сударыня. Полковник у нас крутой. Дворян не жалует. Он, к счастью, без всяких предрассудков.
   Они еще не дошли и до середины лестницы, как дверь наверху отворилась. Круговой впихнул в подвал избитого раненого красногвардейца.
   – Сознался? – спросил поручик.
   – Никак нет. Он из нашей волости. С наших-то легче голову срубить, чем говорить заставить, – упрямые козлы.
   Красногвардеец прошел мимо женщины:
   – Эх, барыня. Я ж говорил вам, объяснял. Не ваше дело чапаевцев лечить… Зверюга. – Красноармеец показал на потолок и крикнул поручику в лицо: – Да не причастная она!
   – Заступники у вас, увы… – Поручик приложил руку к козырьку. – Не мешкайте, сударыня. Полковник не любит ждать.
   Женщина скрылась за дверью. Поручик прошипел:
   – Ишь, недотрога-цаца… Князья, бояре, белоручки, пустомели предали Россию, а мы расхлебывай. Мы кормим вшей в окопах, а они упрятывают бриллианты и бегут, как крысы с корабля.
   Когда заключенные остались одни в подвале, Витька спросил:
   – А где Чапаев?
   Девчонка прошлась вокруг него, вихляясь, сунув руки в карманы кофты.
   – Вопросики задаете? А может, вам, ваша благородия, господин графенок, его планы рассказать насчет стратегии, как вашу белую силу бить?
   – Какой я тебе графенок?
   – Князенок, что ли?
   – Да я просто… Витькой меня зовут.
   Девчонка засмеялась.
   – Ишь заливает – выкручивается. Ты мой революционный взор не обманешь. Я тебя, контра, насквозь просматриваю и чую… – Девчонка потянула остреньким носом. – Сдобными булками от тебя разит. – Она подняла к Витькиному лицу руки с растопыренными грязными пальцами, уцепила его за нос. – Как дам промежду ушей, так и перестанешь сдобными булками пахнуть. Кровосос рабочего класса.
   Витька отпрянул. Такую несправедливость он стерпеть не мог. Он размахнулся и… промазал. Девчонка ловко пригнулась.
   – Я тебя за кровососа! – Витька бросился вперед. И поскольку масса у него была больше, да к тому же он разбежался, то опрокинул девчонку навзничь и уселся на нее верхом.
   – Возьмешь назад кровососа?
   – Кровосос ты и есть! – девчонка завизжала. – На вот тебе – получай! – И укусила Витьку в колено.
   Витька взвыл уже в воздухе, так как светлоголовый парень его приподнял за шиворот и поставил в сторонку.
   Девчонка тут же вскочила, поправила волосы.
   – Можно, я этому гимназисту поперек тела пройдусь? – спросила она, ни к кому, собственно, не обращаясь.
   Витька снова бросился на нее за такие слова. Но она подставила ему ножку, да вдобавок еще дала по шее. Витька упал.
   – Я покажу ему нашу революционную силу! – Девчонка хотела навалиться на Витьку сверху, но светлоголовый парень ее удержал.
   – Оставь ты его, пускай дышит.
   Витька сел. Саднило локти. Болело колено. Душа болела!
   – Чего она лезет-то! Не знает еще, а лезет! – выкрикнул он.
   – Ты откуда такой? – спросил парень.
   – Из Лени… – Витька запнулся.
   Девчонка засмеялась, подошла ближе. Было в ней много любопытства, но еще больше желания подраться.
   – Из Лени… С Лены, что ли?
   – Из Петрограда.
   – А чего тебя сюда занесло?
   – Я, может, к Чапаеву пробирался.
   – Ишь ты, и в Питере Василь Иваныча знают, – сказал парень.
   – А как же, кино было…
   – Заговаривается… – Девчонка покачала головой, губами почмокала. – Сильно тебя казаки по кумполу треснули.
   Раненый красногвардеец, который тоже смотрел с любопытством и даже с весельем, если можно так сказать об измученном вконец человеке, спросил: