Покровская Ольга. Булочник и Весна

   Погода не благоволила началу строительства. За февраль намело двойную порцию снега, и март, двинувшись было, сник под тяжестью деревенских сугробов. Приходилось ждать.
 
   В позднеапрельскую субботу я приехал на разметку дома. Нанятая мною дружина запаздывала. Я бросил машину под холмом, взял рулетку и пешком пошёл в гору по сияющему бездорожью. Небо над головой и земля под ногами были насквозь пролиты солнцем. Деревенский апрель, парень боевой и не стеснительный, моментально напёк мне голову, так что, если притронуться к волосам, обжигало ладонь.
   От земли шёл чёрный, с грядущей прозеленью, пар. Я вдыхал его до стона в рёбрах и думал: вот бы собрать его в гранёный флакон, чтоб карьеристки из пажковского офиса, где теперь работает Петя, душились им время от времени!
   Сожалея, что вряд ли удастся продать идею парфюмерной компании, я взобрался на холм. Трактор без стёкол, пьяно клонясь к забору, по-прежнему торчал на обочине. Полосатая лента на дворнике дождалась-таки своего часа – до майских осталось чуть-чуть.
   Тем временем из ближайшей калитки вышла та самая девочка, что позволила мне прокатиться на снегокате. Шагая, она раскручивала пакет с болтающимся на дне кошельком. Её синие резиновые сапожки сверкали на солнце, как Адриатика.
   Завидев меня, девочка приостановила вращение пакета и, подойдя, сказала без всякой робости:
   – Вы если бульдозер ищете, это к нам – вон, первый забор. Крикните Колю.
   Я отвечал: спасибо, бульдозер, может, и пригодится. Если решим под дом площадку выравнивать. И кивнул на мою поляну.
   – Строиться хотите? – спросила она, оглядываясь на лоскут весеннего поля, и лицо её сделалось взрослым.
   Я подтвердил, что не только хочу, но сегодня уже и начинаю. Будем размечать землю под фундамент.
   Она взглянула на меня исподлобья и бросила с неожиданным вызовом:
   – Ишь! Это наша поляна, общая! Я вот Коле скажу! – и, развернувшись, помчалась к дому – сто лет не крашенному пятистенку по соседству с моим участком. Из-под девочкиных сапог выстреливали комья глины. Один метко шлёпнулся мне под ноги, однако не взорвался.
   Так-то Старая Весна встречала меня! И что, интересно, за Коля? Уж верно не тот, с роялем. Неожиданно моя совесть дрогнула. Может, местный праведник пас на этой поляне козу? Или пару веков назад тут была, да сгорела церковь?
   Взволнованным шагом я двинулся по поляне к избушке, в которую сложил шины. Там, под крыльцом, у меня были приготовлены колья для разметки углов будущего дома. Не то чтобы я собрался использовать их в качестве боевого оружия, но всё-таки пусть что-нибудь да будет в руках.
   Тем временем конфликт на всех парах нёсся ко мне. Обернувшись на треск соседской калитки, я увидел его бешеный лёт и пожалел, что не успел добраться до кольев. Пришлось вынуть из кармана рулетку. Сжав её, как гранату, я двинулся навстречу враждующей стороне.
   Мой противник был не высок, но жилист и, должно быть, силён. Отчаянный воробей в штормовке.
   – Я те дам фундамент! Вали отсюда! – выкрикнул он надорванным голосом и метнул в придачу ещё несколько жгучих, чёрных, как головешки, слов. Над ними сумрачным хором мне послышалось «А-а-а-а…» из военных фильмов, когда наши бегут в атаку.
   За спиной у вояки темнела вспененная снарядами пашня. Худое небритое его лицо зажёг гнев, но самое страшное – глаза смотрели не на меня, а насквозь, в самое пекло. «Нет, не фашист, – подумал я. – Наш солдатик!» – и сказал ему громко, как глухому:
   – Ты, брат, не волнуйся так! Если какие вопросы – давай обсудим!
   Однако воробей не был готов к обсуждению – ему страстно хотелось битвы.
   – На этом поле знаешь, что было? – орал он, притормозив в паре метров, но продолжая устремляться ко мне головой и грудью. – А! Не знаешь! Так какого хрена полез? Этому полю вечный огонь полагается! И чтоб караул! Эх ты, мародёр вшивый!
   Я растерялся, не в силах решить по справедливости, каким должен быть мой ответ Чемберлену. С одной стороны, на всякий наезд следует давать сдачи. Но с другой, что-то неправильное мне слышалось в этом наезде – стилистическая ошибка! Сожалеющее «эх ты» и потом – «вечный огонь». Какие-то не вражеские слова употреблял мой противник и смущал меня этим.
   – Ну чего ты шумишь! На вот, лучше рулетку подержи! – сказал я. – Мне от твоего забора десять метров отмерить надо. Тут угол дома будет, – и протянул ему увесистую катушку.
   Воробей не думал долго, а спружинился и, размахнувшись, снизу дал кулаком по моей руке. Рулетка выстрелила во влажную апрельскую высь, и я сам как будто взмыл вместе с нею – глянуть в прощальный миг на дела своей жизни. Вот он, мрачный тип с грязными руками и сердцем – претендует на чистую землю, не покаявшись, требует «новой жизни». Поделом же ему!
   Вздымая брызги, грохнулась рулетка, и нас швырнуло взрывной волной в сон, где вечная рукопашная. Но сцепиться мы не успели – чья-то серокрылая фигура, стремглав пролетев над кочками, встряла меж нами.
 
   – Коля! Ко-ля! – выкрикивал миротворец, силясь поймать воробья в смирительное объятие. – Ко-ля! Послушай меня! Может, у человека документы! Может, он собственник! – Тут наконец он исхитрился и, приобняв товарища со спины, слегка прижал ему горло.
   – Да хоть папа римский! Кхе-кхе! – кашляя, ревел воробей. – Я тебе спалю твой дом! Да пусти ты! – Это не мне. – Свистнет он ясным пламенем! – и вроде бы рванулся опять, наставил лобешник, но я почувствовал: воздух между нами как будто провис – былого натяга как не бывало. Это значило, что ярость пошла на убыль.
   Чуя близкий успех своей миссии, миротворец перенес руку с Колиной шеи на плечо.
   – А знаешь, чего я шёл-то к тебе? Ирина велела звать на оладьи, – шепнул он. – Давай уж, топай, и Катьку прихвати, я сам тут выясню.
   Упоминание об оладьях подействовало на Колю успокоительно. Он вырвался из-под руки и удалым шагом двинулся в сторону улицы.
   – Ну и славно! – сказал миротворец, протягивая мне ладонь. – Николай Андреич Тузин. Вот тот, видите, дом, серый, с зелёной крышей. Это мы там.
   Николай второй, в отличие от первого, был средне высок, худощав и сутул. Приятное лицо с длинноватым носом, а главное, внимательные, серые с жёлтой крупой глаза вдохновляли на добрососедство.
   Он был постарше меня лет на пять – на семь. Представляться в подобном возрасте по имени-отчеству было чистой воды пижонством. Впрочем, не большим, чем шинель кроя времён Первой мировой, делавшая его похожей на серую птицу.
   Разомкнув пожатие, Тузин скользнул за пазуху своего фантастического одеяния и извлёк визитку:
   – Будьте добры! Если какие вопросы – обращайтесь!
   Я глянул: драматург, режиссёр-постановщик… Культурное заведение, обозначенное на визитке, располагалось в городке – через квартал от булочной, в здании кинотеатра. Проезжая, я каждый раз видел дохленький стенд с афишами.
   – Так это у вас в доме рояль?
   – А вы что же, у нас бывали? – удивился Тузин, и как-то больше стало жёлтого в его серых глазах.
   – Да нет. Это мы зимой с другом мимо шли, – сказал я. – И кошку вашу видели…
   В продолжение знакомства я предложил Тузину посмотреть, где собираюсь поставить дом. Совсем по-приятельски, плечом к плечу, мы двинулись с ним по кочкам поляны. Весенняя земля чмокала под ногами, солнце жарко, масленично пекло загривок. Я понял, что голоден и тоже хочу оладий. Но пока ещё до них додружишься!
   – А глядите, какая бы вышла сценища! – воскликнул Тузин, когда я показал ему место будущего дома, и раскинутыми руками обнял луг. – Там кулисы! – кивнул он на лес. – А это зрительный зал! – и взял на ладони панораму весенней земли – кулич, присыпанный вразнобой деревнями и перелесками, с полуденной свечкой солнца. Только самого воскового столбика не было видно – сразу огонь.
   – А на Колю вы не сердитесь. На него сердиться нельзя, – заключил он и как-то воздушно, без касания, приобняв, повлёк меня прочь с поляны. Полы его шинели надувались ветерком, и я чувствовал: что-то сдвинулось в моей системе координат – точнее, она попросту завалилась, как старая этажерка. Логика рухнула в хлам, и на руинах взошли эмоции – удивление, жажда чуда, надежда.
   – В Старой Весне ни на кого нельзя сердиться, – продолжал тем временем Тузин. – А то посердитесь-посердитесь и станете враждовать. И ничего от земли не останется.
   – Ага, – кивнул я. – А что ж вы это вашему Коле не скажете?
   – А Коля знает. И он никогда не сердится и не враждует. Он бушует иногда. Вот лес бушует при столкновении воздушных масс – что он, сердится? Нет, он шумит просто.
   – Хорошо! – согласился я. – Сердиться не будем. Но только если и я побушую – чур без обид!
   Я возражал просто так, для удовольствия. На самом же деле всей душой был согласен с Тузиным, потому что знал то же самое и про хлеб: в пекарне не должна полыхать злоба.
   – А почему ваш Коля говорил про вечный огонь? Тут что, братская могила? – вспомнил я.
   – Да нет! Никаких могил! – успокоил меня Тузин. – Сражение было – это правда. Батарея наша тут стояла, – прищурившись, он поглядел вдаль – как если бы с холма ещё можно было различить наши отступающие на Москву части.
   Я достал сигарету и помял её в пальцах, не решаясь закурить. Вдруг меня прорвало.
   – У меня тут прадед жил. – сказал я. – Отсюда ушёл на войну.
   – Серьёзно? – живо заинтересовался Тузин. – Ну-ну! Рассказывайте!
   – А что рассказывать? – пожал я плечами и выложил всё, как есть, о прадеде и мандолине.
   – Я так и знал! Значит, вы – наш! – воскликнул Тузин и на миг задумался. – Ладно, – сказал он, оборачиваясь на свою, а теперь и мою деревню. – Попробую что-нибудь для вас сделать. Вы не тревожьтесь, ничего он не спалит. Коля бешеный, конечно, но в основном адекватный.
   Я хотел спросить у моего нового знакомого, какие области не входят в Колино «основное», – так, на всякий случай. Но решил не обострять и промолчал.
 
   Видно, Тузин и правда попытался уладить мой «вопрос». Не успел я докурить, как снова увидел Колю. Небольшая жилистая его фигурка неслась по деревне, рассекая весенний воздух, как будто даже и со свистом. Он бежал из гостей – прямиком ко мне. По стремительному его лёту над кочками было не разобрать, что он сделает в следующий миг – убьёт или расцелует.
   – Дом-то где хочешь ставить? – спросил он, на ходу протягивая мне грязноватую руку. Я схватил её со счастьем, как нежданно завоёванный кубок. От Коли пахло блаженным духом сковороды и теста. Должно быть, он всё же успел приобщиться тузинских оладий.
   – На середину не ставь! Красоту испортишь! – возразил Коля, когда я объяснил ему мой план. – Ставь к моему забору.
   – Хорошо, – сказал я, вдруг совершенно ему покорившись.
   Коля обвёл взглядом ещё не взрытую поляну. На его молодой лысине блеснуло солнышко – тем же блеском, что и на оковалках глины. Я видел, как жалко моему соседу родной целины. Его кулаки сжались на миг и после некоторой внутренней борьбы разжались снова.
   – Ну и ладно, чёрт с тобой! – брякнул он и, не простившись, ушагал прочь.
 
   Я выбрал место посуше, бросил куртку и, сев, стал смотреть на дорогу, по которой всё не ехали мои строители. Мне было легко на сердце. Теперь не осталось сомнений: меня встретили хорошо! Просто с салютом – поэтому было громко. Просто обняли от души – вот и кости хрустят.
   От земли чуть видно поднимался пар. В прозрачном лесу светлело теньканье птиц. Я сидел на жухлой кочке с распаренной душой, каждая клеточка как будто из бани, как будто напился чаю с мёдом. Ну да, всё так. Я взял себе землю с приданым. И Коля, и бремя боевой славы – всё шло в нагрузку к моей половине гектара. Хотя почему в нагрузку? Может, это бонус, начисленный мне за смелость?
   Скоро позвонил бригадир и сказал, что у них сломалась «газель», потому они и не приехали. Но есть вероятность, что её починят и они приедут завтра. Или послезавтра.
   – Послезавтра мне на работу, – сказал я, даже не разозлившись.
   Так началась моя жизнь в Старой Весне.

12
«Мамонты» подрастают

   Я не мог подойти к освоению места практически, потому что знал: мой дом должен вырасти из земли Старой Весны, как дерево или гриб. Мне нужен был мастер, способный распознать его корешки, его сырую грибницу. Но, учитывая затею с булочной-пекарней, нанять хорошую строительную компанию было мне уже не по карману.
   Я подрядил работяг, бравшихся к сентябрю поставить фундамент и сруб. Обстоятельства, что бригадира зовут Иваном, как моего прадеда, показалось мне достаточным для спокойствия. Я и сам понимал, что подобная логика вряд ли доведёт до добра, но после многолетнего упражнения в трезвомыслии хотелось пожить дураком.
   Дурачество моё закончилось тем, что к середине лета я остался один на один с фундаментом, а бригадир сгинул навеки вместе с бригадой. Имя прадеда не спасло, зато теперь можно было не мотаться в Москву, а ночевать в освободившейся бытовке.
   Я вымел мусор, открыл дверь и окно, чтобы комнату прополоскало ветром, и очень скоро от прежних жильцов не осталось и духу. Правда, через пару недель полез поправлять провод зависшей микроволновки и нашёл бумажку – список вещей. Неумелыми, словно забытыми со школы буквами в нём значилось: «Тушёнка, сахар, соль, подс. масло, макароны, семечки» – отчерк – «приёмник, одеяло, рез. сапоги…» Остаток листа был утрачен.
   Список примирил меня с беглецами. Трудно злиться на брата по планете, когда сам познал кочевую долю – макароны и соль.
   А вообще-то я неплохо устроился. В правый торец бытовки встал диванчик. У изголовья – тумбочка с ноутбуком, на котором я иногда смотрел кино, противоположную стену заняла кухня, а именно – столик с печкой и полка с посудой. У входа – крючки и походный брезентовый шкаф. Мой номер с удобствами был продуман до мелочей, даже нагреватель в душевом отсеке располагался на смежной с комнатой стене, чтобы тепло не пропадало даром. Правда, воду в душ приходилось пока таскать из деревенского колодца.
   Тем временем птичье многоголосье в лесу сошло, как земляника, зато в некошеной траве зазвенели кузнечики. По краю моей неогороженной частной собственности повадились ходить дачники из окрестных селений. С каким-то трепетом я слушал обрывки их разговоров, лепет детей, лай собак.
   В жару и грозы июля трава выросла, и хождения сделались невозможны. Зато я впервые узнал, что такое дикое поле. Это не лужок, но чащоба выросших из земли басовых струн. Ветер рождает в них гул, обмотка цепляет одежду. Движение через их строй не назовёшь прогулкой.
   Но имелась в сплошной гущине одна неявная стёжка. Весь в поющих ранах летнего луга, иссечённый прутами душистых трав, я дошёл по ней однажды до речки, именуемой в народе Бедняжкой. Она оказалась узенькой и текла в зарослях, как сирота, сама по себе. Никто не приходил полюбоваться её изгибом. Будучи двумя одинокими душами, мы сблизились. Я привёз удочку, и с тех пор субботними вечерами Бедняжка дарила мне бычков.
   Как-то раз я рыбачил на её берегу и увидел «воробья» Колю. Он полыхнул в мою сторону любопытным взглядом и сел удить неподалёку. Присматриваясь втихую, я заметил, что коряжка, на которой сидел Коля, кое-где остругана ножичком, а под бидон для рыбы и банку с червями в дерне выкопаны «пазы». Выходит, Бедняжка только казалась мне сиротой. На самом деле она была пристроенной речкой, обихоженной и любимой. Краем сердца мне мелькнуло, что я ворую чужую рыбу. Я посидел для приличия ещё минут пять и убрёл.
   Коля был мой ближайший сосед. Шквалы и громы его повседневной жизни беспрепятственно долетали ко мне через штакетник, разделявший наши участки. К концу лета я неплохо разбирался в его семейных обстоятельствах.
   Колины родственники – жена Зинаида и дочка Катя, та самая, что одолжила мне снегокат, а потом грозила, – жили в Москве и проведывали Колю по выходным. Я был невольным свидетелем их домашних сражений. Безыскусное содержание соседской ругани умиляло меня. В ходе её обычно разбиралось, был ли злой умысел в Колиных разрушительных действиях. К примеру, нарочно или по врождённому убожеству личности он уронил полено на Зинаидины маргаритки?
   Что касается Николая Андреича Тузина, обладателя кошки Васьки, сына Миши и жены Ирины, мимолётное виденье которой чуть было не вдохновило Петю, с ним мы встречались редко и ограничивались приветствиями. Думаю, Тузин всё же расстроился, что я влепил фундамент на ничейную прежде поляну.
   Выходило, что, несмотря на соседей, я остался один на один с деревней. Мне казалось, правда, что она привечает меня. Хотел я цветущих лугов – и луга цвели. Хотел тишины – и тишина наваливалась туманом. И была у меня тем летом надежда: Старой Весне по силам вернуть мне то, что я потерял. Наивная мысль, но, должно быть, мой разум уже был повреждён красотой земли, душа нанюхалась душистого луга, распускающего всякую струну и стрелу до состояния кудряшки.
 
   Я так и не нашёл новых строителей, погнавшись за вторым моим зайцем, точнее, «мамонтом» – булочной-пекарней. Надо отдать нам должное: мы работали без выходных. Маргоша взяла на себя проект, беготню по инстанциям и раздумья – куда помимо собственной булочной мы смогли бы пристроить наш хлеб. А я занялся оборудованием и персоналом. В пекарне, бок о бок с электроникой, сводящей труд пекаря почти на нет, забелела вечной правдой настоящая дровяная печь. На её согласование с пожарниками ушли последние Маргошины силы. Закончив ремонт, мы провели небольшой, но весёлый «кастинг». В двух словах я объяснил новобранцам, что у нашего хлеба будет много общего с природой, погодой и даже с человеческим характером. Смелый хлеб мы испечём, и вдумчивый, и ободряющий. И такой ещё испечём хлеб, что блаженны будут милостивые, а прочие – догадайтесь сами. Так что, ребята, если с вашей стороны случится халтура – на меня потом, чур, не пенять!
   Одним словом, я замотивировал их, как мог, и наш маленький коллектив ринулся обживать пекарню.
 
   Моя мечта о том, как предъявлю Майе добычу, жарила полным ходом, и некому было меня вразумить, потому что я ни с кем не делился ею. На сон грядущий, носом в подушку, я раздумывал, какую комнату мы отведём под Майин музыкальный салон. Выбрал ту, что с балконом на лес, а затем – в сладчайшей мечте – купил и затащил на второй этаж пианино. Для Лизы между берёзой и ёлкой намечтал лихие качели – смастерил из широкой доски и привесил на крепких канатиках. С тех пор они качались внутри моей фантазии – на опушке, вечно длящимся летним днём.
   Случалось, голос разума пробивался чёрной строкой и внушал мне какую-нибудь гадость вроде того, что прошло слишком много времени. А однажды обнаглел и ляпнул: «А как насчёт простить – справишься?»
   Я пинал этот голос со всей доступной мне ненавистью – можно сказать, ногами. Футболил в самую глушь сознания. Но он был упрям и накатывал снова. Наконец я к нему привык.

13
Осколочное ранение

   Под вечер накануне открытия я обошёл наше украшенное к премьере заведение и поехал в Москву – звать своих. Коварство это было давно спланировано мной – не оповещать Майю заранее, а пригласить их с Лизой впритык, чтобы не осталось времени на отговорки. Мне казалось, от их приезда будет зависеть всё. Моя рука, включавшая зажигание, не дрожала, конечно, но была напряжена, как будто я ехал биться за судьбу мироздания.
   Подъехав, я не стал звонить в домофон, а сел на крашеную лавочку ждать – не выйдет ли моя жена. Мало ли, вдруг ей понадобится в магазин? Я докуривал примерно седьмую сигарету, когда в энный раз пискнула подъездная дверь и вышла Майя. Она была в розово-серой, как заря, курточке, с волосами, льющимися из-под матерчатого капюшона. Несмотря на тяжёлую спортивную сумку, перерезавшую лямкой плечо, выражение Майиного лица было лирическим.
   Ничего не замечая сквозь мечту, даже меня на лавке, она прошла вперёд и рассеянно покрутила головой – асфальт, гостевая стоянка, пяток пожухлых деревьев. Сладко, в голос, вздохнула и, поставив сумку на песочек детской площадки, села ждать. Интересно чего?
   Я хотел окликнуть её, но испугался выпустить «синицу в руке». Незамеченным можно было по крайней мере всласть наглядеться на своё проданное счастье, на мирный дом и звёздное небо, которые пропил вдрызг.
   И я остался сидеть, примёрзнув к лавке, любуясь, как Майя, подперев голову кулачком, ждёт, когда приедет Кирилл.
   Её волосы приподнимал ветер, и отдельные прядки разговаривали между собой. Некоторые кланялись, приглашая друг друга на танец. Время, когда я мог трогать этот танец руками, утопило меня в своём парном молоке. А потом распахнулась дверь. Я увидел вылетевшую из подъезда Лизку и деревянно поднялся с лавочки.
   Должно быть, она замешкалась, болтая с консъержкой.
   – Мам, тётя Люба сказала, во вторник не будет воды! – крикнула Лиза и осеклась, заметив меня.
   – Костя, ты откуда взялся? – направляясь ко мне, воскликнула Майя. – Я же только что вышла – тебя не было!
   – Потому что не видишь ничего. Ходишь, как блаженная, – огрызнулся я ненароком.
   Тем временем Лиза в зелёном, полном бабочек платье подскочила и, обняв меня, насколько хватило ручонок, прижалась щекой к рубашке.
   – А что вообще случилось? – спросила Майя.
   Промороженным голосом я сообщил ей о треклятой булочной, на которую почему-то надеялся, – теперь уже ясно, что зря. Ясно, ясно – по Майиному дышащему негой лицу, по приподнятой голове и свободной линии плеч.
   Майя засмеялась.
   – Булочная! Надо же! Поздравляю тебя с таким событием! Но видишь ли… – Она взглянула, не умея скрыть радость. – Кирилла отпустили на несколько дней! Мы уезжаем, прямо вот сейчас! Сначала до дачи его друга – это как бы перевалочный пункт, заодно и повидаемся, а дальше… – она оборвала рассказ. – Лизка, скажи!
   Лиза напрягла руки, крепко сжимая меня в их тонком кольце.
   – Мне так жаль! Очень!.. – всё с тем же счастливым выражением прибавила Майя. – Я правда очень, очень за тебя рада!
   Заходили золотые круги, булочная, качнувшись, как лодка, приготовилась отчалить от берега. Зря я убил тебя, мамонт!
   – Хорошо. Я перенесу открытие, – сказал я, скрепившись.
   – Как перенесёшь? – изумилась Майя. – Не надо! Ни в коем случае!
   На миг я закрыл глаза.
   – Кому не надо? Тебе? А не помнишь ли ты, с чего начиналось моё крушение? Не с наших ли общих фантазий? Райский сад, райский дом, миленькое заведение с дивным запахом хлеба! Хочешь сказать, у тебя есть право не взглянуть на плоды усилий? Ну уж нет! Слушай меня внимательно: если ты не приедешь завтра, если твой чёртов доктор посмеет тебя удержать…
   Я кипел, не стесняясь зрителей, не стесняясь даже и Лизки. В какую-то секунду во мне вспыхнула мысль – воспользоваться Майиным замешательством и, швырнув обеих девиц в машину, умчать!
   Но и тут – разочарование. Выплеснув большую часть горечи, я увидел, что замешательства нет и в помине. Майя слушала меня с умеренным сочувствием, чуть сдвинув лёгкие брови. Мои вопли не имели над ней прежней власти – броня счастья крепка. Когда я добушевал, она сказала участливо, почти нежно:
   – Костя, мы приедем обязательно. Но только не завтра, – и коснулась моего плеча. – Сразу, как вернёмся, обещаю тебе. Ты иди пока. А то нам уезжать. Мы сейчас уже поедем… – и она с тревогой посмотрела в дальний край двора.
   Я проследил её взгляд – на дворовой стоянке парковалась зелёная «нива».
   – Пока! Потом созвонимся, ладно? – с натугой вскинув на плечо сумку, Майя взяла Лизу за руку и потянула за собой к машине.
   Ну а чего ты ждал? Тебе же сказано – едут в отпуск! Устремляясь за Майей, трепещут Лизины бабочки – моя дочь шагает вполоборота. Натянута ручонка, связывающая её с мамой. Натянут взгляд, связывающий её со мной. Моя грудная клетка ритмично вздрагивает, готовясь выпустить сердце на волю: пусть летает, не обременённое мной!
   А вот и кульминация: из машины выходит Кирилл – герой моего горя. Поприветствуем победителя и смиренно покинем двор?
   Как в невесомости, я качнулся за Майей и, набирая ход, почувствовал токи прибывающих сил. Нет, ребята, это не жизнь! Будем резать её и править!
   В три шага настигнув Майю, я сдёрнул сумку с её плеча. Она вцепилась было в лямку, но не смогла удержать и выпустила. На её лице прорезалось страдание.
   – Кирилл, уйди! – крикнула она, страшно на него замахав. – Уйди! Сядь в машину!
   – Ты ещё скажи – «запрись»! Что ж ты думаешь, я из машины его не выкурю? – улыбнулся я, перехватывая поудобнее сумку, и вместе с ношей двинулся к «ниве».
   Кирилл пошёл мне навстречу. Его походка была лёгкой и какой-то радостной – как будто он и сам давно хотел поговорить, только не предоставлялось случая.
   Мы сошлись. Я скинул сумку с плеча и, перемигнувшись с напуганной Лизой, кивнул Кириллу на рощицу, отделённую от двора низкой оградой. Он сделал знак Майе: останьтесь тут! – и первым, не оглядываясь на меня, пошёл в указанном направлении. Снова я отметил про себя его неширокие плечи, прямой и печальный силуэт. Майя побежала было за нами, восклицая что-то про булочную, но вскоре отстала.
   Кирилл сел на бортик ограды, и, уперев ладони в колени, посмотрел под ноги, на истоптанную траву. Роща за его спиной уже начала впитывать сумерки. Откуда-то сбоку ветер нёс дымок подожжённой мусорки.
   – Вставай, – сказал я, приблизившись. Кирилл поднял взгляд, но остался сидеть. Мне хотелось увидеть в нём какую-нибудь мелочь, дрянь. Но нет, как и тогда, в кабинете, у него было лицо нормального человека. Больше того, оно показалось мне родственным. Наверно, потому, что он любил Майю и она отражалась в нём.