Покровская Ольга. Проба памяти

   -- Кто принесет мартини? - спросила Катя, свободной рукой вытирая глаз.
   -- Ну, я, я принесу, - сказала Илона. - Чтоб только крика не было, принесу я.
   И она пошла и принесла бутылки в комнату, пока Катя гладила Максима по руке. Ее пальцы были так наэлектризованы, что Максиму казалось, при ее движениях раздается легкий шелест, как от опавших листьев.
   - Мадам... - проговорил Максим заплетающимся языком. - Зачем такой женщине какие-то паршивые конфеты? Попробуйте меня. Н-не пожалеете...
   Утром Максим проснулся поздно, в непонятное время дня, и один. Какое-то время вспоминал, где находится (вспомнил - в командировке) и разлепил глаза. На кухне кто-то двигался и звенел посудой. Потом в комнату вошла Катя. Она была одета в красный топик, удачно оттенявшую ее смуглую кожу и черные волосы, и вообще она казалась сейчас даже красивее, чем вчера.
   -- Привет! - сказал Максим безмятежно. Кажется, пора выметаться, но главное - сохранять спокойствие.
   Катя посмотрела на него неприветливо.
   -- Ну, ты и храпишь, - сказала она вместо приветствия. Села на стул, медленно закурила, не сводя с него глаз. Максим поискал по комнате, что бы надеть. Вставать при ней было неудобно. Катя загасила сигарету, поднялась и пересела к нему на кровать.
   -- Составлю тебе компанию, - сказала она, по-прежнему не улыбаясь.
   -- В чем? - спросил Максим.
   -- В лежании в постели, - она потянула кверху топик, разделась и залезла к нему под одеяло. - Тебе кто больше понравился, - спросила она строго. - Илонка или я?
   -- О других женщинах... в присутствии... - забормотал Максим. - Ты прекрасна... подожди, я сейчас...
   И он побежал в ванную.
   Выбраться на улицу ему удалось только к вечеру, вернее, он догадывался, что это именно вечер, потому что чувство времени уже успел утратить. Но он рефлекторно, от детства, прекрасно помнил, где, над каким домом и во сколько, находится солнце в этом районе. Он медленно брел мимо сберкассы по направлению к Борькиному бывшему дому. В ноздрях еще стоял запах Катиной сигареты. Идти к Марине хотелось еще меньше, чем вчера. Ветер на углу взбил облачко пыли. А может, и не к Марине? Что Марина скажет, тем более ему. С кем она живет-то еще, неизвестно, не напороться бы на мордобой... Максим перелез через низкую ограду, сел на лавочку у детской площадки и принялся задумчиво разгребать бутылочные осколки носком кроссовки. Маринины окна были на третьем. Сверху кто-то вселился. Какие-то хозяева жизни, вставившие новые рамы ярко-коричневого цвета. Занавески... Максим пытался вспомнить, какие у Марины были раньше занавески, но не вспомнил. Тем временем к детской площадке подошел мальчик с собакой, покосился на Максима, взобрался на качели, перебросив поводок через сидение, и стал неторопливо, тупо раскачиваться. Качели с каждым тактом движения издавали истошный скрип, от которого волосы вставали дыбом. Собака покорно ходила туда-сюда. Несколько раз она нерешительно порывалась задрать ногу на качельную опору, но была увлекаема вслед за сидением. Мальчик собачьих потребностей не замечал, а только продолжал равнодушно раскачиваться. Максим скоро понял, что не вынесет этого скрипа, и встал. По двору ходили люди, гуляли мамы с колясками, постоянно подъезжали машины, постепенно забивая все асфальтированное пространство. Скрежетали ворота ракушек. Наконец в женщине, не спеша бредущей к третьему подъезду, одетой к обтягивающую зеленую майку и брюки, Максим узнал располневшую Марину. Он вылез на дорогу и, не спеша, направился следом. Чтобы Марина, обернувшись, не обнаружила его за спиной, он пропустил вперед невысокого пузатого мужичка с таксой, с текстом Гимна Советского Союза, отпечатанным на спине футболки. Марина свернула в подъезд, мужичок с таксой последовал за ней, и третьим повернул за ним Максим, облегченно подумав, что не придется ждать, пока кто-нибудь откроет ему железную дверь.
   В подъезде он сделал вид, что задерживается у почтовых ящиков. Он слышал, как Марина вызвала лифт.
   -- Здорово, - негромко, но доброжелательно, сказал ей мужичок за углом.
   -- Привет, - спокойно ответила Марина.
   -- Что-то тебя не видно, - сказал мужичок. - Не болеешь?
   -- Да нет, - ответила Марина. - Дела.
   -- А.
   -- Выгуливаешь? - спросила Марина, вздохнув.
   -- Ну! - сердито сказал мужичок. - Я их предупреждал, когда заводили. А тут детки, падлы, сразу, понимаешь, в отказ, мол, мы такие занятые. Мамка с тещей тоже, у нас, мол, припасы, готовка, нам огурцы крутить надо. Ну-ну. Папаша у них самый свободный. А папаша-то, между прочим, весь день под машиной пролежал, тоже не дурака валял... Но так вот, кому тварь эту жальчее, тот ее и ведет. Живая ж, не игрушка...
   -- А что у тебя с машиной? - спросила Марина без интереса.
   -- Даа... - мужик помолчал. - Ты когда в гости зайдешь?
   -- Не знаю.
   -- Завела, что ль, кого? - спросил мужик, усмехнувшись.
   -- А что, заметно?
   -- Да уж заметно. Сияешь. Смотри, не спались, - тут загремел открывающийся лифт. - Ладно, свяжемся.
   Двери закрылись, лифт взвыл и унесся. Максим поднялся в лифтовый холл, но там уже никого не было. На стене рядом с кнопкой вызова пребывал ярко отпечатанный след ребристого ботинка. Больше ничего интересного.
   Еще в гимн оделся, папаша, подумал Максим. Хорош... природолюб фигов. Да все тут хороши... и судя по всему, ничегошеньки не изменилось. А вот мордобой вполне вероятен. Кто бы ни был Маринин сожитель, у него должны быть крупные счеты с худшей половиной человечества... Ну, и о чем с ней говорить?
   Максим вышел из подъезда, шарахнув железной дверью на весь квартал. Какая-то мелкая скотина с перепугу шарахнулась в кусты - то ли кошка, то ли крыса. Янтарное предзакатное небо тепло светилось над домами. Проходивший мимо подросток в бейсболке невозмутимо закурил, бросил на мостовую смятую пачку и пошел дальше.
   Надо пива купить, подумал Максим. А лучше с собой принести. Все-таки в лоб получишь не сразу.
   Он вчерашним маршрутом спустился к сберкассе, но, не успел он подойти к дверям магазина, как неизвестно откуда возник вчерашний алкаш. То ли он персонально Максима дожидался где-то рядом, то ли у него здесь был постоянный пост. За прошедший день он как-то еще погрязнел, на щеке у него появилась лишняя царапина, а на отвисшей трикотажной коленке - дыра.
   -- Сегодня это... пушкинскую привезли, - сказал он искательно, размахивая руками.
   Если вчера этот тип со знаковым адресом вызывал у Максима дикий ужас, то сегодня он скорее обрадовался его появлению. Вон он, пожалуйста, живой Борькин след, сам идет, и разговаривать с ним, как хотите, куда проще и приятней, чем с Мариной.
   -- С нее копыта не отбросишь? - спросил Максим, морщась от задумчивости.
   -- Они сами пьют ее, - алкаш указал на магазин, имея в виду, очевидно, торговый персонал. - Сами всегда пьют. Они себе-то не враги, знают, чего пьют.
   -- Ладно, - сказал Максим, приняв наконец решение. - Пошли.
   Через десять минут они уже шли обратно, по направлению к Борькиному и Марининому дому, только настроение у Максима уже было лучше, а шаг уверенней. Моя совесть чиста, думал он. Чиста, как слеза. Я фактически иду к Борьке... По дороге Максим терпеливо выслушивал все, что бубнил попутчик, и только у самой Борькиной двери ему стало не по себе. Дверь, кажется, не изменилась, она была та же, Борькина, только темней и старше. Замок только был другой, и этот единственный штрих немного успокоил Максима и вернул в действительность. Он уже внутренне приготовился к худшему, но обстановка за дверью была совсем не та, что двадцать лет назад. Вот только ковер, который выглядывал в открытую дверь большой комнаты, кажется, был тот же самый... но ковер он и есть ковер, их в стране миллионы, таких ковров... В прихожей на глаза Максиму попались маленькие детские башмачки, и этот факт его почему-то удивил. Ну да, у алкашей тоже бывают дети, что ж тут странного. Скоро они оба очутились на кухне, сидели за столом со следами ножа на столешнице, и Максим радовался, что ничего не узнает. Его неожиданный собутыльник - Максим уже знал, что его звали Васей - рассказывал, что теперь он гражданин России, и вообще столичный житель, а жить-то ему здесь не нравится, дорого, жутко, люди злые, как собаки, ему бы заработать денег и на родину, да тут уже семья, да и на родине никто особо не ждет, и зарплату там не платят, на родине, да и государство уже другое, на родине... По рассказам выходило, что Вася кем-то работает в местном ЖЭКе, и что в Москве он лет семь, не больше, а на вопрос, кто тут раньше жил, отвечал, что жена его с бабкой парализованной, только бабка потом померла, ну а он, Вася, осел...
   -- Я тут всем враг, понимаешь, - скорбно твердил Вася. - Здесь всем враг, а на пятьдесят километров отъедешь, так вообще всем первый враг, потому что москвич... Ты, наверное, в отпуск-то за границу ездишь? В Турцию там, в Египет?.. Ты попробуй в Нижний... Да в любой другой город попробуй, и скажи, что ты москвич, получишь по полной... А здесь лимита... свой участковый знает, а в соседний квартал, как зайдешь, за тобой уже патруль едет, карман оттопыривает... Я просидел у них как-то ночь в обезьяннике. Ребята, говорю, у мня паспорт дома, заедем... Ну, не взял я его, за сигаретами вышел, я же, видите, в тапочках... Нет, говорят, ничего не знаем... Не били хоть...
   Говорок у Васи был простонародный, южный, так что на Максима сразу пахнуло перестроечным телевидением пятнадцатилетней давности. Наверное, откуда-то из тех же краев...сейчас будет путать ударения и говорить "ложить". Ну а что ты хотел... естественная смена поколений. Был тут Борька, а теперь - пожалуйста, Вася...
   Пушкинская водка была все-таки рассчитана на организм, привычный к дихлофосу, и скоро у Максима как-то все померкло перед глазами. Очнулся он в полубреду, в мучительных, неприятных обрывках то ли сна, то ли кошмара, кажется, где-то на диване, под слабо мерцающим дымчатым светом лампочки. Из этого тумана сгустилось и приблизилось к Максиму расплывчатое, как на старых фотографиях, неясное женское лицо, грустное, усталое, даже скорее изможденное, с какими-то неестественно тонкими и чистыми чертами - иконописными линиями носа, обреченным выражением глаз, печалью в уголках губ. Лицо казалось абсолютно нездешним, не из этого мира, а давно-давно, на старых коричневых фотографиях было в лицах что-то подобное, полностью растерянное недалекими предками - отблеск каких-то несметных богатств, которые были, и нету. Забитая жизнью жена алкоголика? В этих глазах был плач по разграбленным усадьбам, горечь крушения, достоинство нищеты, тоскливая мечта о чем-то далеком и невоплощенном, но никакого смирения перед мелющими ее судьбу жерновами здесь не было. Или ему показалось во сне? Потом где-то возникли длинные, суховатые, робкие пальцы, которые нерешительно прошлись рельефными подушечками по Максимовой щеке. Максим вздрогнул, но не испугался, а напротив, потянулся ближе, и женский шепот зачарованно и грустно произнес: "красивый какой...".
   Потом был, кажется, сон - тяжелый, но абсолютно ясный. Максиму виделась темная метель, дорога, низкое серое непрозрачное небо и снег, снег на земле, снег, валившийся с неба, высокие сугробы по сторонам дороги. Куда-то он ехал на машине. С кем-то. С кем именно, осталось за кадром, но кто-то был. Зачем ехали, тоже утонуло за рамками сна, но ехать было необходимо, в самом воздухе и падающем снеге было разлито ощущение неумолимой необходимости. На обочине дороги стояли машины. Замерзшие. Кажется, были даже сгоревшие. Так они ехали мимо этого серо-белого молочного кладбища машин, и цель уже была близка, но зачем-то они свернули куда-то в пургу, в заносимый снегом домик. Так было нужно, это был долг перед кем-то, оставшимся в далеком времени. Домик был низенький, по крышу ушедший в сугробы, в нем было темно, и в нем была какая-то тетка с длинными, как клешни, руками, и был Максим чем-то давно этой тетке обязан. По крайней мере тетка встретила его как старого знакомого. Максиму чудилось, как она обняла его этими клешнями... лицом уложила на стол... кажется, собралась есть. Ему отчетливо виделось, как появились у нее в руках ножик и вилка, и как она отчетливо пыталась вырезать кусок из его лопатки. Было жутко. Он выскочил из домика и в сером снежном воздухе увидел ту цель, к которой двигался первоначально, высокий шпиль на холме за рекой, горевший золотым бликом в непроницаемой снежной мгле. Блик был очень далеким, безнадежно далеким, но надо было идти, двигаться, двигаться было трудно, мучительно трудно, снег лежал выше колена. Максим увидел, как он спустился к реке, вниз, и золотистый блик взмыл в недосягаемую высоту, но все горел, а на речном льду было сыро, была какая-то снежная каша, и из мокрых лунок один за другим стали появляться, вылезать на лед мясистые черви, извиваться, свиваться в клубки, их было все больше, уже пропал лед, а были сплошные скользкие твари, и к Максиму пришла тоскливая безнадежная мысль, что он никогда не перейдет эту реку, и тут он в ужасе проснулся. Лежал он на каком-то кислом покрывале в комнате, и его мелко трясло от отчетливого кошмарного ощущения. Над ним был потолок, желтовато подсвеченный фонарем из окна. От общей жути Максиму даже показалось, что люстра - старая чешская, с тремя рожками, один из которых разбит, и в нем торчит голая лампочка - висит не по закону земного тяготения, а как-то под углом. Снега нигде не было, за окном стояло лето, вяло шевелилась листва, и в открытую форточку доносились далекие соловьиные трели автомобильной сигнализации. Максим лежал, смотрел на люстру, и его продолжало трясти. Где-то рядом отечно похрюкивали во сне, но это не помогало окончательно вернуться к действительности. Максиму все еще чудилась слизь от червей - на руках, на теле, на кровати - везде. Пошатываясь, он встал - оказалось, он так и спит в завязанных кроссовках - и побрел в ванную. В ванной на местах, где откололась плитка, зияли бетонные дыры, и пахло гнилью. Помнится, в Борькины времена тут тоже пахло не амброзией, а больше кошкиной ванночкой... Максим открыл кран, умылся и, вглядываясь в треснувшее зеркало, убедился, что лицо и личность без видимых изменений. Стало немного легче. Но окончательно чувство ужаса не проходило. Брезгливо оглядев ржавую ванную, Максим разделся, перешагнул через бортик и включил душ. Наконец-то отпустило. Максим облегченно вздохнул и поискал на крючках полотенце почище. Сгоряча ему не пришло в голову, что еще нужно будет вытираться. Одно, полосатенькое, бело-рыже-зеленое, кажется, внушало больше доверия, чем остальные... Что ж мы пили, подумал Максим, что за дрянь, или туда правда какого-то крысомору плеснули... Вот и ходи в народ после этого... Никогда... Jamais... Повышенные командировочные надо платить за командировки в народ, по пятьдесят баксов в день, как в Европу...
   Распахнулась дверь, и Максиму почудилось, что сон продолжается. Все это был сон, и во сне он неподвижно стоял под струями душа, а к нему спокойно приблизилась женщина с печальными глазами и молча смотрела на него, как на изображение, как на бессловесное существо, потому что только во сне возможет такой рисунок происходящего, да и лица такие бывают только во сне, а не в реальности...
   Снова Максим очнулся уже от головной боли, теперь уже точно на кровати, и, судя по всему, снова был день. Снова в кроссовках, как будто и не снимал. И вообще... одетый. Бред. Максим метнулся в ванную с отбитым кафелем, сунул голову под холодный кран и стал мучительно вспоминать, что происходило за чертой пробуждения. Что-то было тяжелое, пугающее. Кажется, была женщина, которая прижималась к нему, всхлипывая, со словами "Ты будешь меня?.. Будешь?.." Кажется, она плакала, а Максим уговаривал ее, шепча "Конечно... Успокойся...". Полотенец сейчас не было вообще, хотя Максим точно помнил, что ночью они были. Сейчас на гвоздике висели какие-то полуистлевшие тряпки. Максим сбросил майку, вытер майкой голову, натянул майку обратно и, не глядя, что происходит в квартире, и есть ли там кто-нибудь, выскочил на лестничную клетку. Ничего себе командировка, думал он, скатываясь вниз. Пускай сами в такие командировки ездят... С каждым днем все хуже и хуже...
   На улице он поймал машину, залез внутрь и только тогда задумался над тем, куда ехать. На часах было уже пять вечера. Нет уж, подумал Максим с ненавистью к Марине, сегодня я уже до тебя доберусь, и неизвестно, кто в конечном итоге получит в лоб. Машина, не спеша, катилась по улице. Пробок еще не было. На углу, прыгая и размахивая руками, голосовали человек семь молодых людей, сильно пьяных, в цепях, в амбарных замках, с гребешками на головах. Водитель с сожалением проехал мимо, вздохнув и спросив у себя самого: "Ну, и как таких сажать?.." Максим, которому жутко хотелось есть, и в желудке после вчерашней выпитой гадости, казалось, кто-то ползал и кусался, велел остановить у ближайшей забегаловки. Навстречу ему вышли три важные женщины в золотых серьгах и синтетических костюмах, с большим количеством макияжа на лицах, и одна манерным голосом говорила другим:
   -- ... ну и куда мы пришли? В шашлычную еще приведи!..
   Максим вошел внутрь, потребовал дежурный шницель с жареной картошкой и пива, и скоро ему стало немного легче. Вспоминать о прошедшей ночи ему было очень неприятно, он старался думать о чем-нибудь другом, и одно воспоминание выплыло совершенно неожиданно: в этом странном доме была Борькина раковина, вернее, раковина Борькиных родителей, большая раковина, откуда-то из южного моря, такие было модно ставить на полки в советские времена, на пару с кораллами - потому что больше ставить было нечего. Кто-то подарил в свое время Борькиным родителям эту раковину, и она ему очень нравилась, если поднести ее к уху, она гудела, и Максим был уверен в том, что в прошедшую ночь он тоже подносил раковину к уху, и она гудела так же, и это точно была та самая раковина... Прочь, прочь, зря я туда пошел, подумал Максим. Теперь прямо к Марине - и все. За соседним столиком два мужика оживленно пили пиво и обсуждали международное положение. Один из них, наклонясь к другому, говорил проникновенным голосом:
   -- Эти уроды забабахали почему-то по Японии... Надо ж было по Китаю!... Двоечники хреновы, географию не учат ни фига, берутся миром управлять...
   Второй с солидным видом кивал и прихлебывал. По луже на столе ползла муха и, казалось, тоже кивала в знак согласия.
   Теперь - сразу к Марине, думал Максим. К Марине уж лучше... Да и надоело тут слоняться. Надо сразу все решить - и домой. Его отчасти мучило то, что происходило сегодня ночью, и то, что он не совсем понимал, что же происходило. Проснулся вроде одетый... Все было так как утром, по крайней мере, на том же месте... Надо бы антибиотики поглотать на всякий случай, решил Максим, поморщившись. Да и помыться бы где-нибудь не мешало. У Марины не попросишь. Хорош буду, на самом деле, если приду, двадцать лет не виделись, попрошу помыться... Нет, сегодня с ней повидаюсь, и сразу домой, и никаких...
   Максим ел, пил пиво, время от времени делал перерыв, не спеша курил, снова возвращался к своей тарелке и медленно приходил в себя. Вокруг него в интимном полумраке свисали с потолка пластмассовые лианы, а рядом со столиком помещалось чучело петуха. Все в целом изображало деревенскую идиллию. Максим посмотрел на петуха с каким-то братским сочувствием, словно разделяя его жизненную неудачу. Не повезло тебе, брат... Мне вот тоже чего-то не везет...
   Поев, Максим неторопливой походкой вышел из ресторана. Был уже снова вечер, рядом было все то же метро, кругом толпился народ. Сзади шли два подростка, один другому рассказывал: - а я его из базуки бу-бу... а потом бензопилой жжж... - Да нет! - сопереживал второй подросток. - Это монстра можно бензопилой, а задохлика огнеметом, огнеметом...
   Глаза у подростка горели каким-то желтым нехорошим огнем. Максим невольно отшатнулся. Пешком сегодня не пойду, решил он. Хватит искать приключений. Напорешься вот на такую юность страны... он же, как бультерьер... от молодого адреналина и боли не чувствует. Мелочь есть... поеду на маршрутке.
   Минут десять ушло на то, чтобы выяснить, какая маршрутка куда идет. Разобравшись наконец, вскочил на переднее сидение разболтанной газели, и поехали. У Максима, привыкшего к своей тщательно лелеемой и ухоженной Мазде, сразу возникло впечатление, что маршрутка развалится сейчас прямо на дороге. Оторвался от жизни, ничего не скажешь... Сморщенный водитель беседовал с Максимовым соседом, веселым бородатым мужиком: - Ты года какого? Шестьдесят первого? И я. А месяц? Ну надо же! И я июль. А число? Нет, я пятого... А звать тебя как? Сергей? Хорошее имя... Попутно водитель занимался экстремальным вождением: обгонял автобус по встречной, поворачивал через полосу налево, не снижая скорости, в местах заторов выныривал на тротуар, распугивая прохожих, и все это без малейшего видимого напряжения, как будто проблемы соблюдения правил уличного движения для него не существовало вообще.
   Сейчас мимо провезет, подумал Максим, но, слава богу, бородатый мужик запросился наружу. Водитель проводил его словами: бывай, Серега, счастливо тебе! И добавил внушительно, трогаясь с места: коренной москвич коренного москвича всегда поймет... Максим посмотрел на него искоса и с большим сомнением, словно не понимая, что это коренной москвич делает за рулем такой развалины.
   Наконец они доехали. Максим был в своем собственном квартале, по которому кружил уже третий день. Все, теперь, не отвлекаясь, прямо, решил он, сделал строгое лицо и направился к Марининому дому.
   К подъезду он подошел, пропустив вперед себя сутулую девушку, в надежде, что та откроет ему дверь. Но девушка, остановившись у подъезда, стала жать на кнопки домофона.
   -- Кто? - недовольно спросил шуршащий голос из динамика.
   -- Откройте пожалуйста, рекламная почта, - заученным голосом попросила девушка.
   -- Пошли на ...! - ответили из динамика и отключились.
   Девушка встрепенулась, тоненьким женственным, с придыханием, голоском, с чувством изрекла длинную матерную фразу и, закончив, снова стала нажимать на кнопки.
   С четвертого раза ей открыли, наконец, дверь, и Максим проскользнул следом за ней.
   Лифт не работал. Пахло помойкой. Максим стал подниматься по темной лестнице, разгребая ногой всякий мусор, обертки от чипсов, шприцы, пластиковые бутылки. Скоро потеряв счет этажам, он остановился на лестничной клетке и принялся изучать табличку с номером этажа, еле видную под потолком и наполовину замазанную краской.
   Открылась соседняя дверь, и на площадку вылезла дородная тетка с вантузом наперевес в руке. Вылезла и угрожающе уставилась на пришельца. Максим хотел уже быстро уйти, но тут в теткином облике ему почудилось что-то отдаленно знакомое. Он вспомнил: тоненькая хрупкая молодая женщина, часами играющая на пианино Шопена. Сидя у Марины, они всегда слышали где-то вдалеке эту музыку. Кажется, она в аспирантуре училась тогда... На четвертом она жила, конечно, значит, я на четвертом... По вечерам ее ждал во дворе очкастый молодой человек, они тогда над ним смеялись... как же ее звали? Наташа, выплыло из памяти. Наташа...
   Изменения были так разительны, что Максим открыл рот от изумления.
   -- Наташа?... - проговорил он. - То есть, извините, Наталья?...
   -- А ты кто? - грубо спросила женщина, опустив вантуз и сощурив глаза.
   -- Помните, - быстро заговорил Максим, - тут Борька Додонов жил двадцать лет назад, на седьмом этаже, мы к нему ходили, и к Марине еще ходили, на третьем, Борька тогда с родителями в аварию попал, когда они на юг ездили, помните меня?
   Наташа всплеснула руками.
   -- Господи! - проговорила она радостно. - Ну, как же узнаешь? Вы ж маленькие тогда были, противные такие, а теперь вон какой солидный... ты - Коля?
   -- Нет, я Макс, - возразил Максим.
   -- Да, да, я путала вас, - согласилась Наташа. - Ой, ну надо ж!
   Максима удивила ее радость. С чего бы...
   -- Я к Марине иду, - сказал он. - Заблудился, кажется.
   -- Да у нас лампочки выворачивают, сволочи, - пожаловалась Наташа. - А Маринку сейчас не застанешь, она по четвергам в фитнесс-клуб ходит, за углом здесь, в сауне парится... Ты зайди, зайди. Подождешь.
   Она отступила назад и пропустила Максима в квартиру. При свете Максим увидел, что она изменилась гораздо больше, чем ему сперва показалось. Фигура расплылась до полной бесформенности, лицо тоже было как полный морщинистый блин, а вместо копны пушистых каштановых волос были какие-то клочья, стянутые резиночкой. Пьет она, что ли, подумал Максим. Они прошли через коридор, весь заставленный до потолка картонными коробками и заваленный каким-то тряпьем, пахнущим нафталином и молью одновременно. Кухня вся была увешана сохнущим бельем, а на стене напротив стола была пришпилена большая фотография черноволосого молодого человека в кожаной куртке, нахально и белозубо улыбающегося в объектив.
   -- Садись, - сказала Наталья, указав на табуретку. - Сейчас чайку попьем. Видишь, как живу...
   Она развела руками.
   -- Давно не видно вас никого, съехали, что ли, куда?
   -- Да, - сказал Максим. - Мы давно переехали.
   -- Ну да, - Наталья вздохнула. - А я все тут же, как видишь...
   -- Я собственно, к Марине шел про Борьку узнать, - сказал Максим. - Вы ничего про него не слышали?
   Наталья снова тяжело вздохнула и покачала головой. В этом ее качании Максиму тоже почудилось нечто алкогольное. Что ж за дом стал, подумал он.
   -- Нет, - сказала она. - За все эти годы - ничего... Несчастный парень, господи, и семья так погибла страшно... Но Марина, может, и знает. Ты у нее спроси. Пойдешь к ней, так и спроси.
   Она повернулась к плите и зажгла чайник.
   -- А это кто? - спросил Максим, указывая на фотографию. Никаких признаков того, что здесь обитал мужчина, он по дороге не заметил, но раз уж фотография висит на видном месте, значит, хозяйка не обидится на расспросы.