Страница:
Новое, незнакомое чувство переполнило душу… Я, кажется, обратил на себя внимание соседей. Горегляд посмотрел на телеграмму, которую я держал в руках. Еще кто-то прочел ее. По классу прошел шепоток.
Читавший лекцию генерал Утин умолк, потом спросил:
— В чем дело? Что за шум? Поднялся Горегляд:
— Товарищ генерал, извините. Тут новость. У Покрышкина дочь…
Дружные аплодисменты, поздравления были явно вне программы занятий. Утин продолжал лекцию. Когда лекция кончилась, наступило время обеда. Все окружили меня. Ничего не скажешь — с молодого отца причиталось.
За столом было найдено и всеми одобрено имя дочери — Светлана.
Генерала Утина, который назвал его первым, тут же провозгласили «крестным отцом».
Оставшись наедине, я несколько раз перечитывал телеграмму, находя в ее тексте новые важные подробности. Мне представлялись дочурка, жена, весь наш дом, наполненный чем-то солнечным.
Но надо было ехать на полигон. Там начинался заключительный этап сбора — полеты на прицельное бомбометание, штурмовки, стрельба по мишеням.
Лес. Полянки. Красные флажки, обозначающие границы опасной зоны. Вышка для наблюдений. Телефоны… Полигон оборудован отлично.
Генералы, полковники, подполковники, пожилые и молодые люди разных званий и возрастов собрались здесь, на наблюдательном пункте, и там, на аэродроме, откуда дается старт самолетам. Правда, наблюдающих гораздо больше, нежели тех, кто согласился сесть в боевой самолет. Некоторые генералы уже совсем отвыкли от штурвала, другие не решаются вступить в соревнование.
Первым поднялся в воздух Полбин. Он командир и лучший бомбардир своего соединения. О полетах, о расчетах при пикировании он говорит с огоньком, при одном упоминании об этом преображается, молодеет. Летая ведущим больших групп, Полбин пришел к выводу, что «пешки» могут пользоваться совсем новыми приемами: вместо того чтобы высыпать бомбы все сразу, им можно встать в круг, как делают ИЛы, и бить по объектам противника прицельно каждой бомбой. Впоследствии этот прием был назван «вертушкой». Хорошо запомнил враг эту «вертушку».
Полбин заходил на цель. Глубокое пикирование. Взрыв. Самолет взмыл, пронесся над нами, покачав крыльями. Наблюдатели передали, что цель поражена отлично. Появившегося вскоре Полбина все от души поздравили с успехом.
Вот отправились на работу штурмовики. У них трудная задача. По трем рядом расположенным мишеням надо ударить сначала бомбой, потом реактивными снарядами и под конец из пушек и пулеметов. Рязанов и Каманин гордятся мастерством своих коллег. Сами, как говорится, уже отлетались.
Настал наш черед побывать в воздухе. Для нас подготовлена своеобразная цель: среди кустов поставлены бочки, набитые паклей, пропитанной бензином. Меткому стрелку нет надобности ждать сообщений с полигона: о его попадании сразу возвестит победоносное пламя. Но попробуй-ка попади в бочку с круто падающего истребителя!
Отстрелялся один, другой, третий, а бочки стояли целехонькими. Пришло время лететь мне. Моя задача неожиданно усложнилась тем, что все истребители «промазали». Надо было спасать нашу репутацию. Это волновало. А волнение всегда мешает в таком деле. Я отношу себя к тем людям, которые владеют собой, умеют укрощать возбужденные чувства. Как это делается — не знаю. Возникает сложное психологическое состояние. В подобные моменты я стараюсь переключать свои мысли на что-то другое, подумать о чем-то светлом, хорошем.
И теперь, садясь в самолет, я перестал думать о том, что кто-то не попал, что мне обязательно надо поджечь эти проклятые бочки. Я вспомнил о телеграмме из дому, о маленькой дочурке. Да, она будет названа прекрасным русским именем.
Навстречу движется рыжим пятном дубняк. Скоро увижу бочки.
…Когда же закончится война? Какой я увижу свою дочь? Когда мы с Марией возьмем ее за ручонки и поведем по зеленой, мягкой траве? Какая густая, высокая трава вырастает на таежных полянах! Сколько огоньков расцветает на них весной!.. Скоро увижу бочки…
Полигон открылся внезапно. Я ищу цель. Сначала нужно пройти так, чтобы присмотреться, прицелиться. Я спикировал, перевалив нос машины, и сквозь прозрачный круг пропеллера увидел точку. Она быстро приближалась, увеличиваясь в размерах. Уже можно стрелять. Там, на наблюдательном пункте, генералы ждут моих очередей, ждут эффектного попадания. В эти секунды я почувствовал, что обязательно подожгу бочки, я воспринимал их сейчас, как настоящие цели, которые необходимо поразить. Не для впечатления, не для репутации истребителей. Пули посылаются на землю не для этого!.. И все-таки я ощущал на себе взгляды тех, кто ожидал от меня демонстрации.
Вот они — бочки с порохом, взрывчатка, ящики со снарядами — в общем, что хотите, только не «игрушки». Я их прощупал взглядом, я возненавидел их и сейчас уничтожу. Пикирую по-своему, с переменным профилем. Бочка в прицеле.
Очередь — на земле вспыхнуло пламя. Второй заход, вторая атака, очередь — второй костер.
Теперь можно пронестись над зрителями совсем низко, чтобы все почувствовали, что такое истребитель.
Прекрасно на душе, когда возвращаешься из полета, совершив что-то нужное и для себя и для товарищей.
Началась европейская сырая, неуютная зима. Она настигла нас в том же селе, в которое перелетели жарким летом. Кажется, нигде мы так долго не засиживались на одном месте. Затишье на фронте, неподвижность угнетали; желание идти вперед, сражаться переполняло душу.
Когда полили дожди и залегли тяжелые туманы, мы ожидали начала наступления с похолоданием, с первым морозцем. Но декабрь не оправдал наших надежд — снежинки, скользя в воздухе, таяли, не долетая до земли.
Поняв, что наступление на нашем фронте, стоявшем на главном направлении, зависело от событий на всем театре войны, мы внимательно следили за ними. В начале декабря Советский Союз заключил договор о союзе и взаимной помощи с Францией. Указывалось, что этот договор должен служить «конечной победе над гитлеровской Германией». «Очень хорошо. Значит, скоро пойдем вперед», — рассуждали фронтовики. Но затишье продолжалось. На юге Второй и Третий Украинские фронты, освободив Белград, окружали Будапешт, продвигались к Австрии, еще одной державе — союзнице Германии в этой войне. Во второй половине декабря газеты сообщили о большом наступлении немцев в Арденнах. Их первые контрудары заставляли союзников, недавно открывших второй фронт, откатываться на запад.
В Будапеште гитлеровцы расстреляли советских парламентеров, не пожелав вести переговоры о капитуляции окруженного гарнизона. Неслыханная подлость!
Мы с жадностью вслушивались в последние известия. Будут ли остановлены американскими и английскими войсками немецкие дивизии, рвущиеся к Льежу и Антверпену? Если нет, второй фронт будет фактически обесценен и немцы бросят против нас новые силы. А радио передавало: за восемь дней немцы продвинулись на девяносто-сто километров. «Не повторится ли Дюнкерк?» — спрашивали мы, ожидая на Висле совместного наступления на Германию.
Новый год мы отпраздновали в Мокшишуве. Польская елка ничем не отличалась от нашей, сибирской. Под поздравительной телеграммой из Новосибирска «подписалась», кроме мамы и Марии, еще и дочка. А тост всюду повторялся один: «С Новым годом — годом близкой победы!»
Продвижение немецких войск в глубь Бельгии усиливало напряжение. В эти дни, как стало нам известно потом, премьер-министр Англии Уинстон Черчилль встревоженно писал И. В. Сталину о тяжелых боях на Западе, спрашивал, когда союзники могут рассчитывать «на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте». В ответ Черчиллю говорилось о том, что в этом наступлении «очень важно использовать наше превосходство против немцев в артиллерии и авиации», но что для этого требуется «ясная погода для авиации и отсутствие низких туманов, мешающих артиллерии вести прицельный огонь». Однако, учитывая положение союзнических войск на Западном фронте, Верховное главнокомандование решило срочно закончить подготовку и, не считаясь с погодой, начать широкие наступательные действия. 7 января была обещана нашим союзникам помощь, а 8-го стоявшие у Вислы авиаполки уже получили приказ перелетать на сандомирский плацдарм, к самому фронту.
За два дня здесь все пришло в движение. Под покровом темноты войска перебирались за Вислу, уточняли планы, изучали район наступления. Вместе со своим штабом и я переехал ночью по вислинскому мосту.
Темень грохотала, дороги были забиты — к переднему краю шли танки, машины с боеприпасами, обозы. Грязь, ямы, колдобины, рев, треск, ругань и белый снежок на башнях, лафетах, спинах солдат, короткое мигание фар и — медленное продвижение вперед. За Вислу. Ничто не способно было остановить эту живую реку, слившуюся с ночью.
Задача нашей дивизии — прикрывать танковую армию П. С. Рыбалко. Эту слишком общую задачу надо было конкретно разработать вместе с оперативным отделом штаба танковой армии. Чтобы явиться к ним для разговора не с одними картами, я решил проехать на машине вдоль переднего края того участка, где танкисты будут прорывать вражескую оборону.
«Виллис» подбрасывает на мощенной бревнами дороге, он весь обрызган грязью и обмерз. У меня уже все болит внутри от тряски. Но до указанного нам пункта еще далеко. Упираюсь ногами, жмусь к спинке, остаюсь на весу, чтобы дать облегчение телу.
Проезжаем у самых огневых позиций артиллерийских батарей. Их вид заставляет забыть обо всем: орудие возле орудия, прямо на равнине. Снежок чуть припорошил их, вот и вся маскировка. Торчат стволы крупнокалиберных минометов. «Катюши» тоже стоят в ряд, нацеленные на запад.
Я тороплюсь к своим танкистам. Кажется, что вот сейчас прозвучит команда и грянет бой, а я останусь ни при чем, в стороне. Надо торопиться — на аэродромах ждут моих уточнений штабы полков, летчики.
Въезжаю в лесок — ни проехать, ни протиснуться. Танки, танки, танки… Ребята греются у костров. Точно такая картина, какую я наблюдал с воздуха осенью 1942 года, под Ростовом. Куда ни взглянешь — железо. Земли не видно. И вдруг спрашиваешь себя: почему так беспечно сгрудились танкисты, стоит на открытом месте артиллерия? Да потому, очевидно, что теперь у всех есть полное доверие к небу — оно стало их надежной крышей.
В землянке штаба армии Рыбалко тепло, многолюдно. Знакомство короткое — мы уже «работали» вместе на поле боя, виделись на земле.
Разостланы огромные карты. Я посмотрел на длинные, мощно выгнутые стрелы, и меня взяла оторопь: вот оно — поле грядущей битвы, уже существующей в умах, в планах, в расстановке сил, в дремлющей где-то огневой мощи бомб, снарядов, мин. Один сигнал приведет сразу все в действие.
Мне рассказали, где, в каком месте танки вводятся в прорыв после артподготовки, какая ставится первая задача, вторая, третья. Они отмечены на карте, привязаны к местности.
— Каково ваше мнение? — спросил начальник штаба, обращаясь ко мне и переводя взгляд с карты на меня.
Мое мнение? Все замечательно, здорово, но дивизия, очевидно, сможет прикрыть танки только на главном направлении удара. Ведь ответвлений от него больше, чем веток на ином дереве. Мне очень подробно объясняют направление удара главной группировки танков, называют день и часы, когда она должна достигнуть определенных рубежей.
Мы, летчики, еще никогда так детально не согласовывали своих действий с танкистами. Теперь надо довести этот план в общих чертах до каждого командира эскадрильи, до каждого летчика. Они должны заранее представить себе, где проходят на земле эти мощные гнутые стрелы, изображенные на картах. Так ясно представить, чтобы потом, во время полета, всегда видеть их с воздуха.
Утром я расстаюсь с танкистами, чтобы вскоре встретиться с ними в иных условиях. «Виллис» опять тарахтит по мощеной, тряской дороге. Навстречу идут и идут колонны машин, и нам приходится иногда сворачивать и стоять, ждать «просвета».
Когда, наконец, добираюсь к своим, на аэродром, мне кажется, что я попадаю в совсем новый мир. У нас тишина, безмолвие. Медленно кружат снежинки и ложатся на крылья самолетов.
Я чувствую эту тишину и, как никто другой, знаю, насколько она обманчива. Скоро ее взорвут, растерзают в одно мгновение.
Тишина перед бурей. Той самой бурей, которую мы с нетерпением ждем.
23. Под нами Германия
Читавший лекцию генерал Утин умолк, потом спросил:
— В чем дело? Что за шум? Поднялся Горегляд:
— Товарищ генерал, извините. Тут новость. У Покрышкина дочь…
Дружные аплодисменты, поздравления были явно вне программы занятий. Утин продолжал лекцию. Когда лекция кончилась, наступило время обеда. Все окружили меня. Ничего не скажешь — с молодого отца причиталось.
За столом было найдено и всеми одобрено имя дочери — Светлана.
Генерала Утина, который назвал его первым, тут же провозгласили «крестным отцом».
Оставшись наедине, я несколько раз перечитывал телеграмму, находя в ее тексте новые важные подробности. Мне представлялись дочурка, жена, весь наш дом, наполненный чем-то солнечным.
Но надо было ехать на полигон. Там начинался заключительный этап сбора — полеты на прицельное бомбометание, штурмовки, стрельба по мишеням.
Лес. Полянки. Красные флажки, обозначающие границы опасной зоны. Вышка для наблюдений. Телефоны… Полигон оборудован отлично.
Генералы, полковники, подполковники, пожилые и молодые люди разных званий и возрастов собрались здесь, на наблюдательном пункте, и там, на аэродроме, откуда дается старт самолетам. Правда, наблюдающих гораздо больше, нежели тех, кто согласился сесть в боевой самолет. Некоторые генералы уже совсем отвыкли от штурвала, другие не решаются вступить в соревнование.
Первым поднялся в воздух Полбин. Он командир и лучший бомбардир своего соединения. О полетах, о расчетах при пикировании он говорит с огоньком, при одном упоминании об этом преображается, молодеет. Летая ведущим больших групп, Полбин пришел к выводу, что «пешки» могут пользоваться совсем новыми приемами: вместо того чтобы высыпать бомбы все сразу, им можно встать в круг, как делают ИЛы, и бить по объектам противника прицельно каждой бомбой. Впоследствии этот прием был назван «вертушкой». Хорошо запомнил враг эту «вертушку».
Полбин заходил на цель. Глубокое пикирование. Взрыв. Самолет взмыл, пронесся над нами, покачав крыльями. Наблюдатели передали, что цель поражена отлично. Появившегося вскоре Полбина все от души поздравили с успехом.
Вот отправились на работу штурмовики. У них трудная задача. По трем рядом расположенным мишеням надо ударить сначала бомбой, потом реактивными снарядами и под конец из пушек и пулеметов. Рязанов и Каманин гордятся мастерством своих коллег. Сами, как говорится, уже отлетались.
Настал наш черед побывать в воздухе. Для нас подготовлена своеобразная цель: среди кустов поставлены бочки, набитые паклей, пропитанной бензином. Меткому стрелку нет надобности ждать сообщений с полигона: о его попадании сразу возвестит победоносное пламя. Но попробуй-ка попади в бочку с круто падающего истребителя!
Отстрелялся один, другой, третий, а бочки стояли целехонькими. Пришло время лететь мне. Моя задача неожиданно усложнилась тем, что все истребители «промазали». Надо было спасать нашу репутацию. Это волновало. А волнение всегда мешает в таком деле. Я отношу себя к тем людям, которые владеют собой, умеют укрощать возбужденные чувства. Как это делается — не знаю. Возникает сложное психологическое состояние. В подобные моменты я стараюсь переключать свои мысли на что-то другое, подумать о чем-то светлом, хорошем.
И теперь, садясь в самолет, я перестал думать о том, что кто-то не попал, что мне обязательно надо поджечь эти проклятые бочки. Я вспомнил о телеграмме из дому, о маленькой дочурке. Да, она будет названа прекрасным русским именем.
Навстречу движется рыжим пятном дубняк. Скоро увижу бочки.
…Когда же закончится война? Какой я увижу свою дочь? Когда мы с Марией возьмем ее за ручонки и поведем по зеленой, мягкой траве? Какая густая, высокая трава вырастает на таежных полянах! Сколько огоньков расцветает на них весной!.. Скоро увижу бочки…
Полигон открылся внезапно. Я ищу цель. Сначала нужно пройти так, чтобы присмотреться, прицелиться. Я спикировал, перевалив нос машины, и сквозь прозрачный круг пропеллера увидел точку. Она быстро приближалась, увеличиваясь в размерах. Уже можно стрелять. Там, на наблюдательном пункте, генералы ждут моих очередей, ждут эффектного попадания. В эти секунды я почувствовал, что обязательно подожгу бочки, я воспринимал их сейчас, как настоящие цели, которые необходимо поразить. Не для впечатления, не для репутации истребителей. Пули посылаются на землю не для этого!.. И все-таки я ощущал на себе взгляды тех, кто ожидал от меня демонстрации.
Вот они — бочки с порохом, взрывчатка, ящики со снарядами — в общем, что хотите, только не «игрушки». Я их прощупал взглядом, я возненавидел их и сейчас уничтожу. Пикирую по-своему, с переменным профилем. Бочка в прицеле.
Очередь — на земле вспыхнуло пламя. Второй заход, вторая атака, очередь — второй костер.
Теперь можно пронестись над зрителями совсем низко, чтобы все почувствовали, что такое истребитель.
Прекрасно на душе, когда возвращаешься из полета, совершив что-то нужное и для себя и для товарищей.
Началась европейская сырая, неуютная зима. Она настигла нас в том же селе, в которое перелетели жарким летом. Кажется, нигде мы так долго не засиживались на одном месте. Затишье на фронте, неподвижность угнетали; желание идти вперед, сражаться переполняло душу.
Когда полили дожди и залегли тяжелые туманы, мы ожидали начала наступления с похолоданием, с первым морозцем. Но декабрь не оправдал наших надежд — снежинки, скользя в воздухе, таяли, не долетая до земли.
Поняв, что наступление на нашем фронте, стоявшем на главном направлении, зависело от событий на всем театре войны, мы внимательно следили за ними. В начале декабря Советский Союз заключил договор о союзе и взаимной помощи с Францией. Указывалось, что этот договор должен служить «конечной победе над гитлеровской Германией». «Очень хорошо. Значит, скоро пойдем вперед», — рассуждали фронтовики. Но затишье продолжалось. На юге Второй и Третий Украинские фронты, освободив Белград, окружали Будапешт, продвигались к Австрии, еще одной державе — союзнице Германии в этой войне. Во второй половине декабря газеты сообщили о большом наступлении немцев в Арденнах. Их первые контрудары заставляли союзников, недавно открывших второй фронт, откатываться на запад.
В Будапеште гитлеровцы расстреляли советских парламентеров, не пожелав вести переговоры о капитуляции окруженного гарнизона. Неслыханная подлость!
Мы с жадностью вслушивались в последние известия. Будут ли остановлены американскими и английскими войсками немецкие дивизии, рвущиеся к Льежу и Антверпену? Если нет, второй фронт будет фактически обесценен и немцы бросят против нас новые силы. А радио передавало: за восемь дней немцы продвинулись на девяносто-сто километров. «Не повторится ли Дюнкерк?» — спрашивали мы, ожидая на Висле совместного наступления на Германию.
Новый год мы отпраздновали в Мокшишуве. Польская елка ничем не отличалась от нашей, сибирской. Под поздравительной телеграммой из Новосибирска «подписалась», кроме мамы и Марии, еще и дочка. А тост всюду повторялся один: «С Новым годом — годом близкой победы!»
Продвижение немецких войск в глубь Бельгии усиливало напряжение. В эти дни, как стало нам известно потом, премьер-министр Англии Уинстон Черчилль встревоженно писал И. В. Сталину о тяжелых боях на Западе, спрашивал, когда союзники могут рассчитывать «на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте». В ответ Черчиллю говорилось о том, что в этом наступлении «очень важно использовать наше превосходство против немцев в артиллерии и авиации», но что для этого требуется «ясная погода для авиации и отсутствие низких туманов, мешающих артиллерии вести прицельный огонь». Однако, учитывая положение союзнических войск на Западном фронте, Верховное главнокомандование решило срочно закончить подготовку и, не считаясь с погодой, начать широкие наступательные действия. 7 января была обещана нашим союзникам помощь, а 8-го стоявшие у Вислы авиаполки уже получили приказ перелетать на сандомирский плацдарм, к самому фронту.
За два дня здесь все пришло в движение. Под покровом темноты войска перебирались за Вислу, уточняли планы, изучали район наступления. Вместе со своим штабом и я переехал ночью по вислинскому мосту.
Темень грохотала, дороги были забиты — к переднему краю шли танки, машины с боеприпасами, обозы. Грязь, ямы, колдобины, рев, треск, ругань и белый снежок на башнях, лафетах, спинах солдат, короткое мигание фар и — медленное продвижение вперед. За Вислу. Ничто не способно было остановить эту живую реку, слившуюся с ночью.
Задача нашей дивизии — прикрывать танковую армию П. С. Рыбалко. Эту слишком общую задачу надо было конкретно разработать вместе с оперативным отделом штаба танковой армии. Чтобы явиться к ним для разговора не с одними картами, я решил проехать на машине вдоль переднего края того участка, где танкисты будут прорывать вражескую оборону.
«Виллис» подбрасывает на мощенной бревнами дороге, он весь обрызган грязью и обмерз. У меня уже все болит внутри от тряски. Но до указанного нам пункта еще далеко. Упираюсь ногами, жмусь к спинке, остаюсь на весу, чтобы дать облегчение телу.
Проезжаем у самых огневых позиций артиллерийских батарей. Их вид заставляет забыть обо всем: орудие возле орудия, прямо на равнине. Снежок чуть припорошил их, вот и вся маскировка. Торчат стволы крупнокалиберных минометов. «Катюши» тоже стоят в ряд, нацеленные на запад.
Я тороплюсь к своим танкистам. Кажется, что вот сейчас прозвучит команда и грянет бой, а я останусь ни при чем, в стороне. Надо торопиться — на аэродромах ждут моих уточнений штабы полков, летчики.
Въезжаю в лесок — ни проехать, ни протиснуться. Танки, танки, танки… Ребята греются у костров. Точно такая картина, какую я наблюдал с воздуха осенью 1942 года, под Ростовом. Куда ни взглянешь — железо. Земли не видно. И вдруг спрашиваешь себя: почему так беспечно сгрудились танкисты, стоит на открытом месте артиллерия? Да потому, очевидно, что теперь у всех есть полное доверие к небу — оно стало их надежной крышей.
В землянке штаба армии Рыбалко тепло, многолюдно. Знакомство короткое — мы уже «работали» вместе на поле боя, виделись на земле.
Разостланы огромные карты. Я посмотрел на длинные, мощно выгнутые стрелы, и меня взяла оторопь: вот оно — поле грядущей битвы, уже существующей в умах, в планах, в расстановке сил, в дремлющей где-то огневой мощи бомб, снарядов, мин. Один сигнал приведет сразу все в действие.
Мне рассказали, где, в каком месте танки вводятся в прорыв после артподготовки, какая ставится первая задача, вторая, третья. Они отмечены на карте, привязаны к местности.
— Каково ваше мнение? — спросил начальник штаба, обращаясь ко мне и переводя взгляд с карты на меня.
Мое мнение? Все замечательно, здорово, но дивизия, очевидно, сможет прикрыть танки только на главном направлении удара. Ведь ответвлений от него больше, чем веток на ином дереве. Мне очень подробно объясняют направление удара главной группировки танков, называют день и часы, когда она должна достигнуть определенных рубежей.
Мы, летчики, еще никогда так детально не согласовывали своих действий с танкистами. Теперь надо довести этот план в общих чертах до каждого командира эскадрильи, до каждого летчика. Они должны заранее представить себе, где проходят на земле эти мощные гнутые стрелы, изображенные на картах. Так ясно представить, чтобы потом, во время полета, всегда видеть их с воздуха.
Утром я расстаюсь с танкистами, чтобы вскоре встретиться с ними в иных условиях. «Виллис» опять тарахтит по мощеной, тряской дороге. Навстречу идут и идут колонны машин, и нам приходится иногда сворачивать и стоять, ждать «просвета».
Когда, наконец, добираюсь к своим, на аэродром, мне кажется, что я попадаю в совсем новый мир. У нас тишина, безмолвие. Медленно кружат снежинки и ложатся на крылья самолетов.
Я чувствую эту тишину и, как никто другой, знаю, насколько она обманчива. Скоро ее взорвут, растерзают в одно мгновение.
Тишина перед бурей. Той самой бурей, которую мы с нетерпением ждем.
23. Под нами Германия
Мы знали, что это будет прорыв на территорию Германии. Она именовалась логовом врага. О родине великих мыслителей, писателей, композиторов, художников, изобретателей говорили теперь только так, ибо нашей стране гитлеровская армия принесла неисчислимые страдания. Каждый фронтовик, кому судьба подарила счастье дойти сюда, до Вислы, в это январское серое утро поднимется из окопа. оглушенный канонадой, выведет свой танк из укрытия, взлетит в воздух, не видя земли из-за дыма и тумана, с кличем:
— На Берлин!
Поздно вечером 11 января в дивизию прибыл офицер связи из штаба корпуса и привез приказ: наступать завтра утром. Оставалось несколько часов тишины. Она по-прежнему надежно скрывала тайну командования. Наши полки были готовы к вылетам. У переднего края, рядом со штабом танковой армии, уже второй день находился представитель нашей дивизии Герой Советского Союза Вишневецкий вместе с радиостанцией.
…Грохот, вдруг возникший на рассвете, непрерывно нарастал, он напоминал нескончаемый обвал в горах. К нам на аэродром долетали только его звуки, а на позиции врага он обрушивался сокрушающим огненным смерчем.
Часам к девяти канонада начала утихать и отдаляться. Можно было выпускать самолеты на прикрытие танков, входивших в прорыв обороны врага, и на разведку.
Первую четверку повел Жердев. Он умел хорошо ориентироваться при низкой облачности, искусно маневрировать под обстрелом зениток.
Через час на аэродром возвратились трое. Сухов вылез из самолета и замер на месте. От напряжения глаза его были красными. К нему подошли летчики. Из его рук выскальзывал планшет, который он держал перед собой. Он заговорил подавленным голосом:
— Жердева подбили! Он врезался в землю, как снаряд. На их территории. Так все неожиданно произошло… Надо бить по зениткам!
Вот что принес нам первый вылет в этом наступлении! Прощай, наш дорогой соратник!
— Там сплошной дым, — продолжал Сухов. — Наши танки мы еле обнаружили: только пролетели над ними, наскочили на сплошной заслон зенитного огня. Сверху нас прижимали облака. Маневрировали, бросали машины в стороны.
…Малыми группами мы летали целый день.
Наступление разлилось на большом просторе. Этот простор наземным войскам дали неудержимые лавины танков, авиации — хорошая погода. На третий день штабы, полки, тылы, резервы двинулись вперед. Теперь наше взаимодействие зависело исключительно от оперативной связи, точной информации, быстро принятых решений. Все снялось с места, все в движении. Плечо соседа, рука поддержки должны ощущаться в каждом шаге.
Во время следования за штабом Рыбалко в пути погиб майор Вишневецкий. Я отправился на своем «виллисе» по разбитым, запруженным дорогам догонять нашу радиостанцию.
Черная развороченная земля, срезанные снарядами верхушки деревьев, вывороченные бревна… Это остатки оборонительных укреплений противника. Танки своими гусеницами здесь проложили первый след, и он быстро превратился в накатанную дорогу. Чуть сверни — подорвешься на минах или свалишься в воронку. Только по ней единственной я смогу настигнуть притаившиеся где-то под хатами или в лесу штабные машины Рыбалко. Этот умный, прославленный командарм, говорят, очень заботится о маскировке танков.
Я, наконец, настиг оперативную группу Рыбалко, разыскал своих. Рация снова превратила меня из щепки, которую несла река наступления, в командира.
В районы будущих атак танкистов идут группами «Петляковы», «Ильюшины». Истребители, поднимаясь с аэродромов, сразу связываются со мной. Нужно сообщить им обстановку. Навести на цель. Я слышу голоса Речкалова, Еремина, Лукьянова, Труда, Вахненко, Боброва и вспоминаю голос Клубова. Он чудится мне в гуле, в треске наушников. Не хватает Клубова. Он всегда был в самом пекле… Замолк навсегда и Жердев… Кто еще замолкнет в этих тяжелых, последних боях?
Истребители 2-й воздушной армии полностью овладели небом. «Мессершмитты» и «фокке-вульфы» появляются здесь очень редко. Завидев нас, мгновенно исчезают. Нашим ребятам приходится долго охотиться, чтобы перехватить хотя бы одного из них. Не рассчитывают ли немецкие генералы активизировать авиацию, когда мы удалимся от своих аэродромов? Эту уловку мы предвидим, и потому поиск и подготовка новых аэродромов на освобожденной территории — наша первейшая задача.
Я все время поддерживаю связь с авангардом танковой армии. Овладев городом Кельце, танкисты сообщили, что по пути к нему есть аэродром. Я немедленно передаю об этом в штаб корпуса и жду приказа о переброске полков. Но, оказывается, жду напрасно. Штаб армии сажает туда штурмовиков и бомбардировщиков. Значит, надо самим где-то искать площадки, хоть среди поля.
Танкисты и пехота очистили от немцев новые города:
Радомско, Пшецбуж, Пиотркув, Ченстохов… Этим победам салютует Москва, славит пехотинцев, артиллеристов, танкистов и нас — летчиков.
На Ченстохов держит путь наша аэродромная команда. Ей придется прощупать там каждый метр летного поля миноискателем, засыпать воронки, подготовить жилища для летчиков и техников. Это задание иначе не назовешь, как боевое. Аэродромщики берут в путь запас патронов и гранат.
Ченстохов, наверное, хороший город. Я вижу его на расстоянии. Там высокие дома, прямые улицы, стрельчатые костелы. Но на окраине, где мы остановились, одни бараки, колючая проволока, рвы, могилы. И здесь огромный концлагерь. Дымом и тяжелым духом веет от бараков смерти.
Полки приземлились и сразу получили задачу — прикрывать танки, которые уже пробиваются к границе Германии! Летчики рвутся на задание. Каждый хочет увидеть землю врага, проштурмовать колонны удирающих домой, за Одер, фашистских войск. Захватчики, пролившие столько крови неповинных людей, получат расплату и на своей земле.
Я тоже не могу задерживаться в Ченстохове. Проезжаю по его забеленным, не очищенным от снега улицам, смотрю на окна — по ним, как по глазам человека, многое можно узнать, разглядываю людей. Они стоят на перекрестках, приветствуют машины с бойцами.
…Вот она, государственная граница. На столбе крупная надпись: «Дейчланд». Никто не тронул ее. Пусть замечает каждый идущий на запад, пусть вспомнит на этом рубеже войны весь свой трудный путь, свои раны. Пусть радость близкой победы придаст ему сил.
У дороги стоят высокие вышки со щитами. Они бегут дальше и дальше. Это линия беспроволочной связи. По ней уже ничего не могут передать фашистские генералы в Берлин, в ставку Гитлера.
Населенные пункты находятся в стороне от дороги — кажется, они прячутся от нас за холмами, в лесках. Те, кто уже побывал в деревнях, рассказывают на стоянках, что население ушло на запад. Только глубокие старики и старухи осмелились принять «муки» от большевиков.
Танкисты передали, что есть аэродром вблизи города Эльса. Я тороплюсь туда.
Да, аэродром здесь неплохой, на нем стоят немецкие самолеты, ангары тоже уцелели, надо только все разминировать. Я остановился у края летного поля. Смотрю на застывшие брошенные «фокке-вульфы», на строения, и мне чудится, что я очутился где-то далеко от своих, совсем один, и что сейчас появятся немецкие солдаты, окружат меня. И вдруг я спрашиваю себя: «Правда ли, что я на немецкой земле, если вокруг — покинутые села, города, поля, аэродромы? Ее ли бросила армия, грозившая всему миру порабощением?»
Германия, Германия… Какой пустошью веет от всего оставленного людьми. Сколько черной тоски ты навеваешь! Ты еще защищаешься — остатками своей недобитой армии, минами, припрятанными где-то здесь, под снегом, но дни твои уже сочтены.
Эльс тоже достался штурмовикам — в штабе армии «Ильюшиным» отдавали предпочтение. Мне пришлось разыскивать еще один аэродром. А это оказалось не таким легким делом, особенно если поиски совмещать с управлением авиацией над полем боя. Штаб армии Рыбалко я догнал за Эльсом. Здесь обнаружилось, что в пути наша радиостанция сломалась. Где, у кого искать помощи? Конечно же, у танкистов. Над нами пролетают наши самолеты, их ведущие тщетно зовут своего «Тигра», чтобы он указал им цель. Утром я нашел генерала Рыбалко в доме, где он остановился накануне. Командарм был занят своим утренним туалетом — стоял перед большим овальным зеркалом в просторной спальне и преспокойно выбривал свой затылок. Увидев меня через зеркало еще за дверью, он окликнул:
— Давай сюда, Покрышкин!
Я представился.
— Та шо ты рапортуешь, разве я тебя не знаю! В гости ко мне или по делу?
— По делу, товарищ генерал. Сижу без радиостанции.
— Что случилось?
— С танком поцеловались на дороге.
Рыбалко поднял бритву над головой, рассмеялся.
— У танков с машинами любовь собачья. Грызутся шоферы с водителями страшно.
— На сей раз просто случай. Может, у вас есть рация, пока мне доставят?
— Рации отдельно от танка нет.
— Плохо.
— Почему ж плохо? А я тебе уступаю на время свою рацию и даю к ней танк в придачу. Садись на мое место, езжай, куда тебе нужно, и командуй своими орлами. Идет? — Он повернул ко мне свое широкое, загорелое лицо.
— Большое спасибо за выручку.
Я хотел удалиться. Но генерал задал мне несколько вопросов и пригласил на завтрак, после того как налажу связь с полками. Я поблагодарил и последовал за его адъютантом.
Рация на танке была мощная. Я включил ее, услышал знакомые голоса в эфире. Мы двинулись на высотку, под дерево. В смотровую щель танка мне видна была только земля.
— Самолеты! — крикнул водитель.
— Где?
— Там! — Он указал в броневой потолок над собой. Я выбрался из танка, чтобы увидеть самолеты. Микрофон взять с собой не смог — у него был слишком короткий шнур. «Фокке-вульфы» шли прямо на нас. Мне бы передать об этом нашим истребителям, но для этого надо опять залезать в танк.
— Повторяй за мной, что буду говорить! — кричу водителю. — Я «Тигр», я «Тигр», надо мной появились «фоккера»!
— Я «Тигр», надо мной появились «юнкера»!
— Не «юнкера», а «фоккера».
— Не «юнкера», а «фоккера»! — повторяет водитель.
Нет, рация в танке не для меня. Нужно немедленно исправлять свою машину. «Фокке-вульфы», стреляя по нас, как бы подтверждают мой вывод. Пришлось спрятаться в танке.
Позавтракать с прославленным генералом не довелось. В штабе Рыбалко я узнал новость: танковая армия меняет направление своего движения, поворачивает на юг, в Силезию. Ей поставили задачу внезапным ударом окружить оккупантов в промышленном центре Силезии — Катовице, не дать им разрушить предприятия. Мы попрощались с Рыбалко, он сел в свою машину, еще раз махнул мне рукой и отправился в дальний боевой рейд на юг.
Нашей дивизии приказали прикрывать наземные войска армии генерала А. С. Жадова. Она устремлялась дальше, на запад. К Одеру.
Мы с Василием, опытным шофером, который когда-то служил при штабе Красовского, медленно продвигались с потоком машин. У меня была карта с пометками тех мест, где, по данным нашей разведки, должны находиться аэродромы. Нам уже пора было сворачивать на Крейцбург, я ожидал развилки дороги, проселка. Наконец-то подвернулось гладенькое, без единого следа, припорошенное снежком асфальтированное шоссе в нужную нам сторону.
— Сворачивай, — сказал я шоферу. Василий притормозил, взял вправо и, только машина докатилась до нетронутого снежка, затормозил ее.
— Опасно, товарищ полковник.
— Поехали!
Василий думал о минах, я — об аэродроме. Три полка моей дивизии еще сидели в Ченстохове, а наземные войска на нашем направлении уже подходили к Одеру. Тащиться в обозе наступления, которое теперь шло на всех фронтах от Балтийского моря до Карпат, для летчиков было просто нестерпимо. Но полет к переднему краю и обратно забирал почти все время, для боев оставались считанные минуты. Новый аэродром нужен был до зарезу.
Машина помчала дальше. Василий, словно окаменев, смотрел только вперед. Дорога без следов извивалась по мелколесью и вскоре завела в густой, старый лес.
— Куда мы едем? — спросил скорее у себя, чем у меня, Василий.
Я еще раз сверил местность с картой. Все правильно:
Крейцбург находился где-то за массивом леса; не доезжая города, должен быть аэродром.
Я понимал Василия. Попадись одна мина под колеса, и мы погибли!
Глушь, безлюдье на враждебной земле настораживали. Увидеть хотя бы одного нашего солдата! Никого… Но где-то там, дальше, в поселке, должны быть люди. Там аэродром, который нам надо осмотреть до наступления темноты.
— Немцы!
Василий выкрикнул это слово и сразу сбавил газ. Машина гасила бег, катилась, казалось, уже не по своей воле. Я смотрел на солдат, стоявших кучей на дороге. Они были в шинелях, касках, с автоматами в руках. Какое-то время я видел только их, и они казались мне стеной, о которую мы сейчас разобьемся. Их было десятка полтора, нас двое.
Машина катилась приостанавливаясь. Я сначала не замечал этого. Но вдруг подумал: как быть? Если станем разворачиваться, нас обстреляют и убьют на месте. Ехать так, как едем? Нельзя!
— На Берлин!
Поздно вечером 11 января в дивизию прибыл офицер связи из штаба корпуса и привез приказ: наступать завтра утром. Оставалось несколько часов тишины. Она по-прежнему надежно скрывала тайну командования. Наши полки были готовы к вылетам. У переднего края, рядом со штабом танковой армии, уже второй день находился представитель нашей дивизии Герой Советского Союза Вишневецкий вместе с радиостанцией.
…Грохот, вдруг возникший на рассвете, непрерывно нарастал, он напоминал нескончаемый обвал в горах. К нам на аэродром долетали только его звуки, а на позиции врага он обрушивался сокрушающим огненным смерчем.
Часам к девяти канонада начала утихать и отдаляться. Можно было выпускать самолеты на прикрытие танков, входивших в прорыв обороны врага, и на разведку.
Первую четверку повел Жердев. Он умел хорошо ориентироваться при низкой облачности, искусно маневрировать под обстрелом зениток.
Через час на аэродром возвратились трое. Сухов вылез из самолета и замер на месте. От напряжения глаза его были красными. К нему подошли летчики. Из его рук выскальзывал планшет, который он держал перед собой. Он заговорил подавленным голосом:
— Жердева подбили! Он врезался в землю, как снаряд. На их территории. Так все неожиданно произошло… Надо бить по зениткам!
Вот что принес нам первый вылет в этом наступлении! Прощай, наш дорогой соратник!
— Там сплошной дым, — продолжал Сухов. — Наши танки мы еле обнаружили: только пролетели над ними, наскочили на сплошной заслон зенитного огня. Сверху нас прижимали облака. Маневрировали, бросали машины в стороны.
…Малыми группами мы летали целый день.
Наступление разлилось на большом просторе. Этот простор наземным войскам дали неудержимые лавины танков, авиации — хорошая погода. На третий день штабы, полки, тылы, резервы двинулись вперед. Теперь наше взаимодействие зависело исключительно от оперативной связи, точной информации, быстро принятых решений. Все снялось с места, все в движении. Плечо соседа, рука поддержки должны ощущаться в каждом шаге.
Во время следования за штабом Рыбалко в пути погиб майор Вишневецкий. Я отправился на своем «виллисе» по разбитым, запруженным дорогам догонять нашу радиостанцию.
Черная развороченная земля, срезанные снарядами верхушки деревьев, вывороченные бревна… Это остатки оборонительных укреплений противника. Танки своими гусеницами здесь проложили первый след, и он быстро превратился в накатанную дорогу. Чуть сверни — подорвешься на минах или свалишься в воронку. Только по ней единственной я смогу настигнуть притаившиеся где-то под хатами или в лесу штабные машины Рыбалко. Этот умный, прославленный командарм, говорят, очень заботится о маскировке танков.
Я, наконец, настиг оперативную группу Рыбалко, разыскал своих. Рация снова превратила меня из щепки, которую несла река наступления, в командира.
В районы будущих атак танкистов идут группами «Петляковы», «Ильюшины». Истребители, поднимаясь с аэродромов, сразу связываются со мной. Нужно сообщить им обстановку. Навести на цель. Я слышу голоса Речкалова, Еремина, Лукьянова, Труда, Вахненко, Боброва и вспоминаю голос Клубова. Он чудится мне в гуле, в треске наушников. Не хватает Клубова. Он всегда был в самом пекле… Замолк навсегда и Жердев… Кто еще замолкнет в этих тяжелых, последних боях?
Истребители 2-й воздушной армии полностью овладели небом. «Мессершмитты» и «фокке-вульфы» появляются здесь очень редко. Завидев нас, мгновенно исчезают. Нашим ребятам приходится долго охотиться, чтобы перехватить хотя бы одного из них. Не рассчитывают ли немецкие генералы активизировать авиацию, когда мы удалимся от своих аэродромов? Эту уловку мы предвидим, и потому поиск и подготовка новых аэродромов на освобожденной территории — наша первейшая задача.
Я все время поддерживаю связь с авангардом танковой армии. Овладев городом Кельце, танкисты сообщили, что по пути к нему есть аэродром. Я немедленно передаю об этом в штаб корпуса и жду приказа о переброске полков. Но, оказывается, жду напрасно. Штаб армии сажает туда штурмовиков и бомбардировщиков. Значит, надо самим где-то искать площадки, хоть среди поля.
Танкисты и пехота очистили от немцев новые города:
Радомско, Пшецбуж, Пиотркув, Ченстохов… Этим победам салютует Москва, славит пехотинцев, артиллеристов, танкистов и нас — летчиков.
На Ченстохов держит путь наша аэродромная команда. Ей придется прощупать там каждый метр летного поля миноискателем, засыпать воронки, подготовить жилища для летчиков и техников. Это задание иначе не назовешь, как боевое. Аэродромщики берут в путь запас патронов и гранат.
Ченстохов, наверное, хороший город. Я вижу его на расстоянии. Там высокие дома, прямые улицы, стрельчатые костелы. Но на окраине, где мы остановились, одни бараки, колючая проволока, рвы, могилы. И здесь огромный концлагерь. Дымом и тяжелым духом веет от бараков смерти.
Полки приземлились и сразу получили задачу — прикрывать танки, которые уже пробиваются к границе Германии! Летчики рвутся на задание. Каждый хочет увидеть землю врага, проштурмовать колонны удирающих домой, за Одер, фашистских войск. Захватчики, пролившие столько крови неповинных людей, получат расплату и на своей земле.
Я тоже не могу задерживаться в Ченстохове. Проезжаю по его забеленным, не очищенным от снега улицам, смотрю на окна — по ним, как по глазам человека, многое можно узнать, разглядываю людей. Они стоят на перекрестках, приветствуют машины с бойцами.
…Вот она, государственная граница. На столбе крупная надпись: «Дейчланд». Никто не тронул ее. Пусть замечает каждый идущий на запад, пусть вспомнит на этом рубеже войны весь свой трудный путь, свои раны. Пусть радость близкой победы придаст ему сил.
У дороги стоят высокие вышки со щитами. Они бегут дальше и дальше. Это линия беспроволочной связи. По ней уже ничего не могут передать фашистские генералы в Берлин, в ставку Гитлера.
Населенные пункты находятся в стороне от дороги — кажется, они прячутся от нас за холмами, в лесках. Те, кто уже побывал в деревнях, рассказывают на стоянках, что население ушло на запад. Только глубокие старики и старухи осмелились принять «муки» от большевиков.
Танкисты передали, что есть аэродром вблизи города Эльса. Я тороплюсь туда.
Да, аэродром здесь неплохой, на нем стоят немецкие самолеты, ангары тоже уцелели, надо только все разминировать. Я остановился у края летного поля. Смотрю на застывшие брошенные «фокке-вульфы», на строения, и мне чудится, что я очутился где-то далеко от своих, совсем один, и что сейчас появятся немецкие солдаты, окружат меня. И вдруг я спрашиваю себя: «Правда ли, что я на немецкой земле, если вокруг — покинутые села, города, поля, аэродромы? Ее ли бросила армия, грозившая всему миру порабощением?»
Германия, Германия… Какой пустошью веет от всего оставленного людьми. Сколько черной тоски ты навеваешь! Ты еще защищаешься — остатками своей недобитой армии, минами, припрятанными где-то здесь, под снегом, но дни твои уже сочтены.
Эльс тоже достался штурмовикам — в штабе армии «Ильюшиным» отдавали предпочтение. Мне пришлось разыскивать еще один аэродром. А это оказалось не таким легким делом, особенно если поиски совмещать с управлением авиацией над полем боя. Штаб армии Рыбалко я догнал за Эльсом. Здесь обнаружилось, что в пути наша радиостанция сломалась. Где, у кого искать помощи? Конечно же, у танкистов. Над нами пролетают наши самолеты, их ведущие тщетно зовут своего «Тигра», чтобы он указал им цель. Утром я нашел генерала Рыбалко в доме, где он остановился накануне. Командарм был занят своим утренним туалетом — стоял перед большим овальным зеркалом в просторной спальне и преспокойно выбривал свой затылок. Увидев меня через зеркало еще за дверью, он окликнул:
— Давай сюда, Покрышкин!
Я представился.
— Та шо ты рапортуешь, разве я тебя не знаю! В гости ко мне или по делу?
— По делу, товарищ генерал. Сижу без радиостанции.
— Что случилось?
— С танком поцеловались на дороге.
Рыбалко поднял бритву над головой, рассмеялся.
— У танков с машинами любовь собачья. Грызутся шоферы с водителями страшно.
— На сей раз просто случай. Может, у вас есть рация, пока мне доставят?
— Рации отдельно от танка нет.
— Плохо.
— Почему ж плохо? А я тебе уступаю на время свою рацию и даю к ней танк в придачу. Садись на мое место, езжай, куда тебе нужно, и командуй своими орлами. Идет? — Он повернул ко мне свое широкое, загорелое лицо.
— Большое спасибо за выручку.
Я хотел удалиться. Но генерал задал мне несколько вопросов и пригласил на завтрак, после того как налажу связь с полками. Я поблагодарил и последовал за его адъютантом.
Рация на танке была мощная. Я включил ее, услышал знакомые голоса в эфире. Мы двинулись на высотку, под дерево. В смотровую щель танка мне видна была только земля.
— Самолеты! — крикнул водитель.
— Где?
— Там! — Он указал в броневой потолок над собой. Я выбрался из танка, чтобы увидеть самолеты. Микрофон взять с собой не смог — у него был слишком короткий шнур. «Фокке-вульфы» шли прямо на нас. Мне бы передать об этом нашим истребителям, но для этого надо опять залезать в танк.
— Повторяй за мной, что буду говорить! — кричу водителю. — Я «Тигр», я «Тигр», надо мной появились «фоккера»!
— Я «Тигр», надо мной появились «юнкера»!
— Не «юнкера», а «фоккера».
— Не «юнкера», а «фоккера»! — повторяет водитель.
Нет, рация в танке не для меня. Нужно немедленно исправлять свою машину. «Фокке-вульфы», стреляя по нас, как бы подтверждают мой вывод. Пришлось спрятаться в танке.
Позавтракать с прославленным генералом не довелось. В штабе Рыбалко я узнал новость: танковая армия меняет направление своего движения, поворачивает на юг, в Силезию. Ей поставили задачу внезапным ударом окружить оккупантов в промышленном центре Силезии — Катовице, не дать им разрушить предприятия. Мы попрощались с Рыбалко, он сел в свою машину, еще раз махнул мне рукой и отправился в дальний боевой рейд на юг.
Нашей дивизии приказали прикрывать наземные войска армии генерала А. С. Жадова. Она устремлялась дальше, на запад. К Одеру.
Мы с Василием, опытным шофером, который когда-то служил при штабе Красовского, медленно продвигались с потоком машин. У меня была карта с пометками тех мест, где, по данным нашей разведки, должны находиться аэродромы. Нам уже пора было сворачивать на Крейцбург, я ожидал развилки дороги, проселка. Наконец-то подвернулось гладенькое, без единого следа, припорошенное снежком асфальтированное шоссе в нужную нам сторону.
— Сворачивай, — сказал я шоферу. Василий притормозил, взял вправо и, только машина докатилась до нетронутого снежка, затормозил ее.
— Опасно, товарищ полковник.
— Поехали!
Василий думал о минах, я — об аэродроме. Три полка моей дивизии еще сидели в Ченстохове, а наземные войска на нашем направлении уже подходили к Одеру. Тащиться в обозе наступления, которое теперь шло на всех фронтах от Балтийского моря до Карпат, для летчиков было просто нестерпимо. Но полет к переднему краю и обратно забирал почти все время, для боев оставались считанные минуты. Новый аэродром нужен был до зарезу.
Машина помчала дальше. Василий, словно окаменев, смотрел только вперед. Дорога без следов извивалась по мелколесью и вскоре завела в густой, старый лес.
— Куда мы едем? — спросил скорее у себя, чем у меня, Василий.
Я еще раз сверил местность с картой. Все правильно:
Крейцбург находился где-то за массивом леса; не доезжая города, должен быть аэродром.
Я понимал Василия. Попадись одна мина под колеса, и мы погибли!
Глушь, безлюдье на враждебной земле настораживали. Увидеть хотя бы одного нашего солдата! Никого… Но где-то там, дальше, в поселке, должны быть люди. Там аэродром, который нам надо осмотреть до наступления темноты.
— Немцы!
Василий выкрикнул это слово и сразу сбавил газ. Машина гасила бег, катилась, казалось, уже не по своей воле. Я смотрел на солдат, стоявших кучей на дороге. Они были в шинелях, касках, с автоматами в руках. Какое-то время я видел только их, и они казались мне стеной, о которую мы сейчас разобьемся. Их было десятка полтора, нас двое.
Машина катилась приостанавливаясь. Я сначала не замечал этого. Но вдруг подумал: как быть? Если станем разворачиваться, нас обстреляют и убьют на месте. Ехать так, как едем? Нельзя!