Страница:
Александр Иванович Покрышкин
Небо войны
1. Вступление
Пока тот, понукая лошадь, приближался к нам, я мысленно переносил себя из одного века в другой. Мы полгода жили по ту сторону Днестра, учились там на курсах командиров звеньев и только что возвратились в Бельцы, в свой полк. «Эй, извозчик!» — зычно брошенное Костей Мироновым, гулкий стук копыт по мостовой, вид пролетки, знакомой по иллюстрациям к старым рассказам, — все было снова необычным. Костя Миронов спешит занять местечко поудобнее.
— Аэродром!
Но извозчик и сам понимает, куда нам надо. Он безразлично посмотрел на щуплого Миронова и остановил взгляд на нас четверых. Выдержала бы его ветхая, любовно выкрашенная черным лаком пролетка. Дернув за вожжи, он лихо прикрикнул на лошадь:
— Атя-вьё!
Навстречу поплыли знакомые дома главной улицы. С ней, с Бельцами у нас связано важное событие прошлого года — воссоединение Бессарабии с Советским Союзом. Мы тогда готовились к воздушным боям, а все кончилось очень мирно: наш полк в парадном строю перелетел границу и приземлился на аэродроме в Бельцах. Знакомство с городом началось, конечно, с главной улицы. По ней мы прогуливались каждый вечер.
— А всю Европу на такой таратайке можно объехать? Костя Миронов блаженно щурится от яркого южного солнца,
— Нашел где путешествовать, — отозвался Панкратов. — Теперь все бегут оттуда.
Извозчик обернулся к нам, мы переглянулись. О чем он подумал? Мы вспомнили, как несколько дней тому назад на аэродроме приземлился югославский бомбардировщик «савойя». Его экипаж чудом вырвался из фашистской неволи. Суровые лица югославских летчиков выражали отчаянную решимость…
— А я бы с удовольствием проехался по Венскому Лесу под мелодию «Большого вальса»…
Коляска остановилась у штабного барака. Извозчик хорошо знал сюда дорогу: летчики, опоздав на автомашину, забирающую их по утрам из города, часто прибегают к помощи ранних извозчиков. Правда, наша троица — Миронов, Панкратов и я в одно время была независима от грузовика и пролеток. У нас была своя легковая машина. Приобрели мы ее случайно и вот каким образом.
…В первые дни жизни в Бельцах нас, советских командиров, постоянно осаждали уличные мальчишки, просившие «двадцать копеек» («Дядя, мы вас двадцать лет ждали, дайте двадцать копеек»), и местные маклеры.
Маклеры наперебой предлагали свои услуги:
— Что пан офицер хочет купить?
— Пароход! — пошутил кто-то.
— Можно и пароход. Но зачем же пароход — лучше машину.
— Гони машину!
На второй день к дому, где мы жили, подкатил какой-то старомодный легковой автомобиль. Увидев за рулем знакомого маклера, мы опешили: «Что делать?» Сначала хотели просто не выходить на странные гудки, да показалось неудобным. Пусть прокатит на этом драндулете.
— «Испано-суиза»!.. Гоночный вариант! — отрекомендовал маклер машину, указывая на фирменный знак.
Мы не без улыбки ощупывали ее деревянную двухместную кабину, деревянные колеса, обтянутые гусматиком. Затем, облепив «антилопу-гну», с «шиком» проехались по городу. И хотя трескотня мотора оглушала встречных, нам казалось, что «испано-суиза» — полный «комфорт».
На этой машине мы целой гурьбой подкатывали по утрам к штабу, а в свободное время гоняли с «ветерком» по хорошим дорогам. Отъезд на курсы прервал автомобильные развлечения. Сейчас наша «испано-суиза», наверно, валяется уже где-нибудь на свалке, ибо за минувший год жизнь Советской Бессарабии круто изменилась.
В штабе полка мы застали только дежурного — младшего командира. Он сообщил, что летчики и технический состав на днях перебрались в летний лагерь, расположенный у села Маяки, под Котовском.
— Но командир здесь, добавил дежурный. — Он где-то на аэродроме.
Аэродром оказался основательно изрытым. Между кучами развороченной земли сновали грузовики, сосредоточенно работали лопатами бессарабские парни.
— Братцы, что здесь происходит?! — воскликнул Костя Миронов. — Кажется, тыловики всерьез задумали упрятать под землю бензобак. Это же цель номер один.
— Давно пора, — отозвался Мочалов. — Такой объект можно увидеть даже из стратосферы.
— Зачем же тогда белить огромный бак?
— Спокойно! Мы, наверно, скоро будем взлетать с бетонированной полосы.
— Это дело! Много слышали о бетоне, только вот под колесами ни разу его не чувствовали.
— Настоящий муравейник.
— Темпы наши, советские.
Самолетов на аэродроме не было. Лишь в самом его конце, подступавшем к речушке, виднелись какие-то продолговатые белые ящики. Увидев возле них командира полка Иванова и инженера Шолоховича, мы направились туда.
Виктор Петрович Иванов обрадовался нашему приезду. Когда я, как старший группы, доложил о прибытии с курсов, он с улыбкой пожал нам руки и сказал:
— Поздравляю вас всех с окончанием. А тебя, Покрышкин, и с новой должностью.
Мы переглянулись. Стоявший рядом Миронов не выдержал:
— Я же говорил, что начальник курсов не простит тебе «крючков» в полетах. С переводом тебя в рядовые летчики!
Широкое, полное лицо Иванова светилось улыбкой, крупные черные глаза ласково щурились.
— О его «крючках» мы знаем. Вот сядет на МИГ, пилотировать на нем посложнее, чем на И-16, пусть и разгибает свои «крючки». Покрышкин назначен заместителем командира эскадрильи.
«Крючками» товарищи в шутку называли придуманные или как-то измененные мной фигуры высшего пилотажа, которые я применял в учебных воздушных боях. Начальник курсов, заместитель командира нашего полка Жизневский, был сторонником пилотирования «академичного», спокойненького и настороженно относился ко всяким новшествам. Он сам летал без «огонька» и у других всячески старался его погасить.
«Сядет на МИГ…» Что это значит? Ах, вот оно что! Из огромных белых ящиков вылупливались, как из скорлупы цыплята, новенькие, чистенькие светло-зеленые истребители.
Что говорить, появление на аэродроме самолетов новой конструкции — незаурядное событие в жизни летчиков. Мы бросились к ящикам.
В это время в небе послышался прерывистый гул. Все запрокинули головы.
Незнакомый самолет шел на большой высоте.
— Немецкий разведчик!
— «Юнкере»!
— Да он не один! С ним «мессершмитты»!
Действительно, вокруг двухмоторного бомбардировщика с ромбовидными крыльями кружилась четверка истребителей. Все они возвращались на запад с нашей территории строго через Бельцы,
«Юнкере»… Это слово я впервые услышал, когда был еще мальчиком. Теперь, когда мы все смотрели вверх, где был виден в синеве «юнкерc», мне вспомнилась первая встреча с ним…
В один из сентябрьских дней в небе над Новосибирском вдруг появился самолет. Изумляя старых и малых, он сделал несколько кругов и приземлился на военном плацу. Весь город повалил туда. Мы, мальчишки, обладая таким преимуществом перед взрослыми, как быстрые босые ноги, примчались к плацу первыми и, хотя у самолета уже стояла охрана, кое-как протиснулись к нему. Я робко притронулся к холодному крылу машины и вдохнул незнакомый теплый маслянистый запах, струившийся от мотора. Как знать, может быть, именно ощущения тех счастливых минут предопределили мое будущее. На митинге, состоявшемся возле самолета, люди говорили о создании советского воздушного флота, о защите Родины. Тогда-то и услышал я слово «юнкерc». Оказалось, что стоявшая перед нами машина была куплена в Германии на средства, собранные сибиряками, у фирмы «Юнкере» и совершала агитрейс по нашим городам. Слово «юнкерc» звучало тогда для меня загадочно и приятно, оно звало к знаниям. Самолет, носивший это название, зародил во мне крылатую мечту. Я старался хорошо учиться в школе, в фабзавуче, усиленно занимался спортом, чтобы поступить в авиашколу… Захваченный романтикой героической профессии, я, как и тысячи моих ровесников, взлетел в бескрайнее манящее небо. Теперь, в майский день 1941 года, я увидел силуэт «юнкерса» — вражеского бомбардировщика. Его прерывистый тяжелый гул, от которого родное небо вдруг словно стало чужим, заставил меня сжать кулаки.
— Это фашистский, товарищ майор? — спросил посерьезневший Костя Миронов.
— А чей же! — ответил командир полка. — Уже не первый. Ведут разведку, фотографируют.
«Почему же нет сигнала тревоги? — подумал я. — Почему наши не преследуют его?» А вслух сказал:
— Был бы здесь самолет, я бы его, гада, сейчас сфотографировал!
— Он уже над Прутом, — со вздохом отозвался Иванов. — Чтобы перехватить такого, нужен самолет порезвее И-16. Да и не разрешают их сбивать.
Последние слова командира вызвали у нас недоумение.
— Как же так? Почему не имеем права сбивать, если они летают над нашей территорией?
— Не может быть этого!
— Средь бела дня фотографирует, и нельзя его пугнуть по-настоящему?
Мы возбужденно смотрели на командира, словно это он завел такой порядок в пограничной полосе и сам мог его изменить.
— Таково указание свыше, — с грустью в голосе пояснил Виктор Петрович. — Дипломатия… Гонишься за таким подлецом, а сам на карту посматриваешь: как бы, чего доброго, не проскочить границу!
Сознавая эту несправедливость, мы искали ей оправдания и не находили. По всему чувствовалось, что участившиеся полеты фашистов над нашей территорией предвещают что-то страшное. Мы стояли среди разрытой земли, у несобранных самолетов и думали о том разведчике, который в это время приземлялся где-то в Румынии или Венгрии на аэродроме, забитом самолетами. Каждый в эти минуты вспоминал, что фашистская Германия вероломно попрала границы почти всех западноевропейских государств, что в эти дни ее армия хлынула на Балканы. С горечью подумалось: как мало знаем мы, летчики, об аэродромах, скрытых за пограничными холмами!
Техники под руководством инженера снова занялись сборкой самолетов. Командир полка подходил то к одному из них, то к другому, отдавая какие-то распоряжения. Потом он энергичным взмахом руки позвал нас к себе. Мы подошли к МИГу, поставленному на шасси. Его крылья уже были прикреплены к фюзеляжу и сверкали в лучах солнца.
— Чего стоите? Залезайте в кабину! — сказал Иванов, а сам направился к ящику, который только что начали вскрывать.
Мы по очереди поднимались в кабину нового истребителя и знакомились с ее оборудованием. Наше занятие прервал голос Иванова:
— Ну как, нравится машина?
Все промолчали, не решаясь дать оценку МИГу после столь короткого знакомства.
— Красивый, — осторожно заметил я. — И мотор, наверно, мощный. Но оружие, кажется, слабовато.
— Слабовато? — удивился майор. — Крупнокалиберные пулеметы БС, два «шкаса». Разве этого мало?
— Пушку бы надо установить на него, товарищ командир. «Юнкерса» не так-то просто сбить.
— Просто и рубаху не наденешь, — отпарировал Иванов. — Надо уметь. Если на МИГах пойдем на перехват, «юнкерсам» несдобровать. А может быть, на «ишачках» будем летать? — с улыбкой спросил он.
Мы все одобрительно заговорили о МИГах.
— То-то! — Командир удовлетворенно прошелся перед нами. — Сегодня же направляйтесь в Маяки. Там есть уже два МИГа. Время, видите, какое? Тучи нависают. Надо ускоренно переучиваться. Ловить будем бандитов. Обязательно! — Он сам начал подавать болты механику, стоявшему на подставке у крыла. — Вот соберем машины для одной эскадрильи, и ты, Покрышкин, сразу перегонишь их в Маяки. Там переучим эскадрилью и вернемся сюда.
Командир искал в работе успокоения. Мы ждали, что он и нам прикажет взяться за сборку. Но майор снова заговорил о переучивании, о том, что сейчас необходимо дорожить каждой минутой.
— Прихватите свои вещички и уезжайте! Мы поспешно ушли готовиться к отъезду.
Поезд на Котовск через Тирасполь отходил вечером. В нашем распоряжении оставалось полдня. Условились встретиться на вокзале и разошлись по квартирам.
По пути домой Костя Миронов встретил на улице нашу молоденькую соседку Флорию и отстал. О чем он с ней говорил, не знаю, но догнал повеселевший.
Мы снимали комнату у бывшего крупного торговца. Свои два больших дома он сдавал внаем жильцам. Хозяев мы видели редко. Об их появлении в доме напоминали острые запахи, доносившиеся из кухни в коридор. Их прислуга по-прежнему старательно убирала и нашу комнату.
Возвратившись домой, я хотел заняться укладкой вещей в дорогу, как в дверь постучали. Вошел хозяин. Сегодня старик бодрее, чем всегда. Он остановился передо мной в решительной позе и, ткнув пальцем в потолок, спросил:
— Видели их?
— Кого? — пожал я плечами, хотя сразу понял, о чем идет речь.
— И ваши ничего им не могут сделать. Ничего! — горячо продолжал хозяин. — Как-то в разговоре с вами, господин офицер, я наугад сказал, что через год немец будет здесь. И не ошибся. Год прошел — и вот он появился.
— Что ж, — притворно вздохнул я, — все складывается по-вашему. Может быть, и магазин вам скоро вернут.
— Не шутите, господин офицер. Я всегда считал вас серьезным человеком. О них, — он снова указал в небо, туда, где недавно пролетел немецкий авиаразведчик, — мы, евреи, кое-что знаем. Немец мне возвратит магазин? Ай, зачем вы это говорите!.. Я старый человек и готов дожить свой век при какой угодно власти, только не при Гитлере.
— Но вы же рады тому, что немцы пролетают над Бельцами?
— Кто вам сказал, что я рад?
— По вас вижу.
— Зачем так говорить? Я думаю о Румынии. Там остались мои братья, сестра. Раньше я виделся с ними каждое воскресенье, а теперь… О, Букурешт! Увидели бы вы, какой это город!
— Когда-нибудь его увижу, — ответил я убежденно. Хозяин широко раскрыл глаза, ожидая, что я скажу дальше.
Надо было менять тему разговора.
— Плату за комнату вы получите сегодня. Хозяин, не дослушав меня, повернулся и вышел.
Я вытащил из-под кровати чемодан, в котором хранил холостяцкие пожитки, и начал отбирать самое необходимое для жизни в лагере. Коверкотовая гимнастерка… Нужно взять. Новые брюки — тоже. Белье, платочки, полотенце. Альбом для рисования — обязательно. Книжонка. А это что? Ай-ай, какой же я растяпа! До сих пор не отослал сестре отрезы, купленные еще зимой. А ведь готовил подарок к весне. Как бы она обрадовалась белому шелку с набивными цветами! Да и черный с белыми штрихами крепдешин ей понравился бы не меньше.
Мария моложе меня на два года. Она единственная сестра у нас, пятерых братьев. В детстве ей жилось труднее, чем нам: слишком рано легли на ее плечи домашние заботы, и в школу надо было поспевать. Все братья любили Марию, готовы были защитить ее от обидчиков, но она никогда ни на кого не жаловалась — такой уж у нее характер.
Мысли о сестре перенесли меня в Новосибирск. Далекий, но близкий сердцу город! Вот наш домик на берегу Каменки. Последний раз я побывал в нем в 1937 году, а потом все никак не удавалось выбраться. Стихия летной жизни захватила меня. Долго и трудно шел я к ней, словно поднимался на высокий крутой перевал. И вот взошел на него и никак не нагляжусь на открывшийся простор.
Я люблю летать. Стремлюсь быть в числе лучших. Опыт летчиков-истребителей, воевавших на Халхин-Голе и на Карельском перешейке, заставляет больше думать и настойчивее тренироваться. Все добытое ими кровью надо осмыслить, понять, усвоить. Только об этом все мои заботы. Я избегаю увлечений девушками, будучи уверен, что семья не позволяет летчику целиком отдаваться своему трудному делу…
Как же быть с отрезами? Забрать с собой? Но в лагере будет, конечно, не до посылок. Эх, сестренка, потерпи еще немного — ведь больше ждала обещанного. Вот перегоню МИГи, выберу свободный часок и отправлю тебе подарок. Уложив отрезы на дно походного чемодана, я засунул его под кровать.
В ожидании Миронова еще раз вернулся в мыслях к событиям дня. А ведь сегодня в моей жизни произошло что-то большое, значительное. Командир полка назначил меня заместителем комэска! Жизневский, конечно, не знает об этом. Если бы Иванов предварительно советовался с ним, тот бы не согласился с этим выдвижением. Он знает, что я не люблю его как летчика, и поэтому не терпит меня. А я не умею скрывать своих чувств, не могу идти на компромиссы, когда речь идет о мастерстве пилотирования, о тактике.
Зато в Иванове я, как говорится, души не чаю. Он покорил меня с первой встречи. Осенью 1939 года, окончив Качинскую авиашколу, я прибыл в полк. В штабе мне сказали, что командир на полетах. На аэродром я пришел в момент взлета очередного истребителя. Меня удивило, что И-16, взмыв над землей, резко, что называется на одном крыле, развернулся. И-16 — машина очень строгая, с ней я познакомился в школе и знал, что в таком крутом вираже на небольшой высоте она может наказать — рухнуть вниз. Но летчик так искусно и молниеносно развернул своего «ишачка», что я изумился. Истребители понимают, как важен такой резкий, неожиданный маневр самолета во время воздушного боя.
— Кто взлетел? — спросил я у стоявшего рядом летчика.
— Командира не узнаешь? — удивился тот.
— Командир полка?!
— Конечно! — с гордостью подтвердил летчик.
Я с завистью смотрел на пилотов, наблюдавших за своим командиром. Хорошо учиться у такого мастера! А на второй день и я вылетел с Ивановым на двухместном УТИ-4.
Летчик-истребитель овладевает искусством высшего пилотажа, следуя в основном какому-то образцу. Мне и моим товарищам повезло: у нас таким образцом был сам командир. Он летал в пилотажной пятерке на авиационном празднике в Москве. Его любили, ему доверяли и во всем подражали. И наш сегодняшний разговор с ним, его энергичное требование — немедленно переучиваться на новые машины — были для нас чем-то очень важным.
Немецкий бомбардировщик, пролетевший над Бельцами, оставил в душе грустный след. На меня опять словно давило небо, в памяти оживал запомнившийся гул чужого самолета.
Миронов не появлялся. Досадуя, я уже собирался идти на вокзал один, как в дверях неожиданно выросла его фигура.
— Извини, Саша, задержался, — сказал он и начал укладывать свои вещи. И вдруг выпалил: — Надеюсь, в Тирасполе мы остановимся на денек? У меня там знакомых девчат — хоть отбавляй!
— Целый день тратить на такой пустяк?
— Пустяк? — удивился Костя.
— Для тебя — безусловно.
Улыбка исчезла с лица Миронова. Видимо, не часто приходилось ему слышать откровенные суждения о себе. Он вспылил:
— Ах да, я забыл, что ты теперь начальник. Будешь читать нам мораль?
— Я прежде всего друг тебе!
— Мои личные дела тебя не касаются, — пробормотал смущенный Миронов.
— Какие там к черту дела! Вчера какую-то студентку заставил плакать, сегодня, наверно, Флорику. Разве это по-человечески?
— Мало ты, Саша, понимаешь в этом деле.
— О да! Ведь это такое сложное дело — крутить головы девчатам… Не забудь прихватить побольше носовых платков. В Тирасполе мы не задержимся.
Миронов догонял меня уже на улице.
Дорога от Бельцев до Котовска нам порядочно наскучила — на самолетах мы не раз облетывали весь этот район за полчаса, а по земле ползем целые сутки.
До Маяков легко добрались на попутных машинах, доставлявших бензин, продовольствие, боеприпасы.
Маяки — один из тех аэродромов, которые десятилетиями обозначались на секретных картах в штабах, а использовались колхозами для сенокосов и выпаса скота. Их много было разбросано по степной Украине, на них годами не приземлялся ни один самолет, и кое-кому могло показаться, что они вообще не нужны. Но пришло время, когда военной авиации понадобилось это поле, покрытое молодым клевером. Словно рой пчел, приземлился на нем наш полк. В воздухе, не утихая, стоял гул моторов.
Штаб полка размещался на аэродроме, в большом фанерном ящике из-под МИ Га, поставленном в густой зелени лесной полосы. Начальник штаба майор Матвеев Александр Никандрович, как всегда занятый телефонными разговорами, бумагами, распоряжениями, увидев нас, вышел навстречу.
— Ну как, пофокусничал на курсах? — весело обратился он ко мне. — Жизневский жаловался на тебя.
— Если пилотаж для него только фокусы, пусть жалуется.
— Вот как! — Начальник штаба посмотрел на меня одобрительно, но ответил уклончиво: — Конечно, если это был настоящий пилотаж, на МИГе он здорово пригодится. Смотри, какая парочка! Говорят, строгая машина. Не вздумай только цирк устраивать, шею свернешь.
— Ничего… Скорее бы вылететь.
— О, сразу и вылететь? Храбрец! Идите устраивайтесь. Не на один день приехали.
Устраивались недолго. Оставили чемоданы, сдали аттестаты, осмотрели достопримечательности — вот и все. Спать будем на втором этаже в просторном классе, питаться в столовой этажом ниже, купаться — в пруду, наполовину заросшем камышом. Костя Миронов поинтересовался у «старожилов», где можно «развеять холостяцкую тоску». Ему ответили, что в деревне, расположенной в пяти километрах отсюда, есть клуб, там иногда бывает кино.
Кончились наши двухдневные каникулы. Мы, «курсачи», пришли на летное поле со шлемофонами у ремней и планшетами через плечо — никто не приказывал брать их, но вдруг понадобятся, — и будничная, напряженная, настоящая жизнь захватила нас в свой стремительный водоворот.
Аэродром… Его летное поле всегда истоптано до пыли на старте и выветрено на полосах взлета и посадки. С этого небольшого квадрата земли мы взлетаем, чтобы отработать какие-то элементы пилотажа, сюда возвращаемся со своей маленькой победой или неудачей. Куда ни летим, как ни безотчетно, кажется, парим в небе, но аэродром следит за нами как учитель и как зритель, и перед ним мы отчитываемся, насколько разумно использовали дорогое время, не понапрасну ли потратили бензин, патроны, снаряды. Этот квадрат земли отдан во власть самолетов. Только они имеют право пробегать по нему, взмывая в небо или возвращаясь с высот домой.
Когда летчик приходит на аэродром, то он становится уже наполовину «неземным». Его чувства и мысли — в небе, с теми, кто летает, ибо если один в воздухе, все с ним. Но что происходит на нашем аэродроме сегодня? Почему допускаются такие нарушения уставных положений? Почему не взлетают над полем предупредительные ракеты? Самолеты ведь заходят на посадку на необычно высоких скоростях… Командир нашей эскадрильи старший лейтенант Анатолий Соколов, участник боев на Халхин-Голе, с орденом Красного Знамени на гимнастерке и следами ожогов на лице, сам стоит на старте с флажками в руках.
Исхлестанный струями воздуха, сливающимися с горячим весенним ветром, загоревший, он руководит полетами. Перед тем как выпустить самолет в зону, он о чем-то напоминает пилоту жестами, иногда, показывая что-то, приседает, разводя руками, как наседка крыльями. Он встречает самолеты, подруливающие к нему после посадки. Взбирается на крыло и, придерживаясь за фонарь, нагибается в кабину, что-то кричит. Струя воздуха от винта обтекает его, готовая столкнуть с плоскости. Гимнастерка на его спине раздувается, а лицо от напряжения становится кумачово-красным.
И на сей раз командир снова отправляет летчика в зону. Вот фонарь закрыт. Еще один взгляд, еще одно напоминание, и мотор взревел, самолет понесся.
— Товарищ старший лейтенант, явился в ваше распоряжение.
— Почему так официально? — улыбнулся Соколов.
— Назначен к вам замкомэска.
— Поздравляю. Очень кстати. Атрашкевичу как раз такой заместитель нужен.
— Меня к вам направили.
— Я уезжаю завтра в Кировоград на курсы. Будете с Атрашкевичем переучивать эскадрилью. Вот видишь: заходит на посадку, забыв все, что говорено ему десять раз. Голос порвал… Не гаси скорости! Ниже подпускай к земле! Ниже! Иначе на МИГе сразу плюхнешься. Ну, давай, подбирай ручку. Так, отлично!
Наблюдая, как Соколов, не имея с летчиком радиосвязи, командует им, я невольно засмеялся.
Соколов оборачивается ко мне.
— Чего хохочешь?
— Смешно получается, товарищ командир.
— Завтра сам будешь не меньше моего переживать. Учить надо!
Я рассказал ему о немецком разведчике, пролетевшем над Бельцами. Он достал папиросу, закурил. Вижу, от волнения не подберет слов для выражения своих мыслей.
— Жечь стервятников надо! Жечь! Дипломатическими нотами их не отпугнешь.
— МИГами!
— Верно! Вот они, полюбуйся!
Переучивание — процесс скоротечный, но сложный. Летчикам надо перенести свои навыки, приобретенные в полетах, с одной машины на другую. Перенести лишь то, что необходимо, и одновременно обогатить себя чем-то новым.
Истребитель МИГ-3, на котором наш полк встретил вражеские самолеты 22 июня, потребовал от летчика немало новых навыков, дополнительных усилий в обучении. Эта машина мне понравилась сразу. Ее можно было сравнить со строгим, горячим скакуном: в руках волевого наездника он мчит стрелой; потерявший над ним власть окажется у него под копытами. Конструкторам вообще редко удается с одинаковым эффектом воплотить свои мысли в летные и огневые качества самолета. В любой конструкции обязательно найдется какое-либо слабое место. Но в каждом новом истребителе тех лет мы видели наши технические и творческие победы.
Отличные боевые качества МИГ-3 были как бы скрыты за некоторыми его недостатками. Достоинства этой машины становились доступными только для тех летчиков, которые владели умением находить их и использовать.
С переучиванием мы торопились. Чувствовалось, что на западных границах назревают грозные события. Немецкие разведчики все чаще и чаще вторгались в наше воздушное пространство. В начале июня командование дивизии выдвинуло к самой границе первое переучившееся звено.