Страница:
I
Два путешественника
Может ли путешественник, преодолевающий расстояние в пятьсот километров между Парижем и Страсбургом за какие-нибудь несколько часов, представить, что был период, когда за то же время путники едва доезжали от границ одного департамента до рубежей другого? Однако дело обстояло именно так. В начале девятнадцатого века дилижанс, служивший транспортом для переезда между Мецем, древней столицей Лотарингии, и не менее древним городом Эпиналь, выезжая на рассвете из одного пункта, достигал цели путешествия только к ночи, хотя между ними едва насчитывалось пятнадцать лье[1].
Да, но это происходило из-за того, что в дороге устраивались остановки, а не потому, что в пути случались встречи с разбойниками. Западные провинции были, слава богу, избавлены от нападений шаек различных «Душителей», «Шофферов», «Сальных масок» и других, которые со времен кровавой зари революции чувствовали себя вольготно в бассейнах Рейна, Луары и Роны.
На берегах Мозеля не встречались ни шуаны, ни грабители, зато гостиниц было вдоволь. Во Флавиньи все завтракали в гостинице «Белая лошадь», в Шарме обедали в Почтовой гостинице, закусывали в Номекси под вывеской «Золотой лев» и, не считая станций в Игни и Шавело, где путешественники охотно выпивали по кружке пива или рюмочке ликера, вечером обязательно ужинали в Эпинале.
Наша драма начинается именно в эту эпоху неторопливых путешествий, прерывавшихся на обильные трапезы. Была середина термидора[2] ХII года, или, яснее сказать, июля 1803 года. Двенадцать часов пробило на башенных часах церкви в Шарме, главном городе кантона, через который пролегала дорога из Меца в Бельфор, на Нанси, Эпиналь и Ремиремон.
Дилижанс, о котором мы только что упоминали, проехав с грохотом и дребезжанием по единственной, худо вымощенной улице маленького городишка, остановился на центральной площади, где располагалось здание мэрии; позже у этого самого места, к радости обывателей, был возведен красивый бронзовый фонтан. С одной стороны площади красовались здание, конюшня и сарай почтовой станции, которые существуют и доныне.
Услышав звон бубенчиков и громкое хлопанье кнута, из конюшни выбежали несколько конюхов и окружили вспотевших лошадей. Один из них спросил кондуктора:
– Колиш, сколько у тебя сегодня пассажиров?
– Двое, сын мой: один в открытом отделении, другой в экипаже.
И кондуктор, вытирая полой кафтана вспотевший лоб, добавил:
– Что за мука ездить по такой жаре! У меня под мышкой яйцо можно сварить.
Он кое-как спрыгнул с облучка дилижанса, служившего ему сиденьем, чтобы выпустить несчастных путешественников, с нетерпением ожидавших возможности выйти из своих запертых отделений.
– Простоим здесь час. Желают ли господа чего-нибудь откушать?..
Можете судить сами, с какой радостью заточенные в тесном пространстве путники воспользовались предложением кондуктора. Как сидевший в открытом отделении, так и пассажир экипажа поспешно выскочили на мостовую.
– Боже правый! – воскликнул первый, очутившись на ногах. – Еще несколько минут, и я бы сварился. Повернуться невозможно, все тело ломит… Право, подумаешь, что это экипажи для перевозки арестантов!
Второй пассажир между тем подозвал Колиша:
– Любезный, спустите мой чемодан, я остановлюсь здесь.
В дверях дома, примыкающего к конюшне, показался человек в белой куртке и белом колпаке – по обычаю всех времен и всех государств, – с величественным видом ощипывавший какую-то упитанную птицу. Услышав распоряжение, отданное одним из путешественников кондуктору, он вдруг прервал свое занятие, снял колпак и спросил, кланяясь:
– Не хочет ли гражданин провести ночь в моем заведении? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Я могу предложить вам помещение, которое прежде занимал бывший польский король, когда удостоил меня своим визитом, поскольку должен вам сказать, что зовут меня Антуан Ренодо, я содержатель почтовой станции, хозяин гостиницы и бывший повар дома Лоренов.
Мэтр Антуан Ренодо когда-то вращал вертела в кухнях Люневильского замка[3], но он умолчал об этом.
Выслушав хозяина гостиницы, путешественник улыбнулся:
– Очень благодарен за ваше предложение, но не могу его принять. Я должен продолжить свое путешествие и воспользуюсь для этого ночной прохладой. Не говоря уже о том, что я считаю себя слишком незначительной личностью в сравнении с польским королем, чтобы занять его покои.
– Очень жаль! Право, вы не найдете на десять лье в округе другой такой постели, какую могу вам предложить я.
– Я в этом убежден, любезный. Но в ожидании того дня, когда случай позволит мне воспользоваться вашим любезным предложением, будьте столь добры достать мне пару лошадей, какой-нибудь экипаж и хорошего проводника.
– Нет ничего проще! Я весь к вашим услугам. Куда вы направляетесь, гражданин? На Рамбервиллье, Невшато или Мерикур?
– На Мерикур и затем еще дальше…
– А!
– В сторону Виттеля…
– О!
Первое восклицание Антуана Ренодо выражало обеспокоенность. Второе было произнесено уже с неподдельным ужасом…
Наступило минутное молчание, которое было нарушено взволнованным голосом почтенного хозяина гостиницы:
– Я, верно, плохо расслышал! Вы едете в Виттель? Полно! Это невозможно!
– Но я еду именно туда, черт возьми! Вы отлично меня поняли, любезный, я еду в местечко неподалеку от Виттеля. Отчего это вы засомневались и что может быть в этом удивительного? – изумился он.
Во время этого разговора бывший поваренок короля Станислава снова принялся за отложенную им было птицу. Категорическое заявление путешественника о том, что он направляется в Виттель, окончательно сразило почтенного хозяина гостиницы и заставило забыть о необходимости дощипать крылышко утки.
Конюхи, окончив свои дела у дилижанса, обступили приезжего и стали громко отпускать замечания относительно услышанного:
– Еще один, с которым скоро сведут счеты.
– Как с теми…
– Совсем сгинет… как в воду канет!..
Кондуктор Колиш, в свою очередь, счел своим долгом сказать:
– Все та же история…
В это время из окна нижнего этажа высунулись две женские головки. Дамы, внимательно рассматривая проезжего, восклицали одна за другой:
– Бедный молодой человек!
– Как его жалко!
«Бедный молодой человек» слушал все эти разговоры и озирался вокруг со все возрастающим удивлением.
– Но, – обратился он к Антуану Ренодо, – надеюсь, вы объясните мне, что означают все эти возгласы?
Хозяин гостиницы открыл было рот, чтобы ответить, но другой путешественник его опередил.
– Господа, – решительно проговорил он, – довольно болтать на площади под палящим солнцем! Я его не боюсь, Бог свидетель, – мы с солнцем старые друзья по Италии и Египту: в Арколе, в Риволи, в Гелиополисе оно меня достаточно пожгло… Но дело в том, что мы толковали о завтраке, о бутылке вина… Я не стану от вас скрывать, что желудок мой совсем пуст…
Эта тирада была произнесена громким голосом, каким обыкновенно говорят люди военные, привыкшие повелевать, но тем не менее так добродушно, что его попутчик ничуть не обиделся и, вежливо поклонившись, ответил:
– Вы правы, гражданин… Я невольно заинтересовался этими таинственными намеками и забыл…
– Что пора поесть и выпить, не правда ли? Пока вы спали сегодня утром на станции во Флавиньи, я уже подкрепился немного… и все же не стоит медлить. Если вы остаетесь здесь, у вас будет достаточно времени наполнить желудок, тогда как у меня всего час, чтобы набраться сил и снова сесть в эту колымагу до Эпиналя.
Второй путешественник обратился к хозяину гостиницы:
– Мэтр Ренодо, попозже я попрошу вас разъяснить то, что здесь услышал, а сейчас мы поспешим убедиться, так ли хорош у вас стол, как и кровать.
Возвращенный к действительности, бывший люневильский повар в отчаянии вскрикнул:
– Боже мой, пока мы здесь болтаем, жаркое совсем сгорит!
– Снимите же его скорее с вертела, – вмешался первый путешественник.
– Что вы! Чтобы оно было подано к столу холодным?!
– Вы можете снова его подогреть…
Антуан Ренодо укоризненно покачал головой:
– Это же против всех правил искусства! Как бы я себя упрекал за это, как бы краснел от стыда!
– Господи, но раз мы сами будем его есть, я надеюсь, что…
– Это не имеет значения, – отрезал трактирщик. – Ваш желудок переварит жаркое, а моя совесть – нет.
– В таком случае поступайте как считаете нужным, друг мой, – сказал второй путешественник, чтобы закончить прения.
– Ничто на свете, – наставительно произнес хозяин, – не могло бы заставить меня с удовольствием съесть разогретого цыпленка.
Да, но это происходило из-за того, что в дороге устраивались остановки, а не потому, что в пути случались встречи с разбойниками. Западные провинции были, слава богу, избавлены от нападений шаек различных «Душителей», «Шофферов», «Сальных масок» и других, которые со времен кровавой зари революции чувствовали себя вольготно в бассейнах Рейна, Луары и Роны.
На берегах Мозеля не встречались ни шуаны, ни грабители, зато гостиниц было вдоволь. Во Флавиньи все завтракали в гостинице «Белая лошадь», в Шарме обедали в Почтовой гостинице, закусывали в Номекси под вывеской «Золотой лев» и, не считая станций в Игни и Шавело, где путешественники охотно выпивали по кружке пива или рюмочке ликера, вечером обязательно ужинали в Эпинале.
Наша драма начинается именно в эту эпоху неторопливых путешествий, прерывавшихся на обильные трапезы. Была середина термидора[2] ХII года, или, яснее сказать, июля 1803 года. Двенадцать часов пробило на башенных часах церкви в Шарме, главном городе кантона, через который пролегала дорога из Меца в Бельфор, на Нанси, Эпиналь и Ремиремон.
Дилижанс, о котором мы только что упоминали, проехав с грохотом и дребезжанием по единственной, худо вымощенной улице маленького городишка, остановился на центральной площади, где располагалось здание мэрии; позже у этого самого места, к радости обывателей, был возведен красивый бронзовый фонтан. С одной стороны площади красовались здание, конюшня и сарай почтовой станции, которые существуют и доныне.
Услышав звон бубенчиков и громкое хлопанье кнута, из конюшни выбежали несколько конюхов и окружили вспотевших лошадей. Один из них спросил кондуктора:
– Колиш, сколько у тебя сегодня пассажиров?
– Двое, сын мой: один в открытом отделении, другой в экипаже.
И кондуктор, вытирая полой кафтана вспотевший лоб, добавил:
– Что за мука ездить по такой жаре! У меня под мышкой яйцо можно сварить.
Он кое-как спрыгнул с облучка дилижанса, служившего ему сиденьем, чтобы выпустить несчастных путешественников, с нетерпением ожидавших возможности выйти из своих запертых отделений.
– Простоим здесь час. Желают ли господа чего-нибудь откушать?..
Можете судить сами, с какой радостью заточенные в тесном пространстве путники воспользовались предложением кондуктора. Как сидевший в открытом отделении, так и пассажир экипажа поспешно выскочили на мостовую.
– Боже правый! – воскликнул первый, очутившись на ногах. – Еще несколько минут, и я бы сварился. Повернуться невозможно, все тело ломит… Право, подумаешь, что это экипажи для перевозки арестантов!
Второй пассажир между тем подозвал Колиша:
– Любезный, спустите мой чемодан, я остановлюсь здесь.
В дверях дома, примыкающего к конюшне, показался человек в белой куртке и белом колпаке – по обычаю всех времен и всех государств, – с величественным видом ощипывавший какую-то упитанную птицу. Услышав распоряжение, отданное одним из путешественников кондуктору, он вдруг прервал свое занятие, снял колпак и спросил, кланяясь:
– Не хочет ли гражданин провести ночь в моем заведении? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Я могу предложить вам помещение, которое прежде занимал бывший польский король, когда удостоил меня своим визитом, поскольку должен вам сказать, что зовут меня Антуан Ренодо, я содержатель почтовой станции, хозяин гостиницы и бывший повар дома Лоренов.
Мэтр Антуан Ренодо когда-то вращал вертела в кухнях Люневильского замка[3], но он умолчал об этом.
Выслушав хозяина гостиницы, путешественник улыбнулся:
– Очень благодарен за ваше предложение, но не могу его принять. Я должен продолжить свое путешествие и воспользуюсь для этого ночной прохладой. Не говоря уже о том, что я считаю себя слишком незначительной личностью в сравнении с польским королем, чтобы занять его покои.
– Очень жаль! Право, вы не найдете на десять лье в округе другой такой постели, какую могу вам предложить я.
– Я в этом убежден, любезный. Но в ожидании того дня, когда случай позволит мне воспользоваться вашим любезным предложением, будьте столь добры достать мне пару лошадей, какой-нибудь экипаж и хорошего проводника.
– Нет ничего проще! Я весь к вашим услугам. Куда вы направляетесь, гражданин? На Рамбервиллье, Невшато или Мерикур?
– На Мерикур и затем еще дальше…
– А!
– В сторону Виттеля…
– О!
Первое восклицание Антуана Ренодо выражало обеспокоенность. Второе было произнесено уже с неподдельным ужасом…
Наступило минутное молчание, которое было нарушено взволнованным голосом почтенного хозяина гостиницы:
– Я, верно, плохо расслышал! Вы едете в Виттель? Полно! Это невозможно!
– Но я еду именно туда, черт возьми! Вы отлично меня поняли, любезный, я еду в местечко неподалеку от Виттеля. Отчего это вы засомневались и что может быть в этом удивительного? – изумился он.
Во время этого разговора бывший поваренок короля Станислава снова принялся за отложенную им было птицу. Категорическое заявление путешественника о том, что он направляется в Виттель, окончательно сразило почтенного хозяина гостиницы и заставило забыть о необходимости дощипать крылышко утки.
Конюхи, окончив свои дела у дилижанса, обступили приезжего и стали громко отпускать замечания относительно услышанного:
– Еще один, с которым скоро сведут счеты.
– Как с теми…
– Совсем сгинет… как в воду канет!..
Кондуктор Колиш, в свою очередь, счел своим долгом сказать:
– Все та же история…
В это время из окна нижнего этажа высунулись две женские головки. Дамы, внимательно рассматривая проезжего, восклицали одна за другой:
– Бедный молодой человек!
– Как его жалко!
«Бедный молодой человек» слушал все эти разговоры и озирался вокруг со все возрастающим удивлением.
– Но, – обратился он к Антуану Ренодо, – надеюсь, вы объясните мне, что означают все эти возгласы?
Хозяин гостиницы открыл было рот, чтобы ответить, но другой путешественник его опередил.
– Господа, – решительно проговорил он, – довольно болтать на площади под палящим солнцем! Я его не боюсь, Бог свидетель, – мы с солнцем старые друзья по Италии и Египту: в Арколе, в Риволи, в Гелиополисе оно меня достаточно пожгло… Но дело в том, что мы толковали о завтраке, о бутылке вина… Я не стану от вас скрывать, что желудок мой совсем пуст…
Эта тирада была произнесена громким голосом, каким обыкновенно говорят люди военные, привыкшие повелевать, но тем не менее так добродушно, что его попутчик ничуть не обиделся и, вежливо поклонившись, ответил:
– Вы правы, гражданин… Я невольно заинтересовался этими таинственными намеками и забыл…
– Что пора поесть и выпить, не правда ли? Пока вы спали сегодня утром на станции во Флавиньи, я уже подкрепился немного… и все же не стоит медлить. Если вы остаетесь здесь, у вас будет достаточно времени наполнить желудок, тогда как у меня всего час, чтобы набраться сил и снова сесть в эту колымагу до Эпиналя.
Второй путешественник обратился к хозяину гостиницы:
– Мэтр Ренодо, попозже я попрошу вас разъяснить то, что здесь услышал, а сейчас мы поспешим убедиться, так ли хорош у вас стол, как и кровать.
Возвращенный к действительности, бывший люневильский повар в отчаянии вскрикнул:
– Боже мой, пока мы здесь болтаем, жаркое совсем сгорит!
– Снимите же его скорее с вертела, – вмешался первый путешественник.
– Что вы! Чтобы оно было подано к столу холодным?!
– Вы можете снова его подогреть…
Антуан Ренодо укоризненно покачал головой:
– Это же против всех правил искусства! Как бы я себя упрекал за это, как бы краснел от стыда!
– Господи, но раз мы сами будем его есть, я надеюсь, что…
– Это не имеет значения, – отрезал трактирщик. – Ваш желудок переварит жаркое, а моя совесть – нет.
– В таком случае поступайте как считаете нужным, друг мой, – сказал второй путешественник, чтобы закончить прения.
– Ничто на свете, – наставительно произнес хозяин, – не могло бы заставить меня с удовольствием съесть разогретого цыпленка.
II
Республиканский драгун и бурбонский стрелок
Пока путешественники удовлетворяют свой аппетит, мы поближе познакомим читателей с этими двумя персонажами, которым суждено сыграть значительную роль в нашем рассказе. На вид как одному, так и другому было, казалось, не больше тридцати лет. Тот, что первым вышел из дилижанса, был облачен в походную форму тех знаменитых драгунов, которые в значительной мере способствовали победе при Маренго, а вскоре после этого были переименованы в Императорскую гвардию. На обшлагах его рукавов блестели галуны квартирмейстера[4], геройски выдержавшие сырость дождя, пыль дневок и клубы порохового дыма в сражениях.
Этот солдат своим высоким ростом, осанкой, прямой, как шпага, оставленная им в дилижансе, загорелым лицом, широкими плечами и выпуклой, как кираса, грудью олицетворял тех храбрых кавалеристов, которых пруссаки во время войны называли железными всадниками.
Удивительное добродушие, отражавшееся в чертах его лица, смягчало первое впечатление от вида этого бравого молодца. Густые пышные усы скрывали благодушную улыбку, никогда не сходившую с его пухлых губ. В глазах, сверкавших отвагой и мужеством, светилась вместе с тем беспечная веселость.
Его попутчик – белокурый, худощавый, бледный, с изысканными манерами, аристократическими руками и ногами, с правильными чертами лица и задумчивым, меланхолическим взглядом, – был одет в левит[5] с маленьким отложным воротником, который ввел в моду герцог Орлеанский, вернувшись из Англии. Отвороты его полосатого жилета прикрывало жабо тонкой батистовой сорочки. Панталоны в обтяжку доходили до белых тонких чулок и заканчивались на голенях пышными бантами.
Наш драгун съел вторую тарелку супа и опрокинул стакан вина.
– Ну, еще один, – сказал он, наливая второй, – этому тоже недолго ждать производства в капралы, мы присвоим ему это звание за отличие, sacrodieux![6]
– Как вы сказали? – спросил его собеседник.
– Я говорю sacrodieux – это марсельское выражение, которое я перенял у Мюрата.
– Вы знали Мюрата?
– Мы были с ним товарищами лет двенадцать тому назад… не потому, что я тоже гасконец, – вовсе нет! Я лотарингец, такой же первосортный, как эта свиная ножка, от которой, если пожелаете, я отрежу вам славный кусочек… я уроженец и волонтер Вожа…
– И я рожден в Лотарингии, также в Воже…
– В таком случае за ваше здоровье, земляк!
– И за ваше, мой дорогой соотечественник…
Выпив свой стакан, блондин посмотрел на попутчика и тихо проговорил:
– Это странно!
– Что такое?
– Ваше лицо мне знакомо… мне даже кажется, что я не в первый раз слышу ваш голос…
Тот в свою очередь оглядел собеседника:
– Вполне возможно, что вы правы. Со своей стороны, должен сказать, мне тоже кажется, что я уже имел удовольствие… Не служили ли вы в национальной гвардии?
– Сожалею, что не удостоился этой чести…
– Я говорю это к тому, что в таком случае мы могли встретиться на Йене и на Ниле, в Италии и Египте – с генералом Бонапартом, в Эльзасе и Германии – с Гошем и Пишегрю, когда я служил в Пятом драгунском…
– Вы были с Гошем и Пишегрю в Эльзасе?! – изумился блондин.
– Да, за те походы я и получил свои эполеты и нашивки бригадира…[7]
– Не участвовали ли вы в операции при Давендорфе?
– При Давендорфе?.. Да, меня там едва не отправили на тот свет!.. Представьте, небольшой отряд, и я в его составе, отправился на фуражировку[8] и захватил при этом два орудия и подразделение пруссаков, которые отступали к деревне. Тут вдруг на опушке леса меня окружило с полдюжины длинных чертей с рыжими бородами…
– Силезские уланы!..
– Именно так! Они мне кричат: «Сдавайся! Сдавайся!» Мне сдаться?! Что они, ошалели?! Лучше смерть! На это я отвечал ударами сабли. Но пуля, пущенная в упор, ранила меня в плечо… я не мог пошевелить рукой… разбойники уже хотели меня связать, как вдруг, на мое счастье, появился враг…
– Враг?!
– Подождите… язык мой заврался, я хотел сказать, роялист, дворянин… к слову, из армии принца Конде…
– Не поручик ли из бурбонских стрелков?
– Вы угадали… Увидев его, я уж решил, что совсем погиб, потому что мы, со своей стороны, после сражения не спускали глаз с эмигрантов… «Наверно, – подумал я про себя, – он прикажет меня заколоть…»
– А!
– Но я ошибся… Напротив, этот молодец приказал немцам оставить меня, и когда те изъявили нежелание повиноваться его приказам, он начал ловко размахивать шпагой, так что те отступили. Затем он слез со своей лошади и посадил меня на нее, сказав мелодичным, чуть ли не женским голосом: «Мы боремся только с республиканскими идеями. Поезжайте к своим, и пусть наша кровь, проливаемая теперь в братоубийственной войне, соединится во славу отечества!»
Я тотчас вскочил в седло, пробормотав какие-то слова благодарности моему спасителю, но он вместо ответа сказал мне: «Поезжайте, там трубят сбор. Скорее перевяжите рану. Я также займусь своей…» Он получил рану пикой.
– Да, в лоб, над правым виском…
Драгун вздрогнул от удивления:
– Откуда вы это знаете?
Собеседник нагнулся к нему через стол:
– Вот, посмотрите на этот шрам.
Квартирмейстер, едва не опрокинув стул, вскочил и закричал:
– Ах, так это были вы! Вот ведь!.. Как тесен мир!
Он был изумлен своим открытием, в глазах у него появились слезы. Через мгновение драгун бросился к собеседнику с распростертыми объятиями.
– Sacrodieux! Вы позволите вас обнять?
– От всего сердца, друг!
Они обнялись и расцеловались, после чего драгун, с силой ударив по столу, крикнул:
– Эй, хозяин! Слуги!..
На этот возглас прибежали две девушки, прислуживавшие в гостинице. Драгун отдал им следующее приказание:
– Принесите нам пару бутылок, настоящих… Тиокур или Панье, как хотите… за ценой не постоим. Только если вино будет скверным, я хозяина вместо него посажу в бутылку… Вы поняли? Налево по четыре в ряд! Эскадрон, вперед! Рысью!.. – И, обращаясь к собеседнику, он добавил: – Я хочу выпить с вами старого лоренского вина…
Почтенный квартирмейстер взбудоражил весь дом от избытка чувств. Однако он вдруг нахмурился и принялся внимательно рассматривать сидевшего напротив него молодого человека.
– Я вспомнил, – проговорил он, – вы эмигрировали?..
– Ну, так что же?
– Я надеюсь, вы вернулись в Париж без дурных намерений?
– Без дурных намерений? – переспросил его собеседник.
– Ну да! Иногда в Париже появляются шайки вандейцев, шуанов и партизан, которые строят всякие заговоры…
– Успокойтесь, – ответил эмигрант серьезно. – Благодаря закону, позволившему мне вернуться на родину, я признал все новые порядки. Я мог бы открыто бороться за дело дворянства, но не стану что-то тайно замышлять против своего отечества. У этих господ вандейцев свои воззрения и понятия, у меня свои. Шпага, которой я дрался, разлетелась на мелкие куски, и я не буду подбирать ни одного из них, чтобы сделать кинжал.
Затем с хитрой улыбкой он прибавил:
– Впрочем, поверьте мне, что не шуаны угрожают существованию республики; партизаны старого режима угрожают жизни первого консула. Что же касается республики – если она и падет, то не в пользу принца…
– Как, – спросил квартирмейстер, – вы полагаете, что генерал Бонапарт?..
– Я думаю, что генерал Бонапарт – великий полководец и отличный политик. Больше чем кто-либо другой я преклоняюсь перед его военным талантом, и если, в чем я не сомневаюсь, он сумеет обеспечить Франции спокойствие и благополучие, как завоевал ей почетное место в Европе, то я готов полюбить его всей душой.
Унтер-офицер в знак полного удовлетворения так сильно ударил кулаком по столу, что задребезжала вся стоявшая на нем посуда.
– И отлично! – воскликнул он. – От вас большего и не требуется. Вы заняли место в моем сердце между героем Маренго и моей младшей сестрой Денизой.
– Денизой?
Молодой эмигрант вздрогнул всем телом.
– У вас есть сестра, которую зовут Денизой? – спросил он взволнованным голосом.
– О да, и она премиленькая!.. Я уверен, она превратилась в настоящую красавицу за те двенадцать лет, что я ее не видел…
В комнату вошла служанка с двумя запыленными бутылками.
– Душечка, – сказал ей военный, – такую же бутылку отнесите Колишу, кондуктору, пусть он даст нам поболтать немножко подольше. Я единственный его пассажир, и у нас еще достаточно времени, чтобы добраться до Эпиналя.
И, откупоривая одну из бутылок, бравый драгун продолжал:
– Да, большой была уже девочкой моя Дениза, когда я покидал Вож. Ей теперь должно быть лет двадцать пять. Она уже девушка… пора подумать о ее замужестве.
Усердные старания освободить бутылку от паутины, пыли и красного сургуча помешали драгуну заметить смущение, овладевшее его собеседником в тот момент, когда он услышал имя Денизы.
Здесь мы должны упомянуть об одной особенности, которую не имеем права утаивать от читателя. Трактир постоялого двора при почтовой станции располагался на нижнем этаже, и единственное широкое окно этой комнаты, выходившее на площадь, было открыто настежь из-за необычайной жары. Под окном находилась каменная скамейка, на которой по вечерам нередко собирались соседи Антуана Ренодо – отдохнуть от дневных забот и поболтать о своем житье-бытье.
В данный момент площадь была пустынна, камни мостовой блестели, словно отлитые из металла; крестьяне были в полях, мастеровые заняты своими делами, лишь зажиточные буржуа отдыхали после обеда.
Как раз в это время на площади появился нищий с сумой за плечами. Этот бродяга с густой седой бородой был облачен в какие-то лохмотья, голову его покрывала обтрепанная соломенная шляпа с широкими, местами порванными полями. Он, казалось, из последних сил добрел до вожделенной скамьи и тяжело на нее опустился, как человек, смертельно уставший от бесконечных странствий. Голова бедняги откинулась назад, а шляпа сползла на лицо, защищая спящего от солнца, мух и любопытных взглядов прохожих.
Этот солдат своим высоким ростом, осанкой, прямой, как шпага, оставленная им в дилижансе, загорелым лицом, широкими плечами и выпуклой, как кираса, грудью олицетворял тех храбрых кавалеристов, которых пруссаки во время войны называли железными всадниками.
Удивительное добродушие, отражавшееся в чертах его лица, смягчало первое впечатление от вида этого бравого молодца. Густые пышные усы скрывали благодушную улыбку, никогда не сходившую с его пухлых губ. В глазах, сверкавших отвагой и мужеством, светилась вместе с тем беспечная веселость.
Его попутчик – белокурый, худощавый, бледный, с изысканными манерами, аристократическими руками и ногами, с правильными чертами лица и задумчивым, меланхолическим взглядом, – был одет в левит[5] с маленьким отложным воротником, который ввел в моду герцог Орлеанский, вернувшись из Англии. Отвороты его полосатого жилета прикрывало жабо тонкой батистовой сорочки. Панталоны в обтяжку доходили до белых тонких чулок и заканчивались на голенях пышными бантами.
Наш драгун съел вторую тарелку супа и опрокинул стакан вина.
– Ну, еще один, – сказал он, наливая второй, – этому тоже недолго ждать производства в капралы, мы присвоим ему это звание за отличие, sacrodieux![6]
– Как вы сказали? – спросил его собеседник.
– Я говорю sacrodieux – это марсельское выражение, которое я перенял у Мюрата.
– Вы знали Мюрата?
– Мы были с ним товарищами лет двенадцать тому назад… не потому, что я тоже гасконец, – вовсе нет! Я лотарингец, такой же первосортный, как эта свиная ножка, от которой, если пожелаете, я отрежу вам славный кусочек… я уроженец и волонтер Вожа…
– И я рожден в Лотарингии, также в Воже…
– В таком случае за ваше здоровье, земляк!
– И за ваше, мой дорогой соотечественник…
Выпив свой стакан, блондин посмотрел на попутчика и тихо проговорил:
– Это странно!
– Что такое?
– Ваше лицо мне знакомо… мне даже кажется, что я не в первый раз слышу ваш голос…
Тот в свою очередь оглядел собеседника:
– Вполне возможно, что вы правы. Со своей стороны, должен сказать, мне тоже кажется, что я уже имел удовольствие… Не служили ли вы в национальной гвардии?
– Сожалею, что не удостоился этой чести…
– Я говорю это к тому, что в таком случае мы могли встретиться на Йене и на Ниле, в Италии и Египте – с генералом Бонапартом, в Эльзасе и Германии – с Гошем и Пишегрю, когда я служил в Пятом драгунском…
– Вы были с Гошем и Пишегрю в Эльзасе?! – изумился блондин.
– Да, за те походы я и получил свои эполеты и нашивки бригадира…[7]
– Не участвовали ли вы в операции при Давендорфе?
– При Давендорфе?.. Да, меня там едва не отправили на тот свет!.. Представьте, небольшой отряд, и я в его составе, отправился на фуражировку[8] и захватил при этом два орудия и подразделение пруссаков, которые отступали к деревне. Тут вдруг на опушке леса меня окружило с полдюжины длинных чертей с рыжими бородами…
– Силезские уланы!..
– Именно так! Они мне кричат: «Сдавайся! Сдавайся!» Мне сдаться?! Что они, ошалели?! Лучше смерть! На это я отвечал ударами сабли. Но пуля, пущенная в упор, ранила меня в плечо… я не мог пошевелить рукой… разбойники уже хотели меня связать, как вдруг, на мое счастье, появился враг…
– Враг?!
– Подождите… язык мой заврался, я хотел сказать, роялист, дворянин… к слову, из армии принца Конде…
– Не поручик ли из бурбонских стрелков?
– Вы угадали… Увидев его, я уж решил, что совсем погиб, потому что мы, со своей стороны, после сражения не спускали глаз с эмигрантов… «Наверно, – подумал я про себя, – он прикажет меня заколоть…»
– А!
– Но я ошибся… Напротив, этот молодец приказал немцам оставить меня, и когда те изъявили нежелание повиноваться его приказам, он начал ловко размахивать шпагой, так что те отступили. Затем он слез со своей лошади и посадил меня на нее, сказав мелодичным, чуть ли не женским голосом: «Мы боремся только с республиканскими идеями. Поезжайте к своим, и пусть наша кровь, проливаемая теперь в братоубийственной войне, соединится во славу отечества!»
Я тотчас вскочил в седло, пробормотав какие-то слова благодарности моему спасителю, но он вместо ответа сказал мне: «Поезжайте, там трубят сбор. Скорее перевяжите рану. Я также займусь своей…» Он получил рану пикой.
– Да, в лоб, над правым виском…
Драгун вздрогнул от удивления:
– Откуда вы это знаете?
Собеседник нагнулся к нему через стол:
– Вот, посмотрите на этот шрам.
Квартирмейстер, едва не опрокинув стул, вскочил и закричал:
– Ах, так это были вы! Вот ведь!.. Как тесен мир!
Он был изумлен своим открытием, в глазах у него появились слезы. Через мгновение драгун бросился к собеседнику с распростертыми объятиями.
– Sacrodieux! Вы позволите вас обнять?
– От всего сердца, друг!
Они обнялись и расцеловались, после чего драгун, с силой ударив по столу, крикнул:
– Эй, хозяин! Слуги!..
На этот возглас прибежали две девушки, прислуживавшие в гостинице. Драгун отдал им следующее приказание:
– Принесите нам пару бутылок, настоящих… Тиокур или Панье, как хотите… за ценой не постоим. Только если вино будет скверным, я хозяина вместо него посажу в бутылку… Вы поняли? Налево по четыре в ряд! Эскадрон, вперед! Рысью!.. – И, обращаясь к собеседнику, он добавил: – Я хочу выпить с вами старого лоренского вина…
Почтенный квартирмейстер взбудоражил весь дом от избытка чувств. Однако он вдруг нахмурился и принялся внимательно рассматривать сидевшего напротив него молодого человека.
– Я вспомнил, – проговорил он, – вы эмигрировали?..
– Ну, так что же?
– Я надеюсь, вы вернулись в Париж без дурных намерений?
– Без дурных намерений? – переспросил его собеседник.
– Ну да! Иногда в Париже появляются шайки вандейцев, шуанов и партизан, которые строят всякие заговоры…
– Успокойтесь, – ответил эмигрант серьезно. – Благодаря закону, позволившему мне вернуться на родину, я признал все новые порядки. Я мог бы открыто бороться за дело дворянства, но не стану что-то тайно замышлять против своего отечества. У этих господ вандейцев свои воззрения и понятия, у меня свои. Шпага, которой я дрался, разлетелась на мелкие куски, и я не буду подбирать ни одного из них, чтобы сделать кинжал.
Затем с хитрой улыбкой он прибавил:
– Впрочем, поверьте мне, что не шуаны угрожают существованию республики; партизаны старого режима угрожают жизни первого консула. Что же касается республики – если она и падет, то не в пользу принца…
– Как, – спросил квартирмейстер, – вы полагаете, что генерал Бонапарт?..
– Я думаю, что генерал Бонапарт – великий полководец и отличный политик. Больше чем кто-либо другой я преклоняюсь перед его военным талантом, и если, в чем я не сомневаюсь, он сумеет обеспечить Франции спокойствие и благополучие, как завоевал ей почетное место в Европе, то я готов полюбить его всей душой.
Унтер-офицер в знак полного удовлетворения так сильно ударил кулаком по столу, что задребезжала вся стоявшая на нем посуда.
– И отлично! – воскликнул он. – От вас большего и не требуется. Вы заняли место в моем сердце между героем Маренго и моей младшей сестрой Денизой.
– Денизой?
Молодой эмигрант вздрогнул всем телом.
– У вас есть сестра, которую зовут Денизой? – спросил он взволнованным голосом.
– О да, и она премиленькая!.. Я уверен, она превратилась в настоящую красавицу за те двенадцать лет, что я ее не видел…
В комнату вошла служанка с двумя запыленными бутылками.
– Душечка, – сказал ей военный, – такую же бутылку отнесите Колишу, кондуктору, пусть он даст нам поболтать немножко подольше. Я единственный его пассажир, и у нас еще достаточно времени, чтобы добраться до Эпиналя.
И, откупоривая одну из бутылок, бравый драгун продолжал:
– Да, большой была уже девочкой моя Дениза, когда я покидал Вож. Ей теперь должно быть лет двадцать пять. Она уже девушка… пора подумать о ее замужестве.
Усердные старания освободить бутылку от паутины, пыли и красного сургуча помешали драгуну заметить смущение, овладевшее его собеседником в тот момент, когда он услышал имя Денизы.
Здесь мы должны упомянуть об одной особенности, которую не имеем права утаивать от читателя. Трактир постоялого двора при почтовой станции располагался на нижнем этаже, и единственное широкое окно этой комнаты, выходившее на площадь, было открыто настежь из-за необычайной жары. Под окном находилась каменная скамейка, на которой по вечерам нередко собирались соседи Антуана Ренодо – отдохнуть от дневных забот и поболтать о своем житье-бытье.
В данный момент площадь была пустынна, камни мостовой блестели, словно отлитые из металла; крестьяне были в полях, мастеровые заняты своими делами, лишь зажиточные буржуа отдыхали после обеда.
Как раз в это время на площади появился нищий с сумой за плечами. Этот бродяга с густой седой бородой был облачен в какие-то лохмотья, голову его покрывала обтрепанная соломенная шляпа с широкими, местами порванными полями. Он, казалось, из последних сил добрел до вожделенной скамьи и тяжело на нее опустился, как человек, смертельно уставший от бесконечных странствий. Голова бедняги откинулась назад, а шляпа сползла на лицо, защищая спящего от солнца, мух и любопытных взглядов прохожих.
III
За чашей и яствами
Опасения Антуана Ренодо оказались безосновательны: жаркое было зажарено как раз в меру. Стол был также прекрасно накрыт: на сверкавшей белизной скатерти были расставлены вазы с фруктами и блюда со всевозможными острыми сырами, явно свидетельствовавшие о намерении хозяина гостиницы возбудить у обедавших жажду.
Десерт – это минута откровенности, излияний и доверительных бесед. Бравый драгун доказал, что и он не является исключением из общего правила. Это был хороший, добрый малый, сын трубача и маркитантки из Шамборана. Мать его умерла при родах, оставив на руках у сына-подростка новорожденную сестру. Отец его, раненный в сражении при Росбахе под командованием маршала де Субиза, вышел в отставку, но не покинул своего бывшего командира, богатого маркиза, имевшего владения близ городка Мерикур в Воже. У слуг той эпохи повиновение означало не рабство, но преданность. Находясь на службе у маркиза, бывший гусар сохранял достоинство и светского человека, и солдата. Вот почему он хотел, чтобы его сынишка носил именно королевскую ливрею.
Воспитанный по-военному, в 1790 году юноша вступил в кавалерийский полк Конти, стоявший гарнизоном в Понт-а-Муссон. Позже этот полк был переименован в Пятый драгунский.
– Черт возьми! – проговорил бравый драгун. – На протяжении всех этих двенадцати лет, что я таскался от Зюдерзе до Тибра, я ни разу не попросил отпуск, чтобы побывать на родине и расцеловать своего старика и сестренку. С нашими генералами нечего и думать о семейных радостях. Каждые полгода республика устраивала небольшой перерыв в военных действиях, что давало нам возможность сделать непродолжительную передышку, немного передохнуть и отоспаться…
– Однако вы же получали письма с родины? – спросил молодой роялист с беспокойством, причину которого читатели скоро поймут.
– Еще бы! Целых три письма – ни больше ни меньше. Первое застало меня в Майнце, второе в Милане и третье в Гелиополисе. И какие письма! «Имея целью известить тебя, что все мы здоровы, желаем, чтобы ты был также здоров». Ответить я не смог. Не подумайте, что я не умею писать! Причина в том, что у нас было другое, более важное дело.
С учреждением Консульской гвардии наш драгун перешел в это отборное подразделение. Своей беспримерной доблестью в битве при Маренго он заслужил награду и получил именную саблю. Все было хорошо до поры до времени, но в штабе полка, разместившемся в Люксембурге, его ждало письмо с черной каймой: старый трубач, его отец, перешел в мир иной, а Дениза осталась в полном одиночестве. Храбрый солдат тотчас же принял, как он посчитал, единственно верное решение.
Савари занимался в ту пору реорганизацией разъездных команд в департаментах. Наш драгун изъявил желание перейти в это ведомство. Просьба его была представлена на рассмотрение первого консула с документами, свидетельствовавшими в пользу бывалого служаки.
«Я знаю этого удальца, – сказал Бонапарт. – Он деятельный и неглупый человек, не говоря уже о том, что у него железная рука и золотое сердце. Такие-то молодцы и нужны, чтобы поддерживать порядок в провинциях. Своим старанием этот опытный вояка заслужил поощрение, а потому ему следует дать повышение в должности. Передайте гражданину военному министру, чтобы нашему бравому драгуну нашивки заменили на эполеты и откомандировали в Вож, где, хорошо зная местную обстановку, он принесет огромную пользу республике».
Вот так квартирмейстер был произведен в поручики и переведен на службу в национальную жандармерию округа Мерикур. Теперь он направлялся в Эпиналь, к месту своей новой службы.
«Все необходимые инструкции вы получите от начальства, – сказал ему Савари, – сойдитесь поближе с гражданскими властями, чтобы разыскать следы тех таинственно исчезнувших лиц, о которых до сих пор еще ничего не выяснено. Первый консул выражает крайнее недовольство, вызванное этими неудачами. Будьте внимательны, осмотрительны, ловки и энергичны. Постарайтесь пролить свет на это темное дело. Если вы достигнете успеха в расследовании, на ваших плечах появятся капитанские эполеты».
Завершая свой рассказ, новоиспеченный поручик заключил:
– Как только устроюсь на новом месте, сейчас же перевезу к себе сестру. Она будет вести хозяйство в доме. Впоследствии надеюсь подобрать ей в женихи какого-нибудь честного парня. Я очень люблю детей и буду счастлив только тогда, когда меня окружит гурьба племянников и племянниц…
И после краткой паузы он добавил:
– Между нами говоря, Дениза вправе быть требовательной. Воспитанная покойной владелицей замка, она, говорят, отказала уже не одному претенденту… Я и сам, однако, мог бы подумать о женитьбе! – произнес драгун и философски заметил: – Не всем суждено достичь таких успехов на военном поприще, как Мюрату, Жюно, Лефевру и Ожеро. К тому же я вовсе не самолюбив и не завистлив и повторяю, что предупреждать преступные действия мошенников и убийц и ловить их – это все-таки способствовать благосостоянию отечества.
Закончив свои рассуждения, рассказчик налил себе стакан вина. Его сотрапезник слушал не перебивая, будто даже с некоторым беспокойством.
– Милый мой соотечественник, – заговорил он наконец несколько нерешительно, будто колеблясь, – при всем этом вы забываете об одном обстоятельстве…
– О каком же?
– До сих пор вы не соблаговолили сообщить мне свое имя, если только это мое замечание не покажется вам нескромным…
Тот громко засмеялся:
– Мое имя?! О, в самом деле, я ведь еще не назвал своего имени…
И, приподняв свою форменную фуражку, он продолжил:
– Моего достойного отца – мир праху его – звали Марк-Мишель Готье. До конца жизни он носил зеленую шапку лесничего округа Мерикур, что немного южнее Виттеля. Меня же зовут Филипп Готье, всегда к вашим услугам, гражданин.
Десерт – это минута откровенности, излияний и доверительных бесед. Бравый драгун доказал, что и он не является исключением из общего правила. Это был хороший, добрый малый, сын трубача и маркитантки из Шамборана. Мать его умерла при родах, оставив на руках у сына-подростка новорожденную сестру. Отец его, раненный в сражении при Росбахе под командованием маршала де Субиза, вышел в отставку, но не покинул своего бывшего командира, богатого маркиза, имевшего владения близ городка Мерикур в Воже. У слуг той эпохи повиновение означало не рабство, но преданность. Находясь на службе у маркиза, бывший гусар сохранял достоинство и светского человека, и солдата. Вот почему он хотел, чтобы его сынишка носил именно королевскую ливрею.
Воспитанный по-военному, в 1790 году юноша вступил в кавалерийский полк Конти, стоявший гарнизоном в Понт-а-Муссон. Позже этот полк был переименован в Пятый драгунский.
– Черт возьми! – проговорил бравый драгун. – На протяжении всех этих двенадцати лет, что я таскался от Зюдерзе до Тибра, я ни разу не попросил отпуск, чтобы побывать на родине и расцеловать своего старика и сестренку. С нашими генералами нечего и думать о семейных радостях. Каждые полгода республика устраивала небольшой перерыв в военных действиях, что давало нам возможность сделать непродолжительную передышку, немного передохнуть и отоспаться…
– Однако вы же получали письма с родины? – спросил молодой роялист с беспокойством, причину которого читатели скоро поймут.
– Еще бы! Целых три письма – ни больше ни меньше. Первое застало меня в Майнце, второе в Милане и третье в Гелиополисе. И какие письма! «Имея целью известить тебя, что все мы здоровы, желаем, чтобы ты был также здоров». Ответить я не смог. Не подумайте, что я не умею писать! Причина в том, что у нас было другое, более важное дело.
С учреждением Консульской гвардии наш драгун перешел в это отборное подразделение. Своей беспримерной доблестью в битве при Маренго он заслужил награду и получил именную саблю. Все было хорошо до поры до времени, но в штабе полка, разместившемся в Люксембурге, его ждало письмо с черной каймой: старый трубач, его отец, перешел в мир иной, а Дениза осталась в полном одиночестве. Храбрый солдат тотчас же принял, как он посчитал, единственно верное решение.
Савари занимался в ту пору реорганизацией разъездных команд в департаментах. Наш драгун изъявил желание перейти в это ведомство. Просьба его была представлена на рассмотрение первого консула с документами, свидетельствовавшими в пользу бывалого служаки.
«Я знаю этого удальца, – сказал Бонапарт. – Он деятельный и неглупый человек, не говоря уже о том, что у него железная рука и золотое сердце. Такие-то молодцы и нужны, чтобы поддерживать порядок в провинциях. Своим старанием этот опытный вояка заслужил поощрение, а потому ему следует дать повышение в должности. Передайте гражданину военному министру, чтобы нашему бравому драгуну нашивки заменили на эполеты и откомандировали в Вож, где, хорошо зная местную обстановку, он принесет огромную пользу республике».
Вот так квартирмейстер был произведен в поручики и переведен на службу в национальную жандармерию округа Мерикур. Теперь он направлялся в Эпиналь, к месту своей новой службы.
«Все необходимые инструкции вы получите от начальства, – сказал ему Савари, – сойдитесь поближе с гражданскими властями, чтобы разыскать следы тех таинственно исчезнувших лиц, о которых до сих пор еще ничего не выяснено. Первый консул выражает крайнее недовольство, вызванное этими неудачами. Будьте внимательны, осмотрительны, ловки и энергичны. Постарайтесь пролить свет на это темное дело. Если вы достигнете успеха в расследовании, на ваших плечах появятся капитанские эполеты».
Завершая свой рассказ, новоиспеченный поручик заключил:
– Как только устроюсь на новом месте, сейчас же перевезу к себе сестру. Она будет вести хозяйство в доме. Впоследствии надеюсь подобрать ей в женихи какого-нибудь честного парня. Я очень люблю детей и буду счастлив только тогда, когда меня окружит гурьба племянников и племянниц…
И после краткой паузы он добавил:
– Между нами говоря, Дениза вправе быть требовательной. Воспитанная покойной владелицей замка, она, говорят, отказала уже не одному претенденту… Я и сам, однако, мог бы подумать о женитьбе! – произнес драгун и философски заметил: – Не всем суждено достичь таких успехов на военном поприще, как Мюрату, Жюно, Лефевру и Ожеро. К тому же я вовсе не самолюбив и не завистлив и повторяю, что предупреждать преступные действия мошенников и убийц и ловить их – это все-таки способствовать благосостоянию отечества.
Закончив свои рассуждения, рассказчик налил себе стакан вина. Его сотрапезник слушал не перебивая, будто даже с некоторым беспокойством.
– Милый мой соотечественник, – заговорил он наконец несколько нерешительно, будто колеблясь, – при всем этом вы забываете об одном обстоятельстве…
– О каком же?
– До сих пор вы не соблаговолили сообщить мне свое имя, если только это мое замечание не покажется вам нескромным…
Тот громко засмеялся:
– Мое имя?! О, в самом деле, я ведь еще не назвал своего имени…
И, приподняв свою форменную фуражку, он продолжил:
– Моего достойного отца – мир праху его – звали Марк-Мишель Готье. До конца жизни он носил зеленую шапку лесничего округа Мерикур, что немного южнее Виттеля. Меня же зовут Филипп Готье, всегда к вашим услугам, гражданин.