Осенью я перестал встречать "батюшек". Как же я был удивлен, когда мы получили открытку, в которой какие-то Зинаида Леонтьевна и ее супруг Петр Николаевич сообщали, что очень хотели бы видеть меня - там так и было написано "хотим видеть Мишу" - и мою маму, с которой они с удовольствием познакомились бы.
- Кто это такие? - спросила меня моя мама. - Откуда ты их знаешь?
После некоторого раздумья я высказал предположение, что это "батюшки".
- Придется пойти, - сказала мама. - Петр Николаевич болен и хотел с тобой поговорить.
Мама одела свое самое нарядное платье, я старательно почистил зубы, и мы пошли к "батюшкам".
Открытка привела нас к большому дому на Фундуклеевской улице, недалеко от Оперного театра, в котором я перед этим слушал "Кармен", весь третий акт просидев на корточках: мне было известно, что Кармен зарежут, и я не нашел в себе сил ни уйти из театра, ни смотреть на это "зверство".
Петр Николаевич сидел у странного сооружения, в котором пылали сухие березовые поленья. Его ноги закрывал плед, а за спиной торчала большая подушка. Нас встретили радушно, а после нескольких слов, сказанных моей матерью Зинаиде Леонтьевне, та громко рассмеялась и, к моему конфузу, объявила Петру Николаевичу:
- А ведь Миша нас за священников принял, он нас "батюшками" называл.
- Я тебе давно говорил, - ответил Петр Николаевич, - что нам нужно начать носить что-нибудь современное, что-нибудь эдакое, до колен или даже выше колен, не знаю уж как сейчас нужно.
Петр Николаевич долго смеялся, все повторяя:
"Так я, выходит, батюшка. Ну, удружил!" - а я терпеливо ждал, когда он кончит смеяться, чтобй немедленно выяснить два вопроса, необычайно меня волновавших.
- Скажите, пожалуйста, Петр Николаевич, что это у вас за печка такая, она же совсем не греет?
Петр Николаевич вытер глаза и сказал:
- Это, Миша, камин.
- Камин? Так вот это и есть камин? - переспросил я. - Так я двадцать раз читал у Жюля Верна про камин! Настоящий камин?
Романтический холодок пронесся в моей голове, возле камина сидели Сайрус Смит и Гидеон Спилет, возле камина сидели Атос, Портос и Арамис в тот решающий миг, когда миледи удалось выпросить у кардинала Ришелье голову Д'Артаньяна, а теперь возле камина на маленькой скамеечке сижу я, Михаил Мельников. Это ведь что-нибудь да значило!
Второй вопрос привел всех в смущение, а я просто спросил у Петра Николаевича, почему это он поцеловал руку моей матери. Она же не какая-нибудь божья матерь, что ей руки нужно целовать?..
- Мы старые люди, Миша, - сказал мне Петр Николаевич. Так было принято когда-то, разве ты об этом не читал?
- Принято-то принято, но у этих, у эксплуататоров, - угрюмо протянул я. - У королей разных и баронов.
- У эксплуататоров? - переспросил Петр Николаевич в раздумье. - А ты, Миша, как думаешь, ты не эксплуататор?
- Нет, я нет! - твердо сказал я. - Почему вы меня спрашиваете; я же мальчик.
- А вот ботиночки твои кто сшил, а, Миша? Ты сам, наверно?
- Я не умею, это сапожник делает ботинки...
- Сапожник? А вот ты взял и забрал эти ботинки, надел и носишь... Как же это он тебе ботиночки-то отдал, так, даром?.. Заплатили, говоришь? А ведь денежки не ты заработал, не ты сам... Вот ты и выходишь эксплуататор самый настоящий, так? - Петр Николаевич говорил серьезно, о чем-то напряженно думая, у меня до сих пор перед глазами его седая, коротко остриженная голова, бледное, с желтизной лицо, прищуренные темные глаза.
- Ну, я вырасту, начну работать...
- Этого ждать долго, не раз ботиночки сменишь, а кушать тебе подавай каждый день, а книжки, а парту в школе, и учителю деньги платят, чтобы тебя учил. Вот я и поцеловал ручку у родной мамы самого настоящего эксплуататора.
- Вы что-то не так говорите. Я же, если мировая революция начнется, так я же, мы все ребята, ну там, в школе которые или у нас на крыше, мы как один...
- Мировая революция? Тогда, Миша, все ясно, тогда и я с Зинаидой Леонтьевной возьмем пушки и будем стрелять. А вот, если мировая революция задержится, ни завтра не начнется, ни послезавтра. ни через год, ни через два?.. Как же тогда быть? А долг твой перед людьми будет все расти и расти. И не только перед твоими родными, перед матерью, отцом, а перед многими людьми.
- Неужели, Петр Николаевич, это все так сложно?
- Еще сложней, Мишенька, еще сложней! Мы все в долгу друг у друга, большом, неоплатном. Живые и те, которых нет уже в живых, в долгу и ты и я...
- А вот Альфред Брэм, как вы думаете, Петр Николаевич? Он отдал свой долг?
- Альфред Брэм - труженик, всю жизнь работал. Да, Мишенька, работал, путешествовал, наблюдал и писал, многие годы писал...
- Ну тогда это все не так сложно, как вы рассказываете. Это же так интересно - путешествовать. Сегодня вы здесь, завтра вы там! А Африка? Вот где красота... А писать, если научиться быстро, так это тоже удовольствие. Какой же это долг? Это просто жизнь - вот и все!
Я стал часто бывать у Петра Николаевича.
Он больше не называл меня эксплуататором, но, прежде чем поцеловать руку у моей матери, серьезно спрашивал у меня разрешения:
- Вы позволите? - И все смеялись, а я каждый раз давал себе слово больше никогда не приходить к этим "буржуям".
Каково же было мое удивление, когда я встретил у Петра Николаевича своего отца. Они сидели в кабинете, большой светлой комнате, и Петр Николаевич, просматривая, какие-то рисунки и чертежи, которые показывал ему мой отец, смеясь, говорил:
- Нет, нет, Антон Степанович, это не так просто... Даже, понимаете ли, грамотнейшие люди попадаются на эту удочку. Но законы природы неумолимы, как военный трибунал. Эта вещь не будет работать... Поверьте мне...
Антон Степанович почесал затылок, и этот его жест сказал мне, что Петр Николаевич ему давно и хорошо знаком.
- А вот и Миша пришел! - оживился Петр Николаевич. - Что это ты такой грустный, чем ты огорчен? Небось "погано" получил, а? Или "дуже погано"? В. наше время ставили "кол", тоже неприятная была штука...
- Нет, я не поэтому, я просто так... Книгу одну видел...
- Книгу? - спросил Петр Николаевич. - Это хорошо... А где ты видел эту книгу?
- В витрине, она называется "Жизнь моря". Какая книга интересная!
- А в каком магазине? - спросил Петр Николаевич и почему-то строго сказал Антону Степановичу: - Держите себя в руках, Антон Степанович, Миша еще ребенок.
Мы все пошли в столовую пить чай, а когда поднялись из-за стола, высокая молодая женщина, которая помогала Зинаиде Леонтьевне в хозяйственных делах, появилась в дверях с каким-то свертком и сказала:
- Петр Николаевич, можно вас на одну минутку?
- Я с тобой еще поговорю, Миша. И зачем тебе нужно было рассказывать... - неожиданно строго зашептал Антон Степанович.
- О чем рассказывать? - спросил я, и все понял: там, в свертке, была "Жизнь моря"...
- Это тебе, Миша, на добрую память, - сказал Петр Николаевич, выходя из своего кабинета с большим светло-голубым томом в руках. - Я тут написал...
Антон Степанович начал было извиняться, но Петр Николаевич строго сказал:
- И мальчика не тревожить, Антон Степанович. Миша еще ребенок. Это приказ...
А "ребенок" уже вглядывался в яркие иллюстрации, и ему казалось, что над его головой неслышно сомкнулись зеленые воды Великого Океана и стаи разноцветных коралловых рыбок вьются вокруг бесконечной пестрой лентой.
"ВЕЧНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ" БУДЕТ ИЗОБРЕТЕН МНОЮ!
- Ты тоже знаешь Петра Николаевича? - спросил я Антона Степановича по дороге домой. Антон Степанович серьезно ответил:
- Да, Миша, я его тоже знаю.
Я почувствовал, что как-то не так спросил, а когда посмотрел на Антона Степановича - он остановился, чтобы раскурить трубку, - заметил, что его глаза смеялись.
- Я думал, что он буржуй, вообще хороший, но буржуй.
- Да, - ответил Антон Степанович, - буржуй... Был буржуй, а вот без таких буржуев туго пришлось бы нашему брату красноармейцу. Он ведь не просто буржуй - генерал, ученый.
- Царский генерал? - пораженно спросил я.
- Царский генерал, - подтвердил отец. - Потом стал солдатом. Вспылил, понимаешь, и прямо на военном совете вызвал на дуэль одно сиятельное лицо, родственника самого царя... Это еще в империадиетическую было...
- А почему он живой?
- Заслуг у него было много, да и происхождение непростое, благородное, вот его и разжаловали в солдаты, а тут революция подошла. Выручили его благородие наши матросики, одним словом, стал он красным командиром, а сейчас и профессором...
- А что ты ему... - я остановился.
- Что ему показывал? Так, один товарищ у нас лет пять одну штуку придумывал, всем надоел. Знаний-то не хватает, а желание есть, и огромное желание. Ну, Петр Николаевич и разобрался в этом деле. "Вечный, - говорит, - двигатель". Учиться вашему товарищу нужно, есть смекалка, но..." - Антон Степанович развел руками, и я понял, что ему очень хотелось бы, чтобы Петр Николаевич совсем по-другому отозвался о работе его товарища.
- А какой это "вечный двигатель"? Он что, никогда не ломается?
- Нет, ломается, дело в другом. Он должен всегда двигаться, ниоткуда не получая энергии. Ни уголь в нем не горит, ни ветры, ни тебе солнечные лучи не действуют, а он все работает и работает без остановки, пока сам не сломается или его не сломают.
- И почему Петр Николаевич против такого двигателя?
- Он просто сравнил проект нашего товарища с "вечным двигателем". Ведь этот двигатель нельзя построить, вот какое дело. Почему нельзя? Нарушаются законы природы, а с ними не шутят. Много, знаешь ли, самых различных людей пытались пробить эту стену. Но никому не удалось...
- Но почему, почему все-таки нельзя сделать то, что всем нужно? Что это за законы такие? - не унимался я. - А по-моему, просто не могли сообразить, как это половчее, ну по-умному что ли, все соединить.
Антон Степанович пожал плечами.
- Не знаю, - сказал он. - Может быть, кто-нибудь и додумается. Не раз так в жизни бывало, что все говорят "нет", а придет человек и скажет: "не нет", а "да". Но я тебе не советую этим вопросом заниматься. Увлекаешься там биологией, зоологией - вот и продолжай, может быть, толк будет.
Я согласился с Антоном Степановичем, но твердо решил про себя обязательно изобрести "вечный двигатель", во всяком случае - попытаться...
РЫЦАРИ ОЛЬГИНСКОЙ УЛИЦЫ
Наконец мы получили квартиру и выехали из гостиницы. Улица, на которой мы теперь жили, называлась Ольгинской. Она круто спускалась вниз к площади, на которой стояли школа и театр имени Ивана Франко. Одна сторона нашей улицы не была застроена, там находилась "горка" - высокий глинистый обрыв, весь изрытый "пещерами". На самой "горке" росли кусты дикой акации, внизу - лопухи и крапива. Одним своим склоном "горка" выходила к тыльной стороне здания театра и маленькому дворику перед ним, где почти всегда была тень и густо разросся какой-то колючий кустарник. На крышу театра вела широкая вертикальная пожарная лестница, нижние перекладины которой были спилены так, что оставались только маленькие выступы с внутренней стороны лестницы.
Теперь вместо крыши в мою жизнь вошла "горка".
Придя из школы и захватив с собой "кен мандра", что на мальчишечьем жаргоне того времени означало кусок хлеба, я отправлялся рыть пещеры. Работа была нелегкой. Нужно было часами ковырять влажную глину кухонным ножом или детской лопаточкой, на ощупь выбирать рассыпчатые комья, вновь вползать в сделанные углубления и скрести, скрести. Как ни медленно подвигалась работа, но объединенные усилия мальчишек нашей улицы привели к тому, что "горка" была изрыта вдоль и поперек. Некоторые "пещеры" сообщались друг с другом, некоторые заканчивались довольно просторными залами, где проводились военные советы и деловые заседания, в повестке дня которых было немало сомнительных пунктов.
Вокруг "горки" и создателей "пещер" обращалось немало легенд и преданий. Рассказывали о Федьке с Банковской, которого на целых два часа засыпало в "главной пещере", и если бы его не откопали, то ему была бы амба. Рассказывали о таинственных "зимних жильцах", которые появлялись в конце осени, выводили наружу тщательно замаскированную водосточную трубу, ставили печку и всю зиму пользовались гостеприимством наших "пещер". Последние рассказы были правдивы. Я сам видел и трубу и печку, иногда видел и жильцов "пещер", а слухи о том, что в "пещерах" прячут награбленное и что там есть клады, хоть ни разу не подтвердились, но вызывали прилив сил у копателей.
Нашим атаманом был низенький мальчик, много ниже меня, по кличке "Хомяк". Юркий, ловкий и безжалостный, наш атаман был связан с взрослыми людьми, которые использовали его в своих таинственных делах. Хомяк часто приносил какието кошельки и бумажники. Для нас было ясно, что содержимое их нашло своего нового хозяина. Хомяк же говорил:
- Ну, кто купит? - Хомяк, конечно, понимал, что нам эти кошельки были ни к чему, просто форсил, но деньги у него действительно водились, на них он "кутил" "в пещере" в окружении своих приближенных.
Однажды в большом зале нашей "пещеры" на секретном совещании было решено произвести полную "экипировку" нашей "команды". Оказывается, Хомяк не раз уже лазил по пожарной лестнице на склад театра имени Франко, но один ничего не мог взять, так как с чердака нужно было спуститься вниз при помощи веревки." Операция была проведена, и каждый мальчишка с нашей улицы получил жестяной шлем, меч или шпагу, а для пяти старших мальчишек удалось собрать полный комплект рыцарского вооружения. Во время дележа вспыхнула ссора между руководством в лице атамана и его пяти приближенных и рядовыми участниками "операции". Понадеявшись на свои латы, руководящая верхушка вызвала всех остальных на бой, была жестоко избита и с трудом извлечена из погнутых доспехов.
Мое появление дома в шлеме древнего гладиатора не вызвало восторга. Антон Степанович долго рассматривал покрытый бронзовой краской гривастый шлем и сказал:
- Вернешь, откуда взял... Это ведь из театра, так?
- Ну, я один не полезу, там одному страшно...
- Не боялся, когда брал, наберись смелости и верни. Это государственное, народное имущество.
Подобные же разговоры были, видимо, и в других семьях, потому что назавтра я встретил возле пожарной лестницы еще нескольких "рыцарей", с унынием посматривавших вверх на чердачное окно. Тягостное наше состояние было нарушено громким криком сторожа, неожиданно появившегося из двери. Мы быстро побросали наше вооружение и вскарабкались вверх на "горку", что дало мне полное право вечером сказать Антону Степановичу:
- Я все вернул. И другие тоже.
Да, мы "вернули" театру его имущество, но те немногие часы, которые провела моя голова в почти "как настоящем" шлеме гладиатора, неизгладимы в моем сердце. Теперь, вглядываясь в рисунки, изображающие рыцарей, я как-то совсем по-другому понимал и рыцарскую гордость и рыцарскую мужественность: ведь и я тоже носил почти такой же шлем, а в нем нельзя не откинуть гордо голову, просто нельзя, какой бы противник ни стоял перед тобой.
ПОКА СУЩЕСТВУЕТ МИР!
Хомяк неожиданно исчез. Скорее всего его отправили в какую-нибудь колонию, но кто-то уверенно заявил, что Хомяк поехал в Одессу продавать кошельки и бумажники, а потом зайцем пролез в трюм заграничного парохода и уехал в Турцию навсегда. С исчезновением атамана наша ребячья жизнь както сразу упростилась. Исчез постоянный страх перед этим ловким и жестоким вором: ведь каждого, кто проявлял самостоятельность, Хомяк "брал на головку", так называлась процедура, когда Хомяк, вцепившись в плечи своей жертвы и отталкиваясь ногами от земли, бил своей остренькой головой прямо в лицо наказуемого.
В школе стали задавать много уроков, отнимавших все утреннее время, и "горка" постепенно отошла на второй план.
Зато развернулись работы над "вечным двигателем". Я привык обращать внимание на всякое длительное движение, внимательно всматривался в любую машину, любой механизм, пытаясь мысленно так "замкнуть цепь", чтобы это движение, смогло бы возникнуть снова и снова. Однажды я заметил, что связка ключей от книжного шкафа как-то поособенному дрожит, если толкнуть один из ключей. Мне показалось, что я что-то такое открыл, и теперь остается ввести еще одну связь, чтобы эти ключи стали бы дрожать постоянно.
В этом был свой расчет. Я чувствовал: все простые пути исчерпаны, сонмище громадных умов, возможно более глубоких, чем ум самого Альфреда Брэма, все еще остававшегося эталоном научного величия, давно уже исследовали все, что лежало на поверхности. Мне оставалось наблюдать и наблюдать. Может быть, что-нибудь такое "покажется", а я возьму и "раскрою" и доведу до конца.
Мои чертежики я никому не показывал, боялся, что меня засмеют. А главное, что вошло с тех пор в мою жизнь навсегда, можно определить, как непрерывное мучительное сомнение в правильности того или иного решения.
И вот свершилось... Передо мной была законченная модель "вечного двигателя". Она была, правда, "еще на бумаге", но я с каждой минутой все больше и больше убеждался: да, это "вечный двигатель", и, конечно, никто и никогда такого не изобретал, это он, мой "вечный двигатель"!
А все началось утром, после того как я узнал на уроке естествознания об опытах с магдебургскими полушариями. Учительница физики - всегда рассеянная, но педагог очень знающий, она родилась и училась в Праге и до сих пор плохо говорила порусски - достала как-.то из школьного шкафа два больших медных полушария с узорными ручками и красивым маленьким краником и предложила откачать воздух из сложенных вместе полушарий. Потом мы всем классом пытались разнять эти полушария, они, казалось, стали одним цельным куском металла, а учительница повернула краник, впустила внутрь воздух, и полушария сразу же разъединились. Давление на каждый сантиметр, оказывается, было равно одному килограмму, целому килограмму!
Я пришел домой, вытащил заветную тетрадку с чертежами "вечных двигателей" и нарисовал магдебургские полушария. "Какая сила, - думал я, - какая огромная сила! На один квадратный метр давит сила в десять тонн... И никто это никак не использовал, по-настоящему не использовал".
- А что, если взять не шар? - громко сказал я и тотчас же испуганно оглянулся. "Да, не шар, - продолжал я уже про себя, - не шар, а большое стальное яйцо, полое внутри, с выкачанным воздухом. Тогда на одну половину, ту, что имеет форму полушария, будет давить сила меньшая, чем на удлиненную, ведь площадь удлиненной половинки будет, конечно, больше... И если поставить такое яйцо на тележку, то его с одной стороны будет толкать, скажем, тонна, а с другой - две, а можно сделать и три! Вообще будет достаточно и одной тонны. А ведь никто не догадался, это я первый, я открыл ВЕЧНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ! И недрогнувшей рукой я подписал рисунок: "Вечный двигатель М. Мельникова, открыт им 15 сентября 1933 года в городе Киеве СССР"; после чего была нарисована большая красная звезда. Рисунок имел примерно следующий вид:
Теперь осталось поставить мое яйцо на тележку, тележку на рельсы, замкнутые в кольца, и тележка, эта, несомненно, покатится и будет катиться по рельсам, пока существует воздух, пока существуют законы природы, пока существует мир! Правда, колеса нужно будет смазывать... Ничего, пририсуем масленку, можно использовать такую же, какая у мамы в ящике швейной машины.
Итак, дело было сделано. Законы природы больше не являлись препятствием, они помогали, нужно было только правильно их понять, и можно делать все... Шел месяц за месяцем, а я все не мог решиться показать кому-нибудь свой чертеж. Вдруг я все-таки, все-таки ошибся?.. И я в тысячный раз проводил свое рассуждение: чем больше квадратных сантиметров, тем больше давление, чем больше давление, тем больше сила! Нет, не ошибся... И все начиналось сначала.
А я-то, я-то думал обойтись без законов природы! А они помогают?! И все это открыто мною в шестом классе, а что же я открою в восьмом?!
Я ПРИНИМАЮ ВОЗДУШНЫЙ ПАРАД
День начался необычно. Антону Степановичу кто-то позвонил рано-рано, часов в шесть утра. Уже рассветало, и окно в моей комнате было молочно-белым. Я прислушался к разговору. Это звонили "по делу", потому что Антон Степанович отвечал кому-то короткими фразами, потом речь неожиданно зашла обо мне. Отец так и сказал: "Если разрешите, я захвачу Мишу... Вполне дисциплинированный... Беру на себя... Есть, спасибо".
Потом он заглянул ко мне и тихо сказал: "Миша, быстро, на одной ноге, одевайся, ты слышишь? Чтоб на одной ноге!"
Я быстро оделся и, так как слышал слова Антона Степановича, что я вполне дисциплинирован и что неизвестный мне начальник Антона Степановича об этом поставлен в известность, выполнил приказание дословно, то есть поскакал в столовую на одной ноге.
- Ты что, ушибся? - спросил удивленно Антон Степанович. Почему ты скачешь, всех перебудишь!
- Но ты же мне сам сказал, чтобы на одной ноге!
Антон Степанович развел руками, тихонько рассмеялся и сказал:
- Есть вещи, которые нельзя понимать буквально. На одной ноге - это значит быстро, скоро... Эх ты, горе-изобретатель, совсем замоторился... Ну вот что, мы сейчас поедем на воздушный парад, ясно? Это военный аэродром, и я специально просил за тебя. Чтоб ты меня там не опозорил, слышишь? Дисциплина чтобы была железная...
Я ответил, что слышу, и мы вышли на улицу, где нас уже ждала большая машина, в которой сидели военные. Они все бывали у нас дома и знали меня. Тем более я удивился, когда один из них, кивнув в мою сторону, спросил:
- Согласовал?
- Так точно, - сухо ответил Антон Степанович, и мы поехали.
Киев спал. Мы понеслись по Крещатику, вскарабкались по Прорезной и вновь понеслись теперь уже по незнакомым мне улицам. Так быстро я еще никогда не ездил и где-то в глубине души пожалел, что столько времени убил на изобретение "вечного двигателя", гораздо лучше было бы изобрести чтонибудь такое стремительное, еще более быстрое, чем автомобиль.
За городом пошли садики с маленькими мазаными хатками под черепицей, потом все чаще и чаще стали попадаться соломенные крыши, потемневшие за зиму, потом пошли поля. Машина свернула в сторону высокого белого здания с квадратной башней, на верху которой развевался какой-то огромный полосатый чулок.
- Это "колбаса", - пояснил мне Антон Степанович. - Указывает направление ветра.
Дома и сады исчезли. Мы ехали по ровному-ровному зеленому полю. Теперь появились ангары, рядом самолеты, много самолетов. Они стояли как игрушечные, а главное - их было так много, что если я и рассказал бы об этом ребятам, мне все равно не поверили бы. Ангары были открыты, теперь было видно, что там внутри стоят самые большие самолеты, а вокруг снуют люди в комбинезонах и фуражках, в кожаных куртках и летных шлемах.
- Стоп, - сказал военный с тремя ромбами. - Приехали.
Мы все вышли на покрытую утренней росой траву и пошли, к высокому зданию, где нас ждали еще какие-то военные.
- Ты, Миша, поднимись вон на тот балкончик, - сказал мне Антон Степанович, - оттуда будет все видно.
Я вошел в маленькую дверь белого здания и сразу же очутился перед лестницей. Взбежать по ней было делом одной минуты. На следующей площадке также была дверь, еще меньшая. Я толкнул ее и очутился на узеньком балкончике, над которым возвышалась квадратная башня с "колбасой". А прямо снаружи этой квадратной башни соблазнительно поблескивала отполированными круглыми перекладинами металлическая лестница, совсем такая, какая вела на чердак театра имени Ивана Франко. Я не смог устоять против соблазна. Оглянувшись, не видит ли кто, я осторожно стал подниматься по железной лесенке и вскоре очутился на маленькой площадке, откуда открывался чудесный вид на все летное поле, на ангары и самолеты. Внизу я увидел военных, с которыми вместе приехал сюда. Они сидели на длинных скамьях и табуретках, расхаживали взад и вперед, здоровались с летчиками. Потом я заметил, что к аэродрому приближаются самолеты. Они шли звеньями, и гул их моторов все нарастал и нарастал. Большие и маленькие, по три звена или поодиночке, они проносились над полем непрерывным потоком, некоторые свечой взмывали вверх и делали "мертвую петлю", от которой у меня замирало сердце. Потом какой-то самолет перевернулся через крыло, и кто-то внизу громко сказал:
- "Бочка"! "Бочка"! Видели?
А в это время два самолета стали приближаться друг к другу, и оба разом закрутились в "мертвых петлях" и переворотах, пока один из них не вошел в "штопор" и, чуть не врезавшись в летное поле, выравнялся у самой земли и ушел вдаль.
Парад стал мне понемногу надоедать, и я занялся поиском развлечений. В одном из углов квадратной площадки висел огромный литой колокол. Это был церковный колокол, потому что на нем были отлиты какие-то кресты и святые с обручами сияний на головах. Колокол был темный, матовый, и только в одном месте была светлая царапина, по которой было видно, что на самом деле он из меди или бронзы. Внутри колокола висел язык. Тяжелый, с круглой шишкой на конце, сквозь дырочку которой была продета проволока. Мне неудержимо захотелось послушать, как звенит этот колокол. Но это, вероятно, специальный военный колокол? Это он раньше "тиликал" в церкви, а здесь он выполнял какую-то важную роль...
- Кто это такие? - спросила меня моя мама. - Откуда ты их знаешь?
После некоторого раздумья я высказал предположение, что это "батюшки".
- Придется пойти, - сказала мама. - Петр Николаевич болен и хотел с тобой поговорить.
Мама одела свое самое нарядное платье, я старательно почистил зубы, и мы пошли к "батюшкам".
Открытка привела нас к большому дому на Фундуклеевской улице, недалеко от Оперного театра, в котором я перед этим слушал "Кармен", весь третий акт просидев на корточках: мне было известно, что Кармен зарежут, и я не нашел в себе сил ни уйти из театра, ни смотреть на это "зверство".
Петр Николаевич сидел у странного сооружения, в котором пылали сухие березовые поленья. Его ноги закрывал плед, а за спиной торчала большая подушка. Нас встретили радушно, а после нескольких слов, сказанных моей матерью Зинаиде Леонтьевне, та громко рассмеялась и, к моему конфузу, объявила Петру Николаевичу:
- А ведь Миша нас за священников принял, он нас "батюшками" называл.
- Я тебе давно говорил, - ответил Петр Николаевич, - что нам нужно начать носить что-нибудь современное, что-нибудь эдакое, до колен или даже выше колен, не знаю уж как сейчас нужно.
Петр Николаевич долго смеялся, все повторяя:
"Так я, выходит, батюшка. Ну, удружил!" - а я терпеливо ждал, когда он кончит смеяться, чтобй немедленно выяснить два вопроса, необычайно меня волновавших.
- Скажите, пожалуйста, Петр Николаевич, что это у вас за печка такая, она же совсем не греет?
Петр Николаевич вытер глаза и сказал:
- Это, Миша, камин.
- Камин? Так вот это и есть камин? - переспросил я. - Так я двадцать раз читал у Жюля Верна про камин! Настоящий камин?
Романтический холодок пронесся в моей голове, возле камина сидели Сайрус Смит и Гидеон Спилет, возле камина сидели Атос, Портос и Арамис в тот решающий миг, когда миледи удалось выпросить у кардинала Ришелье голову Д'Артаньяна, а теперь возле камина на маленькой скамеечке сижу я, Михаил Мельников. Это ведь что-нибудь да значило!
Второй вопрос привел всех в смущение, а я просто спросил у Петра Николаевича, почему это он поцеловал руку моей матери. Она же не какая-нибудь божья матерь, что ей руки нужно целовать?..
- Мы старые люди, Миша, - сказал мне Петр Николаевич. Так было принято когда-то, разве ты об этом не читал?
- Принято-то принято, но у этих, у эксплуататоров, - угрюмо протянул я. - У королей разных и баронов.
- У эксплуататоров? - переспросил Петр Николаевич в раздумье. - А ты, Миша, как думаешь, ты не эксплуататор?
- Нет, я нет! - твердо сказал я. - Почему вы меня спрашиваете; я же мальчик.
- А вот ботиночки твои кто сшил, а, Миша? Ты сам, наверно?
- Я не умею, это сапожник делает ботинки...
- Сапожник? А вот ты взял и забрал эти ботинки, надел и носишь... Как же это он тебе ботиночки-то отдал, так, даром?.. Заплатили, говоришь? А ведь денежки не ты заработал, не ты сам... Вот ты и выходишь эксплуататор самый настоящий, так? - Петр Николаевич говорил серьезно, о чем-то напряженно думая, у меня до сих пор перед глазами его седая, коротко остриженная голова, бледное, с желтизной лицо, прищуренные темные глаза.
- Ну, я вырасту, начну работать...
- Этого ждать долго, не раз ботиночки сменишь, а кушать тебе подавай каждый день, а книжки, а парту в школе, и учителю деньги платят, чтобы тебя учил. Вот я и поцеловал ручку у родной мамы самого настоящего эксплуататора.
- Вы что-то не так говорите. Я же, если мировая революция начнется, так я же, мы все ребята, ну там, в школе которые или у нас на крыше, мы как один...
- Мировая революция? Тогда, Миша, все ясно, тогда и я с Зинаидой Леонтьевной возьмем пушки и будем стрелять. А вот, если мировая революция задержится, ни завтра не начнется, ни послезавтра. ни через год, ни через два?.. Как же тогда быть? А долг твой перед людьми будет все расти и расти. И не только перед твоими родными, перед матерью, отцом, а перед многими людьми.
- Неужели, Петр Николаевич, это все так сложно?
- Еще сложней, Мишенька, еще сложней! Мы все в долгу друг у друга, большом, неоплатном. Живые и те, которых нет уже в живых, в долгу и ты и я...
- А вот Альфред Брэм, как вы думаете, Петр Николаевич? Он отдал свой долг?
- Альфред Брэм - труженик, всю жизнь работал. Да, Мишенька, работал, путешествовал, наблюдал и писал, многие годы писал...
- Ну тогда это все не так сложно, как вы рассказываете. Это же так интересно - путешествовать. Сегодня вы здесь, завтра вы там! А Африка? Вот где красота... А писать, если научиться быстро, так это тоже удовольствие. Какой же это долг? Это просто жизнь - вот и все!
Я стал часто бывать у Петра Николаевича.
Он больше не называл меня эксплуататором, но, прежде чем поцеловать руку у моей матери, серьезно спрашивал у меня разрешения:
- Вы позволите? - И все смеялись, а я каждый раз давал себе слово больше никогда не приходить к этим "буржуям".
Каково же было мое удивление, когда я встретил у Петра Николаевича своего отца. Они сидели в кабинете, большой светлой комнате, и Петр Николаевич, просматривая, какие-то рисунки и чертежи, которые показывал ему мой отец, смеясь, говорил:
- Нет, нет, Антон Степанович, это не так просто... Даже, понимаете ли, грамотнейшие люди попадаются на эту удочку. Но законы природы неумолимы, как военный трибунал. Эта вещь не будет работать... Поверьте мне...
Антон Степанович почесал затылок, и этот его жест сказал мне, что Петр Николаевич ему давно и хорошо знаком.
- А вот и Миша пришел! - оживился Петр Николаевич. - Что это ты такой грустный, чем ты огорчен? Небось "погано" получил, а? Или "дуже погано"? В. наше время ставили "кол", тоже неприятная была штука...
- Нет, я не поэтому, я просто так... Книгу одну видел...
- Книгу? - спросил Петр Николаевич. - Это хорошо... А где ты видел эту книгу?
- В витрине, она называется "Жизнь моря". Какая книга интересная!
- А в каком магазине? - спросил Петр Николаевич и почему-то строго сказал Антону Степановичу: - Держите себя в руках, Антон Степанович, Миша еще ребенок.
Мы все пошли в столовую пить чай, а когда поднялись из-за стола, высокая молодая женщина, которая помогала Зинаиде Леонтьевне в хозяйственных делах, появилась в дверях с каким-то свертком и сказала:
- Петр Николаевич, можно вас на одну минутку?
- Я с тобой еще поговорю, Миша. И зачем тебе нужно было рассказывать... - неожиданно строго зашептал Антон Степанович.
- О чем рассказывать? - спросил я, и все понял: там, в свертке, была "Жизнь моря"...
- Это тебе, Миша, на добрую память, - сказал Петр Николаевич, выходя из своего кабинета с большим светло-голубым томом в руках. - Я тут написал...
Антон Степанович начал было извиняться, но Петр Николаевич строго сказал:
- И мальчика не тревожить, Антон Степанович. Миша еще ребенок. Это приказ...
А "ребенок" уже вглядывался в яркие иллюстрации, и ему казалось, что над его головой неслышно сомкнулись зеленые воды Великого Океана и стаи разноцветных коралловых рыбок вьются вокруг бесконечной пестрой лентой.
"ВЕЧНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ" БУДЕТ ИЗОБРЕТЕН МНОЮ!
- Ты тоже знаешь Петра Николаевича? - спросил я Антона Степановича по дороге домой. Антон Степанович серьезно ответил:
- Да, Миша, я его тоже знаю.
Я почувствовал, что как-то не так спросил, а когда посмотрел на Антона Степановича - он остановился, чтобы раскурить трубку, - заметил, что его глаза смеялись.
- Я думал, что он буржуй, вообще хороший, но буржуй.
- Да, - ответил Антон Степанович, - буржуй... Был буржуй, а вот без таких буржуев туго пришлось бы нашему брату красноармейцу. Он ведь не просто буржуй - генерал, ученый.
- Царский генерал? - пораженно спросил я.
- Царский генерал, - подтвердил отец. - Потом стал солдатом. Вспылил, понимаешь, и прямо на военном совете вызвал на дуэль одно сиятельное лицо, родственника самого царя... Это еще в империадиетическую было...
- А почему он живой?
- Заслуг у него было много, да и происхождение непростое, благородное, вот его и разжаловали в солдаты, а тут революция подошла. Выручили его благородие наши матросики, одним словом, стал он красным командиром, а сейчас и профессором...
- А что ты ему... - я остановился.
- Что ему показывал? Так, один товарищ у нас лет пять одну штуку придумывал, всем надоел. Знаний-то не хватает, а желание есть, и огромное желание. Ну, Петр Николаевич и разобрался в этом деле. "Вечный, - говорит, - двигатель". Учиться вашему товарищу нужно, есть смекалка, но..." - Антон Степанович развел руками, и я понял, что ему очень хотелось бы, чтобы Петр Николаевич совсем по-другому отозвался о работе его товарища.
- А какой это "вечный двигатель"? Он что, никогда не ломается?
- Нет, ломается, дело в другом. Он должен всегда двигаться, ниоткуда не получая энергии. Ни уголь в нем не горит, ни ветры, ни тебе солнечные лучи не действуют, а он все работает и работает без остановки, пока сам не сломается или его не сломают.
- И почему Петр Николаевич против такого двигателя?
- Он просто сравнил проект нашего товарища с "вечным двигателем". Ведь этот двигатель нельзя построить, вот какое дело. Почему нельзя? Нарушаются законы природы, а с ними не шутят. Много, знаешь ли, самых различных людей пытались пробить эту стену. Но никому не удалось...
- Но почему, почему все-таки нельзя сделать то, что всем нужно? Что это за законы такие? - не унимался я. - А по-моему, просто не могли сообразить, как это половчее, ну по-умному что ли, все соединить.
Антон Степанович пожал плечами.
- Не знаю, - сказал он. - Может быть, кто-нибудь и додумается. Не раз так в жизни бывало, что все говорят "нет", а придет человек и скажет: "не нет", а "да". Но я тебе не советую этим вопросом заниматься. Увлекаешься там биологией, зоологией - вот и продолжай, может быть, толк будет.
Я согласился с Антоном Степановичем, но твердо решил про себя обязательно изобрести "вечный двигатель", во всяком случае - попытаться...
РЫЦАРИ ОЛЬГИНСКОЙ УЛИЦЫ
Наконец мы получили квартиру и выехали из гостиницы. Улица, на которой мы теперь жили, называлась Ольгинской. Она круто спускалась вниз к площади, на которой стояли школа и театр имени Ивана Франко. Одна сторона нашей улицы не была застроена, там находилась "горка" - высокий глинистый обрыв, весь изрытый "пещерами". На самой "горке" росли кусты дикой акации, внизу - лопухи и крапива. Одним своим склоном "горка" выходила к тыльной стороне здания театра и маленькому дворику перед ним, где почти всегда была тень и густо разросся какой-то колючий кустарник. На крышу театра вела широкая вертикальная пожарная лестница, нижние перекладины которой были спилены так, что оставались только маленькие выступы с внутренней стороны лестницы.
Теперь вместо крыши в мою жизнь вошла "горка".
Придя из школы и захватив с собой "кен мандра", что на мальчишечьем жаргоне того времени означало кусок хлеба, я отправлялся рыть пещеры. Работа была нелегкой. Нужно было часами ковырять влажную глину кухонным ножом или детской лопаточкой, на ощупь выбирать рассыпчатые комья, вновь вползать в сделанные углубления и скрести, скрести. Как ни медленно подвигалась работа, но объединенные усилия мальчишек нашей улицы привели к тому, что "горка" была изрыта вдоль и поперек. Некоторые "пещеры" сообщались друг с другом, некоторые заканчивались довольно просторными залами, где проводились военные советы и деловые заседания, в повестке дня которых было немало сомнительных пунктов.
Вокруг "горки" и создателей "пещер" обращалось немало легенд и преданий. Рассказывали о Федьке с Банковской, которого на целых два часа засыпало в "главной пещере", и если бы его не откопали, то ему была бы амба. Рассказывали о таинственных "зимних жильцах", которые появлялись в конце осени, выводили наружу тщательно замаскированную водосточную трубу, ставили печку и всю зиму пользовались гостеприимством наших "пещер". Последние рассказы были правдивы. Я сам видел и трубу и печку, иногда видел и жильцов "пещер", а слухи о том, что в "пещерах" прячут награбленное и что там есть клады, хоть ни разу не подтвердились, но вызывали прилив сил у копателей.
Нашим атаманом был низенький мальчик, много ниже меня, по кличке "Хомяк". Юркий, ловкий и безжалостный, наш атаман был связан с взрослыми людьми, которые использовали его в своих таинственных делах. Хомяк часто приносил какието кошельки и бумажники. Для нас было ясно, что содержимое их нашло своего нового хозяина. Хомяк же говорил:
- Ну, кто купит? - Хомяк, конечно, понимал, что нам эти кошельки были ни к чему, просто форсил, но деньги у него действительно водились, на них он "кутил" "в пещере" в окружении своих приближенных.
Однажды в большом зале нашей "пещеры" на секретном совещании было решено произвести полную "экипировку" нашей "команды". Оказывается, Хомяк не раз уже лазил по пожарной лестнице на склад театра имени Франко, но один ничего не мог взять, так как с чердака нужно было спуститься вниз при помощи веревки." Операция была проведена, и каждый мальчишка с нашей улицы получил жестяной шлем, меч или шпагу, а для пяти старших мальчишек удалось собрать полный комплект рыцарского вооружения. Во время дележа вспыхнула ссора между руководством в лице атамана и его пяти приближенных и рядовыми участниками "операции". Понадеявшись на свои латы, руководящая верхушка вызвала всех остальных на бой, была жестоко избита и с трудом извлечена из погнутых доспехов.
Мое появление дома в шлеме древнего гладиатора не вызвало восторга. Антон Степанович долго рассматривал покрытый бронзовой краской гривастый шлем и сказал:
- Вернешь, откуда взял... Это ведь из театра, так?
- Ну, я один не полезу, там одному страшно...
- Не боялся, когда брал, наберись смелости и верни. Это государственное, народное имущество.
Подобные же разговоры были, видимо, и в других семьях, потому что назавтра я встретил возле пожарной лестницы еще нескольких "рыцарей", с унынием посматривавших вверх на чердачное окно. Тягостное наше состояние было нарушено громким криком сторожа, неожиданно появившегося из двери. Мы быстро побросали наше вооружение и вскарабкались вверх на "горку", что дало мне полное право вечером сказать Антону Степановичу:
- Я все вернул. И другие тоже.
Да, мы "вернули" театру его имущество, но те немногие часы, которые провела моя голова в почти "как настоящем" шлеме гладиатора, неизгладимы в моем сердце. Теперь, вглядываясь в рисунки, изображающие рыцарей, я как-то совсем по-другому понимал и рыцарскую гордость и рыцарскую мужественность: ведь и я тоже носил почти такой же шлем, а в нем нельзя не откинуть гордо голову, просто нельзя, какой бы противник ни стоял перед тобой.
ПОКА СУЩЕСТВУЕТ МИР!
Хомяк неожиданно исчез. Скорее всего его отправили в какую-нибудь колонию, но кто-то уверенно заявил, что Хомяк поехал в Одессу продавать кошельки и бумажники, а потом зайцем пролез в трюм заграничного парохода и уехал в Турцию навсегда. С исчезновением атамана наша ребячья жизнь както сразу упростилась. Исчез постоянный страх перед этим ловким и жестоким вором: ведь каждого, кто проявлял самостоятельность, Хомяк "брал на головку", так называлась процедура, когда Хомяк, вцепившись в плечи своей жертвы и отталкиваясь ногами от земли, бил своей остренькой головой прямо в лицо наказуемого.
В школе стали задавать много уроков, отнимавших все утреннее время, и "горка" постепенно отошла на второй план.
Зато развернулись работы над "вечным двигателем". Я привык обращать внимание на всякое длительное движение, внимательно всматривался в любую машину, любой механизм, пытаясь мысленно так "замкнуть цепь", чтобы это движение, смогло бы возникнуть снова и снова. Однажды я заметил, что связка ключей от книжного шкафа как-то поособенному дрожит, если толкнуть один из ключей. Мне показалось, что я что-то такое открыл, и теперь остается ввести еще одну связь, чтобы эти ключи стали бы дрожать постоянно.
В этом был свой расчет. Я чувствовал: все простые пути исчерпаны, сонмище громадных умов, возможно более глубоких, чем ум самого Альфреда Брэма, все еще остававшегося эталоном научного величия, давно уже исследовали все, что лежало на поверхности. Мне оставалось наблюдать и наблюдать. Может быть, что-нибудь такое "покажется", а я возьму и "раскрою" и доведу до конца.
Мои чертежики я никому не показывал, боялся, что меня засмеют. А главное, что вошло с тех пор в мою жизнь навсегда, можно определить, как непрерывное мучительное сомнение в правильности того или иного решения.
И вот свершилось... Передо мной была законченная модель "вечного двигателя". Она была, правда, "еще на бумаге", но я с каждой минутой все больше и больше убеждался: да, это "вечный двигатель", и, конечно, никто и никогда такого не изобретал, это он, мой "вечный двигатель"!
А все началось утром, после того как я узнал на уроке естествознания об опытах с магдебургскими полушариями. Учительница физики - всегда рассеянная, но педагог очень знающий, она родилась и училась в Праге и до сих пор плохо говорила порусски - достала как-.то из школьного шкафа два больших медных полушария с узорными ручками и красивым маленьким краником и предложила откачать воздух из сложенных вместе полушарий. Потом мы всем классом пытались разнять эти полушария, они, казалось, стали одним цельным куском металла, а учительница повернула краник, впустила внутрь воздух, и полушария сразу же разъединились. Давление на каждый сантиметр, оказывается, было равно одному килограмму, целому килограмму!
Я пришел домой, вытащил заветную тетрадку с чертежами "вечных двигателей" и нарисовал магдебургские полушария. "Какая сила, - думал я, - какая огромная сила! На один квадратный метр давит сила в десять тонн... И никто это никак не использовал, по-настоящему не использовал".
- А что, если взять не шар? - громко сказал я и тотчас же испуганно оглянулся. "Да, не шар, - продолжал я уже про себя, - не шар, а большое стальное яйцо, полое внутри, с выкачанным воздухом. Тогда на одну половину, ту, что имеет форму полушария, будет давить сила меньшая, чем на удлиненную, ведь площадь удлиненной половинки будет, конечно, больше... И если поставить такое яйцо на тележку, то его с одной стороны будет толкать, скажем, тонна, а с другой - две, а можно сделать и три! Вообще будет достаточно и одной тонны. А ведь никто не догадался, это я первый, я открыл ВЕЧНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ! И недрогнувшей рукой я подписал рисунок: "Вечный двигатель М. Мельникова, открыт им 15 сентября 1933 года в городе Киеве СССР"; после чего была нарисована большая красная звезда. Рисунок имел примерно следующий вид:
Теперь осталось поставить мое яйцо на тележку, тележку на рельсы, замкнутые в кольца, и тележка, эта, несомненно, покатится и будет катиться по рельсам, пока существует воздух, пока существуют законы природы, пока существует мир! Правда, колеса нужно будет смазывать... Ничего, пририсуем масленку, можно использовать такую же, какая у мамы в ящике швейной машины.
Итак, дело было сделано. Законы природы больше не являлись препятствием, они помогали, нужно было только правильно их понять, и можно делать все... Шел месяц за месяцем, а я все не мог решиться показать кому-нибудь свой чертеж. Вдруг я все-таки, все-таки ошибся?.. И я в тысячный раз проводил свое рассуждение: чем больше квадратных сантиметров, тем больше давление, чем больше давление, тем больше сила! Нет, не ошибся... И все начиналось сначала.
А я-то, я-то думал обойтись без законов природы! А они помогают?! И все это открыто мною в шестом классе, а что же я открою в восьмом?!
Я ПРИНИМАЮ ВОЗДУШНЫЙ ПАРАД
День начался необычно. Антону Степановичу кто-то позвонил рано-рано, часов в шесть утра. Уже рассветало, и окно в моей комнате было молочно-белым. Я прислушался к разговору. Это звонили "по делу", потому что Антон Степанович отвечал кому-то короткими фразами, потом речь неожиданно зашла обо мне. Отец так и сказал: "Если разрешите, я захвачу Мишу... Вполне дисциплинированный... Беру на себя... Есть, спасибо".
Потом он заглянул ко мне и тихо сказал: "Миша, быстро, на одной ноге, одевайся, ты слышишь? Чтоб на одной ноге!"
Я быстро оделся и, так как слышал слова Антона Степановича, что я вполне дисциплинирован и что неизвестный мне начальник Антона Степановича об этом поставлен в известность, выполнил приказание дословно, то есть поскакал в столовую на одной ноге.
- Ты что, ушибся? - спросил удивленно Антон Степанович. Почему ты скачешь, всех перебудишь!
- Но ты же мне сам сказал, чтобы на одной ноге!
Антон Степанович развел руками, тихонько рассмеялся и сказал:
- Есть вещи, которые нельзя понимать буквально. На одной ноге - это значит быстро, скоро... Эх ты, горе-изобретатель, совсем замоторился... Ну вот что, мы сейчас поедем на воздушный парад, ясно? Это военный аэродром, и я специально просил за тебя. Чтоб ты меня там не опозорил, слышишь? Дисциплина чтобы была железная...
Я ответил, что слышу, и мы вышли на улицу, где нас уже ждала большая машина, в которой сидели военные. Они все бывали у нас дома и знали меня. Тем более я удивился, когда один из них, кивнув в мою сторону, спросил:
- Согласовал?
- Так точно, - сухо ответил Антон Степанович, и мы поехали.
Киев спал. Мы понеслись по Крещатику, вскарабкались по Прорезной и вновь понеслись теперь уже по незнакомым мне улицам. Так быстро я еще никогда не ездил и где-то в глубине души пожалел, что столько времени убил на изобретение "вечного двигателя", гораздо лучше было бы изобрести чтонибудь такое стремительное, еще более быстрое, чем автомобиль.
За городом пошли садики с маленькими мазаными хатками под черепицей, потом все чаще и чаще стали попадаться соломенные крыши, потемневшие за зиму, потом пошли поля. Машина свернула в сторону высокого белого здания с квадратной башней, на верху которой развевался какой-то огромный полосатый чулок.
- Это "колбаса", - пояснил мне Антон Степанович. - Указывает направление ветра.
Дома и сады исчезли. Мы ехали по ровному-ровному зеленому полю. Теперь появились ангары, рядом самолеты, много самолетов. Они стояли как игрушечные, а главное - их было так много, что если я и рассказал бы об этом ребятам, мне все равно не поверили бы. Ангары были открыты, теперь было видно, что там внутри стоят самые большие самолеты, а вокруг снуют люди в комбинезонах и фуражках, в кожаных куртках и летных шлемах.
- Стоп, - сказал военный с тремя ромбами. - Приехали.
Мы все вышли на покрытую утренней росой траву и пошли, к высокому зданию, где нас ждали еще какие-то военные.
- Ты, Миша, поднимись вон на тот балкончик, - сказал мне Антон Степанович, - оттуда будет все видно.
Я вошел в маленькую дверь белого здания и сразу же очутился перед лестницей. Взбежать по ней было делом одной минуты. На следующей площадке также была дверь, еще меньшая. Я толкнул ее и очутился на узеньком балкончике, над которым возвышалась квадратная башня с "колбасой". А прямо снаружи этой квадратной башни соблазнительно поблескивала отполированными круглыми перекладинами металлическая лестница, совсем такая, какая вела на чердак театра имени Ивана Франко. Я не смог устоять против соблазна. Оглянувшись, не видит ли кто, я осторожно стал подниматься по железной лесенке и вскоре очутился на маленькой площадке, откуда открывался чудесный вид на все летное поле, на ангары и самолеты. Внизу я увидел военных, с которыми вместе приехал сюда. Они сидели на длинных скамьях и табуретках, расхаживали взад и вперед, здоровались с летчиками. Потом я заметил, что к аэродрому приближаются самолеты. Они шли звеньями, и гул их моторов все нарастал и нарастал. Большие и маленькие, по три звена или поодиночке, они проносились над полем непрерывным потоком, некоторые свечой взмывали вверх и делали "мертвую петлю", от которой у меня замирало сердце. Потом какой-то самолет перевернулся через крыло, и кто-то внизу громко сказал:
- "Бочка"! "Бочка"! Видели?
А в это время два самолета стали приближаться друг к другу, и оба разом закрутились в "мертвых петлях" и переворотах, пока один из них не вошел в "штопор" и, чуть не врезавшись в летное поле, выравнялся у самой земли и ушел вдаль.
Парад стал мне понемногу надоедать, и я занялся поиском развлечений. В одном из углов квадратной площадки висел огромный литой колокол. Это был церковный колокол, потому что на нем были отлиты какие-то кресты и святые с обручами сияний на головах. Колокол был темный, матовый, и только в одном месте была светлая царапина, по которой было видно, что на самом деле он из меди или бронзы. Внутри колокола висел язык. Тяжелый, с круглой шишкой на конце, сквозь дырочку которой была продета проволока. Мне неудержимо захотелось послушать, как звенит этот колокол. Но это, вероятно, специальный военный колокол? Это он раньше "тиликал" в церкви, а здесь он выполнял какую-то важную роль...