- Ну, из-за чего сыр-бор разгорелся? - спросил седой. Вот из-за этой-то чепухи? - Мы все стояли над сверкающей цепочкой.
Седой отпустил меня и наклонился, чтобы поднять цепочку, а Ленька подмигнул мне, и я бросился животом на песок, прикрыв собой находку.
- Так дело у нас не пойдет, - сказал седой. - Мне ведь только посмотреть надо, слово даю - отдам...
Человек отпустил Леньку, и мы втроем стали рассматривать цепочку. Она была совсем как новая, только у перемычек каждого звена набилась темная придонная грязца. Среднее звено было похоже на лодку или на полумесяц, но на лодку больше. А посередине был кружок, точный, остро вырезанный, а в нем какие-то изогнутые спицы, числом шесть.
- Старинная вещь, - сказал седой. - Наверно, очень старинная, амулет... Ну, так кому ее отдать? Тебе? - обратился он к Леньке. - Или тебе? - спросил у меня. - А то разгадаем? А ну, кто скажет, почему птица летает?
- По воздуху... - ответил быстро Ленька.
- Крыльями она машет, потому и летает, - сказал я.
- А отчего птица плавает, знаете? - спросил седой.
- От берега, - ответили мы хором, уж это мы с Ленькой знали.
- Тогда так, кто ответит правильно на последний вопрос тому и владеть цепкой. - Седой так и сказал "цепкой", совсем как говорили мы, мальчишки. - Так что больше весит, пуд пуха или пуд железа? Ну, кто первый?
- Пуд железа, - быстро сказал Ленька, а я уловил усмешку Седого и сказал:
- Пуд пуха...
- Ну, что мне с вами делать, - засмеялся Седой, - ну что делать прикажете? Пуд чего бы то ни было, а все пуд, понимаете? Пуд железа, пуд пуха, пуд вот песка, к примеру, все будет одного и того же веса.
- А пуд воды тоже? -спросил Ленька.
- Тоже, - ответил незнакомец.
- А воздуха? - спросил я.
Посмотрел на меня седой странно как-то, на всю жизнь запомнил я этот взгляд, и вдруг надел мне на шею цепочку с лодочкой, надел и сзади что-то тихо щелкнуло, и все... И опустил руки, а цепочка так и осталась висеть у меня на шее. Я быстро ее снял, но все звенья были на месте, они соединились в кольцо. Удивлению моему и Ленькиному не было предела.
- Как это вы сделали? - спросил я седого, но он засмеялся и сказал:
- А как же тебя зовут, Мишкой, должно быть?
- Мишкой, точно, - ответил я. - А вот его как? И не знаете...
- А он Павлушка, настоящий Павлушка, угадал?
- Не-а, - ответил Ленька. - А с трех раз угадаете?
- Угадаю, - ответил незнакомец. - Это очень просто, это совсем как просто... Витькой тебя звать? Не угадал... Ну тогда ты Ленька, вот ты кто... Это уж точно...
- Точно, - едва слышно ответил Ленька. Седой вдруг будто что-то заприметил в сверкающем море и с разбегу бросился в волны и поплыл, поплыл, а мы все стояли на берегу и следили, как постепенно удалялась его потемневшая от воды голова.
- Фокусник он, - убежденно сказал Ленька, - фокусник. И как это он цепку в колечко соединил?
Мы еще долго возились с нашей находкой, все пытались найти то звено, что могло раскрыться, да так и не нашли.
Пожалуй, я и забыл бы и об этой находке и о странном человеке на берегу, если бы не переплела всю мою жизнь та блестящая цепочка в удивительный и чудесный узел.
Антон Степанович совсем не обрадовался моему приобретению.
- Нам такие штучки иметь ни к чему, - сказал он. - Это, верно, платина, ух, как блестит! В море, говоришь, нашел?
Он небрежным жестом взял цепочку из моих рук и положил ее в карман, но я уже достаточно его знал, чтобы увидеть тень беспокойства на его лице. Однако вечером он вернул мне ее и сказал:
- Играй. Чепуха тут какая-то. Показал я знающему человеку, не золото ли какое или платина, спросил. Так тот взвесил на руке и говорит мне: "Легка, Антон, легка больно, отдай мальцу, пусть играет".
- А если бы золото или платина, тогда что?
- Ну, тогда мы ее государству отдали бы, на что нам эти буржуйские штучки?
- А государству на что? Если это буржуйские штучки?
- Машины покупать, вот зачем, а ты думал? Сколько пароходов к нам сейчас приходит, Миша, ты б только видел! В Одессу да и в Херсон теперь заходить стали. Все дно землечерпалки перерыли, чтобы океанские пароходы могли заходить. Вон недавно мне рассказывали, что в Херсоне землечерпалка снаряды со дна захватила. Как из ковша песок в баржу посыпался, ребята на берегу заметили и закричали. Вот как... А если бы не ребята...
- А что дальше было? - спросил я. - Ребята закричали, а дальше?
- Как что, спустился матрос в баржу, песок разгреб, а там - два снаряда крупнокалиберных, а потом в ковшах осторожно порылись, там еще одна штука; взорвались бы, плохо пришлось бы. Ну, вывезли их осторожненько в степь, а там расстреляли с далекого расстояния. И опять за работу. А ты думал? Мы сейчас ничего не жалеем, чтобы машины у заграницы купить. Нам они во как нужны! - и Антон Степанович сделал жест, который не оставлял сомнения в том, что машины нам действительно нужны.
НА ПАРОХОДЕ
Мне исполнилось десять лет, когда я впервые совершил свое первое большое путешествие. Был у Антона Степановича один знакомый, еще по годам нелегальной работы. Революция застала его студентом-медиком, в гражданскую войну был фельдшером, а теперь, окончив мединститут, он возглавлял санаторий в Одессе. К нему-то, договорившись с капитаном небольшого пароходика, и отправили меня на все лето. Как сейчас помню остановку на рейде Очакова. Большая лодка - я таких раньше не видел - с четырьмя гребцами подъехала к борту, и из нее стали выгружать ранние овощи прямо на палубу парохода.
- Это Очаков, старинная крепость, - сказал мне какой-то пассажир. - "Времен Очакова и покоренья Крыма..." .Чьи это стихи, мммаладой человек? Поколение вы наше, можно сказать...
- Простите, - не остался я в долгу, - а что это вы сейчас кушаете? Что это за рыбка такая?
- Прежде всего я не кушаю, а ем, это вы, м-маладой человек, изволите кушать, а я ем. Во-вторых, эта рыбка прозывается кефаль...
- Ах, простите, я и не заметил, - с деланной небрежностью сказал я, - это настоящая мугилиформес, более точно - мугиль салиенс.
Пассажир растерянно посмотрел на меня, торопливо отделил от остроносой рыбки золотистый бочок.
- Не угодно ли, м-маладой человек, за компанию...
- Я вам очень благодарен, товарищ, - раздельно и четко проговорил я, - но мы с капитаном только что позавтракали.
Я взял реванш.
ОТРЫВОК, ДЛЯ ПОНИМАНИЯ КОТОРОГО СЛЕДУЕТ ЗНАТЬ, ЧТО
СКВАУ - ЭТО ЖЕНЩИНА, А МОКАСИНЫ НЕСЪЕДОБНЫ
У причала меня встречал человек чуть ли не такого же роста, как я сам. Седой, подвижный, с красным от загара лицом, он подошел ко мне, спросил:
- Вас зовут Михаил? А вашего папу - Антон?.. - И выжидающе посмотрел на меня.
- Степанович,- смущенно подсказал я.
- Совершенно точно, - радостно подтвердил этот человек и указал рукой на двух мальчишек, стоявших с безразличными лицами невдалеке от причала: - Знакомьтесь. Мой сын Дмитрий, мой племянник Александр.
Дмитрий был тоже небольшого роста, с таким же красным загаром и белесыми бровями, как и его отец; Александр был выше и меня, и Дмитрия, и своего дяди головы на две. Ему было лет четырнадцать. У него было бесконечно мягкое и доброе лицо, смуглое, с широкими негритянскими ноздрями.
- Следует подать руку, - тихо и въедливо сказал мне Дмитрий. - Вот так.
Он неожиданно сильно вцепился мне в ладонь, и руку обожгло болью. Я знал этот прием, нужно было чуть-чуть поддернуть руку, чтобы переместить косточки ладони, но я просто не был готов.
- Дмитрий! - сказал его отец и покачал головой.
Александр мягко и бережно пожал мне руку. Почему-то я и не ожидал от него никакого подвоха.
Отец Дмитрия подозвал извозчика, и мы покатили чудесными зелеными улицами, потом свернули куда-то к морю и долго ехали рядом с трамваем, от которого я не мог отвести глаз, как ни старался сидеть с безразличным видом. Искоса вглядываясь в меня изучающим взглядом, Дмитрий тихо сказал своему брату:
- Выдержки никакой, сквау...
- Ну что ты, что ты, Димушка, - быстро заговорил Александр. - Нельзя же так, сразу...
- Проверка покажет, - многозначительно произнес Дмитрий. - Испытания разработаю я сам.
Услышав этот странный разговор, я сразу пожалел о том, что уже приехал. Как хорошо было бы сейчас сидеть рядом с пассажиром в панаме и медленно жевать душистую кефаль; и зачем только я отказался?
- Ты, вероятно, голоден? - тихо спросил меня Александр.
Он говорил так же тихо, как только что обменивался репликами с Дмитрием, и я решил, что "испытания" начинаются.
- Ты что, не слышишь? - громко спросил меня Дмитрий. Мой брат желает знать, голодны ли вы?
- Нет, нет, мы только что кушали, то есть ели... с капитаном, - нерешительно добавил я.
- Сиятельный князь Черноморский изволил откушать в камбузе, десятибалльный штормяга был ему нипочем, - спокойно разъяснил Дмитрий. - Хороший кусок оленьего мяса в нашем вигваме, надеюсь, удовлетворит бледнолицего пришельца... Или он предпочитает хорошо прожаренный вампум, в гарнире из мокасинов...
- Вампум не едят, - горячо возразил я. - Вампум - это такой пояс с ракушками, а мокасины - они на ногах...
- Это уже другое дело, - обрадованно захлопал в ладоши Дмитрий. - Это уже совсем другое дело. Нам как раз не хватало подходящего минга.
- Посмотри в зеркало - увидишь минга, - ответил я и тотчас же пожалел о сказанном.
- Это ты зря так, - тихо прошептал мне Александр, - Дмитрий - Великий Вождь, и обижать его безнаказанно... - он покачал головой.
Узенькие-узенькие улочки, на каждом перекрестке сияющий провал, так может сиять небо только над морем. Купы каштанов в цвету, и каждый цветок как желтая елочная свеча. Мы теперь ехали молча. Отец Дмитрия взобрался на козлы рядом с кучером, и они тихо переговаривались о каких-то взрослых делах; изредка доносилось: "А сахар?.. Ревматизм, конечно... та церабкоп не . для нас... Н-но, милая!" - и громкое щелкание кнута.
Наконец мы приехали. В большой гостиной во всю стену между двумя маленькими окошками распласталась цветным ковром огромная зоологическая карта, сразу привлекшая мое внимание. На ней нарисованы были леса, а вместо условных обозначений фигурки зверей. Слева на подоконнике стоял маленький аквариум с большими золотыми рыбками. Он был прикрыт толстым стеклом. Рыбок было много, и они с трудом поворачивались в аквариуме, путаясь в водорослях и поднимая хвостами муть со дна. Сквозь другое окно была видна открытая веранда, а за нею большой, уходящий к морю парк. Я вышел на веранду. Перед нею росла молоденькая акация. Не оборачиваясь, я приблизился к ней, быстро обхватил ее скользкий ствол ногами и пополз по нему. Я не оборачивался, но твердо знал, что и Дмитрий и Шура - так называли домашние Александра - наблюдают за мной. Быстро добрался до развилки и сразу же пожалел о своей затее: ветки акации были утыканы большими острыми и твердыми шипами. Но делать было нечего, и я, осторожно высвобождая одежду от шипов, упорно полз вверх, к вершине. То ли я волновался, то ли меня отвлек какой-то острый, как коготь, шип, но неожиданно веточка под моей ногой хрустнула, и я сорвался вниз, острые шипы разорвали мою рубаху, впились в ногу, руку, щеку. Отец Дмитрия бросился ко мне, поднял с земли. Я не плакал, нет. С каменным лицом я поднялся на веранду, где за время моего "восхождения" уже накрыли стол для ужина.
- Как же это вы? - спрашивал меня дедушка Дмитрия.
- Все нужно смазать йодом, и сейчас же! - волновался отец Дмитрия.
- Ведь это же акация, я так испугался! - заявил Шура.
Но ни боль, ни йод не смутили меня. Самое страшное произошло во время ужина, когда Дмитрий неожиданно внимательно посмотрел на меня, прыснул, выскочил из-за стола и, разразившись громким хохотом, объявил:
- Это же он нам хотел показать! Ой, не могу, он же хотел нам показать, что он может!
- Дмитрий! - резко крикнул его отец. - Дмитрий, прекрати, это же наш гость! - но даже его глаза смеялись.
"Нет, право, не нужно было мне отказываться от кефали", подумал я. Пассажир в панамке был таким добрым, таким добрым, и если бы не море, отделявшее меня от матери, от Антона Степановича, я бы, не задумываясь, побежал бы быстро, как ветер, не бежал - летел бы домой.
ДИМКИН ДЕДУШКА
"Итак, я жил тогда в Одессе..." - писал когда-то Пушкин. "Итак, я был тогда индейцем..." - звучит в моих ушах грустный и насмешливый голос Димкиного дедушки. Он сказал мне эти слова на прощание, когда я уезжал в Киев. Он был не просто дедушкой Дмитрия и Александра. О, он был Великим Хозяином Большой Соленой Воды, братом и другом Гайаваты, главным хранителем Священного Вампума, в который наряду с прошлыми трофеями была вплетена и найденная мною цепочка. И не найти ни одной отчаянной головы, осененной куриным пером, ни у оджибвеев, ни у дакотов, ни среди могавков, команчей, апачей, черноногих и сиу, которая не признавала бы абсолютного авторитета Великого Патриарха лесов во всех вопросах войны и мира, верности, дружбы, стрельбы из лука, устройства страшных испытаний для новичков и военнопленных. Теперь я смело могу открыть Великую Тайну. Изумительным качеством наших луков, повергавших в трепет всякого мальчишку, наблюдавшего за нашими сражениями, мы были обязаны... - уж не знаю, говорить или нет... - мы были обязаны тому, что Великий Вождь брал для луков крепкие и гибкие стволы старой сирени. (И да содрогнутся сердца любителей цветов!) После того как ночная тень приходила на землю и молочная сверкающая звездная река - дорога в царство теней, в Страну Понима - из конца в конец перебрасывалась по черному, как ночь, небу Украины, наш Великий Вождь, кряхтя, забирался в густые заросли сирени, вырезывал ножом еще днем отмеченные стволики, тщательно прятал ветки и листву и, так же кряхтя, говорил:
- Вы ж меня на цугундер отправите, бисовы диты! Ну если ж садовник узнает? Это ж уголовное дело.
А оджибвеи и дакоты, налегая животами на концы срезанных палок, восторженно шептали:
- Дедушка, мне сделайте вот из этой палки! Великий Вождь, вы обещали мне.
Ни у кого из нас и в мыслях не было, что дедушка принадлежит Дмитрию, что он его, а не наш дедушка.
- А почему, дедушка, вы Дмитрию такой наконечник для стрелы хороший сделали, а мне нет? - заявил я как-то ему.
- Прошу прощения, Быстроногий Олень, - смущенно и радостно сказал дедушка. - Я сегодня, сегодня же сделаю...
Димкин дедушка любил огородничать. У него была небольшая делянка, на которой произрастали морковь, капуста, кукуруза и несколько высоких огромных подсолнухов. Прошлый год он засеял делянку только одним картофелем, и Димка, рассердившись за что-то на него, сообщил нам потрясающий факт, в который мы и верили и не могли верить, так он не вязался в нашем сознании с обликом Великого Патриарха. Оказывается, дед сам сторожил свою картошку, для чего каждый вечер ходил ночевать на поле. Он ставил свою деревянную раскладушку прямо посередине поля и укладывался на нее, вооружась огромной дубиной. Как-то осенью он проснулся и обнаружил, что из всех кустов картофеля сохранилось только три куста, и то под его раскладушкой. Неизвестные воры очистили все поле, и ни огромная дубина, торчавшая из раскладушки, ни богатырский храп деда не смогли помешать злоумышленникам.
Моему вступлению в племя, да еще в качестве Быстроногого Оленя, предшествовала сложная процедура испытаний. Димка приложил всю свою выдумку, стремясь отыграться за поражение у зоологической карты, которое я ему нанес. Он пытался меня, знатока Альфреда Брэма и личного друга африканской мартышки Джулии, засыпать каверзными вопросами! Не глядя на карту, я называл ему таких животных, о которых он даже не слыхивал' Это в общем было не удивительно, потому что я, воодушевившись, произвел на свет ряд таких зверей, которые привели бы в смущение самого Бюффона.
Утром, перед Великим Испытанием Мужества, меня поманил пальцем дед и сказал:
- Ты ничего не бойся... Я буду рядом...
А Шура прямо заявил:
- Выполняй все смело и ничему не верь!
Вооружившись такой могучей поддержкой, я смело углубился в тенистую аллею, где мне туго-туго завязали глаза и повели в Ущелье Скальпов, где должны были производиться испытания. Димка постарался на славу: как я ни моргал глазами, сквозь повязку не пробивался ни один лучик света, и холодок страха тихонько вполз в мою ослепшую голову.
- Внимание! - командовал Димка. - Поставьте его на доску... Так... Ты, бледнолицая собака, желаешь ли принять первое испытание? - Я кивнул. - Перед тобой качающийся узкий мост через Ущелье Скальпов. Один неверный шаг, и ты рухнешь в шумящий поток, и тело твое поглотит Великое Соленое Озеро. А на дне ущелья лежит битое стекло и консервные банки с острыми краями. Согласен ли ты подвергнуться испытанию? - Я снова кивнул, и Димка скомандовал: - Иди!
И я пошел. Подо мной действительно была узенькая длинная-длинная доска, она прогибалась под моей тяжестью, где-то рядом шумело море, а свежий утренний ветерок создавал ощущение открытого пространства. Я верил, что действительно и справа и слева от меня простирается пропасть, замедлил было уже шаг, но услышал торжествующее Димкино "ага!" и, вспомнив напутствие Шуры, быстро побежал по доске, спрыгнул с нее и под всеобщий гул одобрения сдернул повязку с глаз. Длинная доска была положена на два больших камня, лежащих прямо на земле. Ни пропасти, ни битого стекла, ни бурного потока... Теперь я смело выполнил остальные испытания, а, перегнав в беге все племя, получил почетное прозвище Ункаса, сына Чингачгука, Быстроногого Оленя..
Однажды Шура и Димка рассказали мне удивительную сказку. Мы сидели на решетчатой койке женского солярия. Одна очередь отдыхающих только что уехала, ждали вторую, поэтому солярий был пуст. Днями прошли обильные дожди, и грязножелтое море неспокойно ворочалось в своей безбрежной постели. Сказку рассказывал Димка, Шура вставлял отдельные замечания. Это была наша первая дружеская беседа. Без шпилек и ехидных замечаний со стороны Дмитрия и без отечески покровительственного "взрослого" тона, каким разговаривал со мною Шура. Много позже я случайно натолкнулся на эту сказку, вспомнил и берег, и Димку, и полощущийся на ветру тент над раздевалкой. Но сказка произвела на меня неизгладимое впечатление только тогда, когда мне ее впервые рассказали, может быть потому, что в этот день я уже был болен. В сказке говорилось о том, как хитрый визирь, который был к тому же тайным колдуном, сообщил своему повелителю, молодому халифу, волшебное слово; тот, кто произносил это слово, тотчас же превращался в зверя. Его молодой халиф стал аистом, но, услышав разговор, который вели между собой другие аисты, рассмеялся и забыл волшебное слово. Теперь он должен был бы остаться навсегда птицей, если бы не сова, которая посоветовала халифу-аисту подслушать разговор между визирем и этим торговцем.
- А что за слово ты сказал ему? - спросил визирь. И когда торговец сказал это слово, его тотчас же услышал халиф и расколдовал и себя и сову, которая оказалась принцессой. Но тут Димка заспорил с Шурой, какое именно слово должен был сказать халиф, и они долго спорили, а я сидел как в воду опущенный и думал: "Слово... слово... Одно слово, и ты превращаешься в птицу, лягушку, льва... А' может быть, в слове что-то есть большее, чем само слово, чем тот предмет, который означает это слово?" Я поймал себя на том, что тайна коварного визиря и его помощника торговца была мне 'ближе, чем страдания халифа и совы-принцессы. "Все-таки они враги, успокаивал я себя. - Эксплуататоры, а колдуны знали свое дело, они были большими учеными, если они были на самом деле".
- Сказка - ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок! вдруг сказал Шура. - Димка, Димушка, посмотри на Мишу! Он, наверно, решил стать волшебником!
Это, конечно, было случайным совпадением, но я внимательно посмотрел на своих товарищей. Находясь под впечатлением только что рассказанной сказки, я даже подумал: "А что, если они в самом деле волшебники, волшебники, превратившиеся в мальчиков, и хотят, чтобы я стал аистом". Я отогнал эту мысль, попытался улыбнуться, а мои товарищи почувствовали, что со мной что-то неладно, и смотрели на меня во все глаза, всем своим поведением подтверждая мою странную догадку. Теперь я точно знал, что эти двое волшебники и что я сейчас превращусь в большого белого аиста.
Через три дня я очнулся. В комнате был полумрак. Возле меня находилась, моя мать и держала в руке белую тряпочку. Потом поднесла ее к моему лбу, увидела, что я открыл глаза, и сказала:
- Сыночек, Мишенька! Что у тебя болит? Не шевелись, тебе нельзя...
Потом у моей постели собрались врачи. Как сквозь сон я слышал:
- Пришел в себя? Это хорошо. Не расстраивайтесь...
В ЭТОМ ЧТО-ТО ЕСТЬ...
Я пролежал два с половиной месяца. Часто, два-три раза в день, заходили Шура и Дмитрий. Это они подыскали для меня развлечение, единственно возможное для моего "лежачего положения". Из кипы детских книжек я вырезал картинки. Книжек было много, а я все вырезывал и вырезывал, утят и пеликанов, гиппопотамов и слонов, крокодилов и мойдодыров. Потом мне принесли белую бумагу. Я попытался рисовать, но карандаш не держался в руках. Я вырезал по памяти из чистой белой бумаги аиста. Вышло похоже. Потом вырезал крокодила на траве, сделал разрез, поставил его на твердую обложку какой-то книжки.
Я был искренне удивлен, когда и Димка и Шура долго рассматривали моего крокодила, а потом сказали в один голос, что это просто "мировой" крокодил. А Димка добавил, что ему нисколечко не жалко тех книжек, которые я изрезал.
Когда я оправился настолько, что смог ходить по комнате, Димка привел ко мне "талантливейшего человека" и "тоже художника". Это был мальчик моего возраста, с гордо поднятой круглой головой и узенькими плечами. Он показал мне презабавные рисунки. Смело могу сказать, что ничего подобного я больше не видел. Какие-то странные лица, много лиц. А невиданные, даже в сказочных картинках, звери! Я знал толк в не связанном ни предрассудками, ни наукой свободном "зверотворчестве", но, кошмарные морды, изображенные моим новым знакомым, то рыбьи, то птичьи, крылья прямо изо лба, хвосты, заменяющие уши, поток загадочных людей с лицами на коленях и слоновыми ушами буквально подавили меня. Мой новый знакомый милостиво рассмотрел моих вырезанных из бумаги скромных всего лишь четвероногих и однохвостых представителей земной фауны и сказал:
- В этом что-то есть...
Он сказал эту фразу медленно, но как-то "сразу", и я почувствовал, что так сказали ему о его чудиках. "Врун и задавала, - подумал я. - А Димка мне его привел, чтобы насолить, верно, и по сей день жалеет, что похвалил моего первого крокодила".
- Димка, - сказал я, - выйди, будь другом. Нам нужно поговорить.
Когда Димка вышел, мой товарищ по искусству перестал задирать подбородок кверху и спросил меня:
- Ты что, кого хочешь можешь вырезать?
Я подтвердил.
- А я вот нет... Конечно, если очень захочу, то потрачу день, два дня, но все равно нарисую. А так, чтобы сразу... Нет, не выйдет... Да и ты небось врешь?
- Я хоть сейчас, мне не трудно, - заспешил я: разговор меня ужасно заинтересовал. - Вот, пожалуйста, кого тебе? Хочешь петуха? Или слона?
- А лягушку сможешь?
- Лягушку трудно, у нее профиль такой... Ну, такой, без выступающих частей.
- Нехарактерный, - строго заметил мой знакомый, заметно оживляясь. - Так лягушку ты не можешь. А кого ты можешь?
- Да кого хочешь! Вот - смотри!
Я вырезал ему петуха, и бегемота, и лисичку, и пантеру Багиру из "Маугли", и индейца с луком. Я вырезывал и вырезывал, и каждый мой зверь или человек вызывали у моего знакомого неподдельный восторг. Потом он с грустью сказал: "А я вот не могу, чтобы что хочу... У меня дело потрудней будет. Я, понимаешь, беру лист бумаги и делаю так". Он достал листок бумаги и карандаш и стал быстро черкать по всем направлениям, а когда листок покрылся сетью запутанных завитков и зигзагов, отодвинул свое произведение на расстояние вытянутой руки, потом повернул листок и так и этак, громко сказал:
- Курица!
- Какая курица? - спросил я.
- Ясно, какая, обыкновенная. - Мой новый знакомый быстро обвел контур, и я тоже увидел, что в переплетении его каракуль было видно нечто очень похожее на курицу, только без хвоста. Потом этот "талантливейший человек" и "тоже художник" взял в руки резинку и тщательно стер все, что не относилось к -курице, дорисовал кое-как хвост и, подписав внизу "Анатолий Жук", проставив красиво число и дату, вручил мне свой новый шедевр.
- Это на память... - сказал он.
- Так ты даже рисовать не умеешь? - сказал я.
- Как не умею, а курица! - вдруг обиделся Толя. - А ты-то, ты-то, молчал бы! Лягушку и ту вырезать не можешь... Ну, не обижайся, мне Дмитрий сказал, что ты болен и тебе нельзя волноваться...
Он ушел, а Димка, заглянув ко мне вечером после школы, внимательно разглядел курицу и сетку стертых "подготовительных" штрихов и упрямо заявил:
- Чего ты придираешься? Курица как курица, мне и такой не нарисовать. Воображаешь ты, Мишка, много... - Потом подумал и добавил: - А ведь жулик этот Толька, настоящий жулик, а его водили к какому-то знаменитому художнику, и тот его хвалил...
- И вовсе он его не хвалил, - теперь уже уверенно заявил я. - Просто этот художник сказал, что "в этом что-то есть".
СМЕРТЬ ДЕДУШКИ
Нас провожал один дедушка. Шура и Димка были в школе, отец Димки уехал куда-то по делам. Дедушка вручил мне толстую книгу, на обложке которой длинная шпага с витой ручкой была воткнута в широкополую шляпу с пером.
- Итак, я был тогда индейцем, - сказал он, целуя меня в щеку. - Помни и не забывай Закон Леса и Устав Свободы.
Мы ехали в Киев, куда перевели Антона Степановича. А через несколько дней нам пришло письмо из Одессы, в котором рассказывалось о неожиданной кончине Димкиного дедушки. Он погиб в тот день, когда мы выехали. Вернувшись домой с вокзала, дедушка услышал на втором этаже какой-то шум. Никому не сказав ни слова, он взял свою знаменитую дубину и пошел "наводить порядок".
Седой отпустил меня и наклонился, чтобы поднять цепочку, а Ленька подмигнул мне, и я бросился животом на песок, прикрыв собой находку.
- Так дело у нас не пойдет, - сказал седой. - Мне ведь только посмотреть надо, слово даю - отдам...
Человек отпустил Леньку, и мы втроем стали рассматривать цепочку. Она была совсем как новая, только у перемычек каждого звена набилась темная придонная грязца. Среднее звено было похоже на лодку или на полумесяц, но на лодку больше. А посередине был кружок, точный, остро вырезанный, а в нем какие-то изогнутые спицы, числом шесть.
- Старинная вещь, - сказал седой. - Наверно, очень старинная, амулет... Ну, так кому ее отдать? Тебе? - обратился он к Леньке. - Или тебе? - спросил у меня. - А то разгадаем? А ну, кто скажет, почему птица летает?
- По воздуху... - ответил быстро Ленька.
- Крыльями она машет, потому и летает, - сказал я.
- А отчего птица плавает, знаете? - спросил седой.
- От берега, - ответили мы хором, уж это мы с Ленькой знали.
- Тогда так, кто ответит правильно на последний вопрос тому и владеть цепкой. - Седой так и сказал "цепкой", совсем как говорили мы, мальчишки. - Так что больше весит, пуд пуха или пуд железа? Ну, кто первый?
- Пуд железа, - быстро сказал Ленька, а я уловил усмешку Седого и сказал:
- Пуд пуха...
- Ну, что мне с вами делать, - засмеялся Седой, - ну что делать прикажете? Пуд чего бы то ни было, а все пуд, понимаете? Пуд железа, пуд пуха, пуд вот песка, к примеру, все будет одного и того же веса.
- А пуд воды тоже? -спросил Ленька.
- Тоже, - ответил незнакомец.
- А воздуха? - спросил я.
Посмотрел на меня седой странно как-то, на всю жизнь запомнил я этот взгляд, и вдруг надел мне на шею цепочку с лодочкой, надел и сзади что-то тихо щелкнуло, и все... И опустил руки, а цепочка так и осталась висеть у меня на шее. Я быстро ее снял, но все звенья были на месте, они соединились в кольцо. Удивлению моему и Ленькиному не было предела.
- Как это вы сделали? - спросил я седого, но он засмеялся и сказал:
- А как же тебя зовут, Мишкой, должно быть?
- Мишкой, точно, - ответил я. - А вот его как? И не знаете...
- А он Павлушка, настоящий Павлушка, угадал?
- Не-а, - ответил Ленька. - А с трех раз угадаете?
- Угадаю, - ответил незнакомец. - Это очень просто, это совсем как просто... Витькой тебя звать? Не угадал... Ну тогда ты Ленька, вот ты кто... Это уж точно...
- Точно, - едва слышно ответил Ленька. Седой вдруг будто что-то заприметил в сверкающем море и с разбегу бросился в волны и поплыл, поплыл, а мы все стояли на берегу и следили, как постепенно удалялась его потемневшая от воды голова.
- Фокусник он, - убежденно сказал Ленька, - фокусник. И как это он цепку в колечко соединил?
Мы еще долго возились с нашей находкой, все пытались найти то звено, что могло раскрыться, да так и не нашли.
Пожалуй, я и забыл бы и об этой находке и о странном человеке на берегу, если бы не переплела всю мою жизнь та блестящая цепочка в удивительный и чудесный узел.
Антон Степанович совсем не обрадовался моему приобретению.
- Нам такие штучки иметь ни к чему, - сказал он. - Это, верно, платина, ух, как блестит! В море, говоришь, нашел?
Он небрежным жестом взял цепочку из моих рук и положил ее в карман, но я уже достаточно его знал, чтобы увидеть тень беспокойства на его лице. Однако вечером он вернул мне ее и сказал:
- Играй. Чепуха тут какая-то. Показал я знающему человеку, не золото ли какое или платина, спросил. Так тот взвесил на руке и говорит мне: "Легка, Антон, легка больно, отдай мальцу, пусть играет".
- А если бы золото или платина, тогда что?
- Ну, тогда мы ее государству отдали бы, на что нам эти буржуйские штучки?
- А государству на что? Если это буржуйские штучки?
- Машины покупать, вот зачем, а ты думал? Сколько пароходов к нам сейчас приходит, Миша, ты б только видел! В Одессу да и в Херсон теперь заходить стали. Все дно землечерпалки перерыли, чтобы океанские пароходы могли заходить. Вон недавно мне рассказывали, что в Херсоне землечерпалка снаряды со дна захватила. Как из ковша песок в баржу посыпался, ребята на берегу заметили и закричали. Вот как... А если бы не ребята...
- А что дальше было? - спросил я. - Ребята закричали, а дальше?
- Как что, спустился матрос в баржу, песок разгреб, а там - два снаряда крупнокалиберных, а потом в ковшах осторожно порылись, там еще одна штука; взорвались бы, плохо пришлось бы. Ну, вывезли их осторожненько в степь, а там расстреляли с далекого расстояния. И опять за работу. А ты думал? Мы сейчас ничего не жалеем, чтобы машины у заграницы купить. Нам они во как нужны! - и Антон Степанович сделал жест, который не оставлял сомнения в том, что машины нам действительно нужны.
НА ПАРОХОДЕ
Мне исполнилось десять лет, когда я впервые совершил свое первое большое путешествие. Был у Антона Степановича один знакомый, еще по годам нелегальной работы. Революция застала его студентом-медиком, в гражданскую войну был фельдшером, а теперь, окончив мединститут, он возглавлял санаторий в Одессе. К нему-то, договорившись с капитаном небольшого пароходика, и отправили меня на все лето. Как сейчас помню остановку на рейде Очакова. Большая лодка - я таких раньше не видел - с четырьмя гребцами подъехала к борту, и из нее стали выгружать ранние овощи прямо на палубу парохода.
- Это Очаков, старинная крепость, - сказал мне какой-то пассажир. - "Времен Очакова и покоренья Крыма..." .Чьи это стихи, мммаладой человек? Поколение вы наше, можно сказать...
- Простите, - не остался я в долгу, - а что это вы сейчас кушаете? Что это за рыбка такая?
- Прежде всего я не кушаю, а ем, это вы, м-маладой человек, изволите кушать, а я ем. Во-вторых, эта рыбка прозывается кефаль...
- Ах, простите, я и не заметил, - с деланной небрежностью сказал я, - это настоящая мугилиформес, более точно - мугиль салиенс.
Пассажир растерянно посмотрел на меня, торопливо отделил от остроносой рыбки золотистый бочок.
- Не угодно ли, м-маладой человек, за компанию...
- Я вам очень благодарен, товарищ, - раздельно и четко проговорил я, - но мы с капитаном только что позавтракали.
Я взял реванш.
ОТРЫВОК, ДЛЯ ПОНИМАНИЯ КОТОРОГО СЛЕДУЕТ ЗНАТЬ, ЧТО
СКВАУ - ЭТО ЖЕНЩИНА, А МОКАСИНЫ НЕСЪЕДОБНЫ
У причала меня встречал человек чуть ли не такого же роста, как я сам. Седой, подвижный, с красным от загара лицом, он подошел ко мне, спросил:
- Вас зовут Михаил? А вашего папу - Антон?.. - И выжидающе посмотрел на меня.
- Степанович,- смущенно подсказал я.
- Совершенно точно, - радостно подтвердил этот человек и указал рукой на двух мальчишек, стоявших с безразличными лицами невдалеке от причала: - Знакомьтесь. Мой сын Дмитрий, мой племянник Александр.
Дмитрий был тоже небольшого роста, с таким же красным загаром и белесыми бровями, как и его отец; Александр был выше и меня, и Дмитрия, и своего дяди головы на две. Ему было лет четырнадцать. У него было бесконечно мягкое и доброе лицо, смуглое, с широкими негритянскими ноздрями.
- Следует подать руку, - тихо и въедливо сказал мне Дмитрий. - Вот так.
Он неожиданно сильно вцепился мне в ладонь, и руку обожгло болью. Я знал этот прием, нужно было чуть-чуть поддернуть руку, чтобы переместить косточки ладони, но я просто не был готов.
- Дмитрий! - сказал его отец и покачал головой.
Александр мягко и бережно пожал мне руку. Почему-то я и не ожидал от него никакого подвоха.
Отец Дмитрия подозвал извозчика, и мы покатили чудесными зелеными улицами, потом свернули куда-то к морю и долго ехали рядом с трамваем, от которого я не мог отвести глаз, как ни старался сидеть с безразличным видом. Искоса вглядываясь в меня изучающим взглядом, Дмитрий тихо сказал своему брату:
- Выдержки никакой, сквау...
- Ну что ты, что ты, Димушка, - быстро заговорил Александр. - Нельзя же так, сразу...
- Проверка покажет, - многозначительно произнес Дмитрий. - Испытания разработаю я сам.
Услышав этот странный разговор, я сразу пожалел о том, что уже приехал. Как хорошо было бы сейчас сидеть рядом с пассажиром в панаме и медленно жевать душистую кефаль; и зачем только я отказался?
- Ты, вероятно, голоден? - тихо спросил меня Александр.
Он говорил так же тихо, как только что обменивался репликами с Дмитрием, и я решил, что "испытания" начинаются.
- Ты что, не слышишь? - громко спросил меня Дмитрий. Мой брат желает знать, голодны ли вы?
- Нет, нет, мы только что кушали, то есть ели... с капитаном, - нерешительно добавил я.
- Сиятельный князь Черноморский изволил откушать в камбузе, десятибалльный штормяга был ему нипочем, - спокойно разъяснил Дмитрий. - Хороший кусок оленьего мяса в нашем вигваме, надеюсь, удовлетворит бледнолицего пришельца... Или он предпочитает хорошо прожаренный вампум, в гарнире из мокасинов...
- Вампум не едят, - горячо возразил я. - Вампум - это такой пояс с ракушками, а мокасины - они на ногах...
- Это уже другое дело, - обрадованно захлопал в ладоши Дмитрий. - Это уже совсем другое дело. Нам как раз не хватало подходящего минга.
- Посмотри в зеркало - увидишь минга, - ответил я и тотчас же пожалел о сказанном.
- Это ты зря так, - тихо прошептал мне Александр, - Дмитрий - Великий Вождь, и обижать его безнаказанно... - он покачал головой.
Узенькие-узенькие улочки, на каждом перекрестке сияющий провал, так может сиять небо только над морем. Купы каштанов в цвету, и каждый цветок как желтая елочная свеча. Мы теперь ехали молча. Отец Дмитрия взобрался на козлы рядом с кучером, и они тихо переговаривались о каких-то взрослых делах; изредка доносилось: "А сахар?.. Ревматизм, конечно... та церабкоп не . для нас... Н-но, милая!" - и громкое щелкание кнута.
Наконец мы приехали. В большой гостиной во всю стену между двумя маленькими окошками распласталась цветным ковром огромная зоологическая карта, сразу привлекшая мое внимание. На ней нарисованы были леса, а вместо условных обозначений фигурки зверей. Слева на подоконнике стоял маленький аквариум с большими золотыми рыбками. Он был прикрыт толстым стеклом. Рыбок было много, и они с трудом поворачивались в аквариуме, путаясь в водорослях и поднимая хвостами муть со дна. Сквозь другое окно была видна открытая веранда, а за нею большой, уходящий к морю парк. Я вышел на веранду. Перед нею росла молоденькая акация. Не оборачиваясь, я приблизился к ней, быстро обхватил ее скользкий ствол ногами и пополз по нему. Я не оборачивался, но твердо знал, что и Дмитрий и Шура - так называли домашние Александра - наблюдают за мной. Быстро добрался до развилки и сразу же пожалел о своей затее: ветки акации были утыканы большими острыми и твердыми шипами. Но делать было нечего, и я, осторожно высвобождая одежду от шипов, упорно полз вверх, к вершине. То ли я волновался, то ли меня отвлек какой-то острый, как коготь, шип, но неожиданно веточка под моей ногой хрустнула, и я сорвался вниз, острые шипы разорвали мою рубаху, впились в ногу, руку, щеку. Отец Дмитрия бросился ко мне, поднял с земли. Я не плакал, нет. С каменным лицом я поднялся на веранду, где за время моего "восхождения" уже накрыли стол для ужина.
- Как же это вы? - спрашивал меня дедушка Дмитрия.
- Все нужно смазать йодом, и сейчас же! - волновался отец Дмитрия.
- Ведь это же акация, я так испугался! - заявил Шура.
Но ни боль, ни йод не смутили меня. Самое страшное произошло во время ужина, когда Дмитрий неожиданно внимательно посмотрел на меня, прыснул, выскочил из-за стола и, разразившись громким хохотом, объявил:
- Это же он нам хотел показать! Ой, не могу, он же хотел нам показать, что он может!
- Дмитрий! - резко крикнул его отец. - Дмитрий, прекрати, это же наш гость! - но даже его глаза смеялись.
"Нет, право, не нужно было мне отказываться от кефали", подумал я. Пассажир в панамке был таким добрым, таким добрым, и если бы не море, отделявшее меня от матери, от Антона Степановича, я бы, не задумываясь, побежал бы быстро, как ветер, не бежал - летел бы домой.
ДИМКИН ДЕДУШКА
"Итак, я жил тогда в Одессе..." - писал когда-то Пушкин. "Итак, я был тогда индейцем..." - звучит в моих ушах грустный и насмешливый голос Димкиного дедушки. Он сказал мне эти слова на прощание, когда я уезжал в Киев. Он был не просто дедушкой Дмитрия и Александра. О, он был Великим Хозяином Большой Соленой Воды, братом и другом Гайаваты, главным хранителем Священного Вампума, в который наряду с прошлыми трофеями была вплетена и найденная мною цепочка. И не найти ни одной отчаянной головы, осененной куриным пером, ни у оджибвеев, ни у дакотов, ни среди могавков, команчей, апачей, черноногих и сиу, которая не признавала бы абсолютного авторитета Великого Патриарха лесов во всех вопросах войны и мира, верности, дружбы, стрельбы из лука, устройства страшных испытаний для новичков и военнопленных. Теперь я смело могу открыть Великую Тайну. Изумительным качеством наших луков, повергавших в трепет всякого мальчишку, наблюдавшего за нашими сражениями, мы были обязаны... - уж не знаю, говорить или нет... - мы были обязаны тому, что Великий Вождь брал для луков крепкие и гибкие стволы старой сирени. (И да содрогнутся сердца любителей цветов!) После того как ночная тень приходила на землю и молочная сверкающая звездная река - дорога в царство теней, в Страну Понима - из конца в конец перебрасывалась по черному, как ночь, небу Украины, наш Великий Вождь, кряхтя, забирался в густые заросли сирени, вырезывал ножом еще днем отмеченные стволики, тщательно прятал ветки и листву и, так же кряхтя, говорил:
- Вы ж меня на цугундер отправите, бисовы диты! Ну если ж садовник узнает? Это ж уголовное дело.
А оджибвеи и дакоты, налегая животами на концы срезанных палок, восторженно шептали:
- Дедушка, мне сделайте вот из этой палки! Великий Вождь, вы обещали мне.
Ни у кого из нас и в мыслях не было, что дедушка принадлежит Дмитрию, что он его, а не наш дедушка.
- А почему, дедушка, вы Дмитрию такой наконечник для стрелы хороший сделали, а мне нет? - заявил я как-то ему.
- Прошу прощения, Быстроногий Олень, - смущенно и радостно сказал дедушка. - Я сегодня, сегодня же сделаю...
Димкин дедушка любил огородничать. У него была небольшая делянка, на которой произрастали морковь, капуста, кукуруза и несколько высоких огромных подсолнухов. Прошлый год он засеял делянку только одним картофелем, и Димка, рассердившись за что-то на него, сообщил нам потрясающий факт, в который мы и верили и не могли верить, так он не вязался в нашем сознании с обликом Великого Патриарха. Оказывается, дед сам сторожил свою картошку, для чего каждый вечер ходил ночевать на поле. Он ставил свою деревянную раскладушку прямо посередине поля и укладывался на нее, вооружась огромной дубиной. Как-то осенью он проснулся и обнаружил, что из всех кустов картофеля сохранилось только три куста, и то под его раскладушкой. Неизвестные воры очистили все поле, и ни огромная дубина, торчавшая из раскладушки, ни богатырский храп деда не смогли помешать злоумышленникам.
Моему вступлению в племя, да еще в качестве Быстроногого Оленя, предшествовала сложная процедура испытаний. Димка приложил всю свою выдумку, стремясь отыграться за поражение у зоологической карты, которое я ему нанес. Он пытался меня, знатока Альфреда Брэма и личного друга африканской мартышки Джулии, засыпать каверзными вопросами! Не глядя на карту, я называл ему таких животных, о которых он даже не слыхивал' Это в общем было не удивительно, потому что я, воодушевившись, произвел на свет ряд таких зверей, которые привели бы в смущение самого Бюффона.
Утром, перед Великим Испытанием Мужества, меня поманил пальцем дед и сказал:
- Ты ничего не бойся... Я буду рядом...
А Шура прямо заявил:
- Выполняй все смело и ничему не верь!
Вооружившись такой могучей поддержкой, я смело углубился в тенистую аллею, где мне туго-туго завязали глаза и повели в Ущелье Скальпов, где должны были производиться испытания. Димка постарался на славу: как я ни моргал глазами, сквозь повязку не пробивался ни один лучик света, и холодок страха тихонько вполз в мою ослепшую голову.
- Внимание! - командовал Димка. - Поставьте его на доску... Так... Ты, бледнолицая собака, желаешь ли принять первое испытание? - Я кивнул. - Перед тобой качающийся узкий мост через Ущелье Скальпов. Один неверный шаг, и ты рухнешь в шумящий поток, и тело твое поглотит Великое Соленое Озеро. А на дне ущелья лежит битое стекло и консервные банки с острыми краями. Согласен ли ты подвергнуться испытанию? - Я снова кивнул, и Димка скомандовал: - Иди!
И я пошел. Подо мной действительно была узенькая длинная-длинная доска, она прогибалась под моей тяжестью, где-то рядом шумело море, а свежий утренний ветерок создавал ощущение открытого пространства. Я верил, что действительно и справа и слева от меня простирается пропасть, замедлил было уже шаг, но услышал торжествующее Димкино "ага!" и, вспомнив напутствие Шуры, быстро побежал по доске, спрыгнул с нее и под всеобщий гул одобрения сдернул повязку с глаз. Длинная доска была положена на два больших камня, лежащих прямо на земле. Ни пропасти, ни битого стекла, ни бурного потока... Теперь я смело выполнил остальные испытания, а, перегнав в беге все племя, получил почетное прозвище Ункаса, сына Чингачгука, Быстроногого Оленя..
Однажды Шура и Димка рассказали мне удивительную сказку. Мы сидели на решетчатой койке женского солярия. Одна очередь отдыхающих только что уехала, ждали вторую, поэтому солярий был пуст. Днями прошли обильные дожди, и грязножелтое море неспокойно ворочалось в своей безбрежной постели. Сказку рассказывал Димка, Шура вставлял отдельные замечания. Это была наша первая дружеская беседа. Без шпилек и ехидных замечаний со стороны Дмитрия и без отечески покровительственного "взрослого" тона, каким разговаривал со мною Шура. Много позже я случайно натолкнулся на эту сказку, вспомнил и берег, и Димку, и полощущийся на ветру тент над раздевалкой. Но сказка произвела на меня неизгладимое впечатление только тогда, когда мне ее впервые рассказали, может быть потому, что в этот день я уже был болен. В сказке говорилось о том, как хитрый визирь, который был к тому же тайным колдуном, сообщил своему повелителю, молодому халифу, волшебное слово; тот, кто произносил это слово, тотчас же превращался в зверя. Его молодой халиф стал аистом, но, услышав разговор, который вели между собой другие аисты, рассмеялся и забыл волшебное слово. Теперь он должен был бы остаться навсегда птицей, если бы не сова, которая посоветовала халифу-аисту подслушать разговор между визирем и этим торговцем.
- А что за слово ты сказал ему? - спросил визирь. И когда торговец сказал это слово, его тотчас же услышал халиф и расколдовал и себя и сову, которая оказалась принцессой. Но тут Димка заспорил с Шурой, какое именно слово должен был сказать халиф, и они долго спорили, а я сидел как в воду опущенный и думал: "Слово... слово... Одно слово, и ты превращаешься в птицу, лягушку, льва... А' может быть, в слове что-то есть большее, чем само слово, чем тот предмет, который означает это слово?" Я поймал себя на том, что тайна коварного визиря и его помощника торговца была мне 'ближе, чем страдания халифа и совы-принцессы. "Все-таки они враги, успокаивал я себя. - Эксплуататоры, а колдуны знали свое дело, они были большими учеными, если они были на самом деле".
- Сказка - ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок! вдруг сказал Шура. - Димка, Димушка, посмотри на Мишу! Он, наверно, решил стать волшебником!
Это, конечно, было случайным совпадением, но я внимательно посмотрел на своих товарищей. Находясь под впечатлением только что рассказанной сказки, я даже подумал: "А что, если они в самом деле волшебники, волшебники, превратившиеся в мальчиков, и хотят, чтобы я стал аистом". Я отогнал эту мысль, попытался улыбнуться, а мои товарищи почувствовали, что со мной что-то неладно, и смотрели на меня во все глаза, всем своим поведением подтверждая мою странную догадку. Теперь я точно знал, что эти двое волшебники и что я сейчас превращусь в большого белого аиста.
Через три дня я очнулся. В комнате был полумрак. Возле меня находилась, моя мать и держала в руке белую тряпочку. Потом поднесла ее к моему лбу, увидела, что я открыл глаза, и сказала:
- Сыночек, Мишенька! Что у тебя болит? Не шевелись, тебе нельзя...
Потом у моей постели собрались врачи. Как сквозь сон я слышал:
- Пришел в себя? Это хорошо. Не расстраивайтесь...
В ЭТОМ ЧТО-ТО ЕСТЬ...
Я пролежал два с половиной месяца. Часто, два-три раза в день, заходили Шура и Дмитрий. Это они подыскали для меня развлечение, единственно возможное для моего "лежачего положения". Из кипы детских книжек я вырезал картинки. Книжек было много, а я все вырезывал и вырезывал, утят и пеликанов, гиппопотамов и слонов, крокодилов и мойдодыров. Потом мне принесли белую бумагу. Я попытался рисовать, но карандаш не держался в руках. Я вырезал по памяти из чистой белой бумаги аиста. Вышло похоже. Потом вырезал крокодила на траве, сделал разрез, поставил его на твердую обложку какой-то книжки.
Я был искренне удивлен, когда и Димка и Шура долго рассматривали моего крокодила, а потом сказали в один голос, что это просто "мировой" крокодил. А Димка добавил, что ему нисколечко не жалко тех книжек, которые я изрезал.
Когда я оправился настолько, что смог ходить по комнате, Димка привел ко мне "талантливейшего человека" и "тоже художника". Это был мальчик моего возраста, с гордо поднятой круглой головой и узенькими плечами. Он показал мне презабавные рисунки. Смело могу сказать, что ничего подобного я больше не видел. Какие-то странные лица, много лиц. А невиданные, даже в сказочных картинках, звери! Я знал толк в не связанном ни предрассудками, ни наукой свободном "зверотворчестве", но, кошмарные морды, изображенные моим новым знакомым, то рыбьи, то птичьи, крылья прямо изо лба, хвосты, заменяющие уши, поток загадочных людей с лицами на коленях и слоновыми ушами буквально подавили меня. Мой новый знакомый милостиво рассмотрел моих вырезанных из бумаги скромных всего лишь четвероногих и однохвостых представителей земной фауны и сказал:
- В этом что-то есть...
Он сказал эту фразу медленно, но как-то "сразу", и я почувствовал, что так сказали ему о его чудиках. "Врун и задавала, - подумал я. - А Димка мне его привел, чтобы насолить, верно, и по сей день жалеет, что похвалил моего первого крокодила".
- Димка, - сказал я, - выйди, будь другом. Нам нужно поговорить.
Когда Димка вышел, мой товарищ по искусству перестал задирать подбородок кверху и спросил меня:
- Ты что, кого хочешь можешь вырезать?
Я подтвердил.
- А я вот нет... Конечно, если очень захочу, то потрачу день, два дня, но все равно нарисую. А так, чтобы сразу... Нет, не выйдет... Да и ты небось врешь?
- Я хоть сейчас, мне не трудно, - заспешил я: разговор меня ужасно заинтересовал. - Вот, пожалуйста, кого тебе? Хочешь петуха? Или слона?
- А лягушку сможешь?
- Лягушку трудно, у нее профиль такой... Ну, такой, без выступающих частей.
- Нехарактерный, - строго заметил мой знакомый, заметно оживляясь. - Так лягушку ты не можешь. А кого ты можешь?
- Да кого хочешь! Вот - смотри!
Я вырезал ему петуха, и бегемота, и лисичку, и пантеру Багиру из "Маугли", и индейца с луком. Я вырезывал и вырезывал, и каждый мой зверь или человек вызывали у моего знакомого неподдельный восторг. Потом он с грустью сказал: "А я вот не могу, чтобы что хочу... У меня дело потрудней будет. Я, понимаешь, беру лист бумаги и делаю так". Он достал листок бумаги и карандаш и стал быстро черкать по всем направлениям, а когда листок покрылся сетью запутанных завитков и зигзагов, отодвинул свое произведение на расстояние вытянутой руки, потом повернул листок и так и этак, громко сказал:
- Курица!
- Какая курица? - спросил я.
- Ясно, какая, обыкновенная. - Мой новый знакомый быстро обвел контур, и я тоже увидел, что в переплетении его каракуль было видно нечто очень похожее на курицу, только без хвоста. Потом этот "талантливейший человек" и "тоже художник" взял в руки резинку и тщательно стер все, что не относилось к -курице, дорисовал кое-как хвост и, подписав внизу "Анатолий Жук", проставив красиво число и дату, вручил мне свой новый шедевр.
- Это на память... - сказал он.
- Так ты даже рисовать не умеешь? - сказал я.
- Как не умею, а курица! - вдруг обиделся Толя. - А ты-то, ты-то, молчал бы! Лягушку и ту вырезать не можешь... Ну, не обижайся, мне Дмитрий сказал, что ты болен и тебе нельзя волноваться...
Он ушел, а Димка, заглянув ко мне вечером после школы, внимательно разглядел курицу и сетку стертых "подготовительных" штрихов и упрямо заявил:
- Чего ты придираешься? Курица как курица, мне и такой не нарисовать. Воображаешь ты, Мишка, много... - Потом подумал и добавил: - А ведь жулик этот Толька, настоящий жулик, а его водили к какому-то знаменитому художнику, и тот его хвалил...
- И вовсе он его не хвалил, - теперь уже уверенно заявил я. - Просто этот художник сказал, что "в этом что-то есть".
СМЕРТЬ ДЕДУШКИ
Нас провожал один дедушка. Шура и Димка были в школе, отец Димки уехал куда-то по делам. Дедушка вручил мне толстую книгу, на обложке которой длинная шпага с витой ручкой была воткнута в широкополую шляпу с пером.
- Итак, я был тогда индейцем, - сказал он, целуя меня в щеку. - Помни и не забывай Закон Леса и Устав Свободы.
Мы ехали в Киев, куда перевели Антона Степановича. А через несколько дней нам пришло письмо из Одессы, в котором рассказывалось о неожиданной кончине Димкиного дедушки. Он погиб в тот день, когда мы выехали. Вернувшись домой с вокзала, дедушка услышал на втором этаже какой-то шум. Никому не сказав ни слова, он взял свою знаменитую дубину и пошел "наводить порядок".