Страница:
Кроме «виновных», перечисленных выше, сажали и ставили к стенке и таких лиц, которые, по мнению следователей ЧК, когда-нибудь могут быть преступниками против советской власти. В общем, «пускали в расход» больше, чем выпускали на волю.
Ф.М. Достоевский пророчески вложил в уста Шатова слова о «бесах» революции: «О, у них все смертная казнь и все на предписаниях, на бумагах с печатями и три с половиной человека подписывают» («Бесы», ч. II глава 6).
Допросы арестованных имели целью вырвать у обвиняемого любыми средствами «добровольное» признание своей вины перед советской властью. Арестованные (в конце августа 1919 г. просто не успели расстрелять всех скопившихся в Лукьяновской тюрьме) в один голос рассказывали, что у следователей ЧК преобладало стремление растоптать, унизить арестантов, сломить их гордость и сознание человеческого достоинства, ошеломить и запугать их, ослабить и обессилить волю арестанта.
Для этого применялись крики, побои (били в присутствии близких и родных), запугивания: арестованного запирали в подвале, где лежали трупы убитых или подвергали «примерному расстрелу» в подвале. Арестованного раздевали и готовили к казни, на его глазах расстреливали других, затем заставляли арестованного ложиться на пол и несколько раз стреляли у головы, но мимо. Потом раздавался хохот и приказ: «Вставай, одевайся!» Несчастный вставал, шатаясь как пьяный. Он уже не видел грани между жизнью и смертью. Такие «примерные расстрелы» повторялись несколько раз и в конце концов сводили человека с ума.
И первым впечатлением киевской интеллигенции от советской власти было осознание того, что при всей наружной, внешней революционности советских порядков, при всех свободах, декларированных большевиками, человеку при царских порядках, которые стали ненавистны огромному большинству населения Российской империи, жилось и думалось гораздо свободнее и вольготнее, чем при Советской власти. Проблески свободомыслия — но только в рамках марксизма-ленинизма, свобода мнений — но только в рамках партийной догмы, — в начале 20-х годов еще существовали, но дискуссии между большевиками и меньшевиками, характерные для периода дореволюционной эмиграции, исчезли, ибо, став у власти, большевики поспешили репрессировать тех упорных и нераскаявшихся меньшевиков и эсеров, которые не включились в ряды правящей партии. Все это было так страшно и непонятно: свобода и революция — в лозунгах, диктатура и репрессии — в жизни, на практике.
Таковы были впечатления от советской власти в 1919 году. Партия большевиков оправдывала меры террора сложностью и напряженностью международной и военной обстановки — борьбой с международным империализмом и контрреволюцией. Постоянный рефрен партии большевиков в это время был таков: дайте только нам справиться с белогвардейщиной — и жизнь станет свободней и вольготней. Как на самом деле вышло, выяснилось значительно позже — в 30-е годы и после разоблачения «культа личности» И.В. Сталина Хрущевым на XX съезде партии. Но в 1919-20 гг. перспективы свободы казались заманчивыми на фоне трехсотлетних «ужасов царизма».
Несмотря на ужас от расстрелов «классовых врагов», трудовая и демократическая интеллигенция Киева, в особенности молодежь, искренне верила в 191920 гг. и даже позже, в свободы, принесенные октябрьской революцией. Молодежь надеялась, что с приходом советских порядков исчезнут все несправедливости, все ужасы «старого режима», наступит царство свободы и труда, в котором исчезнут и забудутся ужас и несправедливости революционных лет, лет становления и победы революции. Конечно, в лучшем случае мы были «идеалистическими карасями» или «иванушками-дурачками», и последующие годы жестоко проучили нас. У меня в памяти сохранилось от этих месяцев несколько любопытных воспоминаний.
Как-то в поисках работы и пайка (хлеб!!!) я забежал в казармы не то Богунского, не то Таращанского полка (конная бригада Щорса) и, найдя комиссара полка, предложил свои услуги в качестве учителя полковой школы. Комиссар, поглядев на меня, коротко спросил: «А как вы будете преподавать? Нам обычные школьные учителя не нужны. Ну, как по-вашему — кто такой Евгений Онегин? Передовой интеллигент или паразит?» Я ответил: «И то, и другое: с одной стороны он близок к декабристам, с другой — он помещик, владелец крепостных душ». Ответ понравился, и комиссар дал мне записку начальнику полковой школы о зачислении меня в преподаватели. Начальника школы на месте не оказалось, он ушел в город, и я два часа ждал его возвращения, присматриваясь к жизни красноармейцев и прислушиваясь к их разговорам.
И чего только за эти два часа я не насмотрелся и чего только я не наслушался! Прежде всего, какое обилие оружия у солдат! Каждый солдат был живым ходячим арсеналом. Трудно было понять, как при таком обилии оружия богунцы еще могут ходить и даже двигаться по земле: и пулеметы, и ружья, и винтовки, и обрезы, и по нескольку гранат на поясе, и маузеры, и наганы, а холодное оружие — штыки, сабли, кинжалы, финки!
Далее полное отсутствие дисциплины, даже революционной! А разговорчики: либо о боях, либо о расстрелах и насилиях над евреями. Кто-то считал кольца, «собранные» им у «благодарного населения», кто-то восхвалял «сладкую жидовочку», с которой он приятно провел время, кто-то рассказывал, как он «пришил из своего винта» одного «очкарика-жида» (все «очкастые» почему-то считались врагами революционного народа, и их люто ненавидели).
Через несколько лет, уже в Ленинграде, я читал рассказы Бабеля о Конной Армии и могу сказать, что между конниками Буденного и конниками Щорса разницы не было. Конечно, им всем нужна была «бабель» и при этом «смотря какая бабель», нужно было «золотишко». Даже спутник инженера Лося в полете на Марс (Алексей Толстой «Аэлита»), матрос Гусев, прежде всего старается организовать революцию на Марсе, а попутно захватить оттуда «золотишко». Тяга к «золотишку» и «трофеям» не исчезла и во время Второй мировой войны.
Я слушал-слушал разговоры богунцев в казарме и в конце концов сбежал, к счастью, до прихода начальника школы.
Другой пример, характеризующий нравы советских начальников. Мне удалось получить работу корректора в военной газете. Зарплата в счет не шла, но корректору давался красноармейский паек, а в эти дни хлеб был основным продуктом питания. Я проработал в газете несколько дней, но затем от редактора газеты, уехавшего на фронт, пришла телеграмма с приказом арестовать меня за допущенную в корректуре ошибку. Мне с трудом удалось доказать, что ошибку я выправил, но наборщик не выправил ее в тексте набора. После этого я бросил работу в газете, и никакие пайки не могли больше соблазнить меня.
Еще одна картинка этих дней. Летом в июне 1919 года, проходя по Николаевской улице, где было здание цирка, я увидел быстро мчавшийся автомобиль. Это была настоящая «симфония в черном»: черные кожаные фуражки, кожаные куртки, кожаные штаны и сапоги. У конвоя револьверы были на взводе. Автомобиль подлетел к цирку. Военный средних лет с остроконечной бородкой, окруженный своими телохранителями с револьверами наготове, величественно и «по-орлиному» огляделся кругом и ринулся в цирк. Это был председатель Революционного Военного Совета РСФСР Лев Троцкий. Кое-кто хочет сейчас изобразить Троцкого поборником демократии и революционных свобод, противопоставляя его диктатуре Сталина. На самом деле между ними никакой разницы не было. Диктаторские замашки у Троцкого, когда он был у власти, были, пожалуй, еще ярче выражены, чем у Сталина.
Киевляне начали постепенно привыкать к советским порядкам. Но полного спокойствия в Киеве не было. Чека выискивала врагов революции. В течение лета 1919 под Киевом были слышны отдаленные взрывы и ружейная перестрелка. Наглые атаманы, перешедшие от Петлюры на сторону советской власти — Зеленый (из Триполья) и Струк (его базой был Чернобыль) — рыскали вокруг Киева и нападали на окраины города. Струк как-то даже захватил весь Подол, и выбить его оттуда стоило немало труда и жертв. Житель Киева не мог знать, какого атамана он встретит, пойдя на Подол, на Демиевку или Куреневку.
В июне началось продвижение Добровольческой армии на север. О приближении деникинцев к Киеву говорила все более слышная и гулкая канонада, эвакуация советских учреждений, быстрый рост дороговизны, в особенности на хлеб. Соответственно поднимались цены и на другие продукты. Цены поднимались из-за недоверия к советским деньгам, так как подвоз шел совершенно свободно.
Другим признаком эвакуации была торопливая загрузка барж киевским добром — мебелью, автомобилями, экипажами, набитыми разным добром ящиками. Мобилизация нетрудовых элементов, в том числе стариков, на рытье окопов под Дарницей и Броварами и запрещение говорить по телефону дополняли картину. Пустота на базарах и нежелание крестьян принимать советские деньги предвещали очередной приход новой власти.
Но какой именно? Петлюровские войска подступали к Киеву с запада, деникинские войска — с востока. Канонада звучала все громче и громче. Но кто займет город раньше? Киев жил в нервном ожидании, и киевляне на улицах не стесняясь обсуждали вслух шансы наступавших. Вопрос был крайне важен: следовало решить, какую защитную политическую мимикрию надо избрать. Если раньше придет Петлюра, то нужно изображать «щирого украинца» и быть юдофобом. Если раньше придет Деникин, то при нем нужно проповедывать «единую, неделимую», называть Украину «Малороссией» и говорить о крестовом походе на Москву.
Это была «большая политика» и «высокая дипломатия» киевского обывателя. Ошибка, как это выяснилось очень скоро, могла стоить жизни. Добровольцы избивали и убивали «петлюровцев», а последние резали у «офицерню», желающую включить «Малороссию» в «единую, неделимую». Но самой тяжелой и роковой ошибкой была обмолвка «товарищ». За «товарища» били шомполами и нагайками одинаково дружно и петлюровцы, и добровольцы. Поэтому наиболее осторожные и мудрые киевляне молчали, ибо они «не интересовались политикой».
В последние дни августа Киев имел вид мертвого города. Все пусто, все заколочено. Лишь по Владимирской и Фундуклеевской тянулись отступающие обозы. На улицах лишь бегущие к Днепру и Дарницкому мосту красноармейцы, стреляющие в воздух. Киевляне засели по домам. На окна магазинов спущены железные щиты.
В ночь с 29 на 30 августа в ЧК были расстреляны «на прощанье» 127 «буржуев и контрреволюционеров». Вечером 30 августа последние отряды Красной армии покинули Киев. Но бешеная перестрелка продолжалась всю ночь до утра. Ушедшие советские войска безжалостно обстреливали Киев из-за Днепра и с судов Днепровской флотилии. Снаряды повредили и зажгли множество домов. Начались взрывы артиллерийских складов. На улицах валялись трупы. Артиллерийская стрельба по Киеву 31 августа показывала, что новая власть вступала в Киев.
Моя жизнь в эти месяцы ознаменовалась крупным событием: в марте 1919 года я окончил университет. Возник вопрос о моей научной работе. Доцент П.Г-Курц предложил мне подать в Совет историко-филологического факультета заявление с просьбой оставить меня «профессорским стипендиатом» (то есть аспирантом) по кафедре «История России». Он обещал дать хороший отзыв о моем студенческом реферате «Социально-экономическая организация Левобережной Украины в XVIII веке». «У вас прекрасные успехи за годы учения в университете, — говорил П.Г. Курц. — Вы один из лучших студентов, и вас знают все профессора истории: и Бубнов, и Ардашев, и Кулаковский, и Довнар, и Лобода. Совет университета наверняка утвердит вас».
Но Довнара в этот момент в Киеве не было, а с приходом в Киев Добровольческой армии он бежал на юг — в Крым. Я отложил подачу заявления, о котором мне говорил П.Г. Курц, до осени 1919 г., а пока подал заявление о зачислении в студенты юридического факультета для того, чтобы изучить римское право, следы которого сохранились на Украине, особенно Правобережной, со времен «Магдебургского кодекса» и «Литовской метрики». Я был зачислен в студенты юридического факультета, а после ухода Добровольческой армии из Киева совет историко-филологического факультета в конце 1919 г. зачислил меня профессорским стипендиатом по кафедре «История России».
Многие думают, что «аспирант» советских времен и «профессорский стипендиат» дореволюционного периода, это одно и то же. Кое-какое сходство, действительно, есть, но есть и большая разница. Аспирант за три года обучения в аспирантуре должен углубить свои знания по избранной им специальности, а главное — написать и защитить кандидатскую диссертацию на ученую степень кандидата наук (исторических, экономических, философских и пр., сообразно своей специальности). Профессорский стипендиат получает стипендию на два года только для того, чтобы углубить свои знания по избранной им специальности (обычно ему дается 8-10 вопросов для углубленного изучения). Магистерской диссертации написать за этот срок в два года, он не может и не обязан. Но через два года профессорского стипендиатства он допускается к ведению практических занятий, спецсеминаров и спецкурсов на факультете в качестве приват-доцента.
В июне 1919 года Добровольческая армия Деникина, вооруженная и финансируемая англичанами, перешла в наступление и, заняв Крым, стала продвигаться на север. В июле Добровольческая армия заняла Полтаву, Кременчуг и Елизаветград, в августе — Ворожбу, Бахмач и Конотоп и 31 августа вступила в Киев.
Почти одновременно развернулось наступление поляков: в августе польские войска заняли Минск. Новоград-Волынский, Житомир, в сентябре — район реки Березины.
В августе ожили и войска Петлюры, двигавшиеся на восток к Киеву по следам отступавшей Красной армии.
Киевляне гадали и даже заключали пари, кто войдет в Киев раньше — Петлюра или Деникин. Столкновения между украинскими «самостийниками» и сторонниками «единой, неделимой» (добровольцы) нельзя было избежать.
Галицийские отряды сичевых стрельцов успели по-. пасть в Киев раньше добровольцев. Вечером 30 августа сичевые стрельцы заняли Шулявку и Куреневку. Один из отрядов «еврейской самообороны», сформированный наспех Киевским городским самоуправлением, вечером 30 августа натолкнулся в Кадетской Роще на наступающих галичан и был вырезан начисто. Другой отряд еврейской самообороны, захваченный в здании Городской Думы, был выведен за город и расстрелян.
Утром 31 августа галичане по Львовской улице дошли до Крещатика. Их встречали и приветствовали сивоусые щирые украинцы.
В то же время передовые патрули Добровольческой армии, заняв Печерск, стали спускаться к Крещатику. Киев замер в ожидании. Встреча добровольцев с галичанами произошла у здания Киевской Городской Думы, на котором галичане успели даже вывесить флаг Украинской Народной Республики. Добровольцы потребовали от галичан очистить город. Те отказались, но прибывшие на Крещатик офицеры Добровольческой армии сорвали со здания Думы украинский флаг. Взвод добровольцев, сделав несколько выстрелов, разогнал галичан. Они в беспорядке бежали с Крещатика по Фундуклеевской улице к Оперному театру, бросая орудия, повозки и др. Сивоусые «дядьки», встречавшие вошедших галичан криками «Слава! Слава!», сейчас кричали «Позор! Позор!» («ганьба»). Представитель командования Добровольческой армии, приехав в штаб галичан, предъявил им ультиматум: если они к 9 часам вечера не уйдут из города, то добровольческие батареи на Печерске начнут бомбардировку. В 9 вечера потребовался только один залп орудий для того чтобы галицийские войска очистили Киев.
1 сентября Добровольческая армия торжественно вошла в Киев. Впереди казаки, за ними пехота во главе с офицерами в погонах, затем важные генералы в колясках, наконец, кареты и старомодные помещичьи экипажи с семьями и багажом господ офицеров. Сзади тянулись подводы с солдатскими сундучками. На улицы высыпала расфранченная нарядная публика. В церквах звонили колокола. Всюду благовест, цветы, флаги, впечатление светлого праздника.
Приход добровольцев рассеял еще одну иллюзию. Евреи с надеждой ждали прихода Добровольческой армии. Они надеялись на прекращение реквизиций и конфискаций «излишков», отмену военных постоев и т.п. Но вступление Добровольческой армии в Киев началось с погромов. 1 сентября в 2 часа дня по Крещатику провезли на извозчиках группу избитых и истерзанных евреев. Так начались погромы — неотъемлемая, органическая черта быта и операций Добровольческой армии.
Из сцен этого дня помню вторжение толпы в анатомический театр, в морг, куда на телегах свезли подобранные на улицах трупы. В большом зале морга один на другом, как бревна, у стены были навалены массы полуразложившихся голых трупов. Трупный запах ощущался не только в морге, но и в соседних кварталах. Среди трупов было много действительно расстрелянных в чрезвычайке (характерный признак — револьверная пуля в затылок) и много «случайно убитых» в эти дни. Во всех этих смертях черносотенные шептуны и ораторы обвиняли евреев, то есть, большевиков, поскольку для добровольцев, как и для петлюровцев, слова «большевик» и «еврей» были синонимами.
165 С утра 1 сентября началось и продолжалось несколько дней паломничество в Липки, в помещения, где были Чека — в дома на Екатерининской и Левашевской улицах, где раньше жили убитый немецкий фельдмаршал Эйхгорн и гетман Скоропадский. Кроме того, ЧК занимала даже дома на Институтской ул. (дом генерал-губернатора, где помещалась Всеукраинская Чрезвычайная Комиссия), на Елизаветинской ул. (Особый отдел), на Садовой 15.
Помещения чрезвычаек были открыты для осмотра. Люди, не попавшие внутрь, висели на заборах, заглядывали в щели.
Неистребимое человеческое гнусное любопытство и страсть историка сохранить в виде личных свидетельств характерные черты эпохи, в которой я жил, привели меня в Липки.
Я увидел, что дома, где помещались различные чрезвычайки (Вучека, Губчека, Особый отдел, Транспортный отдел и пр.) были превращены в застенки. В комнатах — хаос, полы покрыты грудой разорванных бумаг и обломками мебели, на полах и стенах пятна крови и куски мозга. В подвалах — лужи крови и куски мозга, разбитые бутылки, куча окурков. В саду на Садовой улице № 5 были выкопаны свежие, едва прикрытые землей обнаженные трупы расстрелянных накануне ухода большевиков из Киева 127 жертв. Конюшня этой усадьбы была прев ращена в лобное место, о чем свидетельствовал специально устроенный сток для крови.
Среди выкопанных из общей могилы трупов люди искали останки своих родственников. Плач, стоны и вопли не поддавались описанию. Все это разнеслось по городу, всюду крик и слезы. Фотографы-профессионалы и любители, в том числе иностранцы, запечатлели эти картины во многих снимках, которые на следующий день расклеили по разным улицам. В первую неделю сентября царила юдофобская истерия, создалась атмосфера неминуемого погрома.
Однако в самом Киеве большого общегородского стихийного погрома не произошло, повидимому, потому, что представители иностранных держав, находившиеся при Добрармии, в частности Англии и Франции, наложили на такой погром свое вето. Но «тихий погром» шел весь сентябрь. На улицах мои знакомые и друзья не раз видели, как группы казаков избивали неосторожно выходивших на улицу евреев и волокли куда-то либо избитых, либо окровавленные трупы. Газеты ежедневно сообщали, что найдены 60-70 трупов «неизвестно кем и когда убитых евреев». В городе евреи не появлялись.
В Киеве особенно пострадали окраины с густым еврейским населением — Шулявка, Демиевка, Подол и др., где на улицах ежедневно происходили десятки кровавых расправ, где по ночам врывались в квартиры, грабили и убивали евреев. В дачных местностях вокруг Киева евреи были уже погромлены. В дачных поездах можно было слышать, как крестьяне, везшие на базар в Киев молоко, овощи и фрукты, и дачники с удовольствием рассказывали о кровавых расправах над «жидами». В пассажирских поездах проверяли «подозрительных», заставляя их читать наизусть «Отче наш» и «Верую», произносить слова на "р". Не выдержавших экзамен истязали и выбрасывали на полном ходу поезда из вагонов. На подъездных путях к Киеву пассажиры видели сотни трупов, валяющихся у железнодорожного полотна.
С первого сентября на улицах Киева начались самосуды. Толпы женщин с нашейными крестиками поверх одежды (любопытная деталь, свидетельствующая, что эти «самосуды» были запланированы заранее!) набрасывались на евреев и евреек, обвиняя их в том, что они коммунисты, что они работали в советских учреждениях и помогали большевикам. Стоило кому-нибудь на улице указать на прохожего — «чекист», «коммунист», как толпа бросалась на него и била смертным боем: били молча, остервенело, кулаками и палками, топтали ногами, кололи зонтиками глаза. Я был свидетелем двух таких самосудов. На Прорезной улице какой-то франтоватый «пшют» средних лет, несомненный альфонс, иронически поздравил нарочито громким голосом своего знакомого: «С успешной службой у большевиков: вы так много сделали для них!» Несчастный был растерзан толпою.
Другой доносчик заявил своему знакомому: «Почему вы не уехали в Совдепию с вашими друзьями-большевиками?» Этого было достаточно: толпа бросилась на жертву и прикончила ее.
Таких самосудов на улицах в эти дни было множество. Волна кровавых самосудов достигла таких размеров, что газета «Киевская жизнь» (№ 5) принуждена была напечатать статью «Довольно самосудов», ссылаясь на несколько «судебных ошибок» уличного суда.
Газеты подогревали ярость киевлян, печатая сенсационные разоблачения об ужасах чрезвычайки, о застенках ЧК на Садовой, Пушкинской, Фундуклеевской и др. улицах. Писали и говорили о пытках, истязаниях и казнях. Казней было много, и все по одному шаблону: убиваемых укладывали плашмя на полу и под гул мотора грузовика стреляли в затылки. Одежду затем снимали и делили между собой. Трупы хоронили в общей яме. Газеты ежедневно печатали материалы о расстрелах и допросах в чрезвычайке. Большое впечатление на киевлян оказывали траурные объявления в газетах о панихидах «по убиенным».
Конечно, дело не обошлось без грабежей, и притом не только евреев. Солдаты Добровольческой армии бродили ночью по улицам, стучась в дома, производили обыски, грабили жителей. 42-й якутский полк специализировался на домах по Тарасовской улице (я жил на этой улице в гимназические годы). Другие полки грабили в более отдаленных районах Киева, грабили православных русских и украинцев. Грабежи проходили совершенно безнаказанно.
Широко развернулась деятельность Добровольческой контрразведки по очистке Киева «от преступных элементов: коммунистов, комиссаров и прочей мерзости». Всем домовым комитетам и квартирохозяевам было приказано немедленно сообщить о своих квартирантах, въехавших в течение последнего месяца в квартиру или дом.
Началась эпидемия доносов. Сотни ни в чем не повинных людей, казавшихся «подозрительными», ежедневно сгонялись под конвоем на проверку в тюрьмы контрразведки. Допрос их производился «с пристрастием»: грубое обращение, издевательства, побои, пытки, насилия над арестованными женщинами и т.д. При огромном количестве арестованных с допросами не канителились. Многие «подозрительные» не дожили до следующего дня. Разгрузка тюрем также производилась без особой волокиты. В этом деле воинские части помогали контрразведке. В штабе генерала Глазенина ликвидировали «подозрительных» прежде всего по одному существенному признаку: «жид». «Виновного» немедленно пускали «в расход». Таким путем за полтора месяца оккупации в Киеве было по официальным подсчетам Добрармии истреблено 2000 «коммунистов» и им «сочувствующих». Киевляне сводили счеты со своими врагами — и евреями, и христианами.
Но в отношении финансовой помощи Добрармии дело шло туго, несмотря на вечера «патриотического экстаза» в городском театре, приветственные адреса и тосты на банкетах. Интеллигенции нечего было дать. Дельцы — финансисты, промышленники, купцы, богатые инженеры, сахарозаводчики, лесопромышленники и пр., были крайне сдержаны: «вложить капитал» в Добрармию они остерегались. Требование 300 миллионов рублей в помощь Добрармии повисло в воздухе. У Добровольческой армии денег не было, своей валюты в Киеве они не создали. Добровольческим властям пришлось допустить хождение среди населения украинских дензнаков и советских денег.
Отношение киевлян к вопросу о денежной помощи Добрармии показывает, что Киев, уже умудренный быстрой сменой и недолговечностью очередных властей, встретил Добровольческую армию с известной «оговоркой в уме». Конечно, были цветы и речи, банкеты и приветствия, трехцветные флаги на окнах и балконах. Но после первых ликований и восторгов у каждого в глубине души возникла одна и та же мысль:
«Надолго ли?» В прочность Добровольческой власти верили очень немногие. Исполнение царского гимна «Боже, царя храни» в публичных местах было запрещено, так как оно вызывало протесты населения, принявшего февральскую революцию в 1917 г.
Многое о Добровольческой армии рассказал мне мой гимназический товарищ Боря Бенар, бывший секретарем-адъютантом у В.В. Шульгина.
Как уже было сказано раньше, я жил со своими конотопскими друзьями и земляками в доме типографии Кульженко, где до революции печатался «Киевлянин» Шульгина. Мы опасались «всяких возможностей» и «неприятностей». Но директор типографии, умный и ловкий рабочий-украинец, чувствовавший себя хорошо при всех режимах, заверил вернувшегося с добровольцами В.В. Шульгина, что мы — мирные студенты. Старушка-француженка, когда-то бывшая гувернанткой у детей Шульгина и у него самого, подтвердила, что мы добропорядочная молодежь, ничем не запятнавшая себя при советской власти и Украинской Раде, а Боря Бенар, знавший меня более десяти лет, дал Шульгину хороший отзыв обо мне. Шульгин прекрасно знал, что мы не сторонники монархии, что мы — украинцы по происхождению, но не «петлюровцы». Он поручил Боре Бенару сказать нам, что мы можем жить «в его квартире» спокойно, что никто нас не тронет. И хотя все мы были молодежью призывного возраста, но Добровольческая армия, как говорил со слов Шульгина Боря Бенар, — это армия, в которую идут добровольно, «по идее», «по убеждению», а не по насильственной мобилизации. И действительно, в период пребывания добровольцев в Киеве, никто не донес на нас в контрразведку и не мобилизовал нас в Добровольческую армию.
Ф.М. Достоевский пророчески вложил в уста Шатова слова о «бесах» революции: «О, у них все смертная казнь и все на предписаниях, на бумагах с печатями и три с половиной человека подписывают» («Бесы», ч. II глава 6).
Допросы арестованных имели целью вырвать у обвиняемого любыми средствами «добровольное» признание своей вины перед советской властью. Арестованные (в конце августа 1919 г. просто не успели расстрелять всех скопившихся в Лукьяновской тюрьме) в один голос рассказывали, что у следователей ЧК преобладало стремление растоптать, унизить арестантов, сломить их гордость и сознание человеческого достоинства, ошеломить и запугать их, ослабить и обессилить волю арестанта.
Для этого применялись крики, побои (били в присутствии близких и родных), запугивания: арестованного запирали в подвале, где лежали трупы убитых или подвергали «примерному расстрелу» в подвале. Арестованного раздевали и готовили к казни, на его глазах расстреливали других, затем заставляли арестованного ложиться на пол и несколько раз стреляли у головы, но мимо. Потом раздавался хохот и приказ: «Вставай, одевайся!» Несчастный вставал, шатаясь как пьяный. Он уже не видел грани между жизнью и смертью. Такие «примерные расстрелы» повторялись несколько раз и в конце концов сводили человека с ума.
И первым впечатлением киевской интеллигенции от советской власти было осознание того, что при всей наружной, внешней революционности советских порядков, при всех свободах, декларированных большевиками, человеку при царских порядках, которые стали ненавистны огромному большинству населения Российской империи, жилось и думалось гораздо свободнее и вольготнее, чем при Советской власти. Проблески свободомыслия — но только в рамках марксизма-ленинизма, свобода мнений — но только в рамках партийной догмы, — в начале 20-х годов еще существовали, но дискуссии между большевиками и меньшевиками, характерные для периода дореволюционной эмиграции, исчезли, ибо, став у власти, большевики поспешили репрессировать тех упорных и нераскаявшихся меньшевиков и эсеров, которые не включились в ряды правящей партии. Все это было так страшно и непонятно: свобода и революция — в лозунгах, диктатура и репрессии — в жизни, на практике.
Таковы были впечатления от советской власти в 1919 году. Партия большевиков оправдывала меры террора сложностью и напряженностью международной и военной обстановки — борьбой с международным империализмом и контрреволюцией. Постоянный рефрен партии большевиков в это время был таков: дайте только нам справиться с белогвардейщиной — и жизнь станет свободней и вольготней. Как на самом деле вышло, выяснилось значительно позже — в 30-е годы и после разоблачения «культа личности» И.В. Сталина Хрущевым на XX съезде партии. Но в 1919-20 гг. перспективы свободы казались заманчивыми на фоне трехсотлетних «ужасов царизма».
Несмотря на ужас от расстрелов «классовых врагов», трудовая и демократическая интеллигенция Киева, в особенности молодежь, искренне верила в 191920 гг. и даже позже, в свободы, принесенные октябрьской революцией. Молодежь надеялась, что с приходом советских порядков исчезнут все несправедливости, все ужасы «старого режима», наступит царство свободы и труда, в котором исчезнут и забудутся ужас и несправедливости революционных лет, лет становления и победы революции. Конечно, в лучшем случае мы были «идеалистическими карасями» или «иванушками-дурачками», и последующие годы жестоко проучили нас. У меня в памяти сохранилось от этих месяцев несколько любопытных воспоминаний.
Как-то в поисках работы и пайка (хлеб!!!) я забежал в казармы не то Богунского, не то Таращанского полка (конная бригада Щорса) и, найдя комиссара полка, предложил свои услуги в качестве учителя полковой школы. Комиссар, поглядев на меня, коротко спросил: «А как вы будете преподавать? Нам обычные школьные учителя не нужны. Ну, как по-вашему — кто такой Евгений Онегин? Передовой интеллигент или паразит?» Я ответил: «И то, и другое: с одной стороны он близок к декабристам, с другой — он помещик, владелец крепостных душ». Ответ понравился, и комиссар дал мне записку начальнику полковой школы о зачислении меня в преподаватели. Начальника школы на месте не оказалось, он ушел в город, и я два часа ждал его возвращения, присматриваясь к жизни красноармейцев и прислушиваясь к их разговорам.
И чего только за эти два часа я не насмотрелся и чего только я не наслушался! Прежде всего, какое обилие оружия у солдат! Каждый солдат был живым ходячим арсеналом. Трудно было понять, как при таком обилии оружия богунцы еще могут ходить и даже двигаться по земле: и пулеметы, и ружья, и винтовки, и обрезы, и по нескольку гранат на поясе, и маузеры, и наганы, а холодное оружие — штыки, сабли, кинжалы, финки!
Далее полное отсутствие дисциплины, даже революционной! А разговорчики: либо о боях, либо о расстрелах и насилиях над евреями. Кто-то считал кольца, «собранные» им у «благодарного населения», кто-то восхвалял «сладкую жидовочку», с которой он приятно провел время, кто-то рассказывал, как он «пришил из своего винта» одного «очкарика-жида» (все «очкастые» почему-то считались врагами революционного народа, и их люто ненавидели).
Через несколько лет, уже в Ленинграде, я читал рассказы Бабеля о Конной Армии и могу сказать, что между конниками Буденного и конниками Щорса разницы не было. Конечно, им всем нужна была «бабель» и при этом «смотря какая бабель», нужно было «золотишко». Даже спутник инженера Лося в полете на Марс (Алексей Толстой «Аэлита»), матрос Гусев, прежде всего старается организовать революцию на Марсе, а попутно захватить оттуда «золотишко». Тяга к «золотишку» и «трофеям» не исчезла и во время Второй мировой войны.
Я слушал-слушал разговоры богунцев в казарме и в конце концов сбежал, к счастью, до прихода начальника школы.
Другой пример, характеризующий нравы советских начальников. Мне удалось получить работу корректора в военной газете. Зарплата в счет не шла, но корректору давался красноармейский паек, а в эти дни хлеб был основным продуктом питания. Я проработал в газете несколько дней, но затем от редактора газеты, уехавшего на фронт, пришла телеграмма с приказом арестовать меня за допущенную в корректуре ошибку. Мне с трудом удалось доказать, что ошибку я выправил, но наборщик не выправил ее в тексте набора. После этого я бросил работу в газете, и никакие пайки не могли больше соблазнить меня.
Еще одна картинка этих дней. Летом в июне 1919 года, проходя по Николаевской улице, где было здание цирка, я увидел быстро мчавшийся автомобиль. Это была настоящая «симфония в черном»: черные кожаные фуражки, кожаные куртки, кожаные штаны и сапоги. У конвоя револьверы были на взводе. Автомобиль подлетел к цирку. Военный средних лет с остроконечной бородкой, окруженный своими телохранителями с револьверами наготове, величественно и «по-орлиному» огляделся кругом и ринулся в цирк. Это был председатель Революционного Военного Совета РСФСР Лев Троцкий. Кое-кто хочет сейчас изобразить Троцкого поборником демократии и революционных свобод, противопоставляя его диктатуре Сталина. На самом деле между ними никакой разницы не было. Диктаторские замашки у Троцкого, когда он был у власти, были, пожалуй, еще ярче выражены, чем у Сталина.
Киевляне начали постепенно привыкать к советским порядкам. Но полного спокойствия в Киеве не было. Чека выискивала врагов революции. В течение лета 1919 под Киевом были слышны отдаленные взрывы и ружейная перестрелка. Наглые атаманы, перешедшие от Петлюры на сторону советской власти — Зеленый (из Триполья) и Струк (его базой был Чернобыль) — рыскали вокруг Киева и нападали на окраины города. Струк как-то даже захватил весь Подол, и выбить его оттуда стоило немало труда и жертв. Житель Киева не мог знать, какого атамана он встретит, пойдя на Подол, на Демиевку или Куреневку.
В июне началось продвижение Добровольческой армии на север. О приближении деникинцев к Киеву говорила все более слышная и гулкая канонада, эвакуация советских учреждений, быстрый рост дороговизны, в особенности на хлеб. Соответственно поднимались цены и на другие продукты. Цены поднимались из-за недоверия к советским деньгам, так как подвоз шел совершенно свободно.
Другим признаком эвакуации была торопливая загрузка барж киевским добром — мебелью, автомобилями, экипажами, набитыми разным добром ящиками. Мобилизация нетрудовых элементов, в том числе стариков, на рытье окопов под Дарницей и Броварами и запрещение говорить по телефону дополняли картину. Пустота на базарах и нежелание крестьян принимать советские деньги предвещали очередной приход новой власти.
Но какой именно? Петлюровские войска подступали к Киеву с запада, деникинские войска — с востока. Канонада звучала все громче и громче. Но кто займет город раньше? Киев жил в нервном ожидании, и киевляне на улицах не стесняясь обсуждали вслух шансы наступавших. Вопрос был крайне важен: следовало решить, какую защитную политическую мимикрию надо избрать. Если раньше придет Петлюра, то нужно изображать «щирого украинца» и быть юдофобом. Если раньше придет Деникин, то при нем нужно проповедывать «единую, неделимую», называть Украину «Малороссией» и говорить о крестовом походе на Москву.
Это была «большая политика» и «высокая дипломатия» киевского обывателя. Ошибка, как это выяснилось очень скоро, могла стоить жизни. Добровольцы избивали и убивали «петлюровцев», а последние резали у «офицерню», желающую включить «Малороссию» в «единую, неделимую». Но самой тяжелой и роковой ошибкой была обмолвка «товарищ». За «товарища» били шомполами и нагайками одинаково дружно и петлюровцы, и добровольцы. Поэтому наиболее осторожные и мудрые киевляне молчали, ибо они «не интересовались политикой».
В последние дни августа Киев имел вид мертвого города. Все пусто, все заколочено. Лишь по Владимирской и Фундуклеевской тянулись отступающие обозы. На улицах лишь бегущие к Днепру и Дарницкому мосту красноармейцы, стреляющие в воздух. Киевляне засели по домам. На окна магазинов спущены железные щиты.
В ночь с 29 на 30 августа в ЧК были расстреляны «на прощанье» 127 «буржуев и контрреволюционеров». Вечером 30 августа последние отряды Красной армии покинули Киев. Но бешеная перестрелка продолжалась всю ночь до утра. Ушедшие советские войска безжалостно обстреливали Киев из-за Днепра и с судов Днепровской флотилии. Снаряды повредили и зажгли множество домов. Начались взрывы артиллерийских складов. На улицах валялись трупы. Артиллерийская стрельба по Киеву 31 августа показывала, что новая власть вступала в Киев.
Моя жизнь в эти месяцы ознаменовалась крупным событием: в марте 1919 года я окончил университет. Возник вопрос о моей научной работе. Доцент П.Г-Курц предложил мне подать в Совет историко-филологического факультета заявление с просьбой оставить меня «профессорским стипендиатом» (то есть аспирантом) по кафедре «История России». Он обещал дать хороший отзыв о моем студенческом реферате «Социально-экономическая организация Левобережной Украины в XVIII веке». «У вас прекрасные успехи за годы учения в университете, — говорил П.Г. Курц. — Вы один из лучших студентов, и вас знают все профессора истории: и Бубнов, и Ардашев, и Кулаковский, и Довнар, и Лобода. Совет университета наверняка утвердит вас».
Но Довнара в этот момент в Киеве не было, а с приходом в Киев Добровольческой армии он бежал на юг — в Крым. Я отложил подачу заявления, о котором мне говорил П.Г. Курц, до осени 1919 г., а пока подал заявление о зачислении в студенты юридического факультета для того, чтобы изучить римское право, следы которого сохранились на Украине, особенно Правобережной, со времен «Магдебургского кодекса» и «Литовской метрики». Я был зачислен в студенты юридического факультета, а после ухода Добровольческой армии из Киева совет историко-филологического факультета в конце 1919 г. зачислил меня профессорским стипендиатом по кафедре «История России».
Многие думают, что «аспирант» советских времен и «профессорский стипендиат» дореволюционного периода, это одно и то же. Кое-какое сходство, действительно, есть, но есть и большая разница. Аспирант за три года обучения в аспирантуре должен углубить свои знания по избранной им специальности, а главное — написать и защитить кандидатскую диссертацию на ученую степень кандидата наук (исторических, экономических, философских и пр., сообразно своей специальности). Профессорский стипендиат получает стипендию на два года только для того, чтобы углубить свои знания по избранной им специальности (обычно ему дается 8-10 вопросов для углубленного изучения). Магистерской диссертации написать за этот срок в два года, он не может и не обязан. Но через два года профессорского стипендиатства он допускается к ведению практических занятий, спецсеминаров и спецкурсов на факультете в качестве приват-доцента.
В июне 1919 года Добровольческая армия Деникина, вооруженная и финансируемая англичанами, перешла в наступление и, заняв Крым, стала продвигаться на север. В июле Добровольческая армия заняла Полтаву, Кременчуг и Елизаветград, в августе — Ворожбу, Бахмач и Конотоп и 31 августа вступила в Киев.
Почти одновременно развернулось наступление поляков: в августе польские войска заняли Минск. Новоград-Волынский, Житомир, в сентябре — район реки Березины.
В августе ожили и войска Петлюры, двигавшиеся на восток к Киеву по следам отступавшей Красной армии.
Киевляне гадали и даже заключали пари, кто войдет в Киев раньше — Петлюра или Деникин. Столкновения между украинскими «самостийниками» и сторонниками «единой, неделимой» (добровольцы) нельзя было избежать.
Галицийские отряды сичевых стрельцов успели по-. пасть в Киев раньше добровольцев. Вечером 30 августа сичевые стрельцы заняли Шулявку и Куреневку. Один из отрядов «еврейской самообороны», сформированный наспех Киевским городским самоуправлением, вечером 30 августа натолкнулся в Кадетской Роще на наступающих галичан и был вырезан начисто. Другой отряд еврейской самообороны, захваченный в здании Городской Думы, был выведен за город и расстрелян.
Утром 31 августа галичане по Львовской улице дошли до Крещатика. Их встречали и приветствовали сивоусые щирые украинцы.
В то же время передовые патрули Добровольческой армии, заняв Печерск, стали спускаться к Крещатику. Киев замер в ожидании. Встреча добровольцев с галичанами произошла у здания Киевской Городской Думы, на котором галичане успели даже вывесить флаг Украинской Народной Республики. Добровольцы потребовали от галичан очистить город. Те отказались, но прибывшие на Крещатик офицеры Добровольческой армии сорвали со здания Думы украинский флаг. Взвод добровольцев, сделав несколько выстрелов, разогнал галичан. Они в беспорядке бежали с Крещатика по Фундуклеевской улице к Оперному театру, бросая орудия, повозки и др. Сивоусые «дядьки», встречавшие вошедших галичан криками «Слава! Слава!», сейчас кричали «Позор! Позор!» («ганьба»). Представитель командования Добровольческой армии, приехав в штаб галичан, предъявил им ультиматум: если они к 9 часам вечера не уйдут из города, то добровольческие батареи на Печерске начнут бомбардировку. В 9 вечера потребовался только один залп орудий для того чтобы галицийские войска очистили Киев.
1 сентября Добровольческая армия торжественно вошла в Киев. Впереди казаки, за ними пехота во главе с офицерами в погонах, затем важные генералы в колясках, наконец, кареты и старомодные помещичьи экипажи с семьями и багажом господ офицеров. Сзади тянулись подводы с солдатскими сундучками. На улицы высыпала расфранченная нарядная публика. В церквах звонили колокола. Всюду благовест, цветы, флаги, впечатление светлого праздника.
Приход добровольцев рассеял еще одну иллюзию. Евреи с надеждой ждали прихода Добровольческой армии. Они надеялись на прекращение реквизиций и конфискаций «излишков», отмену военных постоев и т.п. Но вступление Добровольческой армии в Киев началось с погромов. 1 сентября в 2 часа дня по Крещатику провезли на извозчиках группу избитых и истерзанных евреев. Так начались погромы — неотъемлемая, органическая черта быта и операций Добровольческой армии.
Из сцен этого дня помню вторжение толпы в анатомический театр, в морг, куда на телегах свезли подобранные на улицах трупы. В большом зале морга один на другом, как бревна, у стены были навалены массы полуразложившихся голых трупов. Трупный запах ощущался не только в морге, но и в соседних кварталах. Среди трупов было много действительно расстрелянных в чрезвычайке (характерный признак — револьверная пуля в затылок) и много «случайно убитых» в эти дни. Во всех этих смертях черносотенные шептуны и ораторы обвиняли евреев, то есть, большевиков, поскольку для добровольцев, как и для петлюровцев, слова «большевик» и «еврей» были синонимами.
165 С утра 1 сентября началось и продолжалось несколько дней паломничество в Липки, в помещения, где были Чека — в дома на Екатерининской и Левашевской улицах, где раньше жили убитый немецкий фельдмаршал Эйхгорн и гетман Скоропадский. Кроме того, ЧК занимала даже дома на Институтской ул. (дом генерал-губернатора, где помещалась Всеукраинская Чрезвычайная Комиссия), на Елизаветинской ул. (Особый отдел), на Садовой 15.
Помещения чрезвычаек были открыты для осмотра. Люди, не попавшие внутрь, висели на заборах, заглядывали в щели.
Неистребимое человеческое гнусное любопытство и страсть историка сохранить в виде личных свидетельств характерные черты эпохи, в которой я жил, привели меня в Липки.
Я увидел, что дома, где помещались различные чрезвычайки (Вучека, Губчека, Особый отдел, Транспортный отдел и пр.) были превращены в застенки. В комнатах — хаос, полы покрыты грудой разорванных бумаг и обломками мебели, на полах и стенах пятна крови и куски мозга. В подвалах — лужи крови и куски мозга, разбитые бутылки, куча окурков. В саду на Садовой улице № 5 были выкопаны свежие, едва прикрытые землей обнаженные трупы расстрелянных накануне ухода большевиков из Киева 127 жертв. Конюшня этой усадьбы была прев ращена в лобное место, о чем свидетельствовал специально устроенный сток для крови.
Среди выкопанных из общей могилы трупов люди искали останки своих родственников. Плач, стоны и вопли не поддавались описанию. Все это разнеслось по городу, всюду крик и слезы. Фотографы-профессионалы и любители, в том числе иностранцы, запечатлели эти картины во многих снимках, которые на следующий день расклеили по разным улицам. В первую неделю сентября царила юдофобская истерия, создалась атмосфера неминуемого погрома.
Однако в самом Киеве большого общегородского стихийного погрома не произошло, повидимому, потому, что представители иностранных держав, находившиеся при Добрармии, в частности Англии и Франции, наложили на такой погром свое вето. Но «тихий погром» шел весь сентябрь. На улицах мои знакомые и друзья не раз видели, как группы казаков избивали неосторожно выходивших на улицу евреев и волокли куда-то либо избитых, либо окровавленные трупы. Газеты ежедневно сообщали, что найдены 60-70 трупов «неизвестно кем и когда убитых евреев». В городе евреи не появлялись.
В Киеве особенно пострадали окраины с густым еврейским населением — Шулявка, Демиевка, Подол и др., где на улицах ежедневно происходили десятки кровавых расправ, где по ночам врывались в квартиры, грабили и убивали евреев. В дачных местностях вокруг Киева евреи были уже погромлены. В дачных поездах можно было слышать, как крестьяне, везшие на базар в Киев молоко, овощи и фрукты, и дачники с удовольствием рассказывали о кровавых расправах над «жидами». В пассажирских поездах проверяли «подозрительных», заставляя их читать наизусть «Отче наш» и «Верую», произносить слова на "р". Не выдержавших экзамен истязали и выбрасывали на полном ходу поезда из вагонов. На подъездных путях к Киеву пассажиры видели сотни трупов, валяющихся у железнодорожного полотна.
С первого сентября на улицах Киева начались самосуды. Толпы женщин с нашейными крестиками поверх одежды (любопытная деталь, свидетельствующая, что эти «самосуды» были запланированы заранее!) набрасывались на евреев и евреек, обвиняя их в том, что они коммунисты, что они работали в советских учреждениях и помогали большевикам. Стоило кому-нибудь на улице указать на прохожего — «чекист», «коммунист», как толпа бросалась на него и била смертным боем: били молча, остервенело, кулаками и палками, топтали ногами, кололи зонтиками глаза. Я был свидетелем двух таких самосудов. На Прорезной улице какой-то франтоватый «пшют» средних лет, несомненный альфонс, иронически поздравил нарочито громким голосом своего знакомого: «С успешной службой у большевиков: вы так много сделали для них!» Несчастный был растерзан толпою.
Другой доносчик заявил своему знакомому: «Почему вы не уехали в Совдепию с вашими друзьями-большевиками?» Этого было достаточно: толпа бросилась на жертву и прикончила ее.
Таких самосудов на улицах в эти дни было множество. Волна кровавых самосудов достигла таких размеров, что газета «Киевская жизнь» (№ 5) принуждена была напечатать статью «Довольно самосудов», ссылаясь на несколько «судебных ошибок» уличного суда.
Газеты подогревали ярость киевлян, печатая сенсационные разоблачения об ужасах чрезвычайки, о застенках ЧК на Садовой, Пушкинской, Фундуклеевской и др. улицах. Писали и говорили о пытках, истязаниях и казнях. Казней было много, и все по одному шаблону: убиваемых укладывали плашмя на полу и под гул мотора грузовика стреляли в затылки. Одежду затем снимали и делили между собой. Трупы хоронили в общей яме. Газеты ежедневно печатали материалы о расстрелах и допросах в чрезвычайке. Большое впечатление на киевлян оказывали траурные объявления в газетах о панихидах «по убиенным».
Конечно, дело не обошлось без грабежей, и притом не только евреев. Солдаты Добровольческой армии бродили ночью по улицам, стучась в дома, производили обыски, грабили жителей. 42-й якутский полк специализировался на домах по Тарасовской улице (я жил на этой улице в гимназические годы). Другие полки грабили в более отдаленных районах Киева, грабили православных русских и украинцев. Грабежи проходили совершенно безнаказанно.
Широко развернулась деятельность Добровольческой контрразведки по очистке Киева «от преступных элементов: коммунистов, комиссаров и прочей мерзости». Всем домовым комитетам и квартирохозяевам было приказано немедленно сообщить о своих квартирантах, въехавших в течение последнего месяца в квартиру или дом.
Началась эпидемия доносов. Сотни ни в чем не повинных людей, казавшихся «подозрительными», ежедневно сгонялись под конвоем на проверку в тюрьмы контрразведки. Допрос их производился «с пристрастием»: грубое обращение, издевательства, побои, пытки, насилия над арестованными женщинами и т.д. При огромном количестве арестованных с допросами не канителились. Многие «подозрительные» не дожили до следующего дня. Разгрузка тюрем также производилась без особой волокиты. В этом деле воинские части помогали контрразведке. В штабе генерала Глазенина ликвидировали «подозрительных» прежде всего по одному существенному признаку: «жид». «Виновного» немедленно пускали «в расход». Таким путем за полтора месяца оккупации в Киеве было по официальным подсчетам Добрармии истреблено 2000 «коммунистов» и им «сочувствующих». Киевляне сводили счеты со своими врагами — и евреями, и христианами.
Но в отношении финансовой помощи Добрармии дело шло туго, несмотря на вечера «патриотического экстаза» в городском театре, приветственные адреса и тосты на банкетах. Интеллигенции нечего было дать. Дельцы — финансисты, промышленники, купцы, богатые инженеры, сахарозаводчики, лесопромышленники и пр., были крайне сдержаны: «вложить капитал» в Добрармию они остерегались. Требование 300 миллионов рублей в помощь Добрармии повисло в воздухе. У Добровольческой армии денег не было, своей валюты в Киеве они не создали. Добровольческим властям пришлось допустить хождение среди населения украинских дензнаков и советских денег.
Отношение киевлян к вопросу о денежной помощи Добрармии показывает, что Киев, уже умудренный быстрой сменой и недолговечностью очередных властей, встретил Добровольческую армию с известной «оговоркой в уме». Конечно, были цветы и речи, банкеты и приветствия, трехцветные флаги на окнах и балконах. Но после первых ликований и восторгов у каждого в глубине души возникла одна и та же мысль:
«Надолго ли?» В прочность Добровольческой власти верили очень немногие. Исполнение царского гимна «Боже, царя храни» в публичных местах было запрещено, так как оно вызывало протесты населения, принявшего февральскую революцию в 1917 г.
Многое о Добровольческой армии рассказал мне мой гимназический товарищ Боря Бенар, бывший секретарем-адъютантом у В.В. Шульгина.
Как уже было сказано раньше, я жил со своими конотопскими друзьями и земляками в доме типографии Кульженко, где до революции печатался «Киевлянин» Шульгина. Мы опасались «всяких возможностей» и «неприятностей». Но директор типографии, умный и ловкий рабочий-украинец, чувствовавший себя хорошо при всех режимах, заверил вернувшегося с добровольцами В.В. Шульгина, что мы — мирные студенты. Старушка-француженка, когда-то бывшая гувернанткой у детей Шульгина и у него самого, подтвердила, что мы добропорядочная молодежь, ничем не запятнавшая себя при советской власти и Украинской Раде, а Боря Бенар, знавший меня более десяти лет, дал Шульгину хороший отзыв обо мне. Шульгин прекрасно знал, что мы не сторонники монархии, что мы — украинцы по происхождению, но не «петлюровцы». Он поручил Боре Бенару сказать нам, что мы можем жить «в его квартире» спокойно, что никто нас не тронет. И хотя все мы были молодежью призывного возраста, но Добровольческая армия, как говорил со слов Шульгина Боря Бенар, — это армия, в которую идут добровольно, «по идее», «по убеждению», а не по насильственной мобилизации. И действительно, в период пребывания добровольцев в Киеве, никто не донес на нас в контрразведку и не мобилизовал нас в Добровольческую армию.