Страница:
Бичом быта было пьянство. На людных улицах располагалось по нескольку пивных: за «Старой Баварией» следовала «Новая Бавария», за ней «Калинкин», за «Калинкиным» — «Вена», за ней «Новая Вена». Они улавливали прохожих. Из пивных неслись пьяные крики и песни, играла гармонь.
В тот день, когда разрешили свободную продажу сорокоградусной водки, на улицах уже с утра валялись «трупы» и богомольные старушки, крестясь, умиленно восклицали: «Мила-ай, когда же ты успел!» Открылись под другими названиями и старые знаменитые рестораны — «Данон», «Кюба», где цены были сравнительно умеренными. По ночам лихачи развозили подгулявших, и крики пьяных мужчин и женщин оглашали улицы.
Особым успехом пользовался Владимирский клуб, открытый до утра. Здесь играли больше всего в лото. Ночью Владимирский клуб был заполнен не столько нэпманами, сколько кассирами крупных предприятий и учреждений. Они были буквально одержимы надеждой на выигрыш, но дело обычно кончалось проигрышем казенных денег. Затем кто вешался, кто травился, кто шел в тюрьму.
В дни получек жены рабочих дежурили у пивных, стараясь отобрать у мужей хоть часть получки, жены служащих собирались у Владимирского клуба. Всезнающие репортеры «Ленинградской правды» и «Красной газеты» говорили, что за каждым крупным кассиром установлено наблюдение уголовного розыска и о каждом крупном проигрыше агенты розыска, сидевшие в качестве «игроков» в игорных залах, сообщают начальникам учреждений и предприятий для проведения внезапной ревизии кассы.
Я несколько раз был во Владимирском клубе вместе с Гофманом, когда мы засиживались до трех ночи в редакции за правкой речей, передаваемых РОСТА из Москвы. Мы шли в клуб, так как рестораны были закрыты, а мосты через Неву разведены (Гофман жил на Петербургской стороне). Приходилось ждать до утра, когда начинал ходить трамвай. Поэтому «Сцены из жизни игрока» мне приходилось наблюдать воочию.
Грабежей, убийств и изнасилований было немало, но о них было запрещено писать. Ведь мы жили в стране, где люди благодаря революции совершенно переродились. Но один процесс был сделан показательным, и о нем подробно печатали в ленинградских газетах: в Чубаровском переулке, на Лиговке, на пустыре у Октябрьского вокзала 15 молодых рабочих завода СанГалли изнасиловали работницу. Пять рабочих были приговорены к расстрелу. Комсомольская организация хотела взять их на поруки и сделать из них «хороших комсомольцев», но власти решили нагнать страху для того, чтобы прекратить групповые изнасилования. В ночь расстрела осужденных завод Сан-Галли был сожжен их дружками.
Чубаровский процесс был знаменателен тем, что показал полное отсутствие у молодежи представлений о культуре, морали, товариществе. К тому же прокурор, выступавший на процессе, — М. Рафаил (в 1926 г. он заменил Сафарова на должности главного редактора «Ленинградской правды» после разгрома зиновьевцев) проявил необыкновенную глупость. Он обвинял подсудимых, парней 18-20 лет, в том, что они подпали под влияние буржуазной морали, начитавшись иностранных буржуазных газет. Но подсудимые были малограмотными. Они не читали не только иностранных газет, которых им было не достать, но и советских газет. Они имели самое смутное представление о советской власти, о задачах комсомола и т.д. Падение уровня образования, культуры и морали за 5-6 лет советской власти выявилось на Чубаровском процессе очень ясно.
Осень 1923 года прошла в ожидании октябрьского переворота в Германии. В Германию были брошены в качестве консультантов лучшие силы партии, в том числе Карл Радек. В кабинете Сафарова мне показали в начале октября 1923 года Ларису Рейснер и Раскольникова, которые ехали «на помощь» германским коммунистам. Но Германский октябрь не состоялся. Вопреки надеждам и чаяниям Зиновьева и других руководителей Коминтерна германские рабочие за очень малыми исключениями (в Гамбурге на баррикадах во главе с Тельманом сражалось всего несколько сот рабочих), не подняли оружия против германского правительства. В редакции «Ленинградской правды» сотрудники ахали, изумлялись и осаждали нас, иностранный отдел, вопросами, точно мы несли ответственность за провал Германского октября. Но это было и провалом Зиновьева, председателя и руководителя Коминтерна. Второй неудачей Зиновьева был путч в Эстонии 1 декабря 1924 года.
1924 год начался крупнейшим событием в истории советской революции — смертью Ленина 21 января 1924 года. О том, что Ленин обречен, еще в 1923 году знали не только вожди, но и средний комсостав партии, знали даже такие «пискари», как рядовые сотрудники редакций «Ленинградской правды» и «Красной газеты». Отдельные партийцы еще в 1923 г. открыто предсказывали, что партия со смертью Ленина распадется. Но похороны Ленина официально и внешне были превращены в торжественную манифестацию единства партии. Единством партии и верностью Ленину и его заветам клялись все будущие претенденты в борьбе за власть. Со всех концов страны были отправлены в Москву на похороны Ленина в специальных поездах делегации от республик, областей и краев из самых видных и, следовательно, самых достойных членов партии. Из Петрограда, например, были отправлены в Москву два специальных поезда, в которых поехала на похороны вся верхушка партийной организации. Мало того, масса любопытных ринулась в Москву в пассажирских и даже товарных поездах, несмотря на жестокие январские морозы.
Однако после похорон ленинградская делегация вернулась из Москвы в изрядном смущении. В редакции члены партии шушукались шепотом между собою, замолкая, когда к ним подходил кто -либо «недостойный». Я задавался вопросами, что произошло в Москве, что потрясло тех членов редколлегии «Ленинградской правды», которые вошли в состав делегации?
Но свежая пачка иностранных газет раскрыла через несколько дней скандал, происшедший на похоронах Ленина. Сначала в «Форвертс», а затем в «Социалистическом вестнике» я прочел, что делегация русских социал-демократов меньшевиков возложила на гроб Ленина в Колонном зале Дома союзов траурный венок со следующей надписью на лентах: «В.И. Ленину, самому крупному бакунисту среди марксистов, от ЦК русской социал-демократической партии меньшевиков».
Сообщение показалось мне столь невероятным, что я, по правде сказать, ему не поверил. Но 40 лет спустя я встретился с другом студенческих лет по Киевскому Университету. Он мне рассказал, что, узнав о смерти Ленина, сел в поезд, шедший из Киева в Москву. Вагон, куда он хотел войти, был битком набит, и мой приятель чуть не замерз ночью на площадке вагона. В Москве он присоединился к какой-то делегации, несшей венок, и пробрался с ней в Колонный зал, где в почетном карауле у гроба Ленина сменялись самые видные члены партии и члены правительства. Одна из делегаций возложила свой венок на гроб Ленина и развернула при этом заколотые до того ленты. Мой приятель прочел на них ту надпись, которую я читал затем в «Форвертс» и в «Социалистическом вестнике».
Смерть Ленина усилила и углубила кризис в партии. С Лениным уходило с исторической сцены поколение старых большевиков, готовивших революцию, «поколение победителей» октября 1917 года и создателей большевистского советского государства.
На другой день после смерти Ленина Сталин объявил о «ленинском наборе» в партию рабочих «от станка». В течение четырех месяцев в партию было принято более 250 тыс. человек, и число членов партии и сочувствующих удвоилось, достигнув 735 тысяч.
Старые партийцы негодовали: много ли стоит революционность этого «ленинского набора», если эти люди дожидались смерти Ильича для того, чтобы вступить в партию?
Действительно, «ленинский набор» был в огромном большинстве массой, пришедшей «на готовое». В царских тюрьмах из них сидели не многие, в гражданской войне далеко не все сражались за советскую власть. Но они были готовыми, и при том покорными, чиновниками для партийно-административного аппарата. Они хотели занимать посты и должности, то есть управлять страной. Они имели большинство в партии, и они составили в партии ту массу партийно -советской бюрократии, которая поддерживала Сталина в борьбе за власть против других претендентов — Троцкого, Зиновьева, Бухарина и пр.
«Ленинский набор» шел под обывательско-мещанским лозунгом: «Довольно очкастым (то есть интеллигентам) править нами». Он существенно изменил состав партии. Хотя старые большевики все еще занимали руководящие посты в центральной и губернской администрации, основной костяк партийно-советской бюрократии в 1924 году все еще составляли люди, принятые в партию в 1917-1920 гг. Им были мало знакомы царские тюрьмы и каторга, но зато они прошли сквозь огонь, бури и кровь гражданской войны. Партийцы «ленинского набора» постепенно оттеснили на задний план к 1930 гг. и старых большевиков со стажем до 1917 г., и партийцев набора 1917-1920 гг., оставшихся в партии после чисток 1921-1922 гг.
Партийцы «ленинского набора» 1924 года и наборов последующих лет создали в партии прочное большинство для Сталина и тех его питомцев и подопечных, которые избрали его своим вождем и сделали на него ставку в 1917-1918 гг., — Молотова, Ворошилова, Буденного, Андреева.
Из других событий 1924 года следует отметить V конгресс Коминтерна, состоявшийся в Москве 17 июня — 8 июля 1924 г. Конгресс был созван, главным образом, для того, чтобы обсудить провал и неудачу Германского октября 1923 года. Я не буду подробно говорить о нем, так как не присутствовал на конгрессе, а только интервьюировал делегатов западных компартий, проезжавших в Москву через Ленинград, и переводил для налечатания в «Ленинградской правде» их статьи, присылавшиеся из Москвы. Разница в настроениях делегатов, ехавших в Москву и возвращавшихся из Москвы, была существенной: «до Москвы» они считали поражение Германского октября в 1923 г. случайной неудачей, «после Москвы» (то есть конгресса Коминтерна) — крахом политики путчей и внезапных наскоков, проводимой Коминтерном, во главе которого стоял Зиновьев. На конгрессе выяснилось, что сама германская компартия была «липовой», по крайней мере в отношении своей численности. «Липовыми» были и боевые дружины, которым Коминтерн присылал деньги на покупку оружия. На V конгрессе Коминтерна выяснилось, что многие ячейки и боевые дружины просто не существовали и что средства, отпущенные Коминтерном, фактически — советским правительством, были попросту растрачены. Только выступление Тельмана в Гамбурге, где подняли оружие около 300 человек, спасло «честь» Германского октября и Германской компартии.
В редакции «Ленинградской правды» втихомолку обвиняли в провале Германского октября Зиновьева, который проявлял излишнюю доверчивость и начальственный оптимизм и верил всему тому, что сообщалось Германской компартией в Исполком Коминтерна о подготовке революции. Вернувшиеся из Германии «советские специалисты» по подготовке революции представили плачевные отчеты об отсутствии революционных настроений среди германского пролетариата. Конгресс Коминтерна принял резолюцию о большевизации западных компартий и превращении их в «партии нового типа» по образу ВКП(б). Это значило, что пока для революции не будут подготовлены кадры, действительно способные осуществить революцию, необходимо отказаться от разного рода выступлений и путчей, обреченных на неуспех. В этом плане V Конгресс Коминтерна оказался победой Сталина, выдвинувшего программу большевизации компартий Запада, что подорвало репутацию Зиновьева.
Но Зиновьев не собирался уступать свои позиции. Наоборот, он хотел оправдаться в неудаче и показать свои способности вождя мировой революции. С этой целью из Ленинграда, вотчины Зиновьева, вскоре был организован путч в Эстонии.
1 декабря 1924 года в 5 часов 15 минут утра 227 эстонских коммунистов, следуя приказу Исполкома Коминтерна, заняли общественные здания Таллина с целью захвата власти. К 9 часам утра они были почти все перебиты. К полудню от мятежников остались лишь пятна крови на мостовых и тротуарах эстонской столицы. Спаслись лишь немногие.
Путч в Эстонии был глупой, бессмысленной авантюрой, но самовлюбленный Зиновьев решился на этот шаг, чтобы оправдать свои ошибки в подготовке Германского октября 1923 г. Он не признавал их. Его самовлюбленность и вера в нарастание революции в Европе пугала даже самых близких его сторонников. Многие объясняли его убежденность в том, что европейская революция начинается и даже началась, его навязчивой мыслью о своей «ошибке» в 1917 году, когда он настолько был убежден в невозможности и неудаче октябрьского переворота в России, что на страницах «Новой жизни» Горького выдал правительству Керенского подготовку и сроки готовящегося переворота.
«Зиновьев — самая большая ошибка Ленина», — говорили о нем.
Кризис партии и смерть Ленина положили начало первой волне самоубийств, главным образом старых большевиков, прошедших при царизме каторгу и ссылку.
В мае 1924 г. покончил с собой один из руководителей «Рабочей оппозиции» Юрий Лутовинов. Немного позже покончил с собой секретарь Троцкого в Реввоенсовете Глазман. Евгения Бош, возглавлявшая вместе с Юрием Пятаковым и Юрием Коцюбинским советское правительство Украины в 1917-1918 гг., застрелилась ночью в своей квартире в 1925 году.
Дискуссия в партии в 1923 г. о партийной демократии и свободе мысли, чистка вузов в 1924 г. от «оппозиционеров» и «инакомыслящих» вызвали такую волну самоубийств, главным образом среди молодежи, что созданная Центральная контрольная комиссия при ЦК партии посвятила свое первое заседание рассмотрению вопроса о причинах самоубийств. Сколько молодежи покончило с собой после чистки вузов в 1924 году, вряд ли можно установить даже приблизительно:
молодежь уходила из жизни в результате разочарований и многих неудач, вызванных невозможностью примириться с действительностью. «Старики» уходили, увидев, что революция, о которой они мечтали и за которую боролись, оказалась не революцией, принесшей свободу массам, а страшной и кровавой катастрофой — диктатурой.
Другим крупным событием 1924 года было великое наводнение в Ленинграде в ноябре 1924 года. Наводнения в Петербурге были характерной особенностью Невы. Ветер с Запада гнал воду Невы обратно, закрывая устье Невы для стока воды в море. Нева и ее притоки — Мойка и Фонтанка — выходили из берегов, затопляя город. Самым крупным наводнением в Петербурге было наводнение 7 ноября 1824 года, воспетое Пушкиным в «Медном всаднике», когда вода в Неве поднялась на 4,14 метра выше обычного уровня («ординара»). Наводнение 23 ноября 1924 года, т.е. через 100 лет, немногим уступало наводнению 1824 года, так как вода в Неве поднялась на 3,64 метра выше обычного уровня («ординара»).
Вода хлынула через гранитный парапет Невы и залила Васильевский остров и Петроградскую сторону. В центре города вода залила весь район от Адмиралтейства до Фонтанки. Я шел по Невскому и увидел толпу прохожих, бежавших изо всех сил от Гостиного двора и Садовой к Фонтанке с криками: «Вода! Вода!» Люди спасались бегством от гнавшейся за ними большой волны. Репортеры из «Красной газеты» взобрались на пьедестал памятника Екатерины II у Академического театра драмы (быв. Александринка) и созерцали бегство прохожих от невской волны. Тяжелые железные покрышки водосточных люков на улицах под напором воды снизу прыгали, как пробки, вверх.
Мне удалось, повернув обратно, добежать до Литейного, не промокнув. В центре города население отделалось испугом. Многие промокли до колен, до пояса, но человеческих жертв в центре города не было. Прохожие спасались на лестничных площадках второго этажа, куда вода не доходила. Окна второго и высших этажей в квартирах были усеяны любопытными. Вода подняла знаменитую торцовую мостовую Невского и деревянные торцы носились по волнам.
На Васильевском острове вода залила почти все улицы, подвалы и первые этажи, но не дошла до второго этажа. Район от Фонтанки и Литейного к Московскому (Октябрьскому) вокзалу, Лиговка, Пески, Смольный не пострадали — вода туда не дошла.
К вечеру вода схлынула обратно в Неву, но встревоженный и промокший город гудел. Я пробрался в редакцию и слушал рассказы репортеров «Ленинградской правды» о наводнении в разных частях города. Убытки были огромны — позже их исчисляли в 100 млн. рублей (червонцами). Запасы дров, выгруженные с барж на набережных Васильевского острова и Петроградской стороны, были унесены водой. Петрограду, большинство домов которого отапливалось дровами, грозило остаться на зиму без дров. Продукты и товары на складах были испорчены. Их «сушили» на малопроезжих улицах. Человеческих жертв, к счастью, было не много, так как спасательные лодки, разъезжавшие по затопленным улицам и площадям, спасли огромное большинство жителей, захваченных наводнением. Жители 2-3-4 этажей охотно пускали в свою квартиру жильцов из залитых квартир нижних этажей и прохожих, отрезанных наводнением от своих домов и квартир. Несчастье сплотило ленинградцев.
На другой день мы с Юрием пошли осматривать город. Невский «облысел»: торцы, вырванные водой из мостовых, валялись беспорядочно кучами по бокам у тротуаров, обнажив покрытое цементом основание мостовой. Самую поразительную картину мы увидели на набережной Зимнего дворца: огромная баржа, в 30-40 метров длиной, поднятая волнами, была переброшена через гранитный парапет набережной и врезалась носом в стеклянную галерею первого этажа Дома ученых, пройдя внутрь зала. Зрелище было потрясающим. Ничего подобного за всю свою жизнь мы не видели.
Великое наводнение 1924 года долго вспоминали в Ленинграде, отсчитывая по нему время: «до наводнения», «после наводнения»; до Второй мировой войны оно служило темой для рассказов жителям других городов и районов, приезжавшим в Ленинград.
1925 год был высшей точкой, расцветом моей газетно-журнальной деятельности в «Ленинградской правде». Мне.нравилась моя работа: чтение газет и журналов и широкая осведомленность обо всем том, что было за пределами советской страны, уже державшей границу «на замке» и начавшей воздвигать «железный занавес».
Мне нравилось писать статьи и корреспонденции для «Ленинградской правды» и для ленинградских журналов. В 1923-1925 гг. я был в Ленинграде, пожалуй, наиболее осведомленным наблюдателем жизни зарубежных стран. Я сотрудничал в журналах «Ленинград», «Современный Запад», «Звезда». В 1925 г. Госиздат выпустил мою небольшую книжку об «Обезьяньем процессе» в Америке.
Обилие газет и журналов позволило мне следить за международной дискуссией историков о причинах и виновниках Первой мировой войны, и я со страстью и пылом занялся изучением этого вопроса, о котором написал и издал в 30-х годах две больших монографии. Это давало смысл и интерес моей жизни, ибо газета живет всего один день. И все же я чувствовал известную неудовлетворенность своим положением: сегодня — хорошо, а что будет завтра? Сегодня — есть иностранные газеты, а вдруг выписку их запретят, что и случилось в 1927 году. Мне было 30 лет, и я как-то инстинктивно тянулся душой в науку и искал возможность включиться в преподавательскую работу — в какой-либо школе, в техникуме, попасть в аспирантуру, стать ассистентом в каком-нибудь институте.
Личная моя жизнь в 1923-1925 гг. сложилась также удачно. Девушка, с которой Юрий познакомил меня в день моего приезда в Ленинград, через два года стала моей женой. Ее отец и мать, Соломон Григорьевич и Софья Яковлевна Пумпянские, были в значительной степени ассимилированными евреями: шаббат и кошер они не соблюдали, в синагогу ходили редко, иврита не знали, на идиш говорили свободно, но предпочитали говорить по-русски. Соломон Григорьевич был скромным бухгалтером в каком-то учреждении, Софья Яковлевна — домохозяйкой. Их дочка — Александра Соломоновна, или Шура, окончила русскую гимназию, не знала ни идиш, ни иврита, но прекрасно без акцента говорила по-русски. Она страстно любила русскую литературу, бегала на литературные вечера в Союз поэтов и в Союз писателей и сама была немного причастна к литературному ремеслу. Александр Рафаилович Кугель напечатал один фельетон моей будущей жены в редактируемом им журнале «Театр и искусство» (Петроград).
Наше сватовство или роман тянулся почти два года. Мать Шуры, Софья Яковлевна, имевшая в своем роду в прошлом веке какого-то известного еврейского ребе, была против брака Шуры с «гоем». Соломон Григорьевич не возражал.
Должен сказать, что в 20-30-е годы в Ленинграде просто не существовало «еврейского вопроса». В тех кругах, где я вращался — в газетно-журнальных, литературных, научных, — не проводили никаких различий между русскими, евреями, украинцами, белоруссами и прочими «националами». Все мы до Второй мировой войны были «советскими» без какой-либо национальной дискриминации. Вопросу анкеты о социальном происхождении или участию в какой-либо оппозиции власти придавали гораздо большее значение, чем вопросу о национальности. Когда известный дирижер Большого театра в Москве Н.Н. Голованов позволил себе в конце двадцатых годов антисемитскую выходку против скрипача-еврея, Михаил Кольцов высек его на страницах «Правды».
У нас в семье не было никаких национальных предрассудков. Браки превратили нашу семью в настоящий женский интернационал: у меня — и первая и вторая жена были еврейки. У Юрия жена — чешка, у третьего брата — жена полька, у четвертого — украинка, у пятого — первая жена русская, вторая — еврейка, у шестого — и первая, и вторая жены — еврейки. Этот список говорит сам за себя.
Мы с Шурой прожили дружно и счастливо 19 лет. Она неизменно помогала мне в моей работе: быстро научившись стучать на машинке, она печатала рукописи моих статей и книг на стареньком «Континентале». В 1927 году она поступила на двухгодичные высшие библиотечные курсы, успешно их закончила и была принята на работу в Публичную библиотеку младшим библиографом русской «отметки». Она была хорошим и добросовестным работником, и в библиотеке ее любили. Накануне войны она была уже старшим библиографом русской «отметки».
Шура умерла от рака легких в 1944 г. в Саратове. Через мою жизнь она прошла светлым лучом.
Переехав в Ленинград, я перевелся с четвертого курса правового факультета и с третьего курса экономического факультета Киевского института народного хозяйства на соответствующие отделения факультета общественных наук, или ФОНа, Ленинградского Университета.
В 1924 году я не спеша сдавал последние экзамены по предметам четвертого курса, когда внезапно грянул гром: в университете была образована «авторитетная комиссия» из представителей администрации, студенчества, партийной и комсомольской организаций для чистки студентов и удаления из университета «классово чуждых» и «идеологически враждебных лиц». Под этим соусом фактически шла чистка интеллигенции непролетарского происхождения. Искали прежде всего бывших офицеров царской армии и «белых», а затем искали детей чиновников, дворян и купцов, а вообще чистили «очкастых».
Чистка была трагедией, избиением интеллигентской молодежи. Вычищенные теряли возможность получить высшее образование и специальность — стать юристом, инженером, экономистом, учителем. Немало вычищенных покончили с собой.
Юрия, хотя он сдал почти все экзамены и зачеты за третий курс правового отделения, вычистили без всяких разговоров как офицера царской армии, заключенного к тому же в концлагерь во время гражданской войны. Напрасно он ссылался на работу в «Красной газете» и показывал свои статьи в ней. Председатель комиссии по чистке студентов-юристов, сотрудник рабочего отдела (отдела «фабрик и заводов») редакции «Ленинградской правды» был непреклонен. Он считал Юрия чуждым элементом.
Но Немезида истории сделала свое дело. Через два года Юрию и мне пришлось успокаивать и утешать этого председателя комиссии, горько рыдавшего в коридоре редакции «Ленинградской правды»: как «деятеля зиновьевской оппозиции» его вычистили из комсомола и уволили из «Ленинградской правды»…
Мне грозила участь Юрия: непролетарского происхождения, «очкастый», знает четыре иностранных языка! Я попробовал за несколько дней до моей чистки, назначенной на 8 июня, поговорить о своей судьбе с председателем комиссии, вычистившим Юрия. Председатель комиссии работал в «Ленинградской правде» через три комнаты по коридору от иностранного отдела, был знаком со мной и отлично знал мою работу в иностранном отделе. Но он остался так же непреклонен.
Тогда я решил перехитрить — переиграть судьбу. Просидев две ночи за учебниками уголовного права и процесса, я пошел 7 июня на свой последний экзамен к профессору Люблинскому. О чем меня спрашивали и что я отвечал, я, конечно, не помню, но помню, что Люблинский недовольно морщился, крутил и качал головой. Наконец, вздохнув, он поставил «зачтено» и в экзаменационную ведомость и в мою зачетную книжку. Из аудитории, где шел экзамен, я бросился к секретарю правового отделения и, вручив ему под расписку (так требовалось инструкцией) зачетную книжку, исступленно, вне себя, завопил:
В тот день, когда разрешили свободную продажу сорокоградусной водки, на улицах уже с утра валялись «трупы» и богомольные старушки, крестясь, умиленно восклицали: «Мила-ай, когда же ты успел!» Открылись под другими названиями и старые знаменитые рестораны — «Данон», «Кюба», где цены были сравнительно умеренными. По ночам лихачи развозили подгулявших, и крики пьяных мужчин и женщин оглашали улицы.
Особым успехом пользовался Владимирский клуб, открытый до утра. Здесь играли больше всего в лото. Ночью Владимирский клуб был заполнен не столько нэпманами, сколько кассирами крупных предприятий и учреждений. Они были буквально одержимы надеждой на выигрыш, но дело обычно кончалось проигрышем казенных денег. Затем кто вешался, кто травился, кто шел в тюрьму.
В дни получек жены рабочих дежурили у пивных, стараясь отобрать у мужей хоть часть получки, жены служащих собирались у Владимирского клуба. Всезнающие репортеры «Ленинградской правды» и «Красной газеты» говорили, что за каждым крупным кассиром установлено наблюдение уголовного розыска и о каждом крупном проигрыше агенты розыска, сидевшие в качестве «игроков» в игорных залах, сообщают начальникам учреждений и предприятий для проведения внезапной ревизии кассы.
Я несколько раз был во Владимирском клубе вместе с Гофманом, когда мы засиживались до трех ночи в редакции за правкой речей, передаваемых РОСТА из Москвы. Мы шли в клуб, так как рестораны были закрыты, а мосты через Неву разведены (Гофман жил на Петербургской стороне). Приходилось ждать до утра, когда начинал ходить трамвай. Поэтому «Сцены из жизни игрока» мне приходилось наблюдать воочию.
Грабежей, убийств и изнасилований было немало, но о них было запрещено писать. Ведь мы жили в стране, где люди благодаря революции совершенно переродились. Но один процесс был сделан показательным, и о нем подробно печатали в ленинградских газетах: в Чубаровском переулке, на Лиговке, на пустыре у Октябрьского вокзала 15 молодых рабочих завода СанГалли изнасиловали работницу. Пять рабочих были приговорены к расстрелу. Комсомольская организация хотела взять их на поруки и сделать из них «хороших комсомольцев», но власти решили нагнать страху для того, чтобы прекратить групповые изнасилования. В ночь расстрела осужденных завод Сан-Галли был сожжен их дружками.
Чубаровский процесс был знаменателен тем, что показал полное отсутствие у молодежи представлений о культуре, морали, товариществе. К тому же прокурор, выступавший на процессе, — М. Рафаил (в 1926 г. он заменил Сафарова на должности главного редактора «Ленинградской правды» после разгрома зиновьевцев) проявил необыкновенную глупость. Он обвинял подсудимых, парней 18-20 лет, в том, что они подпали под влияние буржуазной морали, начитавшись иностранных буржуазных газет. Но подсудимые были малограмотными. Они не читали не только иностранных газет, которых им было не достать, но и советских газет. Они имели самое смутное представление о советской власти, о задачах комсомола и т.д. Падение уровня образования, культуры и морали за 5-6 лет советской власти выявилось на Чубаровском процессе очень ясно.
Осень 1923 года прошла в ожидании октябрьского переворота в Германии. В Германию были брошены в качестве консультантов лучшие силы партии, в том числе Карл Радек. В кабинете Сафарова мне показали в начале октября 1923 года Ларису Рейснер и Раскольникова, которые ехали «на помощь» германским коммунистам. Но Германский октябрь не состоялся. Вопреки надеждам и чаяниям Зиновьева и других руководителей Коминтерна германские рабочие за очень малыми исключениями (в Гамбурге на баррикадах во главе с Тельманом сражалось всего несколько сот рабочих), не подняли оружия против германского правительства. В редакции «Ленинградской правды» сотрудники ахали, изумлялись и осаждали нас, иностранный отдел, вопросами, точно мы несли ответственность за провал Германского октября. Но это было и провалом Зиновьева, председателя и руководителя Коминтерна. Второй неудачей Зиновьева был путч в Эстонии 1 декабря 1924 года.
1924 год начался крупнейшим событием в истории советской революции — смертью Ленина 21 января 1924 года. О том, что Ленин обречен, еще в 1923 году знали не только вожди, но и средний комсостав партии, знали даже такие «пискари», как рядовые сотрудники редакций «Ленинградской правды» и «Красной газеты». Отдельные партийцы еще в 1923 г. открыто предсказывали, что партия со смертью Ленина распадется. Но похороны Ленина официально и внешне были превращены в торжественную манифестацию единства партии. Единством партии и верностью Ленину и его заветам клялись все будущие претенденты в борьбе за власть. Со всех концов страны были отправлены в Москву на похороны Ленина в специальных поездах делегации от республик, областей и краев из самых видных и, следовательно, самых достойных членов партии. Из Петрограда, например, были отправлены в Москву два специальных поезда, в которых поехала на похороны вся верхушка партийной организации. Мало того, масса любопытных ринулась в Москву в пассажирских и даже товарных поездах, несмотря на жестокие январские морозы.
Однако после похорон ленинградская делегация вернулась из Москвы в изрядном смущении. В редакции члены партии шушукались шепотом между собою, замолкая, когда к ним подходил кто -либо «недостойный». Я задавался вопросами, что произошло в Москве, что потрясло тех членов редколлегии «Ленинградской правды», которые вошли в состав делегации?
Но свежая пачка иностранных газет раскрыла через несколько дней скандал, происшедший на похоронах Ленина. Сначала в «Форвертс», а затем в «Социалистическом вестнике» я прочел, что делегация русских социал-демократов меньшевиков возложила на гроб Ленина в Колонном зале Дома союзов траурный венок со следующей надписью на лентах: «В.И. Ленину, самому крупному бакунисту среди марксистов, от ЦК русской социал-демократической партии меньшевиков».
Сообщение показалось мне столь невероятным, что я, по правде сказать, ему не поверил. Но 40 лет спустя я встретился с другом студенческих лет по Киевскому Университету. Он мне рассказал, что, узнав о смерти Ленина, сел в поезд, шедший из Киева в Москву. Вагон, куда он хотел войти, был битком набит, и мой приятель чуть не замерз ночью на площадке вагона. В Москве он присоединился к какой-то делегации, несшей венок, и пробрался с ней в Колонный зал, где в почетном карауле у гроба Ленина сменялись самые видные члены партии и члены правительства. Одна из делегаций возложила свой венок на гроб Ленина и развернула при этом заколотые до того ленты. Мой приятель прочел на них ту надпись, которую я читал затем в «Форвертс» и в «Социалистическом вестнике».
Смерть Ленина усилила и углубила кризис в партии. С Лениным уходило с исторической сцены поколение старых большевиков, готовивших революцию, «поколение победителей» октября 1917 года и создателей большевистского советского государства.
На другой день после смерти Ленина Сталин объявил о «ленинском наборе» в партию рабочих «от станка». В течение четырех месяцев в партию было принято более 250 тыс. человек, и число членов партии и сочувствующих удвоилось, достигнув 735 тысяч.
Старые партийцы негодовали: много ли стоит революционность этого «ленинского набора», если эти люди дожидались смерти Ильича для того, чтобы вступить в партию?
Действительно, «ленинский набор» был в огромном большинстве массой, пришедшей «на готовое». В царских тюрьмах из них сидели не многие, в гражданской войне далеко не все сражались за советскую власть. Но они были готовыми, и при том покорными, чиновниками для партийно-административного аппарата. Они хотели занимать посты и должности, то есть управлять страной. Они имели большинство в партии, и они составили в партии ту массу партийно -советской бюрократии, которая поддерживала Сталина в борьбе за власть против других претендентов — Троцкого, Зиновьева, Бухарина и пр.
«Ленинский набор» шел под обывательско-мещанским лозунгом: «Довольно очкастым (то есть интеллигентам) править нами». Он существенно изменил состав партии. Хотя старые большевики все еще занимали руководящие посты в центральной и губернской администрации, основной костяк партийно-советской бюрократии в 1924 году все еще составляли люди, принятые в партию в 1917-1920 гг. Им были мало знакомы царские тюрьмы и каторга, но зато они прошли сквозь огонь, бури и кровь гражданской войны. Партийцы «ленинского набора» постепенно оттеснили на задний план к 1930 гг. и старых большевиков со стажем до 1917 г., и партийцев набора 1917-1920 гг., оставшихся в партии после чисток 1921-1922 гг.
Партийцы «ленинского набора» 1924 года и наборов последующих лет создали в партии прочное большинство для Сталина и тех его питомцев и подопечных, которые избрали его своим вождем и сделали на него ставку в 1917-1918 гг., — Молотова, Ворошилова, Буденного, Андреева.
Из других событий 1924 года следует отметить V конгресс Коминтерна, состоявшийся в Москве 17 июня — 8 июля 1924 г. Конгресс был созван, главным образом, для того, чтобы обсудить провал и неудачу Германского октября 1923 года. Я не буду подробно говорить о нем, так как не присутствовал на конгрессе, а только интервьюировал делегатов западных компартий, проезжавших в Москву через Ленинград, и переводил для налечатания в «Ленинградской правде» их статьи, присылавшиеся из Москвы. Разница в настроениях делегатов, ехавших в Москву и возвращавшихся из Москвы, была существенной: «до Москвы» они считали поражение Германского октября в 1923 г. случайной неудачей, «после Москвы» (то есть конгресса Коминтерна) — крахом политики путчей и внезапных наскоков, проводимой Коминтерном, во главе которого стоял Зиновьев. На конгрессе выяснилось, что сама германская компартия была «липовой», по крайней мере в отношении своей численности. «Липовыми» были и боевые дружины, которым Коминтерн присылал деньги на покупку оружия. На V конгрессе Коминтерна выяснилось, что многие ячейки и боевые дружины просто не существовали и что средства, отпущенные Коминтерном, фактически — советским правительством, были попросту растрачены. Только выступление Тельмана в Гамбурге, где подняли оружие около 300 человек, спасло «честь» Германского октября и Германской компартии.
В редакции «Ленинградской правды» втихомолку обвиняли в провале Германского октября Зиновьева, который проявлял излишнюю доверчивость и начальственный оптимизм и верил всему тому, что сообщалось Германской компартией в Исполком Коминтерна о подготовке революции. Вернувшиеся из Германии «советские специалисты» по подготовке революции представили плачевные отчеты об отсутствии революционных настроений среди германского пролетариата. Конгресс Коминтерна принял резолюцию о большевизации западных компартий и превращении их в «партии нового типа» по образу ВКП(б). Это значило, что пока для революции не будут подготовлены кадры, действительно способные осуществить революцию, необходимо отказаться от разного рода выступлений и путчей, обреченных на неуспех. В этом плане V Конгресс Коминтерна оказался победой Сталина, выдвинувшего программу большевизации компартий Запада, что подорвало репутацию Зиновьева.
Но Зиновьев не собирался уступать свои позиции. Наоборот, он хотел оправдаться в неудаче и показать свои способности вождя мировой революции. С этой целью из Ленинграда, вотчины Зиновьева, вскоре был организован путч в Эстонии.
1 декабря 1924 года в 5 часов 15 минут утра 227 эстонских коммунистов, следуя приказу Исполкома Коминтерна, заняли общественные здания Таллина с целью захвата власти. К 9 часам утра они были почти все перебиты. К полудню от мятежников остались лишь пятна крови на мостовых и тротуарах эстонской столицы. Спаслись лишь немногие.
Путч в Эстонии был глупой, бессмысленной авантюрой, но самовлюбленный Зиновьев решился на этот шаг, чтобы оправдать свои ошибки в подготовке Германского октября 1923 г. Он не признавал их. Его самовлюбленность и вера в нарастание революции в Европе пугала даже самых близких его сторонников. Многие объясняли его убежденность в том, что европейская революция начинается и даже началась, его навязчивой мыслью о своей «ошибке» в 1917 году, когда он настолько был убежден в невозможности и неудаче октябрьского переворота в России, что на страницах «Новой жизни» Горького выдал правительству Керенского подготовку и сроки готовящегося переворота.
«Зиновьев — самая большая ошибка Ленина», — говорили о нем.
Кризис партии и смерть Ленина положили начало первой волне самоубийств, главным образом старых большевиков, прошедших при царизме каторгу и ссылку.
В мае 1924 г. покончил с собой один из руководителей «Рабочей оппозиции» Юрий Лутовинов. Немного позже покончил с собой секретарь Троцкого в Реввоенсовете Глазман. Евгения Бош, возглавлявшая вместе с Юрием Пятаковым и Юрием Коцюбинским советское правительство Украины в 1917-1918 гг., застрелилась ночью в своей квартире в 1925 году.
Дискуссия в партии в 1923 г. о партийной демократии и свободе мысли, чистка вузов в 1924 г. от «оппозиционеров» и «инакомыслящих» вызвали такую волну самоубийств, главным образом среди молодежи, что созданная Центральная контрольная комиссия при ЦК партии посвятила свое первое заседание рассмотрению вопроса о причинах самоубийств. Сколько молодежи покончило с собой после чистки вузов в 1924 году, вряд ли можно установить даже приблизительно:
молодежь уходила из жизни в результате разочарований и многих неудач, вызванных невозможностью примириться с действительностью. «Старики» уходили, увидев, что революция, о которой они мечтали и за которую боролись, оказалась не революцией, принесшей свободу массам, а страшной и кровавой катастрофой — диктатурой.
Другим крупным событием 1924 года было великое наводнение в Ленинграде в ноябре 1924 года. Наводнения в Петербурге были характерной особенностью Невы. Ветер с Запада гнал воду Невы обратно, закрывая устье Невы для стока воды в море. Нева и ее притоки — Мойка и Фонтанка — выходили из берегов, затопляя город. Самым крупным наводнением в Петербурге было наводнение 7 ноября 1824 года, воспетое Пушкиным в «Медном всаднике», когда вода в Неве поднялась на 4,14 метра выше обычного уровня («ординара»). Наводнение 23 ноября 1924 года, т.е. через 100 лет, немногим уступало наводнению 1824 года, так как вода в Неве поднялась на 3,64 метра выше обычного уровня («ординара»).
Вода хлынула через гранитный парапет Невы и залила Васильевский остров и Петроградскую сторону. В центре города вода залила весь район от Адмиралтейства до Фонтанки. Я шел по Невскому и увидел толпу прохожих, бежавших изо всех сил от Гостиного двора и Садовой к Фонтанке с криками: «Вода! Вода!» Люди спасались бегством от гнавшейся за ними большой волны. Репортеры из «Красной газеты» взобрались на пьедестал памятника Екатерины II у Академического театра драмы (быв. Александринка) и созерцали бегство прохожих от невской волны. Тяжелые железные покрышки водосточных люков на улицах под напором воды снизу прыгали, как пробки, вверх.
Мне удалось, повернув обратно, добежать до Литейного, не промокнув. В центре города население отделалось испугом. Многие промокли до колен, до пояса, но человеческих жертв в центре города не было. Прохожие спасались на лестничных площадках второго этажа, куда вода не доходила. Окна второго и высших этажей в квартирах были усеяны любопытными. Вода подняла знаменитую торцовую мостовую Невского и деревянные торцы носились по волнам.
На Васильевском острове вода залила почти все улицы, подвалы и первые этажи, но не дошла до второго этажа. Район от Фонтанки и Литейного к Московскому (Октябрьскому) вокзалу, Лиговка, Пески, Смольный не пострадали — вода туда не дошла.
К вечеру вода схлынула обратно в Неву, но встревоженный и промокший город гудел. Я пробрался в редакцию и слушал рассказы репортеров «Ленинградской правды» о наводнении в разных частях города. Убытки были огромны — позже их исчисляли в 100 млн. рублей (червонцами). Запасы дров, выгруженные с барж на набережных Васильевского острова и Петроградской стороны, были унесены водой. Петрограду, большинство домов которого отапливалось дровами, грозило остаться на зиму без дров. Продукты и товары на складах были испорчены. Их «сушили» на малопроезжих улицах. Человеческих жертв, к счастью, было не много, так как спасательные лодки, разъезжавшие по затопленным улицам и площадям, спасли огромное большинство жителей, захваченных наводнением. Жители 2-3-4 этажей охотно пускали в свою квартиру жильцов из залитых квартир нижних этажей и прохожих, отрезанных наводнением от своих домов и квартир. Несчастье сплотило ленинградцев.
На другой день мы с Юрием пошли осматривать город. Невский «облысел»: торцы, вырванные водой из мостовых, валялись беспорядочно кучами по бокам у тротуаров, обнажив покрытое цементом основание мостовой. Самую поразительную картину мы увидели на набережной Зимнего дворца: огромная баржа, в 30-40 метров длиной, поднятая волнами, была переброшена через гранитный парапет набережной и врезалась носом в стеклянную галерею первого этажа Дома ученых, пройдя внутрь зала. Зрелище было потрясающим. Ничего подобного за всю свою жизнь мы не видели.
Великое наводнение 1924 года долго вспоминали в Ленинграде, отсчитывая по нему время: «до наводнения», «после наводнения»; до Второй мировой войны оно служило темой для рассказов жителям других городов и районов, приезжавшим в Ленинград.
1925 год был высшей точкой, расцветом моей газетно-журнальной деятельности в «Ленинградской правде». Мне.нравилась моя работа: чтение газет и журналов и широкая осведомленность обо всем том, что было за пределами советской страны, уже державшей границу «на замке» и начавшей воздвигать «железный занавес».
Мне нравилось писать статьи и корреспонденции для «Ленинградской правды» и для ленинградских журналов. В 1923-1925 гг. я был в Ленинграде, пожалуй, наиболее осведомленным наблюдателем жизни зарубежных стран. Я сотрудничал в журналах «Ленинград», «Современный Запад», «Звезда». В 1925 г. Госиздат выпустил мою небольшую книжку об «Обезьяньем процессе» в Америке.
Обилие газет и журналов позволило мне следить за международной дискуссией историков о причинах и виновниках Первой мировой войны, и я со страстью и пылом занялся изучением этого вопроса, о котором написал и издал в 30-х годах две больших монографии. Это давало смысл и интерес моей жизни, ибо газета живет всего один день. И все же я чувствовал известную неудовлетворенность своим положением: сегодня — хорошо, а что будет завтра? Сегодня — есть иностранные газеты, а вдруг выписку их запретят, что и случилось в 1927 году. Мне было 30 лет, и я как-то инстинктивно тянулся душой в науку и искал возможность включиться в преподавательскую работу — в какой-либо школе, в техникуме, попасть в аспирантуру, стать ассистентом в каком-нибудь институте.
Личная моя жизнь в 1923-1925 гг. сложилась также удачно. Девушка, с которой Юрий познакомил меня в день моего приезда в Ленинград, через два года стала моей женой. Ее отец и мать, Соломон Григорьевич и Софья Яковлевна Пумпянские, были в значительной степени ассимилированными евреями: шаббат и кошер они не соблюдали, в синагогу ходили редко, иврита не знали, на идиш говорили свободно, но предпочитали говорить по-русски. Соломон Григорьевич был скромным бухгалтером в каком-то учреждении, Софья Яковлевна — домохозяйкой. Их дочка — Александра Соломоновна, или Шура, окончила русскую гимназию, не знала ни идиш, ни иврита, но прекрасно без акцента говорила по-русски. Она страстно любила русскую литературу, бегала на литературные вечера в Союз поэтов и в Союз писателей и сама была немного причастна к литературному ремеслу. Александр Рафаилович Кугель напечатал один фельетон моей будущей жены в редактируемом им журнале «Театр и искусство» (Петроград).
Наше сватовство или роман тянулся почти два года. Мать Шуры, Софья Яковлевна, имевшая в своем роду в прошлом веке какого-то известного еврейского ребе, была против брака Шуры с «гоем». Соломон Григорьевич не возражал.
Должен сказать, что в 20-30-е годы в Ленинграде просто не существовало «еврейского вопроса». В тех кругах, где я вращался — в газетно-журнальных, литературных, научных, — не проводили никаких различий между русскими, евреями, украинцами, белоруссами и прочими «националами». Все мы до Второй мировой войны были «советскими» без какой-либо национальной дискриминации. Вопросу анкеты о социальном происхождении или участию в какой-либо оппозиции власти придавали гораздо большее значение, чем вопросу о национальности. Когда известный дирижер Большого театра в Москве Н.Н. Голованов позволил себе в конце двадцатых годов антисемитскую выходку против скрипача-еврея, Михаил Кольцов высек его на страницах «Правды».
У нас в семье не было никаких национальных предрассудков. Браки превратили нашу семью в настоящий женский интернационал: у меня — и первая и вторая жена были еврейки. У Юрия жена — чешка, у третьего брата — жена полька, у четвертого — украинка, у пятого — первая жена русская, вторая — еврейка, у шестого — и первая, и вторая жены — еврейки. Этот список говорит сам за себя.
Мы с Шурой прожили дружно и счастливо 19 лет. Она неизменно помогала мне в моей работе: быстро научившись стучать на машинке, она печатала рукописи моих статей и книг на стареньком «Континентале». В 1927 году она поступила на двухгодичные высшие библиотечные курсы, успешно их закончила и была принята на работу в Публичную библиотеку младшим библиографом русской «отметки». Она была хорошим и добросовестным работником, и в библиотеке ее любили. Накануне войны она была уже старшим библиографом русской «отметки».
Шура умерла от рака легких в 1944 г. в Саратове. Через мою жизнь она прошла светлым лучом.
Моя учеба и начало научной работы
Переехав в Ленинград, я перевелся с четвертого курса правового факультета и с третьего курса экономического факультета Киевского института народного хозяйства на соответствующие отделения факультета общественных наук, или ФОНа, Ленинградского Университета.
В 1924 году я не спеша сдавал последние экзамены по предметам четвертого курса, когда внезапно грянул гром: в университете была образована «авторитетная комиссия» из представителей администрации, студенчества, партийной и комсомольской организаций для чистки студентов и удаления из университета «классово чуждых» и «идеологически враждебных лиц». Под этим соусом фактически шла чистка интеллигенции непролетарского происхождения. Искали прежде всего бывших офицеров царской армии и «белых», а затем искали детей чиновников, дворян и купцов, а вообще чистили «очкастых».
Чистка была трагедией, избиением интеллигентской молодежи. Вычищенные теряли возможность получить высшее образование и специальность — стать юристом, инженером, экономистом, учителем. Немало вычищенных покончили с собой.
Юрия, хотя он сдал почти все экзамены и зачеты за третий курс правового отделения, вычистили без всяких разговоров как офицера царской армии, заключенного к тому же в концлагерь во время гражданской войны. Напрасно он ссылался на работу в «Красной газете» и показывал свои статьи в ней. Председатель комиссии по чистке студентов-юристов, сотрудник рабочего отдела (отдела «фабрик и заводов») редакции «Ленинградской правды» был непреклонен. Он считал Юрия чуждым элементом.
Но Немезида истории сделала свое дело. Через два года Юрию и мне пришлось успокаивать и утешать этого председателя комиссии, горько рыдавшего в коридоре редакции «Ленинградской правды»: как «деятеля зиновьевской оппозиции» его вычистили из комсомола и уволили из «Ленинградской правды»…
Мне грозила участь Юрия: непролетарского происхождения, «очкастый», знает четыре иностранных языка! Я попробовал за несколько дней до моей чистки, назначенной на 8 июня, поговорить о своей судьбе с председателем комиссии, вычистившим Юрия. Председатель комиссии работал в «Ленинградской правде» через три комнаты по коридору от иностранного отдела, был знаком со мной и отлично знал мою работу в иностранном отделе. Но он остался так же непреклонен.
Тогда я решил перехитрить — переиграть судьбу. Просидев две ночи за учебниками уголовного права и процесса, я пошел 7 июня на свой последний экзамен к профессору Люблинскому. О чем меня спрашивали и что я отвечал, я, конечно, не помню, но помню, что Люблинский недовольно морщился, крутил и качал головой. Наконец, вздохнув, он поставил «зачтено» и в экзаменационную ведомость и в мою зачетную книжку. Из аудитории, где шел экзамен, я бросился к секретарю правового отделения и, вручив ему под расписку (так требовалось инструкцией) зачетную книжку, исступленно, вне себя, завопил: