Страница:
В Покровске Екатерина II полтораста лет тому назад организовала колонию немецких поселенцев. Саратовские старожилы, в том числе мой хозяин, рассказывали о немцах Поволжья любопытные истории, которые на фоне бесправия и угнетения евреев очень ярко подчеркивали привилегированное положение немцев в России.
Оказалось, что, прожив полтора столетия в России, немцы Поволжья остались чужеродными для России телом. Они жили своей обособленной от русского населения жизнью. Царских чиновников и русских судов они не признавали и к ним не обращались. Немец, подавший на другого немца жалобу в русский суд, попадал в положение изгоя или прокаженного: никто из немцев с ним дела не имел и даже не разговаривал. Исправник и полиция были куплены взятками. Жизнь немецкого села в Поволжье управлялась в неофициальном порядке тремя лицами: пастором, старостой (альтманом) и учителем. Решения этой тройки были безусловными и обязательными. Браки немецкой молодежи с русскими юношами и девушками были редким исключением. Немецкая молодежь училась в местных немецких школах и училищах, а получать высшее образование ездила в Германию. Мужчины знали русский язык и говорили по-русски, но женская половина немецкого населения русского языка не знала и говорила только по-немецки. От воинской повинности в России немцы старались откупиться всякими правдами и неправдами. «Истинно-германские» и «национально-сознательные» немцы ездили отбывать воинскую повинность… в Германию. Словом, это был форпост германизма и германского культуртрегерства в Поволжье, сохранивший в течение 150 лет свою национальность и самобытность.
Учебный год в Саратове протекал менее напряженно, чем в Киеве. Лекций было немного. Профессора и доценты, приезжая из Киева, читали свои курсы в ускоренном порядке и уезжали обратно в Киев. Количество студентов на лекциях было не велико: часть студентов 1 и 2 курсов "была уже призвана в школы прапорщиков и военные училища, часть была занята работой или поисками работы. Главный упор в учебе делался на подготовку и сдачу экзаменов, то есть на работу в библиотеке и дома, на изучение учебников и монографий. Научно-исследовательская работа на семинарах и в кружках отошла на второй план. Экзамены можно было сдавать досрочно, не дожидаясь того, когда чтение курса будет закончено.
Несмотря на войну, культурная жизнь в Саратове шла своим ходом. Студенты охотно посещали драматический театр, где выделялся известный артист Слонов. Р.Ф. Асмус, страстный любитель поэзии и музыки, открывший мне на первом курсе очарование стихов Бальмонта, Брюсова, Андрея Белого, Александра Блока, таскал меня на вечера поэзии. В Саратове мне привелось слышать приезжавших туда Бальмонта, Игоря Северянина, Федора Сологуба. Последний читал стихи с изумительной простотой, беря слушателей за душу, и его чтение я помню и до сих пор. Блок настолько захватил меня, что много лет я мог продолжить наизусть с любой строчки почти каждое из трех томов стихотворений Блока. С музыкой было хуже. К серьезной музыке я просто не был подготовлен и понимал ее слабо, но вместе с Асмусом побывал на концертах Глазунова, Гречанинова, Лядова и Рахманинова.
В октябре-ноябре 1915 года я очень успешно сдал экзамены по трем предметам, но в середине декабря неожиданно свалился, схватив сразу и дифтерит и скарлатину. Мой хозяин свез меня почти в бессознательном состоянии в больницу. Больница осталась в моей памяти как самое позорное воспоминание моей жизни: это была детская больница, а я, слава Богу, был студентом уже второго курса.
Моя болезнь оказалась тяжелой и опасной, я стоял на пороге смерти, и врачи вызвали телеграммой в Саратов мою мать, чтобы дать ей возможность проститься со мной. Мама ехала в Саратов, думая, что ей придется хоронить меня, но, придя к больнице, расположенной за городом, увидела меня в окно: я перенес уже кризис и был на пути к выздоровлению. Мне пришлось провести Рождество и Новый год в больнице. К своим хозяевам я вернулся лишь в феврале 1916г.
Весна 1916 года (мой четвертый семестр) прошла в усиленной учебе. Я много читал и работал и сдал на высшую оценку экзамены почти по всем предметам второго, третьего и даже четвертого курсов. До государственных экзаменов мне оставалось всего лишь два курсовых экзамена, в том числе трудная, но очень интересная «История Византии» у проф. Ю. Кулаковского. Декан нашего факультета проф. А.М. Лобода ахнул, просмотрев мою зачетку: «В истории факультета такого ещё не было!» — воскликнул он.
Мои успехи были отмечены факультетом: сначала меня освободили от платы за нравоучение, затем дали 100 рублей "а покупку книг и, наконец, по возвращении университета в Киев мне дали стипендию в размере 300 рублей в год, учрежденную одним черниговским помещиком в память умершего сына для студентов — уроженцев Черниговской губернии.
Летом 1916 года войне не виделось конца. Под Верденом шли тяжелые бои и французский фронт в этом секторе колебался и трещал. Наступление Брусилова было крупным успехом: значительная часть Галиции снова попала под управление царских руссификаторов. Но англо-французское наступление летом и осенью 1916 года дало проблеск надежды: оно показало, что Англия и Франция, мобилизовавшие свою промышленность на нужды войны, получили перевес в артиллерии и снарядах над Германией. На английском фронте появились первые танки. Но настроение общества и народных масс вызывало тревогу: дух страны был надломлен, мало кто уже верил в победу. Население открыто говорило — и это я слышал в 1916 г. ив Саратове, и в Конотопе, и в Киеве — о том, что у Ставки нет заранее подготовленных планов военных операций, что генералы действуют вразброд, что Верховное командование не может и не умеет организовать крупную военную операцию, что высшие посты в армии заняты бездарными и случайными людьми, что командиры не берегут кровь солдат и не проявляют заботы о них. Армия потеряла доверие к своим вождям. В народных массах доверие к правительству было окончательно подорвано.
Потрясение, пережитое страной в результате эвакуации летом 1915 г. западных губерний России, вызвало раздражение и недовольство народных масс в тылу. В связи с этим военное командование (в августе 1915 г. Николай II заменил великого князя Николая Николаевича) и правительство искали «козла отпущения», на которого можно было бы взвалить вину за неудачи, ошибки и преступную неспособность военных властей, за разруху в тылу и все более растущий недостаток продовольствия, обуви, одежды. Такими «козлами отпущения» были объявлены евреи.
Преследования и гонения против евреев ещё более усилились. В январе 1916 г. на Волыни были повешены десятки евреев, обвиненных в сочувствии немцам. Такие же вести шли и с других участков фронта. По приказу командующего Северным фронтом генерала Рузского евреи на этом фронте были изгнаны из учреждений Городского и Земского Союзов. Примеру Рузского последовали и другие командующие фронтами. Но к этим, ставшим уже обычными ужасам войны «на еврейском фронте», в 1916 г., в связи с ростом дороговизны и недостатком многих продуктов и предметов широкого потребления, были добавлены новые.
В январе 1916г. Департамент Полиции в секретном циркуляре, разосланном по всем губерниям, обвинял евреев в «истреблении» запасов продовольствия для усиления дороговизны и роста революционных настроений в стране., «Разве хлеб и мясо находятся в руках у евреев?» — комментировал насмешливо этот секретный циркуляр, ставший ему известным, мой хозяин АЛ. Фармаковский. Но в этом циркуляре власти недвусмысленно подстрекали население к резне евреев как виновников дороговизны и всех постигших Россию бед. Черносотенные газеты открыто обвиняли евреев в создании недостатка продуктов. 20 января 1916 г. в связи с этим циркуляром были произведены облавы «на спекулянтов и евреев» на биржах Петрограда, Москвы и в других больших городах. Губернаторы усиленно штрафовали мелких лавочников-евреев за дороговизну, и реакционные газеты не менее усиленно печатали сообщения об этих мерах. 7 мая 1916 г. в Красноярске, тогда небольшом сибирском городке, был организован еврейский погром; население разбило и разграбило продовольственные лавки. «Сколько же там, в Красноярске, евреев? — иронически спрашивал мой хозяин. — Раз-два и обчелся».
Потеря западных губерний России и эвакуация из них миллионов жителей, разорение и нищета беженцев, расстройство транспорта уже в конце 1915 г. — начале 1916 года создали недостаток продуктов в городах. Нефти и керосина не хватало. Электрические станции работали с перебоями. Лампы в квартирах жителей стали заменяться «коптилками». Обувь и одежда стали исчезать с прилавков магазинов. Цены на все выросли в 2-3 раза. Для населения настали полуголод и нищета. Очереди за хлебом, мясом, маслом, сахаром раздражали народные массы. В городах начались разгромы булочных и продовольственных лавок.
В больших городах «нехлебной полосы» — в Петрограде и Москве — дороговизна и недостаток продуктов (хлеб, мясо, жиры) были особенно заметны. В меньшей степени они были заметны весной 1916 г. в таком «хлебном» городе Поволжья как Саратов. Когда я в июне 1916 г. вернулся из Саратова в Конотоп, то даже в этом маленьком городишке северной Украины (хлебного и свеклосахарного района) жителям приходилось стоять в очередях у булочных за хлебом и тем более за булкой, за фунтом сахара или мяса и бутылкой растительного масла («олии») у бакалейных лавок. Цены на масло, молоко, овощи на базаре резко поднялись. Родители решили перейти к «натуральному хозяйству»: они взяли в аренду у соседа за городом полдесятины земли под огород и с нашей помощью посадили картошку, фасоль, лук, капусту и прочие овощи в таком количестве, которое обеспечило семье полную независимость от базара. Лето 1916 г. я провел в Конотопе, занимаясь работой в огороде, а осенью увез с собой в Киев мешок картошки, почти полпуда пшена и гречневой крупы, два фунта свиного сала и бутылку постного масла — часть моего «заработка» на этом огороде. В отношении зерна и крупы нам помогли родные отца, крестьяне села Дептовки, которым родители отдали велосипед (у нас их было четыре), мануфактуру, ношеную, но ещё годную для носки в деревне одежду. Такой товарообмен продолжался в течение четырех лет до 1921 г., пока все наши велосипеды не перекочевали в Дептовку. Но зато семья была обеспечена продуктами и каждый сын, уезжая на учебу в Киев, вез с собой муку, крупу и продукты нашего огорода.
В это лето Юрий учился в Киевском Военном училище и по окончании его был направлен в запасный полк в Нижний Новгород, а оттуда на румынский фронт. Как студент III курса университета я не подлежал призыву в школу прапорщиков, но, считая своим долгом принять участие в обороне страны, подал летом 1916г. заявление воинскому начальнику о своем желании пойти добровольцем в армию на фронт. Но медицинское освидетельствование признало меня негодным к несению военной службы по слабости зрения (сильная близорукость) и хилости телосложения: мне было 20 лет, а выглядел я как четырнадцатилетний мальчишка. Мне дали «белый билет».
В Киев я вернулся в сентябре 1916 года. Этот старый, красивый и чистый город нельзя было узнать: засоренные мусором улицы, переполненные вагоны трамваев (число «больных» вагонов все время росло и чинить их становилось все труднее и труднее), тусклое освещение улиц, особенно на окраинах, очереди у лавок и булочных и дороговизна. Мне скоро пришлось убедиться в том, что моей стипендии в 25 рублей в месяц (зимой 1914-1915 гг. этой суммы было бы вполне достаточно на мою жизнь) теперь хватает всего на две недели, даже при наличии привезенных мною из Конотопа продуктов. На уроки и репетиторство рассчитывать не приходилось. Поэтому с осени 1916 г. в Киеве, как и в других больших городах, стали возникать трудовые студенческие артели. Они занимались пилкой дров, разгрузкой вагонов на товарной станции и барж на днепровских пристанях.
Студенческая артель, в которую попал я, занималась пилкой дров. Кроме денег мы получали столько дров, сколько каждый мог унести на своей спине. Мой сводный брат Володя (19 лет), студент естественного факультета университета, работал кондуктором, а затем вагоновожатым киевского трамвая до призыва в школу прапорщиков в 1917 году.
В общем жизнь становилась все трудней и бедней. Настоящего голода ещё не было, но определенное недоедание было, особенно у бедняков и рабочего люда. Лазареты были переполнены ранеными. Солдаты были раздражены большими потерями на фронте и дезорганизацией жизни и недостатком продуктов в тылу. В «выражениях» по адресу командования и гражданских властей солдаты не стеснялись, и свежеиспеченные.прапорщики, недавние студенты, молчаливо «не замечали» эту брань, но их верность престолу была сомнительной.
В обстановке все растущей разрухи учиться было трудно. Занятия в университете шли в необычно опустевших аудиториях. Почти все студенты 1 и 2 курсов, кроме признанных негодными по здоровью, были призваны в армию. «Старики» с 3 и 4 курсов тоже поредели. Студенты, жившие вдали от Киева (кавказцы), остались дома и не приехали в Киев. Лекции посещались мало, но в здании университета было всегда людно: университет стал центром не только учебной, но и «деловой» жизни, своеобразной биржей труда, где можно было включиться в какую-нибудь студенческую артель по распилке дров или разгрузке вагонов.
Мое положение было сравнительно легким, так как почти все курсовые экзамены у меня были сданы, и я посещал лишь практические занятия и семинары, занимаясь либо в своей комнате, либо в библиотеке университета. Конечно, мне как «хорошему» студенту хотелось попробовать свои силы в настоящей научно-исследовательской работе. Но тема конкурсной студенческой работы на золотую или серебряную медаль, объявленная в этом году, — «Воронежский край по писцовым книгам XVI-XVII столетия» — не нашла желающих заниматься ею.
В обстановке все растущей разрухи и надвигающегося голода какой студент мог ехать за 600 верст в Воронеж для работы в местных архивах? Поэтому по совету доцента Т.Г. Курца, защитившего в Саратове магистерскую диссертацию, я занялся изучением истории украинского крестьянства в XVIII — начале XIX веков: социально-политической организацией Левобережной и Правобережной Украины и положением помещичьих и государственных крестьян до люстрационно-инвентарной реформы Бибикова с расчетом сделать основным ядром своего исследования люстрационно-инвентарную реформу Бибикова в Юго-Западном крае. Эта тема, разработанная впоследствии в 30-40 годы в монументальной монографии академика СССР Н.М. Дружинина, в 1916-1917 гг. была ещё совершенно нетронутой. Я с охотой взялся в январе 1917 года за работу над этой темой, но февральская революция 1917 года прервала ее.
Известия о революции в Петрограде, о переходе войск на сторону голодного народа, построившего баррикады, об образовании Временного правительства из членов Государственной Думы, об отречении Николая II и его брата Михаила от престола потрясли Киев. Трудовая интеллигенция, рабочий люд, крестьянство Украины ликовали. Ликовали солдаты. Для огромного большинства населения свержение царизма было осуществлением многолетней мечты передовых людей страны. Пожилые и осторожные говорили, что революция может ослабить военные усилия России, но восторженная молодежь уверяла, что солдатские массы с удвоенной силой будут вести борьбу с противником во имя свободы и демократии против австро-германского кайзеризма. Рухнули все путы и оковы, которые создал для своего самосохранения царский строй и которые тормозили экономическое, политическое и социальное развитие России.
После февральской революции 1917 года активное участие России в мировой войне окончилось. Нельзя же считать таким активным участием «наступление Керенского» в июне 1917 года. Оно лишь самым наглядным образом показало нежелание солдат продолжать войну. В армии были и пушки и снаряды, появились пулеметы, винтовки и патроны, но не было солдат, готовых пойти в бой и сражаться, ибо те люди, которые носили солдатские гимнастерки, сейчас, после революции в феврале 1917 года, менее всего собирались быть бойцами. Так уже в 1915-1916 гг. из армии дезертировали около 2 млн. человек.
На своем веку я прочел немало исторических исследований и мемуаров о Первой мировой войне, о патриотизме солдат в первые месяцы после революции, о зловредной агитации большевиков за мир, якобы сбившей солдат с пути истинного, но могу сказать, как очевидец, что первой и главной реакцией солдатских масс на известие о революции был многомиллионный вздох облегчения на фронте и в тылу: «Слава Богу, мир! Больше не нужно идти в атаку, прорываться через проволочные заграждения, чтобы быть искалеченными, остаться без рук, без ног, без глаз! Слава Богу, все это окончилось! Сейчас мы будем жить, и жить по-своему! Начальство ушло!»
22 марта Временное правительство издало декрет об отмене всех национальных и вероисповедных ограничений в России. Для евреев этот акт был действительно эмансипацией, предоставлением им полного равноправия в России (о том, как это отразилось на евреях, будет сказано дальше), но для ряда национальностей — для украинцев, поляков, латышей, литовцев и др. — этот акт стал исходной точкой для бурного развития давно имевшегося в зародыше сепаратистского движения и создания на развалинах Российской Империи самостоятельных национальных государств. В армии уже в те времена это выразилось в развитии национальных притязаний («мы — украинцы, а не кацапы-москали»), в требованиях о формировании украинских, польских, латышских и других военных частей.
На Украине этот процесс выявился очень резко и остро, дав пример для Латвии, Литвы, Грузии, Армении и др. Политическая борьба в Киеве весной и летом 1917 года отмечена таким бурным ростом украинского национального движения, что уже 17 марта 1917 года возникла — сперва как чисто национальная общественная организация, объединяющая всех украинцев, — Украинская Центральная Рада, председателем которой был избран известный украинский историк М.С. Грушевский. В начале апреля на Софийской площади в Киеве у памятника Богдану Хмельницкому состоялась стотысячная украинская манифестация. М.С. Грушевский поздравил украинский народ с освобождением:
«Спали вековые путы, настал час твоей свободы!» и под крики «Слава!» привел манифестантов к присяге на верность Украине.
Штаб-квартирой Центральной Рады стал Педагогический музей на Б. Владимирской улице. Отсюда Рада руководила «украинским национально-освободительным движением», точнее, украинским сепаратистским движением.
Главной руководящей фигурой и идеологом этого движения был, несомненно, М.С. Грушевский — со студенческих лет сепаратист и проповедник «самостийной Украины». Он был студентом Киевского Университета, учеником известного историка польского шляхтича-националиста В.П. Антоновича, весьма не любившего русский царизм за подавление польских восстаний 1831 и 1863-64 гг.
Об этом мне рассказал родной брат М.С. Грушевского, также историк, Александр Сергеевич Грушевский, с которым мне довелось познакомиться в 1918г. А.С. Грушевский, в отличие от своего более известного талантливого и ученого брата, был украинцем-федералистом, сторонником сохранения Украины в составе Российской Империи, а с 1917г.-в составе Российского Государства. Для А.С. Грушевского до 1917 г. Украина была «Юго-Западным краем» или «Малороссией», и он стоял лишь за разрешение свободного пользования украинским (до 1917 года — «малороссийским») языком в школе и на юбилейных собраниях (но не в суде и в администрации). Разница между национально-политическими взглядами М.С. Грушевского и А.С. Грушевского была огромна, но для газеты «Киевлянин» (основателем ее был В.А. Шульгин, отец В.В. Шульгина) и для монархистов из «Союза русского народа» даже «украинство» А.С. Грушевского было неприемлемым.
М.С. Грушевский был гораздо выше В.К. Винниченко и тем более С. Петлюры по своему воспитанию и образованию, по европейской культуре, умению руководить заседаниями Рады (пригодился опыт профессора Львовского Университета, привыкшего руководить заседаниями кафедры и разных ученых собраний). Он был главой и наставником украинских депутатов Рады, сторонников «самостийности» Украины. Депутаты-украинцы крайне почтительно величали М.С. Грушевского «профессором», «батькой», «дедом». Он и по возрасту годился в деды большинству депутатов, бывших зеленой молодежью 21-23 лет (напр., премьер-министр Голубович был студентом 4 курса).
В 1918 г. М.С. Грушевский был близок к украинским кадетам (украинские поступовцы). С началом войны в 1914 г. он усвоил германскую ориентацию и был в связи с «Союзом Вызволения Украины», созданном в Вене и работавшем по заданиям Германии. За это 8 октября 1914 г. М.С. Грушевский был выслан в Симбирск. Он осуждал деятельность Богдана Хмельницкого по объединению Украины с «Московией» и восхвалял гетманов И. Виговского и И. Мазепу, сторонников самостийности Украины под протекторатом Польши или Швеции.
После февральской революции М.С. Грушевский вернулся в Киев, примкнул к украинским эсерам и стал идеологом Центральной Рады. На своем председательском кресле в Раде М.С. Грушевский выглядел сказочным «дедом Черномором»: небольшого роста, с большой бородой, юркий, в очках, с острым взглядом из-под седых бровей.
Таким, правда, несколько потускневшим, я увидел его в 1929 году на годичном собрании Академии Наук СССР в Ленинграде, где его избирали в действительные члены Академии после того, как он «покаялся»: после нескольких обращений к правительству УССР, в которых он осуждал свою «контрреволюционную» деятельность в годы революции и гражданской войны, он получил в 1924 г. разрешение от правительства УССР вернуться на Украину «для научной работы», был избран действительным членом Академии наук УССР, а в 1929 г. — действительным членом Академии Наук СССР.
В 1917 г. М.С. Грушевский безусловно доминировал в Раде, а Винниченко и Петлюра пока ещё были на вторых ролях. Ни один украинский деятель не обладал таким политическим и общественным авторитетом, как М.С. Грушевский. Только в период гетманщины Скоропадского он отошел в тень, уступая официальное политическое руководство Директории во главе с Винниченко и Петлюрой, а в начале 1919 г. эмигрировал в Австрию, где в Вене создал Украинский Социологический институт с программой Самостийности Украины. Хотя М.С. Грушевский числился в партии украинских эсеров, но по своему образу жизни, по своим вкусам и привычкам он был чистейший буржуа-богач, владевший в Киеве огромным шестиэтажным домом миллионной стоимости.
Украинское «национально-освободительное движение» в первые месяцы 1917 года развивалось семимильными шагами. Центральная Рада пользовалась огромным успехом у украинских крестьян и солдат.
Наиболее рьяные «самостийники» требовали прекратить длительные и «ненужные» переговоры с Временным правительством и отозвать солдат-украинцев с фронта, т.е. оголить фронт.
Сепаратистская политика Рады, сначала более замаскированная, а затем все более и более откровенная, — вылилась в конце концов в формулу: «Хватит нам великороссов! Триста лет они над нами господствовали! Прочь с Украины! Да здравствует самостоятельная Украина!»
Главной трибуной и рупором украинского сепаратистского движения стали украинские войсковые съезды: на них проповедь сепаратизма стала раздаваться все громче и громче и распространяться все шире и шире в солдатских и крестьянских массах. Опираясь на эти Войсковые съезды, желавшие прекращения войны во что бы то ни стало и поскорее, для того чтобы «делить панскую земельку». Рада постепенно перестала считаться в Киеве с властью Киевского Исполнительного Комитета, и в Петрограде — с властью Временного правительства, заявляя везде уже с мая 1917 года, что украинский народ признает над собой только одну власть, а именно — власть Центральной Рады.
В середине апреля Украинская Рада созвала Всеукраинский Национальный конгресс, выдвинувший требование о федеративном переустройстве России и об участии Украины в переговорах о заключении мира на будущей мирной конференции. Это требование фактически означало признание великими державами Украины как самостоятельного государства. Одновременно оформились и украинские политические партии.
Параллельно шло формирование украинских национальных воинских частей. 1 апреля был сформирован Первый Украинский Полк имени Богдана Хмельницкого. В начале мая был созван 1-й Всеукраинский Войсковой Комитет во главе с Симоном Петлюрой. В кулуарах съезда делегаты открыто говорили, что они ни в коем случае не пойдут из Киева на фронт, так как на фронте им делать нечего, что они останутся в Киеве, ибо это их город, украинский город, а не русский, и они должны защищать его от «москалей».
В конце мая делегация Украинской Рады во главе с Винниченко направилась в Петроград с требованием признать автономию Украины в составе будущей Российской Республики и организовать в армии украинские части. Но Временное правительство и Петроградский Совет Рабочих и Солдатских депутатов отказались принять эти требования.
Тогда Украинская Рада вопреки запрещению Керенского созвала в середине июня II Украинский Войсковой Съезд (2 500 делегатов — представители от 2 млн. украинцев в армии). После съезда Рада издала 28.6.1917 года I Универсал (Манифест), в котором указывалось, что Украина берет на себя задачу строительства своего будущего: «Мы сами будем строить свою жизнь». Одновременно был создан высший орган Украинской исполнительной власти — Генеральный Секретариат (Совет Министров) во главе с Винниченко и Петлюрой. Секретариат взял на себя управление Украиной.
Оказалось, что, прожив полтора столетия в России, немцы Поволжья остались чужеродными для России телом. Они жили своей обособленной от русского населения жизнью. Царских чиновников и русских судов они не признавали и к ним не обращались. Немец, подавший на другого немца жалобу в русский суд, попадал в положение изгоя или прокаженного: никто из немцев с ним дела не имел и даже не разговаривал. Исправник и полиция были куплены взятками. Жизнь немецкого села в Поволжье управлялась в неофициальном порядке тремя лицами: пастором, старостой (альтманом) и учителем. Решения этой тройки были безусловными и обязательными. Браки немецкой молодежи с русскими юношами и девушками были редким исключением. Немецкая молодежь училась в местных немецких школах и училищах, а получать высшее образование ездила в Германию. Мужчины знали русский язык и говорили по-русски, но женская половина немецкого населения русского языка не знала и говорила только по-немецки. От воинской повинности в России немцы старались откупиться всякими правдами и неправдами. «Истинно-германские» и «национально-сознательные» немцы ездили отбывать воинскую повинность… в Германию. Словом, это был форпост германизма и германского культуртрегерства в Поволжье, сохранивший в течение 150 лет свою национальность и самобытность.
Учебный год в Саратове протекал менее напряженно, чем в Киеве. Лекций было немного. Профессора и доценты, приезжая из Киева, читали свои курсы в ускоренном порядке и уезжали обратно в Киев. Количество студентов на лекциях было не велико: часть студентов 1 и 2 курсов "была уже призвана в школы прапорщиков и военные училища, часть была занята работой или поисками работы. Главный упор в учебе делался на подготовку и сдачу экзаменов, то есть на работу в библиотеке и дома, на изучение учебников и монографий. Научно-исследовательская работа на семинарах и в кружках отошла на второй план. Экзамены можно было сдавать досрочно, не дожидаясь того, когда чтение курса будет закончено.
Несмотря на войну, культурная жизнь в Саратове шла своим ходом. Студенты охотно посещали драматический театр, где выделялся известный артист Слонов. Р.Ф. Асмус, страстный любитель поэзии и музыки, открывший мне на первом курсе очарование стихов Бальмонта, Брюсова, Андрея Белого, Александра Блока, таскал меня на вечера поэзии. В Саратове мне привелось слышать приезжавших туда Бальмонта, Игоря Северянина, Федора Сологуба. Последний читал стихи с изумительной простотой, беря слушателей за душу, и его чтение я помню и до сих пор. Блок настолько захватил меня, что много лет я мог продолжить наизусть с любой строчки почти каждое из трех томов стихотворений Блока. С музыкой было хуже. К серьезной музыке я просто не был подготовлен и понимал ее слабо, но вместе с Асмусом побывал на концертах Глазунова, Гречанинова, Лядова и Рахманинова.
В октябре-ноябре 1915 года я очень успешно сдал экзамены по трем предметам, но в середине декабря неожиданно свалился, схватив сразу и дифтерит и скарлатину. Мой хозяин свез меня почти в бессознательном состоянии в больницу. Больница осталась в моей памяти как самое позорное воспоминание моей жизни: это была детская больница, а я, слава Богу, был студентом уже второго курса.
Моя болезнь оказалась тяжелой и опасной, я стоял на пороге смерти, и врачи вызвали телеграммой в Саратов мою мать, чтобы дать ей возможность проститься со мной. Мама ехала в Саратов, думая, что ей придется хоронить меня, но, придя к больнице, расположенной за городом, увидела меня в окно: я перенес уже кризис и был на пути к выздоровлению. Мне пришлось провести Рождество и Новый год в больнице. К своим хозяевам я вернулся лишь в феврале 1916г.
Весна 1916 года (мой четвертый семестр) прошла в усиленной учебе. Я много читал и работал и сдал на высшую оценку экзамены почти по всем предметам второго, третьего и даже четвертого курсов. До государственных экзаменов мне оставалось всего лишь два курсовых экзамена, в том числе трудная, но очень интересная «История Византии» у проф. Ю. Кулаковского. Декан нашего факультета проф. А.М. Лобода ахнул, просмотрев мою зачетку: «В истории факультета такого ещё не было!» — воскликнул он.
Мои успехи были отмечены факультетом: сначала меня освободили от платы за нравоучение, затем дали 100 рублей "а покупку книг и, наконец, по возвращении университета в Киев мне дали стипендию в размере 300 рублей в год, учрежденную одним черниговским помещиком в память умершего сына для студентов — уроженцев Черниговской губернии.
Война продолжается
Летом 1916 года войне не виделось конца. Под Верденом шли тяжелые бои и французский фронт в этом секторе колебался и трещал. Наступление Брусилова было крупным успехом: значительная часть Галиции снова попала под управление царских руссификаторов. Но англо-французское наступление летом и осенью 1916 года дало проблеск надежды: оно показало, что Англия и Франция, мобилизовавшие свою промышленность на нужды войны, получили перевес в артиллерии и снарядах над Германией. На английском фронте появились первые танки. Но настроение общества и народных масс вызывало тревогу: дух страны был надломлен, мало кто уже верил в победу. Население открыто говорило — и это я слышал в 1916 г. ив Саратове, и в Конотопе, и в Киеве — о том, что у Ставки нет заранее подготовленных планов военных операций, что генералы действуют вразброд, что Верховное командование не может и не умеет организовать крупную военную операцию, что высшие посты в армии заняты бездарными и случайными людьми, что командиры не берегут кровь солдат и не проявляют заботы о них. Армия потеряла доверие к своим вождям. В народных массах доверие к правительству было окончательно подорвано.
Потрясение, пережитое страной в результате эвакуации летом 1915 г. западных губерний России, вызвало раздражение и недовольство народных масс в тылу. В связи с этим военное командование (в августе 1915 г. Николай II заменил великого князя Николая Николаевича) и правительство искали «козла отпущения», на которого можно было бы взвалить вину за неудачи, ошибки и преступную неспособность военных властей, за разруху в тылу и все более растущий недостаток продовольствия, обуви, одежды. Такими «козлами отпущения» были объявлены евреи.
Преследования и гонения против евреев ещё более усилились. В январе 1916 г. на Волыни были повешены десятки евреев, обвиненных в сочувствии немцам. Такие же вести шли и с других участков фронта. По приказу командующего Северным фронтом генерала Рузского евреи на этом фронте были изгнаны из учреждений Городского и Земского Союзов. Примеру Рузского последовали и другие командующие фронтами. Но к этим, ставшим уже обычными ужасам войны «на еврейском фронте», в 1916 г., в связи с ростом дороговизны и недостатком многих продуктов и предметов широкого потребления, были добавлены новые.
В январе 1916г. Департамент Полиции в секретном циркуляре, разосланном по всем губерниям, обвинял евреев в «истреблении» запасов продовольствия для усиления дороговизны и роста революционных настроений в стране., «Разве хлеб и мясо находятся в руках у евреев?» — комментировал насмешливо этот секретный циркуляр, ставший ему известным, мой хозяин АЛ. Фармаковский. Но в этом циркуляре власти недвусмысленно подстрекали население к резне евреев как виновников дороговизны и всех постигших Россию бед. Черносотенные газеты открыто обвиняли евреев в создании недостатка продуктов. 20 января 1916 г. в связи с этим циркуляром были произведены облавы «на спекулянтов и евреев» на биржах Петрограда, Москвы и в других больших городах. Губернаторы усиленно штрафовали мелких лавочников-евреев за дороговизну, и реакционные газеты не менее усиленно печатали сообщения об этих мерах. 7 мая 1916 г. в Красноярске, тогда небольшом сибирском городке, был организован еврейский погром; население разбило и разграбило продовольственные лавки. «Сколько же там, в Красноярске, евреев? — иронически спрашивал мой хозяин. — Раз-два и обчелся».
Потеря западных губерний России и эвакуация из них миллионов жителей, разорение и нищета беженцев, расстройство транспорта уже в конце 1915 г. — начале 1916 года создали недостаток продуктов в городах. Нефти и керосина не хватало. Электрические станции работали с перебоями. Лампы в квартирах жителей стали заменяться «коптилками». Обувь и одежда стали исчезать с прилавков магазинов. Цены на все выросли в 2-3 раза. Для населения настали полуголод и нищета. Очереди за хлебом, мясом, маслом, сахаром раздражали народные массы. В городах начались разгромы булочных и продовольственных лавок.
В больших городах «нехлебной полосы» — в Петрограде и Москве — дороговизна и недостаток продуктов (хлеб, мясо, жиры) были особенно заметны. В меньшей степени они были заметны весной 1916 г. в таком «хлебном» городе Поволжья как Саратов. Когда я в июне 1916 г. вернулся из Саратова в Конотоп, то даже в этом маленьком городишке северной Украины (хлебного и свеклосахарного района) жителям приходилось стоять в очередях у булочных за хлебом и тем более за булкой, за фунтом сахара или мяса и бутылкой растительного масла («олии») у бакалейных лавок. Цены на масло, молоко, овощи на базаре резко поднялись. Родители решили перейти к «натуральному хозяйству»: они взяли в аренду у соседа за городом полдесятины земли под огород и с нашей помощью посадили картошку, фасоль, лук, капусту и прочие овощи в таком количестве, которое обеспечило семье полную независимость от базара. Лето 1916 г. я провел в Конотопе, занимаясь работой в огороде, а осенью увез с собой в Киев мешок картошки, почти полпуда пшена и гречневой крупы, два фунта свиного сала и бутылку постного масла — часть моего «заработка» на этом огороде. В отношении зерна и крупы нам помогли родные отца, крестьяне села Дептовки, которым родители отдали велосипед (у нас их было четыре), мануфактуру, ношеную, но ещё годную для носки в деревне одежду. Такой товарообмен продолжался в течение четырех лет до 1921 г., пока все наши велосипеды не перекочевали в Дептовку. Но зато семья была обеспечена продуктами и каждый сын, уезжая на учебу в Киев, вез с собой муку, крупу и продукты нашего огорода.
В это лето Юрий учился в Киевском Военном училище и по окончании его был направлен в запасный полк в Нижний Новгород, а оттуда на румынский фронт. Как студент III курса университета я не подлежал призыву в школу прапорщиков, но, считая своим долгом принять участие в обороне страны, подал летом 1916г. заявление воинскому начальнику о своем желании пойти добровольцем в армию на фронт. Но медицинское освидетельствование признало меня негодным к несению военной службы по слабости зрения (сильная близорукость) и хилости телосложения: мне было 20 лет, а выглядел я как четырнадцатилетний мальчишка. Мне дали «белый билет».
В Киев я вернулся в сентябре 1916 года. Этот старый, красивый и чистый город нельзя было узнать: засоренные мусором улицы, переполненные вагоны трамваев (число «больных» вагонов все время росло и чинить их становилось все труднее и труднее), тусклое освещение улиц, особенно на окраинах, очереди у лавок и булочных и дороговизна. Мне скоро пришлось убедиться в том, что моей стипендии в 25 рублей в месяц (зимой 1914-1915 гг. этой суммы было бы вполне достаточно на мою жизнь) теперь хватает всего на две недели, даже при наличии привезенных мною из Конотопа продуктов. На уроки и репетиторство рассчитывать не приходилось. Поэтому с осени 1916 г. в Киеве, как и в других больших городах, стали возникать трудовые студенческие артели. Они занимались пилкой дров, разгрузкой вагонов на товарной станции и барж на днепровских пристанях.
Студенческая артель, в которую попал я, занималась пилкой дров. Кроме денег мы получали столько дров, сколько каждый мог унести на своей спине. Мой сводный брат Володя (19 лет), студент естественного факультета университета, работал кондуктором, а затем вагоновожатым киевского трамвая до призыва в школу прапорщиков в 1917 году.
В общем жизнь становилась все трудней и бедней. Настоящего голода ещё не было, но определенное недоедание было, особенно у бедняков и рабочего люда. Лазареты были переполнены ранеными. Солдаты были раздражены большими потерями на фронте и дезорганизацией жизни и недостатком продуктов в тылу. В «выражениях» по адресу командования и гражданских властей солдаты не стеснялись, и свежеиспеченные.прапорщики, недавние студенты, молчаливо «не замечали» эту брань, но их верность престолу была сомнительной.
В обстановке все растущей разрухи учиться было трудно. Занятия в университете шли в необычно опустевших аудиториях. Почти все студенты 1 и 2 курсов, кроме признанных негодными по здоровью, были призваны в армию. «Старики» с 3 и 4 курсов тоже поредели. Студенты, жившие вдали от Киева (кавказцы), остались дома и не приехали в Киев. Лекции посещались мало, но в здании университета было всегда людно: университет стал центром не только учебной, но и «деловой» жизни, своеобразной биржей труда, где можно было включиться в какую-нибудь студенческую артель по распилке дров или разгрузке вагонов.
Мое положение было сравнительно легким, так как почти все курсовые экзамены у меня были сданы, и я посещал лишь практические занятия и семинары, занимаясь либо в своей комнате, либо в библиотеке университета. Конечно, мне как «хорошему» студенту хотелось попробовать свои силы в настоящей научно-исследовательской работе. Но тема конкурсной студенческой работы на золотую или серебряную медаль, объявленная в этом году, — «Воронежский край по писцовым книгам XVI-XVII столетия» — не нашла желающих заниматься ею.
В обстановке все растущей разрухи и надвигающегося голода какой студент мог ехать за 600 верст в Воронеж для работы в местных архивах? Поэтому по совету доцента Т.Г. Курца, защитившего в Саратове магистерскую диссертацию, я занялся изучением истории украинского крестьянства в XVIII — начале XIX веков: социально-политической организацией Левобережной и Правобережной Украины и положением помещичьих и государственных крестьян до люстрационно-инвентарной реформы Бибикова с расчетом сделать основным ядром своего исследования люстрационно-инвентарную реформу Бибикова в Юго-Западном крае. Эта тема, разработанная впоследствии в 30-40 годы в монументальной монографии академика СССР Н.М. Дружинина, в 1916-1917 гг. была ещё совершенно нетронутой. Я с охотой взялся в январе 1917 года за работу над этой темой, но февральская революция 1917 года прервала ее.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА. ЕВРЕЙСКИЕ ПОГРОМЫ НА УКРАИНЕ
После Февральской революции
Известия о революции в Петрограде, о переходе войск на сторону голодного народа, построившего баррикады, об образовании Временного правительства из членов Государственной Думы, об отречении Николая II и его брата Михаила от престола потрясли Киев. Трудовая интеллигенция, рабочий люд, крестьянство Украины ликовали. Ликовали солдаты. Для огромного большинства населения свержение царизма было осуществлением многолетней мечты передовых людей страны. Пожилые и осторожные говорили, что революция может ослабить военные усилия России, но восторженная молодежь уверяла, что солдатские массы с удвоенной силой будут вести борьбу с противником во имя свободы и демократии против австро-германского кайзеризма. Рухнули все путы и оковы, которые создал для своего самосохранения царский строй и которые тормозили экономическое, политическое и социальное развитие России.
После февральской революции 1917 года активное участие России в мировой войне окончилось. Нельзя же считать таким активным участием «наступление Керенского» в июне 1917 года. Оно лишь самым наглядным образом показало нежелание солдат продолжать войну. В армии были и пушки и снаряды, появились пулеметы, винтовки и патроны, но не было солдат, готовых пойти в бой и сражаться, ибо те люди, которые носили солдатские гимнастерки, сейчас, после революции в феврале 1917 года, менее всего собирались быть бойцами. Так уже в 1915-1916 гг. из армии дезертировали около 2 млн. человек.
На своем веку я прочел немало исторических исследований и мемуаров о Первой мировой войне, о патриотизме солдат в первые месяцы после революции, о зловредной агитации большевиков за мир, якобы сбившей солдат с пути истинного, но могу сказать, как очевидец, что первой и главной реакцией солдатских масс на известие о революции был многомиллионный вздох облегчения на фронте и в тылу: «Слава Богу, мир! Больше не нужно идти в атаку, прорываться через проволочные заграждения, чтобы быть искалеченными, остаться без рук, без ног, без глаз! Слава Богу, все это окончилось! Сейчас мы будем жить, и жить по-своему! Начальство ушло!»
22 марта Временное правительство издало декрет об отмене всех национальных и вероисповедных ограничений в России. Для евреев этот акт был действительно эмансипацией, предоставлением им полного равноправия в России (о том, как это отразилось на евреях, будет сказано дальше), но для ряда национальностей — для украинцев, поляков, латышей, литовцев и др. — этот акт стал исходной точкой для бурного развития давно имевшегося в зародыше сепаратистского движения и создания на развалинах Российской Империи самостоятельных национальных государств. В армии уже в те времена это выразилось в развитии национальных притязаний («мы — украинцы, а не кацапы-москали»), в требованиях о формировании украинских, польских, латышских и других военных частей.
На Украине этот процесс выявился очень резко и остро, дав пример для Латвии, Литвы, Грузии, Армении и др. Политическая борьба в Киеве весной и летом 1917 года отмечена таким бурным ростом украинского национального движения, что уже 17 марта 1917 года возникла — сперва как чисто национальная общественная организация, объединяющая всех украинцев, — Украинская Центральная Рада, председателем которой был избран известный украинский историк М.С. Грушевский. В начале апреля на Софийской площади в Киеве у памятника Богдану Хмельницкому состоялась стотысячная украинская манифестация. М.С. Грушевский поздравил украинский народ с освобождением:
«Спали вековые путы, настал час твоей свободы!» и под крики «Слава!» привел манифестантов к присяге на верность Украине.
Штаб-квартирой Центральной Рады стал Педагогический музей на Б. Владимирской улице. Отсюда Рада руководила «украинским национально-освободительным движением», точнее, украинским сепаратистским движением.
Главной руководящей фигурой и идеологом этого движения был, несомненно, М.С. Грушевский — со студенческих лет сепаратист и проповедник «самостийной Украины». Он был студентом Киевского Университета, учеником известного историка польского шляхтича-националиста В.П. Антоновича, весьма не любившего русский царизм за подавление польских восстаний 1831 и 1863-64 гг.
Об этом мне рассказал родной брат М.С. Грушевского, также историк, Александр Сергеевич Грушевский, с которым мне довелось познакомиться в 1918г. А.С. Грушевский, в отличие от своего более известного талантливого и ученого брата, был украинцем-федералистом, сторонником сохранения Украины в составе Российской Империи, а с 1917г.-в составе Российского Государства. Для А.С. Грушевского до 1917 г. Украина была «Юго-Западным краем» или «Малороссией», и он стоял лишь за разрешение свободного пользования украинским (до 1917 года — «малороссийским») языком в школе и на юбилейных собраниях (но не в суде и в администрации). Разница между национально-политическими взглядами М.С. Грушевского и А.С. Грушевского была огромна, но для газеты «Киевлянин» (основателем ее был В.А. Шульгин, отец В.В. Шульгина) и для монархистов из «Союза русского народа» даже «украинство» А.С. Грушевского было неприемлемым.
М.С. Грушевский был гораздо выше В.К. Винниченко и тем более С. Петлюры по своему воспитанию и образованию, по европейской культуре, умению руководить заседаниями Рады (пригодился опыт профессора Львовского Университета, привыкшего руководить заседаниями кафедры и разных ученых собраний). Он был главой и наставником украинских депутатов Рады, сторонников «самостийности» Украины. Депутаты-украинцы крайне почтительно величали М.С. Грушевского «профессором», «батькой», «дедом». Он и по возрасту годился в деды большинству депутатов, бывших зеленой молодежью 21-23 лет (напр., премьер-министр Голубович был студентом 4 курса).
В 1918 г. М.С. Грушевский был близок к украинским кадетам (украинские поступовцы). С началом войны в 1914 г. он усвоил германскую ориентацию и был в связи с «Союзом Вызволения Украины», созданном в Вене и работавшем по заданиям Германии. За это 8 октября 1914 г. М.С. Грушевский был выслан в Симбирск. Он осуждал деятельность Богдана Хмельницкого по объединению Украины с «Московией» и восхвалял гетманов И. Виговского и И. Мазепу, сторонников самостийности Украины под протекторатом Польши или Швеции.
После февральской революции М.С. Грушевский вернулся в Киев, примкнул к украинским эсерам и стал идеологом Центральной Рады. На своем председательском кресле в Раде М.С. Грушевский выглядел сказочным «дедом Черномором»: небольшого роста, с большой бородой, юркий, в очках, с острым взглядом из-под седых бровей.
Таким, правда, несколько потускневшим, я увидел его в 1929 году на годичном собрании Академии Наук СССР в Ленинграде, где его избирали в действительные члены Академии после того, как он «покаялся»: после нескольких обращений к правительству УССР, в которых он осуждал свою «контрреволюционную» деятельность в годы революции и гражданской войны, он получил в 1924 г. разрешение от правительства УССР вернуться на Украину «для научной работы», был избран действительным членом Академии наук УССР, а в 1929 г. — действительным членом Академии Наук СССР.
В 1917 г. М.С. Грушевский безусловно доминировал в Раде, а Винниченко и Петлюра пока ещё были на вторых ролях. Ни один украинский деятель не обладал таким политическим и общественным авторитетом, как М.С. Грушевский. Только в период гетманщины Скоропадского он отошел в тень, уступая официальное политическое руководство Директории во главе с Винниченко и Петлюрой, а в начале 1919 г. эмигрировал в Австрию, где в Вене создал Украинский Социологический институт с программой Самостийности Украины. Хотя М.С. Грушевский числился в партии украинских эсеров, но по своему образу жизни, по своим вкусам и привычкам он был чистейший буржуа-богач, владевший в Киеве огромным шестиэтажным домом миллионной стоимости.
Украинское «национально-освободительное движение» в первые месяцы 1917 года развивалось семимильными шагами. Центральная Рада пользовалась огромным успехом у украинских крестьян и солдат.
Наиболее рьяные «самостийники» требовали прекратить длительные и «ненужные» переговоры с Временным правительством и отозвать солдат-украинцев с фронта, т.е. оголить фронт.
Сепаратистская политика Рады, сначала более замаскированная, а затем все более и более откровенная, — вылилась в конце концов в формулу: «Хватит нам великороссов! Триста лет они над нами господствовали! Прочь с Украины! Да здравствует самостоятельная Украина!»
Главной трибуной и рупором украинского сепаратистского движения стали украинские войсковые съезды: на них проповедь сепаратизма стала раздаваться все громче и громче и распространяться все шире и шире в солдатских и крестьянских массах. Опираясь на эти Войсковые съезды, желавшие прекращения войны во что бы то ни стало и поскорее, для того чтобы «делить панскую земельку». Рада постепенно перестала считаться в Киеве с властью Киевского Исполнительного Комитета, и в Петрограде — с властью Временного правительства, заявляя везде уже с мая 1917 года, что украинский народ признает над собой только одну власть, а именно — власть Центральной Рады.
В середине апреля Украинская Рада созвала Всеукраинский Национальный конгресс, выдвинувший требование о федеративном переустройстве России и об участии Украины в переговорах о заключении мира на будущей мирной конференции. Это требование фактически означало признание великими державами Украины как самостоятельного государства. Одновременно оформились и украинские политические партии.
Параллельно шло формирование украинских национальных воинских частей. 1 апреля был сформирован Первый Украинский Полк имени Богдана Хмельницкого. В начале мая был созван 1-й Всеукраинский Войсковой Комитет во главе с Симоном Петлюрой. В кулуарах съезда делегаты открыто говорили, что они ни в коем случае не пойдут из Киева на фронт, так как на фронте им делать нечего, что они останутся в Киеве, ибо это их город, украинский город, а не русский, и они должны защищать его от «москалей».
В конце мая делегация Украинской Рады во главе с Винниченко направилась в Петроград с требованием признать автономию Украины в составе будущей Российской Республики и организовать в армии украинские части. Но Временное правительство и Петроградский Совет Рабочих и Солдатских депутатов отказались принять эти требования.
Тогда Украинская Рада вопреки запрещению Керенского созвала в середине июня II Украинский Войсковой Съезд (2 500 делегатов — представители от 2 млн. украинцев в армии). После съезда Рада издала 28.6.1917 года I Универсал (Манифест), в котором указывалось, что Украина берет на себя задачу строительства своего будущего: «Мы сами будем строить свою жизнь». Одновременно был создан высший орган Украинской исполнительной власти — Генеральный Секретариат (Совет Министров) во главе с Винниченко и Петлюрой. Секретариат взял на себя управление Украиной.