Страница:
Тяжёлые шаги простучали внизу по ступенькам. Хлопнула дверь. Издали донёсся хрипловатый возбуждённый голос:
– Эй, есть тут кто?
И прежде чем Митрофан Ильич успел отозваться, в дверях появился высокий смуглый парень с мешком. Его форменная фуражка, помятая и замасленная до лоска, была сбита на затылок. Парень оглядел Митрофана Ильича и машинистку глазами такими чёрными, что даже белки имели кофейный оттенок. Взгляд у него был дерзкий и насторожённый, точно он взвешивал, можно ли доверять этим людям.
– Ну, признавайтесь, – спросил он резко, – где тут у вас, в банке, начальство? – Он сбросил мешок со спины, подхватил его на лету сильными руками и бережно опустил на пол. – Или все уж удрали?
Тот, что был старше, левой рукой извлёк из кармана носовой платок и стал вытирать вспотевшее лицо. Забинтованная правая висела у него на перевязи. На марле бурели пятна засохшей крови.
– Виноват, вы кто будете, товарищ? – спросил он Митрофана Ильича, с трудом преодолевая одышку и, видимо, изо всех сил стараясь говорить спокойно, вежливо.
– Корецкий, старший кассир… Но отделение банка действительно эвакуировалось. Мы с ней вот… – Митрофан Ильич запнулся, подыскивая нужное слово, и вдруг почувствовал, как вспыхнули его щеки.
Однако парень не дал ему кончить. Подняв мешок с пола, он поставил его на стол:
– Вот ты-то нам и нужен. Раз главный кассир – принимай, папаша.
Но старший едва заметным толчком локтя остановил парня, который принялся было развязывать мешок. Пытаясь изобразить на своём усталом лице вежливую улыбку, старший обратился к Митрофану Ильичу:
– Товарищ… Корецкий, ведь так я расслышал? Так уж простите, сами понимаете, в какой час встретиться привелось… Документик бы показали для верного знакомства…
Не понимая, в чем дело, Митрофан Ильич, растерянный и смущённый, полез в боковой карман. Старший из посетителей просмотрел его служебное удостоверение, протянул его молодому, тот прочитал его в свою очередь, взглядом сверил фотографию с оригиналом. И оба переглянулись.
– Ну вот и ладно, вот и отлично! – просиял старший. – Вы-то как раз нам и нужны. – И, повернувшись к молодому, распорядился: – Давай высыпай! Да поживее.
Сверкнув ослепительной, белозубой улыбкой, парень нетерпеливым движением разорвал бечёвку и, перевернув мешок, приподнял его за углы. Из брезентового, густо пропитанного мазутом, чёрного мешка, в каких паровозные бригады возят инструмент, что похуже, сверкающим потоком хлынули на письменный стол драгоценности: кулоны, браслеты, серьги, массивные портсигары, кольца, бриллиантовые колье, старинные золотые табакерки, украшенные финифтью и каменьями, перстни. Все это, рассыпавшись по зеленому сукну, загромоздило канцелярский стол. Молодой железнодорожник ещё раз дёрнул за концы мешка:
– Все! Пиши, папаша, расписку, что принял семнадцать килограммов золота и прочей драгоценной ерунды.
– И, будьте добры, поскорее, пожалуйста, – прижав пухлую старческую руку к борту кителя, попросил старший; и по манере надевать картуз, и по седой щёточке аккуратно подстриженных усов, и даже по пёстрому носовому платку, который он то и дело прикладывал ко лбу, в нем угадывался главный кондуктор. – Очень прошу, граждане, поскорее!
Митрофан Ильич и машинистка, поражённые, стояли у стола, молча глядя на груду сокровищ, остро сверкающую разноцветными огнями: он – со страхом, она – с детским любопытством.
– Откуда это у вас? – шопотом спросила девушка.
Ей никто не ответил.
– Пиши, папаша: принял семнадцать килограммов ценностей в разных штуковинах от главного кондуктора эшелона номер ноль один восемьсот десять Иннокентьева Егора Фёдоровича и от помощника машиниста Чёрного Мирко Осиповича. И всё.
Митрофан Ильич продолжал стоять в молчаливой растерянности.
– Я не имею права принять эти ценности, – наконец проговорил он. – Отделение эвакуировано, счета закрыты.
– А для чего же тебя здесь оставили? – вспылил молодой. – Для красы? Да тебя за саботаж в военное время… – Смуглый парень угрожающе наклонился через стол к кассиру, коричневатые белки его глаз угрожающе сверкали. – Весы есть?
Уж одно то, что мешок с драгоценностями находился в здании советского банка, а у стола стоял человек, всю жизнь имевший дело с огромными денежными суммами, золотом и «прочей ерундой», казалось молодому железнодорожнику достаточной гарантией сохранности этих богатств.
– Вешай и пиши расписку! – напирал он на Митрофана Ильича.
– Да спусти ты пары, сумасшедший! – остановил его пожилой. – Уж пожалуйста, примите ценности. Нельзя нам это у себя оставить, в банк сдать велено.
– Да поймите вы: не могу я, не могу… – начал сердиться старый кассир, но вдруг обрадовано воскликнул: – Ладно, приму! А вы нас с ней возьмите в свой эшелон. Приедем в тыл, вместе все и сдадим. А?
– Как же мы вас возьмём, мил человек? Разбомбили ж ведь нас, паровоз наш разбили. А другой то ли прорвётся, то ли нет: фашист уж на полотно снаряды кладёт… Пропасть же все это может вместе с нами. Вот беда-то в чем. – И он с надеждой уставился на Митрофана Ильича. – Как же быть? А?
Наступило тягостное молчание. Четыре человека стояли перед грудой лежавших на столе сокровищ, не зная, как им поступить.
Вдруг Митрофан Ильич встрепенулся, в глазах его засветилась робкая надежда. Он бросился к телефону. Может быть, ещё не эвакуировалось то учреждение, из которого он обычно в экстренных случаях вызывал вооружённых инкассаторов для перевозки и охраны в пути крупных банковских сумм и ценных бумаг? Может быть, их машины и люди ещё в городе? Даже наверняка ещё в городе! Тогда он уговорит инкассаторов немедленно вывезти ценности на восток. Как же это сразу не пришло ему в голову!
Чувствуя, как бешено колотится сердце, старший кассир снял дрожащей рукой телефонную трубку. Он страшно обрадовался, услышав знакомый шум и потрескиванье.
– Работает! – радостно вскричал он и, зажав ладонью микрофон, вкратце сообщил железнодорожникам, что он примет от них ценности, если ему пообещают, что за ними будет прислана машина с надлежащей охраной.
– Молодец, папаша! – услышал он возглас молодого.
В это мгновение до него донёсся далёкий знакомый голос: «Станция». Он поднял руку, призывая к молчанию, поспешно назвал номер, и номер сразу отозвался.
Кто-то устало, но спокойно спросил, откуда звонят и что надо.
– Ну, слава богу! – воскликнул Митрофан Ильич.
Он дважды повторил свою фамилию и должность, попросил немедленно выслать на машине людей для приёмки очень больших ценностей, внезапно поступивших в банк. Он шёпотом назвал предполагаемый вес сокровища.
В трубке удивлённо крякнули. Потом сказали, что выслать инкассаторов трудно, так как бой идёт уже на подступах к железнодорожной станции и все, кто мог, ушли на передовую. Митрофан Ильич снова назвал вес ценностей. На миг в трубке послышалось тяжёлое дыхание. Потом голос сказал:
– Хорошо, товарищ Корецкий. Раз такое чрезвычайное дело, людей пришлём.
– Принимать? – спросил старший кассир.
– Принимайте. Постарайтесь заготовить опись. Машина будет самое большее через четверть часа.
Тем временем Муся и смуглый парень – помощник машиниста – приволокли из буфета белые магазинные весы. Стряхнули с тарелок крошки, прикинули мешок, потом торопливо ссыпали в него ценности, положили на весы.
Пока они возились, главный кондуктор, все время вытиравший обильный пот, рассказал историю сокровища. Его бригада вела последний эшелон из Прибалтики. С поездом шёл почтовый вагон. Вражеские самолёты настигли поезд на подходе к городу. Среди других разбитых вагонов был и почтовый. В нем ехали два инкассатора. Они везли ценности рижской конторы Ювелирторга, которые должны были быть сданы в Госбанк. Один из инкассаторов был убит наповал; другой, когда люди из поездной бригады нашли его среди обломков, ещё дышал. Весь израненный, он удивлённо поводил вокруг глазами, точно не понимая, что с ним такое произошло. Потом, должно быть почувствовав, что умирает, он взглядом поманил к себе людей. Инкассатор сказал, что они везли сокровища на большую сумму. Кожаный мешок разорван, все разбросано. Он просил собрать ценности и сдать их под расписку в отделение Госбанка первого крупного города в тылу.
Перед тем как в последний раз закрыть глаза, он взял с бригады слово, что эту расписку они отошлют его начальнику.
Инкассаторов вместе с другими жертвами налёта наскоро похоронили в пристанционном ровике. Ценности собрали в мешок. Начальник станции уверил главного кондуктора, что отделение банка ещё работает. И вот пока на станции, под артиллерийским обстрелом, остатки эшелона ожидают новый паровоз, нужно выполнить волю покойных – сдать ценности и получить требуемую бумагу.
– Семнадцать килограммов двести шестьдесят пять граммов. Точно! Точнее весы не позволяют. Три раза взвешивали! – громко объявила Муся, указывая Митрофану Ильичу на длинную узкую стрелку, неподвижно застывшую на циферблате весов.
Старший кассир присел к столику и, разыскав на полу более или менее чистый лист бумаги, прекрасным, каллиграфическим почерком, тщательно выводя завитушки заглавных букв, написал приёмочную квитанцию. Он расписался под ней и, так как не было у него никаких печатей и штампов, попросил Мусю, вопреки всем законам бухгалтерии, скрепить своей свидетельской подписью этот необычный документ. Расписываясь, Муся от волнения поставила кляксу, и Митрофан Ильич огорчённо покачал головой. Он принялся было составлять и опись ценностей, но смуглый железнодорожник схватил со стола бумажку и, даже не попрощавшись, ринулся из комнаты. Старший бросился за ним. Через мгновение хлопнула внизу дверь, и быстрые шаги затихли на площади, на которую ветер, изменивший направление, снова стал загонять клубы бурого дыма.
– Ой, какие красивые штучки! – воскликнула девушка, восхищённо рассматривая содержимое грязного мешка. – Я таких даже и не видела, верьте слову. Вот это да!
– Глупости у тебя на уме! Садись скорее за машинку. Пока не приехали инкассаторы, надо составить хотя бы самую краткую опись и заготовить сдаточный акт, – говорил Митрофан Ильич, нетерпеливо потирая тонкие, худые руки.
Муся развязала платок. Машинка была водружена на стол.
«Ишь, побежали, обрадовались! Спихнули с себя, и горя им мало… Ну ничего, ничего, надо действовать! Какие огромные, просто колоссальные ценности!» – думал Митрофан Ильич. Ощущение ответственности как-то сразу вывело его из тягостной апатии, которая одолевала его все эти последние дни. Он весь внутренне подтянулся.
– Что ты копаешься? – прикрикнул он на машинистку, вставлявшую в валик лист бумаги. – Приготовилась? Пиши: «Опись ценностей, поступивших в городское отделение Госбанка через старшего…» нет, как его… «…через главного кондуктора железнодорожного эшелона…» Написала «эшелона»? «…эшелона номер ноль один восемьсот десять Иннокентьева Е. Ф. и помощника машиниста паровоза при этом эшелоне Чёрного М. О.». Фамилии подчеркнёшь… Подчеркнула?
Деловито потирая руки, Митрофан Ильич расхаживал взад и вперёд, диктуя опись. Диктовал и прислушивался. Ему хотелось до приезда инкассаторов хотя бы вчерне оформить необычный вклад.
И хотя кругом гудело и грохотало по-прежнему, хотя один особенно близкий взрыв вынес воздушной волной несколько стёкол, увесистый кусок штукатурки упал с потолка на стол, где стояла машинка, а Муся, взвизгнув, бросилась под защиту массивной стены, Митрофан Ильич только поморщился:
– Ах, эти женские нервы… Ведь далеко ж! Давай скорее пиши. Вот-вот приедут…
Когда работа была в разгаре, вдруг послышался рокот мотора, но не оттуда, откуда ожидалась машина с инкассаторами, а с противоположной стороны. И был этот рокот напряжённый, стреляющий, незнакомый. Вскоре в дымную мглу площади с треском ворвались мотоциклисты. На полном ходу, один за другим, они быстро пронеслись мимо банка и свернули на улицу Карла Маркса. Митрофан Ильич и Муся застыли у окна. Площадь не успела стихнуть, как, приближаясь, зарокотали уже другие моторы. Их рёв сопровождался перекатывающимся лязгом. Здание затряслось, зазвенели стекла.
Через площадь, нечётко вырисовываясь в бурой мгле, торопливо двигались в том же направлении приземистые танки. Они шли один за другим с короткими интервалами. То нарастающий, то стихающий шум их моторов упругими волнами вкатывался в окна операционного зала.
Сначала Митрофан Ильич подумал, что это спешит через город подмога частям полковника Теплова, обороняющим станцию. Но вот две машины, вырвавшись из колонны, остановились на противоположных углах площади и начали, медленно поворачивая башни, наводить орудия на смежные улицы.
– Ой, крест! На броне крест! – прошептала девушка, прижимаясь плечом к Митрофану Ильичу и точно ища у него защиты. И вдруг страшным голосом вскрикнула: – Немцы ж, немцы это!
Да, это был враг! Происходило что-то непонятное. У железнодорожной станции, в пяти километрах от города, по-прежнему, даже с нарастающим ожесточением, гремела канонада. Там шёл бой. Части Советской Армии и истребительные батальоны железнодорожников, мукомолов, маслоделов дрались, защищая магистраль, а тут, в центре города, уже были неприятельские танки.
Первой пришла в себя Муся. С трудом оторвав взгляд от чужих машин, она бросилась к телефону и принялась колотить по рычажку аппарата. Она хотела предупредить сражавшихся на станции о том, что тут, в городе, уже враг. Но трубка зловеще молчала.
Тогда – бежать, бежать отсюда, бежать, пока не поздно! Через смежные улицы дворами, садами пробраться к восточной, ещё не занятой, очевидно, окраине и догнать своих. Девушка бросилась было к двери, но сердитый окрик остановил её:
– А золото? – Митрофан Ильич говорил новым, отвердевшим голосом, в самом тембре которого звучало право приказывать. – Мы же с тобой за это отвечаем!
Девушка смерила кассира тем задиристо-насмешливым взглядом, за который её особенно не любили сослуживцы.
– Подумаешь! Стану я из-за какого-то золота попадать к фашистам!.. Мне на это ваше золото – тьфу!
И она действительно плюнула себе под ноги.
– Девчонка!.. Да как ты смеешь! Ты понимаешь, что нам доверено?
Митрофан Ильич смотрел сурово, гневно, и было в этом взгляде что-то такое, от чего озорная девушка сразу притихла и подчинилась.
Грохот и лязг на улицах разом оборвались. Пронеслись последние машины. Развернулись и ушли за остальными и те два танка, что были выставлены для охраны колонны. Площадь опустела, и только облака пыли и дыма тихо клубились над рубчатыми следами гусениц, оставшимися на асфальте. Канонада у вокзала усилилась.
Митрофан Ильич завязал наконец мешок:
– За ним не приедут! Нужно выносить самим. Да, да, самим – мне и тебе.
Он вздохнул и начал, кряхтя, взваливать тяжёлый груз на плечо. Но снова донёсся гул мотора. На этот раз, несомненно, шла легковая машина. Может быть, инкассаторам удалось прорваться через боковые улицы? Старший кассир и маленькая машинистка с надеждой выглянули в окно.
На площадь одна за другой выскользнули три странные машины, похожие на лодки, поставленные на колёса. Шофёры и седоки торчали из этих стальных корыт по пояс. На площади машины разъехались: две направились к зданиям горкома и горсовета, а третья, сердито рокоча приглушённым мотором, подкатила к отделению банка и скрипнула тормозами у парадного подъезда.
– К нам! – прошептал Митрофан Ильич, чувствуя, как похолодели и ослабли у него ноги. И все вокруг: Муся, застывшая в проёме окна, самое окно, стол со стоящей на нем машинкой, круглые часы, висевшие на стене, и самая стена – все это сдвинулось и вдруг стало валиться в сторону.
Случилось самое страшное из всего, что могло произойти в этот роковой день. Военные в чужой форме вылезли у подъезда. Бежать поздно, золото не унести, даже не успеть спрятать. Оно попадёт к врагу, и виной этого страшного события будет он, старший кассир Митрофан Ильич Корецкий, которому железнодорожники доверили огромную государственную ценность.
Вцепившись руками в стол, чтобы не упасть, старик растерянно обводил глазами комнату. Девушка соскочила с окна. Она метнулась к мешку, схватила его обеими руками и, согнувшись от тяжести, отнесла к голландской печи. В последние дни в этой печи жгли ненужные документы, и перед топочной дверцей теперь возвышалась куча рыжей торфяной крошки, смешанной с бумажным пеплом. Девушка быстро открыла дверцу, но топот кованых сапог раздавался уже рядом. Точно разогнувшаяся пружина, девушка отскочила от мешка и в следующее мгновение уже стояла возле стола. Небрежно опершись о него, она улыбалась, как казалось, приветливо и беззаботно. Только порывисто вздымающаяся грудь выдавала её волнение.
В комнату вошли трое: молодой щеголеватый военный в фуражке с очень высокой тульёй, сразу напомнившей Митрофану Ильичу карикатуру Кукрыниксов из последнего номера «Правды», повидимому офицер; за ним – солдат в квадратной рогатой каске, надвинутой на самые глаза, с автоматом, висевшим у него на шее на ремешке наподобие саксофона; третий был штатский – маленький, юркий человечек в спортивной каскетке и полупальто, с длинными обвисшими усами и светлыми глазами неопределённого цвета. Глаза эти так и бегали, так и шарили вокруг с тоскливым беспокойством. Все трое были густо покрыты замшевым слоем зеленоватой пыли. Она лежала на лицах такой плотной маской, что нельзя было рассмотреть их выражения.
Сверкание глазных белков, чёрный цвет губ и одинаковый оттенок густо пропылённых бровей и ресниц делали всех троих похожими друг на друга. Они показались Митрофану Ильичу людьми какой-то таинственной, злой породы, неизвестной ему до сих пор. Все трое тяжело дышали – как будто до того, как войти в комнату, долго бежали.
Офицер остановился перед старшим кассиром, козырнул ему двумя пальцами и стал о чем-то спрашивать, все время нервно косясь на двери, ведущие вглубь здания.
– Пан офицер хочет слушать, что это действительно есть местный банк! – перевёл длинноусый, произнося русские слова со странным выговором.
Митрофан Ильич словно не слышал вопроса. Он смотрел на этого совсем молодого офицерика с надменной, возбуждённой физиономией, на солдата, застывшего у печки, расставив ноги наподобие глиняной статуи, на длинноусого штатского в смешной детской фуражечке, – смотрел и насмешливо думал: так вот они какие, эти люди, объявившие себя владыками мира!.. Офицер кричит, хорохорится. Должно быть, грозит. Но разве не заметно, как боязливо косится он при этом на двери, как возбужденно дрожат большие и тяжёлые руки солдата, напряжённо вцепившиеся в автомат, как по-петушиному все время переступает с ноги на ногу штатский, точно пол жжёт ему ноги, и как они все трое вдруг присели, когда звучно, будто пастушеский кнут, щёлкнул у окна подхваченный ветром занавес?
И они, эти вот, хотят покорить великий советский народ! Старик усмехнулся зло и бесстрашно. Нервная дрожь прошла, даже сердце успокоилось. Что ж, он своё прожил, и неплохо прожил, не стыдно вспомнить. Пожил бы и ещё, да что же делать, видно не судьба… О чем это трещит этот длинноусый таракан, дёргающий его за рукав? Что ему нужно?
– Пан офицер говорит, что ему не можно долго ждать ответа. Пан офицер сердится, пусть пан отвечает на вопрос.
Действительно, офицерик с подчёркнутым старанием расстёгивал кобуру револьвера.
Что ж, чем скорее, тем лучше! Митрофан Ильич взглянул через плечо офицера в окно на кипящую дымом площадь, гордо выпрямился, сжал губы и опустил веки. Нет, он не станет молить о пощаде. Этого они от него не дождутся. Ему захотелось перед смертью крикнуть в эти чужие, пыльные, сверкавшие белками глаз и оскалом зубов лица нечто значительное, уничтожающее, но он не успел найти нужные слова.
Оттолкнув переводчика, Муся выпорхнула вперёд. Загородив собой старика, она совершенно незнакомым ему кокетливо-певучим голоском защебетала:
– Да, да, передайте, пожалуйста, господину офицеру, что это и есть городское отделение Государственного банка. – Она обернулась к Митрофану Ильичу, лучистые озорные глаза горели отчаянным вдохновением. – Передайте господину офицеру, что это мой дедушка, мой гроссфатер, понимаете меня? Пусть господин офицер на него не сердится. У него, у дедушки, у гроссфатера моего, сердце… вот тут, понимаете… у него сердце не в порядке, оно тук-тук-тук. Понимаете? От радости. Припадок, сердечный припадок. Болезнь… Кранк…
Она подбежала к офицеру и, схватив его за рукав пыльного кителя, продолжала все с тем же вдохновением отчаяния:
– Мой гроссфатер при царе, при нашем кайзере… ферштеен зи?.. он был буржуй, то-есть, извините, по-вашему очень богатый человек… Переведите господину офицеру, что потом у моего гроссфатера… вот у него, у этого вот старика… все отняли, всё, всё. Вы понимаете? Ферштеен зи?.. Переведите теперь, что все уехали, а мы с дедушкой остались жить с фаши… то-есть, я хотела сказать, с господами немцами… Ферштеен зи?
Муся очаровательно улыбнулась, присела, отведя в сторону уголок юбки, и потом, вытащив из сумочки зеркальце, храбро мазнула по губам карандашом помады.
Митрофан Ильич медленно поднял на неё гневный взгляд. Что такое она там несёт, скверная девчонка? К чему этот балаган? Как смеет она оскорблять гнусной ложью последние минуты его долгой и честной… да, да, именно честной жизни!..
Оранжевые пятна сердитого румянца выступили на бледном лице старика. Щеки задрожали, углы губ поползли вниз. Но в это мгновение он перехватил беспокойный взгляд Муси. Она украдкой, искоса смотрела на грязный мешок, лежавший на торфяной куче у печки. Это сразу отрезвило старика. Да, да, она, конечно, права, он не смеет умереть, не исполнив своего долга! Эта девчонка умнее и хитрее его. Правильно, нужно идти на все, лишь бы спасти эти неожиданно свалившиеся на их плечи сокровища…
Между тем, выслушав перевод Мусиных слов, офицер вытянулся, приложил два пальца к козырьку, назвал свою фамилию и, что-то вежливо пробормотав, с интересом осмотрел её складную фигурку – от изящных туфель, как бы подчёркивавших стройность её маленьких ног, до серых упрямых глаз, наивно и дерзко смотревших из-под кудрявого, нависшего на лоб чуба. Он отвесил девушке поклон и с преувеличенной старательностью звонко щёлкнул каблуками.
– Пан офицер просит передать, что рад познакомиться с ясновельможной русской пани. Он делает извинение, он не имеет часа. Он просит пана и пани немедленно показать ему, где здесь хранятся деньги в иностранной и русской валюте, а также ценности в вещах и золоте, займы и процентные бумаги, страховые полисы, акции, частные вклады и другие… как это… активы.
Заученно выговорив эту фразу, переводчик вздохнул и смолк. По виду его стало понятно, что произносил он эту фразу уже не в первый раз, что сам считает её простой формальностью и не ждёт положительного ответа.
– Ваше благородие, помилуйте, какие ж тут деньги, откуда? – неуверенно произнёс Митрофан Ильич, стараясь войти в роль бывшего богача.
Он пытался и никак не мог вспомнить хоть кого-нибудь из фабрикантов, помещиков, уездных финансовых тузов, каких ему, маленькому конторщику, приходилось когда-то видеть среди клиентов банка. И хотя большая половина жизни Митрофана Ильича прошла в дореволюционные годы, все это было теперь так далеко, так прочно отгорожено четвертью века советской власти, что вся его серенькая молодость вспоминалась ему смутно, как глава давно прочитанной малоинтересной книги. Так и не удалось ему хоть сколько-нибудь отчётливо представить себе кого-нибудь из уездных воротил. Вместо них в памяти возникли персонажи из пьесы Островского, которую он видел зимой на сцене городского театра, и в особенности образ старого купца, ловко вылепленный талантливым актёром. Стараясь подражать ещё жившим в памяти актёрским интонациям, Митрофан Ильич уже несколько уверенней продолжал:
– И не ищи, батенька мой, ваше благородие, и время зря не теряй… Вот благодарю бога да вашего… как его… господина Гитлера, что поторопились вы прийти, а то вон дверные ручки да шпингалеты с окон и те с собой забирают. Ни с чем не расстаются, все как есть увозят… Какие уж тут, прости господи, активы…
Митрофан Ильич говорил все это медленно и рассудительно, точно на сцене. Слова вылетали изо рта, а все внимание его уже снова было сосредоточено на грязном мешке, лежавшем у печки. Он не смел даже взглянуть на него. Он нарочно смотрел в противоположную сторону, но как бы чувствовал присутствие этого мешка, чувствовал всеми своими напряжёнными нервами, будто драгоценности источали какие-то магнетические токи. И оттого, что солдат с автоматом стоял у печки рядом с мешком, так близко, что серый от пыли сапог с коротким и широким, как ведерко, голенищем почти касался грязной мешковины, все существо кассира было полно тоскливой тревоги.
А если немец нагнётся и заглянет в мешок?
Смерть? Нет, умереть не так страшно. Случится такое, что во много раз хуже. Фашисты обнаружат золото. А железнодорожники приедут в тыл, они найдут Чередникова, покажут ему квитанцию и расскажут, что самолично сдали ценности старшему кассиру. Чередников прочтёт бумажку и, увидев знакомую подпись, облегчённо вздохнёт. В верные руки сданы сокровища! Раз Корецкий принял – что ни случись, не пропадут. У Корецкого за двадцать пять лет копейки не пропало. Железнодорожники уйдут, успокоенные, а Чередников будет терпеливо ждать… Тем временем фашисты приобретут на это золото новые проклятые машины, и машины эти будут мять родные русские поля, стрелять в советских людей, в его, Митрофана Ильича, сыновей…
– Эй, есть тут кто?
И прежде чем Митрофан Ильич успел отозваться, в дверях появился высокий смуглый парень с мешком. Его форменная фуражка, помятая и замасленная до лоска, была сбита на затылок. Парень оглядел Митрофана Ильича и машинистку глазами такими чёрными, что даже белки имели кофейный оттенок. Взгляд у него был дерзкий и насторожённый, точно он взвешивал, можно ли доверять этим людям.
– Ну, признавайтесь, – спросил он резко, – где тут у вас, в банке, начальство? – Он сбросил мешок со спины, подхватил его на лету сильными руками и бережно опустил на пол. – Или все уж удрали?
Тот, что был старше, левой рукой извлёк из кармана носовой платок и стал вытирать вспотевшее лицо. Забинтованная правая висела у него на перевязи. На марле бурели пятна засохшей крови.
– Виноват, вы кто будете, товарищ? – спросил он Митрофана Ильича, с трудом преодолевая одышку и, видимо, изо всех сил стараясь говорить спокойно, вежливо.
– Корецкий, старший кассир… Но отделение банка действительно эвакуировалось. Мы с ней вот… – Митрофан Ильич запнулся, подыскивая нужное слово, и вдруг почувствовал, как вспыхнули его щеки.
Однако парень не дал ему кончить. Подняв мешок с пола, он поставил его на стол:
– Вот ты-то нам и нужен. Раз главный кассир – принимай, папаша.
Но старший едва заметным толчком локтя остановил парня, который принялся было развязывать мешок. Пытаясь изобразить на своём усталом лице вежливую улыбку, старший обратился к Митрофану Ильичу:
– Товарищ… Корецкий, ведь так я расслышал? Так уж простите, сами понимаете, в какой час встретиться привелось… Документик бы показали для верного знакомства…
Не понимая, в чем дело, Митрофан Ильич, растерянный и смущённый, полез в боковой карман. Старший из посетителей просмотрел его служебное удостоверение, протянул его молодому, тот прочитал его в свою очередь, взглядом сверил фотографию с оригиналом. И оба переглянулись.
– Ну вот и ладно, вот и отлично! – просиял старший. – Вы-то как раз нам и нужны. – И, повернувшись к молодому, распорядился: – Давай высыпай! Да поживее.
Сверкнув ослепительной, белозубой улыбкой, парень нетерпеливым движением разорвал бечёвку и, перевернув мешок, приподнял его за углы. Из брезентового, густо пропитанного мазутом, чёрного мешка, в каких паровозные бригады возят инструмент, что похуже, сверкающим потоком хлынули на письменный стол драгоценности: кулоны, браслеты, серьги, массивные портсигары, кольца, бриллиантовые колье, старинные золотые табакерки, украшенные финифтью и каменьями, перстни. Все это, рассыпавшись по зеленому сукну, загромоздило канцелярский стол. Молодой железнодорожник ещё раз дёрнул за концы мешка:
– Все! Пиши, папаша, расписку, что принял семнадцать килограммов золота и прочей драгоценной ерунды.
– И, будьте добры, поскорее, пожалуйста, – прижав пухлую старческую руку к борту кителя, попросил старший; и по манере надевать картуз, и по седой щёточке аккуратно подстриженных усов, и даже по пёстрому носовому платку, который он то и дело прикладывал ко лбу, в нем угадывался главный кондуктор. – Очень прошу, граждане, поскорее!
Митрофан Ильич и машинистка, поражённые, стояли у стола, молча глядя на груду сокровищ, остро сверкающую разноцветными огнями: он – со страхом, она – с детским любопытством.
– Откуда это у вас? – шопотом спросила девушка.
Ей никто не ответил.
– Пиши, папаша: принял семнадцать килограммов ценностей в разных штуковинах от главного кондуктора эшелона номер ноль один восемьсот десять Иннокентьева Егора Фёдоровича и от помощника машиниста Чёрного Мирко Осиповича. И всё.
Митрофан Ильич продолжал стоять в молчаливой растерянности.
– Я не имею права принять эти ценности, – наконец проговорил он. – Отделение эвакуировано, счета закрыты.
– А для чего же тебя здесь оставили? – вспылил молодой. – Для красы? Да тебя за саботаж в военное время… – Смуглый парень угрожающе наклонился через стол к кассиру, коричневатые белки его глаз угрожающе сверкали. – Весы есть?
Уж одно то, что мешок с драгоценностями находился в здании советского банка, а у стола стоял человек, всю жизнь имевший дело с огромными денежными суммами, золотом и «прочей ерундой», казалось молодому железнодорожнику достаточной гарантией сохранности этих богатств.
– Вешай и пиши расписку! – напирал он на Митрофана Ильича.
– Да спусти ты пары, сумасшедший! – остановил его пожилой. – Уж пожалуйста, примите ценности. Нельзя нам это у себя оставить, в банк сдать велено.
– Да поймите вы: не могу я, не могу… – начал сердиться старый кассир, но вдруг обрадовано воскликнул: – Ладно, приму! А вы нас с ней возьмите в свой эшелон. Приедем в тыл, вместе все и сдадим. А?
– Как же мы вас возьмём, мил человек? Разбомбили ж ведь нас, паровоз наш разбили. А другой то ли прорвётся, то ли нет: фашист уж на полотно снаряды кладёт… Пропасть же все это может вместе с нами. Вот беда-то в чем. – И он с надеждой уставился на Митрофана Ильича. – Как же быть? А?
Наступило тягостное молчание. Четыре человека стояли перед грудой лежавших на столе сокровищ, не зная, как им поступить.
Вдруг Митрофан Ильич встрепенулся, в глазах его засветилась робкая надежда. Он бросился к телефону. Может быть, ещё не эвакуировалось то учреждение, из которого он обычно в экстренных случаях вызывал вооружённых инкассаторов для перевозки и охраны в пути крупных банковских сумм и ценных бумаг? Может быть, их машины и люди ещё в городе? Даже наверняка ещё в городе! Тогда он уговорит инкассаторов немедленно вывезти ценности на восток. Как же это сразу не пришло ему в голову!
Чувствуя, как бешено колотится сердце, старший кассир снял дрожащей рукой телефонную трубку. Он страшно обрадовался, услышав знакомый шум и потрескиванье.
– Работает! – радостно вскричал он и, зажав ладонью микрофон, вкратце сообщил железнодорожникам, что он примет от них ценности, если ему пообещают, что за ними будет прислана машина с надлежащей охраной.
– Молодец, папаша! – услышал он возглас молодого.
В это мгновение до него донёсся далёкий знакомый голос: «Станция». Он поднял руку, призывая к молчанию, поспешно назвал номер, и номер сразу отозвался.
Кто-то устало, но спокойно спросил, откуда звонят и что надо.
– Ну, слава богу! – воскликнул Митрофан Ильич.
Он дважды повторил свою фамилию и должность, попросил немедленно выслать на машине людей для приёмки очень больших ценностей, внезапно поступивших в банк. Он шёпотом назвал предполагаемый вес сокровища.
В трубке удивлённо крякнули. Потом сказали, что выслать инкассаторов трудно, так как бой идёт уже на подступах к железнодорожной станции и все, кто мог, ушли на передовую. Митрофан Ильич снова назвал вес ценностей. На миг в трубке послышалось тяжёлое дыхание. Потом голос сказал:
– Хорошо, товарищ Корецкий. Раз такое чрезвычайное дело, людей пришлём.
– Принимать? – спросил старший кассир.
– Принимайте. Постарайтесь заготовить опись. Машина будет самое большее через четверть часа.
Тем временем Муся и смуглый парень – помощник машиниста – приволокли из буфета белые магазинные весы. Стряхнули с тарелок крошки, прикинули мешок, потом торопливо ссыпали в него ценности, положили на весы.
Пока они возились, главный кондуктор, все время вытиравший обильный пот, рассказал историю сокровища. Его бригада вела последний эшелон из Прибалтики. С поездом шёл почтовый вагон. Вражеские самолёты настигли поезд на подходе к городу. Среди других разбитых вагонов был и почтовый. В нем ехали два инкассатора. Они везли ценности рижской конторы Ювелирторга, которые должны были быть сданы в Госбанк. Один из инкассаторов был убит наповал; другой, когда люди из поездной бригады нашли его среди обломков, ещё дышал. Весь израненный, он удивлённо поводил вокруг глазами, точно не понимая, что с ним такое произошло. Потом, должно быть почувствовав, что умирает, он взглядом поманил к себе людей. Инкассатор сказал, что они везли сокровища на большую сумму. Кожаный мешок разорван, все разбросано. Он просил собрать ценности и сдать их под расписку в отделение Госбанка первого крупного города в тылу.
Перед тем как в последний раз закрыть глаза, он взял с бригады слово, что эту расписку они отошлют его начальнику.
Инкассаторов вместе с другими жертвами налёта наскоро похоронили в пристанционном ровике. Ценности собрали в мешок. Начальник станции уверил главного кондуктора, что отделение банка ещё работает. И вот пока на станции, под артиллерийским обстрелом, остатки эшелона ожидают новый паровоз, нужно выполнить волю покойных – сдать ценности и получить требуемую бумагу.
– Семнадцать килограммов двести шестьдесят пять граммов. Точно! Точнее весы не позволяют. Три раза взвешивали! – громко объявила Муся, указывая Митрофану Ильичу на длинную узкую стрелку, неподвижно застывшую на циферблате весов.
Старший кассир присел к столику и, разыскав на полу более или менее чистый лист бумаги, прекрасным, каллиграфическим почерком, тщательно выводя завитушки заглавных букв, написал приёмочную квитанцию. Он расписался под ней и, так как не было у него никаких печатей и штампов, попросил Мусю, вопреки всем законам бухгалтерии, скрепить своей свидетельской подписью этот необычный документ. Расписываясь, Муся от волнения поставила кляксу, и Митрофан Ильич огорчённо покачал головой. Он принялся было составлять и опись ценностей, но смуглый железнодорожник схватил со стола бумажку и, даже не попрощавшись, ринулся из комнаты. Старший бросился за ним. Через мгновение хлопнула внизу дверь, и быстрые шаги затихли на площади, на которую ветер, изменивший направление, снова стал загонять клубы бурого дыма.
– Ой, какие красивые штучки! – воскликнула девушка, восхищённо рассматривая содержимое грязного мешка. – Я таких даже и не видела, верьте слову. Вот это да!
– Глупости у тебя на уме! Садись скорее за машинку. Пока не приехали инкассаторы, надо составить хотя бы самую краткую опись и заготовить сдаточный акт, – говорил Митрофан Ильич, нетерпеливо потирая тонкие, худые руки.
Муся развязала платок. Машинка была водружена на стол.
«Ишь, побежали, обрадовались! Спихнули с себя, и горя им мало… Ну ничего, ничего, надо действовать! Какие огромные, просто колоссальные ценности!» – думал Митрофан Ильич. Ощущение ответственности как-то сразу вывело его из тягостной апатии, которая одолевала его все эти последние дни. Он весь внутренне подтянулся.
– Что ты копаешься? – прикрикнул он на машинистку, вставлявшую в валик лист бумаги. – Приготовилась? Пиши: «Опись ценностей, поступивших в городское отделение Госбанка через старшего…» нет, как его… «…через главного кондуктора железнодорожного эшелона…» Написала «эшелона»? «…эшелона номер ноль один восемьсот десять Иннокентьева Е. Ф. и помощника машиниста паровоза при этом эшелоне Чёрного М. О.». Фамилии подчеркнёшь… Подчеркнула?
Деловито потирая руки, Митрофан Ильич расхаживал взад и вперёд, диктуя опись. Диктовал и прислушивался. Ему хотелось до приезда инкассаторов хотя бы вчерне оформить необычный вклад.
И хотя кругом гудело и грохотало по-прежнему, хотя один особенно близкий взрыв вынес воздушной волной несколько стёкол, увесистый кусок штукатурки упал с потолка на стол, где стояла машинка, а Муся, взвизгнув, бросилась под защиту массивной стены, Митрофан Ильич только поморщился:
– Ах, эти женские нервы… Ведь далеко ж! Давай скорее пиши. Вот-вот приедут…
Когда работа была в разгаре, вдруг послышался рокот мотора, но не оттуда, откуда ожидалась машина с инкассаторами, а с противоположной стороны. И был этот рокот напряжённый, стреляющий, незнакомый. Вскоре в дымную мглу площади с треском ворвались мотоциклисты. На полном ходу, один за другим, они быстро пронеслись мимо банка и свернули на улицу Карла Маркса. Митрофан Ильич и Муся застыли у окна. Площадь не успела стихнуть, как, приближаясь, зарокотали уже другие моторы. Их рёв сопровождался перекатывающимся лязгом. Здание затряслось, зазвенели стекла.
Через площадь, нечётко вырисовываясь в бурой мгле, торопливо двигались в том же направлении приземистые танки. Они шли один за другим с короткими интервалами. То нарастающий, то стихающий шум их моторов упругими волнами вкатывался в окна операционного зала.
Сначала Митрофан Ильич подумал, что это спешит через город подмога частям полковника Теплова, обороняющим станцию. Но вот две машины, вырвавшись из колонны, остановились на противоположных углах площади и начали, медленно поворачивая башни, наводить орудия на смежные улицы.
– Ой, крест! На броне крест! – прошептала девушка, прижимаясь плечом к Митрофану Ильичу и точно ища у него защиты. И вдруг страшным голосом вскрикнула: – Немцы ж, немцы это!
Да, это был враг! Происходило что-то непонятное. У железнодорожной станции, в пяти километрах от города, по-прежнему, даже с нарастающим ожесточением, гремела канонада. Там шёл бой. Части Советской Армии и истребительные батальоны железнодорожников, мукомолов, маслоделов дрались, защищая магистраль, а тут, в центре города, уже были неприятельские танки.
Первой пришла в себя Муся. С трудом оторвав взгляд от чужих машин, она бросилась к телефону и принялась колотить по рычажку аппарата. Она хотела предупредить сражавшихся на станции о том, что тут, в городе, уже враг. Но трубка зловеще молчала.
Тогда – бежать, бежать отсюда, бежать, пока не поздно! Через смежные улицы дворами, садами пробраться к восточной, ещё не занятой, очевидно, окраине и догнать своих. Девушка бросилась было к двери, но сердитый окрик остановил её:
– А золото? – Митрофан Ильич говорил новым, отвердевшим голосом, в самом тембре которого звучало право приказывать. – Мы же с тобой за это отвечаем!
Девушка смерила кассира тем задиристо-насмешливым взглядом, за который её особенно не любили сослуживцы.
– Подумаешь! Стану я из-за какого-то золота попадать к фашистам!.. Мне на это ваше золото – тьфу!
И она действительно плюнула себе под ноги.
– Девчонка!.. Да как ты смеешь! Ты понимаешь, что нам доверено?
Митрофан Ильич смотрел сурово, гневно, и было в этом взгляде что-то такое, от чего озорная девушка сразу притихла и подчинилась.
Грохот и лязг на улицах разом оборвались. Пронеслись последние машины. Развернулись и ушли за остальными и те два танка, что были выставлены для охраны колонны. Площадь опустела, и только облака пыли и дыма тихо клубились над рубчатыми следами гусениц, оставшимися на асфальте. Канонада у вокзала усилилась.
Митрофан Ильич завязал наконец мешок:
– За ним не приедут! Нужно выносить самим. Да, да, самим – мне и тебе.
Он вздохнул и начал, кряхтя, взваливать тяжёлый груз на плечо. Но снова донёсся гул мотора. На этот раз, несомненно, шла легковая машина. Может быть, инкассаторам удалось прорваться через боковые улицы? Старший кассир и маленькая машинистка с надеждой выглянули в окно.
На площадь одна за другой выскользнули три странные машины, похожие на лодки, поставленные на колёса. Шофёры и седоки торчали из этих стальных корыт по пояс. На площади машины разъехались: две направились к зданиям горкома и горсовета, а третья, сердито рокоча приглушённым мотором, подкатила к отделению банка и скрипнула тормозами у парадного подъезда.
– К нам! – прошептал Митрофан Ильич, чувствуя, как похолодели и ослабли у него ноги. И все вокруг: Муся, застывшая в проёме окна, самое окно, стол со стоящей на нем машинкой, круглые часы, висевшие на стене, и самая стена – все это сдвинулось и вдруг стало валиться в сторону.
Случилось самое страшное из всего, что могло произойти в этот роковой день. Военные в чужой форме вылезли у подъезда. Бежать поздно, золото не унести, даже не успеть спрятать. Оно попадёт к врагу, и виной этого страшного события будет он, старший кассир Митрофан Ильич Корецкий, которому железнодорожники доверили огромную государственную ценность.
Вцепившись руками в стол, чтобы не упасть, старик растерянно обводил глазами комнату. Девушка соскочила с окна. Она метнулась к мешку, схватила его обеими руками и, согнувшись от тяжести, отнесла к голландской печи. В последние дни в этой печи жгли ненужные документы, и перед топочной дверцей теперь возвышалась куча рыжей торфяной крошки, смешанной с бумажным пеплом. Девушка быстро открыла дверцу, но топот кованых сапог раздавался уже рядом. Точно разогнувшаяся пружина, девушка отскочила от мешка и в следующее мгновение уже стояла возле стола. Небрежно опершись о него, она улыбалась, как казалось, приветливо и беззаботно. Только порывисто вздымающаяся грудь выдавала её волнение.
В комнату вошли трое: молодой щеголеватый военный в фуражке с очень высокой тульёй, сразу напомнившей Митрофану Ильичу карикатуру Кукрыниксов из последнего номера «Правды», повидимому офицер; за ним – солдат в квадратной рогатой каске, надвинутой на самые глаза, с автоматом, висевшим у него на шее на ремешке наподобие саксофона; третий был штатский – маленький, юркий человечек в спортивной каскетке и полупальто, с длинными обвисшими усами и светлыми глазами неопределённого цвета. Глаза эти так и бегали, так и шарили вокруг с тоскливым беспокойством. Все трое были густо покрыты замшевым слоем зеленоватой пыли. Она лежала на лицах такой плотной маской, что нельзя было рассмотреть их выражения.
Сверкание глазных белков, чёрный цвет губ и одинаковый оттенок густо пропылённых бровей и ресниц делали всех троих похожими друг на друга. Они показались Митрофану Ильичу людьми какой-то таинственной, злой породы, неизвестной ему до сих пор. Все трое тяжело дышали – как будто до того, как войти в комнату, долго бежали.
Офицер остановился перед старшим кассиром, козырнул ему двумя пальцами и стал о чем-то спрашивать, все время нервно косясь на двери, ведущие вглубь здания.
– Пан офицер хочет слушать, что это действительно есть местный банк! – перевёл длинноусый, произнося русские слова со странным выговором.
Митрофан Ильич словно не слышал вопроса. Он смотрел на этого совсем молодого офицерика с надменной, возбуждённой физиономией, на солдата, застывшего у печки, расставив ноги наподобие глиняной статуи, на длинноусого штатского в смешной детской фуражечке, – смотрел и насмешливо думал: так вот они какие, эти люди, объявившие себя владыками мира!.. Офицер кричит, хорохорится. Должно быть, грозит. Но разве не заметно, как боязливо косится он при этом на двери, как возбужденно дрожат большие и тяжёлые руки солдата, напряжённо вцепившиеся в автомат, как по-петушиному все время переступает с ноги на ногу штатский, точно пол жжёт ему ноги, и как они все трое вдруг присели, когда звучно, будто пастушеский кнут, щёлкнул у окна подхваченный ветром занавес?
И они, эти вот, хотят покорить великий советский народ! Старик усмехнулся зло и бесстрашно. Нервная дрожь прошла, даже сердце успокоилось. Что ж, он своё прожил, и неплохо прожил, не стыдно вспомнить. Пожил бы и ещё, да что же делать, видно не судьба… О чем это трещит этот длинноусый таракан, дёргающий его за рукав? Что ему нужно?
– Пан офицер говорит, что ему не можно долго ждать ответа. Пан офицер сердится, пусть пан отвечает на вопрос.
Действительно, офицерик с подчёркнутым старанием расстёгивал кобуру револьвера.
Что ж, чем скорее, тем лучше! Митрофан Ильич взглянул через плечо офицера в окно на кипящую дымом площадь, гордо выпрямился, сжал губы и опустил веки. Нет, он не станет молить о пощаде. Этого они от него не дождутся. Ему захотелось перед смертью крикнуть в эти чужие, пыльные, сверкавшие белками глаз и оскалом зубов лица нечто значительное, уничтожающее, но он не успел найти нужные слова.
Оттолкнув переводчика, Муся выпорхнула вперёд. Загородив собой старика, она совершенно незнакомым ему кокетливо-певучим голоском защебетала:
– Да, да, передайте, пожалуйста, господину офицеру, что это и есть городское отделение Государственного банка. – Она обернулась к Митрофану Ильичу, лучистые озорные глаза горели отчаянным вдохновением. – Передайте господину офицеру, что это мой дедушка, мой гроссфатер, понимаете меня? Пусть господин офицер на него не сердится. У него, у дедушки, у гроссфатера моего, сердце… вот тут, понимаете… у него сердце не в порядке, оно тук-тук-тук. Понимаете? От радости. Припадок, сердечный припадок. Болезнь… Кранк…
Она подбежала к офицеру и, схватив его за рукав пыльного кителя, продолжала все с тем же вдохновением отчаяния:
– Мой гроссфатер при царе, при нашем кайзере… ферштеен зи?.. он был буржуй, то-есть, извините, по-вашему очень богатый человек… Переведите господину офицеру, что потом у моего гроссфатера… вот у него, у этого вот старика… все отняли, всё, всё. Вы понимаете? Ферштеен зи?.. Переведите теперь, что все уехали, а мы с дедушкой остались жить с фаши… то-есть, я хотела сказать, с господами немцами… Ферштеен зи?
Муся очаровательно улыбнулась, присела, отведя в сторону уголок юбки, и потом, вытащив из сумочки зеркальце, храбро мазнула по губам карандашом помады.
Митрофан Ильич медленно поднял на неё гневный взгляд. Что такое она там несёт, скверная девчонка? К чему этот балаган? Как смеет она оскорблять гнусной ложью последние минуты его долгой и честной… да, да, именно честной жизни!..
Оранжевые пятна сердитого румянца выступили на бледном лице старика. Щеки задрожали, углы губ поползли вниз. Но в это мгновение он перехватил беспокойный взгляд Муси. Она украдкой, искоса смотрела на грязный мешок, лежавший на торфяной куче у печки. Это сразу отрезвило старика. Да, да, она, конечно, права, он не смеет умереть, не исполнив своего долга! Эта девчонка умнее и хитрее его. Правильно, нужно идти на все, лишь бы спасти эти неожиданно свалившиеся на их плечи сокровища…
Между тем, выслушав перевод Мусиных слов, офицер вытянулся, приложил два пальца к козырьку, назвал свою фамилию и, что-то вежливо пробормотав, с интересом осмотрел её складную фигурку – от изящных туфель, как бы подчёркивавших стройность её маленьких ног, до серых упрямых глаз, наивно и дерзко смотревших из-под кудрявого, нависшего на лоб чуба. Он отвесил девушке поклон и с преувеличенной старательностью звонко щёлкнул каблуками.
– Пан офицер просит передать, что рад познакомиться с ясновельможной русской пани. Он делает извинение, он не имеет часа. Он просит пана и пани немедленно показать ему, где здесь хранятся деньги в иностранной и русской валюте, а также ценности в вещах и золоте, займы и процентные бумаги, страховые полисы, акции, частные вклады и другие… как это… активы.
Заученно выговорив эту фразу, переводчик вздохнул и смолк. По виду его стало понятно, что произносил он эту фразу уже не в первый раз, что сам считает её простой формальностью и не ждёт положительного ответа.
– Ваше благородие, помилуйте, какие ж тут деньги, откуда? – неуверенно произнёс Митрофан Ильич, стараясь войти в роль бывшего богача.
Он пытался и никак не мог вспомнить хоть кого-нибудь из фабрикантов, помещиков, уездных финансовых тузов, каких ему, маленькому конторщику, приходилось когда-то видеть среди клиентов банка. И хотя большая половина жизни Митрофана Ильича прошла в дореволюционные годы, все это было теперь так далеко, так прочно отгорожено четвертью века советской власти, что вся его серенькая молодость вспоминалась ему смутно, как глава давно прочитанной малоинтересной книги. Так и не удалось ему хоть сколько-нибудь отчётливо представить себе кого-нибудь из уездных воротил. Вместо них в памяти возникли персонажи из пьесы Островского, которую он видел зимой на сцене городского театра, и в особенности образ старого купца, ловко вылепленный талантливым актёром. Стараясь подражать ещё жившим в памяти актёрским интонациям, Митрофан Ильич уже несколько уверенней продолжал:
– И не ищи, батенька мой, ваше благородие, и время зря не теряй… Вот благодарю бога да вашего… как его… господина Гитлера, что поторопились вы прийти, а то вон дверные ручки да шпингалеты с окон и те с собой забирают. Ни с чем не расстаются, все как есть увозят… Какие уж тут, прости господи, активы…
Митрофан Ильич говорил все это медленно и рассудительно, точно на сцене. Слова вылетали изо рта, а все внимание его уже снова было сосредоточено на грязном мешке, лежавшем у печки. Он не смел даже взглянуть на него. Он нарочно смотрел в противоположную сторону, но как бы чувствовал присутствие этого мешка, чувствовал всеми своими напряжёнными нервами, будто драгоценности источали какие-то магнетические токи. И оттого, что солдат с автоматом стоял у печки рядом с мешком, так близко, что серый от пыли сапог с коротким и широким, как ведерко, голенищем почти касался грязной мешковины, все существо кассира было полно тоскливой тревоги.
А если немец нагнётся и заглянет в мешок?
Смерть? Нет, умереть не так страшно. Случится такое, что во много раз хуже. Фашисты обнаружат золото. А железнодорожники приедут в тыл, они найдут Чередникова, покажут ему квитанцию и расскажут, что самолично сдали ценности старшему кассиру. Чередников прочтёт бумажку и, увидев знакомую подпись, облегчённо вздохнёт. В верные руки сданы сокровища! Раз Корецкий принял – что ни случись, не пропадут. У Корецкого за двадцать пять лет копейки не пропало. Железнодорожники уйдут, успокоенные, а Чередников будет терпеливо ждать… Тем временем фашисты приобретут на это золото новые проклятые машины, и машины эти будут мять родные русские поля, стрелять в советских людей, в его, Митрофана Ильича, сыновей…