Но Аксютка, как отпетая личность, не обращал внимания на служительские власти. Он продолжал ломиться к Цепке в хлебную.
   - Кто тут? - послышался голос Цепки.
   - Это я, Цепа.
   - Я тебе дам такого хлебца, что не съешь... прочь пошел!..
   - Цепа, ей-богу, есть хочется!..
   - Ну, пошел, пошел!.. не проедайся!..
   Аксютка переменил тон. Он стал ругаться:
   - Цепка, черт, дай же хлеба! Жалко, что ли, тебе куска какого-нибудь? Собака ты этакая, чтоб подавиться тебе сапогом, который ты шьешь!
   - Ах ты, бесов сын! - проворчал Цепка.
   Цепка воткнул шило в деревянный обрубок, служивший ему столом, и, стиснув зубы, схватил метлу и стремительно бросился к двери. Он приударил за Аксюткой. Аксютка бегал очень хорошо; он мастер был играть в пятнашки и на небольшом пространстве умел _увертываться_, делая неожиданные повороты то в ту, то в другую сторону. Двор был велик, но Аксютка побежал к воротам. Цепка крикнул привратнику, стоявшему там:
   - Держи его!
   Привратник схватил тоже метлу и бросился на Аксютку. Аксютка переменил рейс. К его несчастию, был шестой час вечера, час, в который служители мели спальные комнаты. Они теперь выходили с разных концов двора.
   - Держи его!
   Аксютку все знали. Служители ополчились на него со швабрами. Аксютке приходилось плохо. Его травили с четырех концов - он и озирался хищным волком. "Намнут, черти, шею!" - думал он. Но вот ноздри его поднялись и опустились. Он быстро бросился к Цепке. Цепка, не подозревая ничего в этом новом маневре, бежал к нему с распростертыми руками. Другие служители, видя, что Аксютка почти в руках Цепки, опустив швабры, кричали:
   - Хватай его!
   Но Аксютка, налетев на Цепку, неожиданно упал ему под ноги. Разлетевшийся Цепка полетел кубарем вверх ногами. Аксютка направил свой бег к классу, который уже был освещен, потому что начались занятия. Цепка, человек бедовый, в сердцах, стал клясться и божиться, что убьет Аксютку. Он поднялся с земли, схватил метлу и отправился к классу, куда скрылся Аксютка.
   - Теперь поймает... попался! - говорили служители и разошлись в разные стороны.
   Цепка ворвался в класс со страшными ругательствами и помахивая метлою. Аксютка, увидев его, вскочил на первую парту, с первой на вторую и полетел над головами товарищей. Цепка последовал его примеру, и огромный солдат носился с метлою в храме бурсацкой науки... Картина была великолепная... Ученикам стало весело, - такие спектакли приходилось видеть нечасто. Из-под ног разъяренных врагов летели на пол дождем книги, грифельные доски, чернильницы и линейки.
   - Го-го-го! - начали бурсаки.
   - Ату его! - подхватили другие.
   Третьи свистнули.
   Кто-то книгой пустил в Цепку. Цепка не обращал внимания на крик, атуканье и рев бурсаков. Он распалился страшно. Двадцать две парты, как клавиши, играли под здоровенными его ступнями. Но вот Аксютка, соскочив на пол, скрылся под партой; Цепка хотел последовать его примеру, но какой-то бурсак дернул его за ногу, и он растянулся среди класса плашмя. Невозможно привести здесь той свирепой брани, которою он осыпал весь класс.
   Аксютка, выглядывая из-под парты, говорил ему:
   - Цепка, встань, да на другой бок.
   Цепка бросился к нему; но Аксютка уже из-под другой парты:
   - Право, Цепка, дай, - голенища подарю.
   Цепка понял, что под партами ему не угоняться за врагом. Он, обозвав бурсаков прокислой кутьей и жеребячьей породой, направился к двери. Его проводили криком, свистом, атуканьем и крепкими остротами.
   Покажется странным, каким образом подобный гвалт и рев мог не доходить до начальства. К тому способствовало самое устройство училища. Все здание разделялось на два корпуса - старый и новый. В _старом_ года за три до описываемого нами периода помещалась семинария, а в _новом_ училище. Семинария потом была переведена в новое здание, училище же осталось в прежнем. В училище из начальства жили только смотритель и инспектор, другие учителя помещались в старом корпусе (*2). Таким образом, училище, по необходимости, управлялось властями, выбранными из учеников же. Кроме того, квартира смотрителя и инспектора была на противоположном конце двора, далеко от классов, так что никакой гвалт и рев не доходили до начальства. Служители составляли, как мы уже имели случай сказать, нечто вроде начальства и, значит, были ненавидимы товариществом, вследствие чего скандалы вроде описанного не доходили до инспектора и смотрителя.
   Мало-помалу все успокоилось в классе. Аксютка пробрался в Камчатку. Скоро явился и Сатана (он же и Ipse)...
   - Ну, что, Сатана?
   - Оплетохом!
   - Лихо!.. Ну-ка, давай сюда!
   Ipse вынул целый хлеб...
   - Да ты молодец!.. я тебя за это жалую смазью...
   Сатана принял смазь и проговорил:
   - Аз есмь Ipse!
   Аксютка уписывал хлеб с волчьим аппетитом. Но после завтрака он все-таки не успокоился духом. "Черт их побери, - думал Аксютка, - этак когда-нибудь и с голоду умрешь. Уж не закатить ли завтра нуль в нотате? Э, нет, подожду - еще потешусь над Лобовым. А дело все-таки гадко. Но ладно, "_бог напитал, никто не видал; а кто и видел, так не обидел_", - заключил Аксютка бурсацким присловьем. - "Утро вечера мудренее..."
   - Эх, Аксен Иваныч, - сказал ему Ipse, как бы отвечая его мыслям, воззри на птицы небесные: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, но отец небесный питает их.
   - Аминь! - сказал Аксютка и решился продолжать свои проделки с Лобовым.
   Еще не утих гомерический хохот бурсы, как вошел в класс лакей инспектора и спросил:
   - Где дежурный старшой?
   - Здесь, - отвечал старшой.
   - _Тебя_ инспектор зовет.
   Лакей ушел.
   Сразу по всем головам прошла одна и та же мысль: верно, Цепка нажаловался инспектору на Аксютку, у которого уже дрожали от предчувствия беды поджилки, но и, кроме его, многие струхнули, потому что многие принимали участие в скандале.
   Старшой застегнулся на все пуговицы и отправился к инспектору не без внутреннего трепета, потому что в его дежурство случилась эта милая шутка веселых бурсачков. На класс напало уныние. Минуты еле тянулись в ожидании дежурного. Наконец он явился. Его встретило мертвое молчание.
   Дежурный окинул взором класс. Все ждали.
   - Женихи! - крикнул он.
   У всех отлегло от сердца.
   - Женихи? - отвечали ему.
   Класс наполнился радостным ропотом. Туман с физиономий исчез, по ним пробежала светлая полоса. Все приподняли головы. У всех была одна мысль: "среди нас есть женихи, значит, мы не мальчики, а народ самостоятельный".
   Но что сделалось с Камчаткой? Там воодушевленный говор, потому что настал час торжества, час величия Камчатки.
   Взоры всех были обращены в эту счастливую страну.
   Полно азбуке учиться,
   Букварем башку ломать!
   Не пора ли нам жениться,
   В печку книги побросать?
   Шум усиливался.
   - Тише! - крикнул цензор.
   В классе несколько стихло.
   - Кто женихи?
   Вышли Васенда, Азинус, Ерра-Кокста, Рябчик.
   - И я жених. - С этими словами присоединился к ним Аксютка.
   Класс захохотал.
   Ipse от восторга вертел хвостом халата.
   - Никого больше?
   Больше никого не оказалось.
   - Женихи к инспектору!.. живо!
   Все пятеро отправились к инспектору. Класс, глядя на Аксютку, который с уморительными гримасами подпрыгивал и бил себя по бедрам, весело смеялся.
   Когда женихи скрылись за дверями, класс наполнился сильным говором, точно на рыночной площади торг во всем разгаре. Но это не был тот бесшабашный гвалт, когда бурсаки тянули _холодно_ или дули _разноголосицу_: он скорее походил на тот шум, который наполнял класс во время получения билетов на каникулы. В Камчатке же шло положительное ликование - она высылала от себя женихов, героев дня. Событие во всех головах поднимало мечты: "когда-нибудь и мы освободимся от бурсы". От двенадцатилетнего мальчика до двадцатидвухгодовалого парня, от последнего лентяя до первого ученика - все думали одну радостную думу. Все училище было охвачено трепетом. Бог весть каким образом магическое слово "женихи" быстрее ласточки облетело по всем классам, сладостно волнуя бурсацкие души. Урок нейдет на ум, книги в партах, ученики сбились в кучки, и цензор снисходителен на этот раз - не разгоняет их. Все сразу почему-то вспомнили свою родину, дом, отца с матерью, братьев с сестрами. Самые молодые бурсачки, и те рассуждают о невестах, о женитьбе, о поповских и дьяческих местах и доходах, о славленьи и т.п. Многие толкуют о дне исключения их: кто собирается в дьячки, кто в послушники, кто в чиновники, а кто так и в военную службу.
   Женихи вернулись от инспектора.
   - Ну что? - спрашивали их с любопытством.
   - Везет ли, Аксен Иваныч? - говорил Ipse.
   - Вот тебе - читай.
   Ipse взял из рук Аксютки осьмушку исписанной бумаги и начал по ней читать громко:
   БИЛЕТ
   Ученик Аксен Иванов уволен в город для свидания со своею невестою Ириною Вознесенскою, 18... года 23 октября, с 4 часов пополудни до 9 часов вечера.
   Далее следовала подпись инспектора.
   - Браво, Аксютка! - кричали товарищи.
   У Васенды и Азинуса были такие же билеты.
   Но остальные два претендента пробирались на священные парты Камчатки с унылым и понуренным видом.
   - Вы что?
   - Их сначала будут румянить и уж потом на смотрины.
   Раздался смех.
   Униженные и оскорбленные, усевшись на место, положили с отчаянием свои победные головы на руки.
   - Этому, - пояснял Аксютка, указывая на великовозрастного бурсака, инспектор сказал: "Я тебя замечал в нетрезвом виде - какой же из тебя выйдет муж?.. Нет, вместо свадьбы устрою тебе баню".
   - Поздравьте, господа, - дополнил Аксютка, - молодых с законным браком.
   Хохот.
   - А этому, - говорил Аксютка, указывая на другого отверженного жениха, - оказалось всего четырнадцать лет.
   - Вот так жених!
   - Смазь ему, ребята!
   - Салазки жениху!
   Несчастного окончательно унизили и оскорбили широчайшей смазью и беспощадными салазками. В другое время он протестовал бы, но теперь стыдно было, что он, четырнадцатилетний мальчик, задумал _брачиться_ с тридцатидвухлетней древностью. Кроме того, его мучил страх грядущих румян. С горя, стыда и страха он заплакал.
   К нему подошел Тавля, приподнял его голову, ущемил двумя перстами нос жениха и потянул через парту.
   - У-у-у - затянул он.
   Класс захохотал.
   - Молокосос!
   Тавля после того еще надрал ему уши.
   Бедняга рыдал, но от стыда не решился просить пощады. С той поры его прозвали "мозглым женихом". Он в тот же вечер ударился в беги. Когда будем говорить о бегунах бурсы, расскажем и о его похождениях.
   Около женихов были шум и толкотня. Расспрашивали о приходе, о невесте, о доходах, давали советы и снаряжали на завтрашний день к невесте. Общая внимательность и предупредительность показывали то напряженное состояние духа учеников, в котором они находились. Это выразилось тем, что товарищи охотно предлагали женихам кто новенький сюртучок, кто брюки, кто жилет, даже сапоги и белье. Азинус на другой день сбросил с себя тиковый халат и дырявые сапоги, у которых вместо подметок были привязаны дощечки деревянные, и явился франтом хоть куда. Все это напоминает нам тех беглых арестантов, которых г.Достоевский изобразил в "Мертвом доме". Как там товарищи радовались за освободившихся от каторги, так и здесь радовались за освободившихся от бурсы.
   Вечер закончился блистательным скандалом. Тавля женился на Катьке. Достали свеч, купили пряников и леденцов, выбрали поезжан и поехали за Катькой в Камчатку. Здесь невеста, недурной мальчик лет четырнадцати, сидела одетая во что-то вроде импровизированного капота; голова была повязана платком по-бабьи, щеки ее были нарумянены линючей красной бумажкой от леденца. Поезжане, наряженные мужчинами и бабами, вместе с Тавлей отправились к невесте, а от ней к печке, которую Тавля заставил принять на себя роль церкви. Явились попы, дьяконы и дьяки, зажгли свечи, началось венчанье с пением "Исаие, ликуй!". Гороблагодатский _отломал апостол_, закричав во всю глотку на конце: "А жена да боится своего мужа". Тавля поцеловал у печки богом данную ему сожительницу. После того поезд направился опять в Камчатку, где и начался великий пир и столованье. Здесь гостям подавались леденцы, пряники, толокно, моченый горох, и даже часть украденного Аксюткою хлеба шла в угощение поезжан и молодых. Поднялись пляски и пенье. В конец занятных часов появилась и святая мать, сивуха. На другой день через фискалов все известно было инспектору, и последовало румяненье тех мест, откуда у бурсаков растут ноги.
   На другой день у Васенды, Азинуса и Аксютки были действительные смотрины.
   Васенда, как человек положительный и практический, нашел невыгодным закрепленное место, приданое и обязательства, а невесту чересчур заматоревшею во днех своих, на вид рябою, длинною и черствою. Он решился остаться в Камчатке до лучшей суженой.
   Азинус, по безалаберности своего характера, а отчасти потому, что ему надоела и опротивела бурса, махнув на все рукою, решился вступить в законный брак с дамою, которая была старше его по крайней мере десятью годами. Впоследствии из него вышел мерзейший муж, а из его супруги того же достоинства баба.
   Аксютка вовсе и не думал жениться. Он отправился на смотрины единственно из желанья потешиться, поесть у невесты, стянуть что-нибудь и погулять вне училища, на свободе. Он украл у "нареченной" шелковый платок и три медных гривны.
   Один из женихов, как мы уже видели, удрал из училища и теперь состоял в бегах.
   Пятый жених на другой день получил от инспектора румяны, то есть блистательную порку.
   БЕГУНЫ И СПАСЕННЫЕ БУРСЫ. ОЧЕРК ЧЕТВЕРТЫЙ
   Главное действующее лицо настоящего очерка Карась. Что это за рыба?
   Карась был довольно самолюбивая рыба. Два его брата, уже бурсаки, смотрели на него как на _маленького_, не допускали его не только в сериозные, по их понятию, предприятия, но даже и в простые игры, и именно на том основании, что он _не ел еще семинарской каши_, а между тем он слышал иногда от них рассказы о разного рода играх бурсаков, о бурсацких богатырях, их похождениях, проделках с начальством - рассказы, которые казались ему очень привлекательны: все это породило в нем страстное желание как можно скорее, всецело, по самые уши окунуться в болото бурсацкой жизни.
   Настал давно ожидаемый им день. Сняли с Карася детскую рубашонку и вместо ее надели сюртучок - с той минуты он почувствовал себя годом старше; он имел уже _свою_ кровать, _свой_ сундук, _свои_ книжки - это еще прибавило ему росту; дали ему на булки двадцать копеек, капитал, редко бывавший в его руках, - тогда карасиная гордость сделалась непомерна. Пришел час расставания с родным домом: помолились богу, благословили Карася, у матери слезы на глазах, отец сериозен, сестренки задумались, лишь Карась радуется и скачет, как сумасшедший, он блаженствует от той мысли, что еще несколько минут - и он будет бурсак, бурсак с головы до ног, вдоль и поперек.
   Карася отвели в бурсу. Здесь он простился с отцом очень невнимательно. Ему хотелось поскорее присоединиться к ученикам, которые играли на большом дворе бурсы в _лапту, касло, отскок, свайку, рай и ад, казаки-разбойники, краденую палочку_ и т.п. Долго не думая, он по уходе отца отправился на двор, где и присоединился к кучке бурсачков, игравших в _рай и ад_, то есть скакавших на одной ноге среди начерченной на земле фигуры, причем носком сапога они выбивали из разных ее отделений камешек...
   "Это очень весело", - подумал Карась.
   Но в то же время он услышал насмешливый голос:
   - _Новичок_!
   - _Городской_! - прибавил кто-то.
   - _Маменькин сынок_!
   "О ком это?" - думал Карась.
   Его щипнули.
   "Обо мне", - решил он. Сердце его замерло от предчувствия чего-то нехорошего...
   - Смазь новичку!
   "О ком это?" - думал Карась.
   На него налетел довольно взрослый бурсак и схватил его лицо в свою грязную пясть. Карась вовсе не ожидал такого приветствия. Он озлился, но не ему, поступившему в училище на десятом году, было бороться с здоровыми бурсаками. Однако Карась не обратил внимания на свое слабосилие. Он размахнулся ногою и ударил ею своего обидчика в живот. Бурсак застонал и хотел дать трепку Карасю, но Карась ударился в беги.
   - Ай да новичок! - слышал он сзади себя одобрение.
   "Вона - еще хвалят!" - думал утекающий Карась.
   В пять часов вечера братья отвели Карася во второй приходский класс, где он и водворился на задней парте и скоро познакомился со своим соседом, которого звали _Жирбасом_.
   - Ты будешь учить урок? - спросил Жирбас.
   - Буду.
   - Зачем?
   - А учитель спросит?
   - Быть может, и не спросит.
   - Так разве не учить?
   - Не стоит.
   - И не буду же учить.
   Так Карась начал свое духовное образование. Однако же чем развлечься? впереди предстояли еще три учебных часа.
   - Что ж мы будем делать? - спросил Карась.
   - Давай играть в _трубочисты_.
   - Ладно.
   Но лишь только Жирбас стал загадывать, пряча грифель, подходит к Карасю какая-то каналья и, показывая ему небольшую склянку, говорит:
   - Хочешь, _посажу тебя в эту бутылочку_?
   - В эту?.. Каким образом?..
   - Да уж будешь сидеть... хочешь?
   - Шутишь, брат!.. Ну-ка, сади!
   - Вот тебе шапка - трись ею...
   - И буду сидеть в бутылочке?
   - Будешь.
   Карась берет поданную ему шапку и начинает очень усердно тереться тою шапкой.
   - Входишь в бутылочку, лезешь, - говорили окружающие Карася товарищи, а сами хохотали.
   - Чего вам смешно? - спрашивал глупый Карась.
   - Довольно! - говорят ему. - Сел в бутылочку.
   - Как так? - спрашивает Карась, отнимая от лица шапку.
   Раздался дружный веселый смех...
   - Где же я в бутылочке?
   - Данте ему зеркальце.
   Подали зеркало. Заглянув в него, Карась не узнал своей рожицы: вся она была черна, как у трубочиста. Только тут Карась смекнул, что шапка, которою он терся, была вымазана сажею и ее трудно было приметить на черном сукне. Карасю было досадно и стыдно.
   Сам выпачкался, - говорили ему.
   - Не на кого и жаловаться...
   - Фискалить? да мы его _вздуем_!
   - Не буду я фискалить, - ответил Карась, - а вы все-таки подлецы!
   Карасю пришлось выносить насмешки своих товарищей. Вымыв рожицу из ведра, стоявшего в углу класса, Карась бросился к Жирбасу, надеясь на его сочувствие...
   - Черти этакие! - сказал он...
   Но Жирбас, услышав такие слова, отвечал на них оскорбительным для карасиного уха смехом.
   - Жирная скотина! - проворчал Карась...
   Это было началом его раздора с Жирбасом. Этот раздор с каждой минутой развивался сильнее и сильнее при тех случаях, когда Карасю приходилось, как новичку, терпеть разного рода шутки и проделки со стороны своих товарищей.
   К Карасю подошел цензор и спросил его:
   - _Видал ли ты Москву_?
   - Никогда не видал.
   - Так я тебе покажу ее.
   С этими словами цензор схватил карасиную голову в свои руки, ущемил ее между ладонями и приподнял новичка в воздухе...
   - Ай, пусти! - запищал Карась.
   Цензор, потешившись над рыбою, опустил ее на парту. Жирбас опять смеялся. Его рожа для Карася становилась противна.
   - Жирная харя! - сказал он вслух.
   Это нисколько не обидело Жирбаса. Он только пуще захохотал. Карась нашел, что благоразумнее будет, если он и на этот раз смирится, - иначе его досада только усилит насмешки соседей.
   Но вот спустя немного времени подходит к Карасю какой-то верзила. Строгим, начальницким тоном он отдает ему приказ:
   - Ступай на первую парту. Видишь, там сидит большой ученик. Ты спроси у него _волосянки_.
   Карась повинуется.
   - Дай _волосянки_, - говорит он, подходя к указанному ученику.
   - Изволь, сколько хочешь, - отвечает тот и, вцепившись в волоса несчастного Карася, начинает трепать ею очень чувствительно... Карась пищит, на глазах его слезы.
   Вернувшись на свое место, он слышит новый смех Жирбаса. Рожа этого соседа делается для него ненавистна.
   - Вот тебе! - говорит озлившаяся рыба и дает толчок по боку соседа.
   Но и это не действует на Жирбаса.
   - _Чкни_ еще, - говорит он, подставляя другой бок, а сам заливается обидным смехом.
   - Свинья, - приветствует его Карась и отворачивается в сторону с твердым намерением не говорить ни слова с соседом.
   Карась сидит, насупившись. _Смазь, бутылочка, Москба, волосянка_ показались ему очень солоны... Он опасается, чтобы еще не провели его на чем-нибудь. К нему подходит один второкурсник. Карась смотрит на него подозрительно...
   - Что, бедняга, тебя обижают? - говорит второкурсник ласково...
   Карась отвечает на этот вопрос сердитым взглядом.
   - Они новичков всегда обижают, - продолжал второкурсник. - Ты мне скажи, если кто тебя тронет.
   Карась пойман был на ласковое слово...
   - Чего они лезут ко мне, - проговорил он жалобно, - ведь я их не трогаю?..
   - Теперь ничего не бойся: я заступлюсь...
   - Заступись, брат...
   Второкурсник сел подле него и стал расспрашивать, откуда он, где его отец, есть ли у него мать, братья и сестры. Карась доверчиво раскрыл перед новым знакомцем свою душу: его приветливость была очень кстати и вовремя для огорченного Карася...
   - Хочешь булки? - сказал он, развязывая узелок...
   Второкурсник не отказался и стал еще ласковее.
   - Давай, я тебе штуку покажу, - говорит он... - Напиши: "_Я иду с мечем судия_".
   Карась написал.
   - Читай теперь сзаду наперед, от правой руки к левой.
   И от правой руки к левой выходит: "_Я иду с мечем судия_".
   Это очень понравилось Карасю.
   - Подожди, я тебе еще покажу штуку, - говорит второкурсник.
   Он отлучился куда-то ненадолго и, вернувшись, опять садится подле Карася...
   - Напиши, - говорит: - "_Лей воду, лей; ей-богу, не скажу я никому_".
   Карась, в надежде, что еще увидит что-нибудь вроде "судии с мечем", взял карандаш и написал, что требовалось.
   Но едва успел он кончить последнее слово, как второкурсник окатил его водою из ковша, который он держал за спиною. Мокрый Карась понять не мог, что это значит.
   - Это еще что? - спросил он.
   - Сам, - отвечал второкурсник, - дал расписку, что никому не скажешь...
   - Ах ты, подлец, подлец...
   Но подлец лишь только смеялся. Отвратительный Жирбас вторил ему. Карась был унижен и оскорблен. Он не вынес смеха Жирбаса и, увлекшись злобой, довольно сильно ударил его по шее... Но, казалось, Жирбас был неуязвим. Он после удара, схватившись за живот, раскатился пущим смехом... Карась стиснул зубы и, закрыв лицо руками, собирался плакать.
   В то время проходил мимо его _Силыч_, парень лет осьмнадцати, товарищ ему, десятилетнему мальчугану. Силыч остановился около Карася, положил на его плечо руку, а другою ни с того ни с сего сильно ударил в его спину. Дух замер в Карасе, потому что удар пришелся против сердца. Он со стоном еле поднял свою голову.
   - За что? - проговорил он...
   - _Так себе_, - ответил Силыч...
   И действительно, Силыч, человек, как увидим далее, добрый, сам не знал, зачем сделал подобную гадость. Он ударил не по злости, не для потехи, не потому, что рука затеклась кровью и просила моциону, а именно _так себе_, бессознательно, как-то само ударилось, нечаянно... Он спокойно пошел далее, а Карась наконец не вынес и зарыдал...
   Жирбаса при этом прорвало неудержимым смехом...
   - Что, голубчик, верно, не едал еще таких штук...
   В Карасе вспыхнула вся злость, накопившаяся в продолжение занятных часов...
   - Подожди же, жирная тварь, - проговорил он, и с этими словами он, схватив в одну руку линейку, а в другую довольно толстую книгу, принялся отработывать Жирбаса - линейкой по бокам, а книгою по голове. Жирбас был старше Карася и сильнее, но оказался трусом. Он и не думал, в свою очередь, сделать нападение.
   - Ай да новичок! - одобряли Карася.
   - Молодчина!
   - Ты корешком-то его!
   Карась послушался доброго совета, повернул книгу корнем вниз и влепил ее в темя ненавистного Жирбаса.
   - Браво!
   - Хлестко!
   - Свистни еще его!
   Карась послушался и этого совета...
   Наконец Жирбас вырвался из его рук и, закричав: "я смотрителю пожалуюсь", скрылся за дверями.
   Расположение товарищей к Карасю переменилось по уходе Жирбаса.
   - Попался, голубчик! - говорили ему.
   - Так что же?
   - А то, что накормят _березовой кашей_!
   Карась струсил, но, не желая обнаружить этого, проговорил храбро:
   - Пусть кормят! - а сам думал: "неужели меня в первый же день отпорют? только это не хватало!".
   Через несколько минут Карася позвали к смотрителю, и, действительно, _в первый же день_ крещения в бурсацкую веру он получил помазание в количестве пяти ударов розгами, причем ему было внушено: "только на первый раз к тебе снисходительны; вперед будем драть больнее!". Соображая, в каком размере должна усилиться порка в будущее время, он в горьком раздумье возвращался в класс...