Попов Андрей. Хорошие деньги

не признаваясь, кто он и откуда. Он не испытывал чувства страха, а только -
досады, что придется вернуться в детский сад, к опостылевшим порядкам. Он
хотел снова очутиться в жилище Ковбоя, окунуться в свободную жизнь. Пришли
за ним мать и отец, - он и им не обрадовался.
- Васенька, крошка мой! - Мать подхватила Василия на руки и
беспорядочно целовала, крепко прижимая к груди.
Василий расплакался: он понял - теперь не вырваться к Ковбою!
В детский сад Василия не отдали, хотя отец настаивал. Дома не закрывали
на замок, как прежде: все же он стал взрослее, следующей осенью должен был
пойти в школу...
И тяжело итожится в голове Василия Окладникова, в волнении
прикуривающего очередную папиросу: побег был неудачным и беспомощным рывком
в новую, независимую жизнь. У него после еще были рывки, но, как и этот,
отчего-то заканчивались они невезуче. Может, ему слишком многого хочется в
жизни, и он неразумно спешит? Остановиться на чем-то малом? А может быть,
уже поздно?

4

Василий рос. Много читал, старательно учился. Но оставался замкнутым и
одиноким. Присматривался к взрослым и нередко задавал им странные,
озадачивающие вопросы:
- Вы счастливый человек?
Люди над ним посмеивались, избегали прямого, честного ответа:
- Нашел о чем спрашивать. Об этом предмете лучше, малец, не думать.
Живи да живи себе, пока Бог дает такую возможность.
Родителям они говорили:
- Чудным у вас Васька растет!
Мать и отец угрюмо отмалчивались.
Единственными друзьями Василия была Саша и какое-то время Ковбой.
Однако Ковбой однажды попался на крупном воровстве и на долгие годы загремел
на зону.
Семейная жизнь Василия была скучной: мать и отец вечно работали в
двух-трех местах, пытались заработать столько денег, чтобы зажить
обеспеченно, безбедно.
- Мы во что бы то ни стало, наконец-то, заживем по-человечески, -
иногда вслух предавалась мечтаниям мать. - Построим прекрасный дом,
обзаведемся приличным имуществом...
- Мама, а разве сейчас мы живем не по-человечески? - спрашивал Василий.
- Мы живем от зарплаты до зарплаты, а это ужасно. Ужасно!
Он родителей видел редко. Ему рано захотелось уйти из семьи. Но первым
ушел отец. Василий однажды случайно услышал разговор между родителями.
- Пойми, Таня, так жить невозможно... Я устал... Я уже лет десять не
видел твоей улыбки... Когда же мы, в конце концов, начнем жить?
- Построим дом, купим машину... - робко стала урезонивать мать.
- Жить надо когда-то, а не строить дома! Ты вся вымоталась,
постарела... а я на кого похож? И все ради этого чертового дома? Запомни,
привольно живут только блатные и воры, а нам, простым трудягам, надо
смириться...
- Да, надо смириться, - произнесла в полдыхания мать, но в ее словах
Василий угадал слезы.
В одно прекрасное время отец не вернулся домой. Он нашел себе женщину в
другом поселке. Мать стала выпивать. Дом Окладниковы так и не построили, но
купили автомобиль, и отец забрал его себе.
Как-то Василий пришел домой из школы и увидел мать, сидящую на стуле
возле печки, в которой потрескивали горящие поленья. Мать дремала или даже
спала. Ее узкие плечи были сутулы, кисть загорелой руки слабо свисала,
словно неживая, с колена. Ноги, обутые в старые башмаки, были вытянуты.
Василий тихонько подошел ближе и зачем-то всмотрелся в ее лицо, и увидел то,
чего раньше не замечал: он вдруг обнаружил, что мать уже старушка. Не годами
- ей не было и сорока пяти, - а всем своим обликом она уже была безнадежно
стара. Ее лицо - невыносимо серое, дрябловатое, нос заостренный, как у
покойницы. Ему стало нестерпимо жалко мать. Она очнулась. Он отпрянул,
склонил голову.
- Пригрелась и задремала, - слабо улыбнулась она. - А ты знаешь,
Василек, у нас новость: Наташа замуж собралась. Экая глупая: училась бы. -
Мать заплакала: - Все в жизни прахом пошло. Хочешь одного, а что-то все не
туда поворачивается. Хоть ты выбился бы у меня в люди и зажил бы
по-человечески.
- А как это по-человечески? - всматривался в глаза матери сын, словно
не хотел упустить и малейших изменений в ней.
Мать подняла на него тяжелые, но бесцветные, словно бы выцветшие, глаза
и не ответила. А в нем полыхало: знаю как, знаю! И буду, буду жить
по-человечески! И он зачем-то сжимал за спиной кулаки, будто должен был
сейчас же вступить с кем-то в драку.
Мать стала часто болеть, мучилась желудком, хотя так же выпивала, но
тайком от сына. Сразу в нескольких местах она уже не могла работать, средств
ей и сыну не хватало для жизни. Василий никогда не просил у матери денег, но
каждый раз, получив зарплату, она давала ему немного, однако так странно это
делала, что он порой сердился: медленно, с несомненной неохотой вынимала из
матерчатого кошелька деньги и как-то неуверенно-осторожно - или
настороженно? - протягивала их сыну.
- На, - тихо произносила мать, словно бы умышленно, чтобы он не
расслышал.
Василий протягивал руку, но мать не спешила отдать деньги - долго
внушала ему, что каждую копейку нужно ценить, что она трудовым потом
достается. Василий угрюмо, но вежливо отвечал матери, что ему не нужны
деньги, а когда понадобятся - попросит, мол, сам. Она всхлипывала:
- Не любишь ты мать. Я тебе даю от всего сердца, на конфеты, а ты!..
Василий брал деньги, но мать еще долго не могла успокоиться.
С годами она пила уже не скрываясь от сына. Иногда в одиночестве
Василий шептал, как молитву:
- Я вырвусь! Я горы сворочу. Старость мамы будет счастливой. Господи,
помоги мне!..
Сестру он видел редко, отдалился от нее. Не сошелся близко с ее мужем -
мужчиной в годах, солидным. После он разобрался, что Наташа вышла замуж по
выгоде, но никак не по любви: муж имел приличную, высокооплачиваемую работу,
квартиру в городе. Как-то раз Василий прямо спросил у сестры:
- Ты счастливая?
- Чего-чего?! Да что такое счастье? Кто ответит? Нет такого человека на
земле. Просто живи, просто живи, брат, и не забивай себе голову вопросами,
на которые никто не может ответить.
- А мужа ты не любишь, - язвительно-насмешливо примжурил один глаз
Василий.
- Любишь, не любишь, а жить надо, - парировала сестра. - Мама всю жизнь
любила отца, а что из этого получилось? Он убежал туда, где легче живется.
Легче! Вот тебе, Вася, и вся философия жизни.
- Вся? Точно?
- Вся! Точно! Посмотрю, как ты устроишь свою жизнь.
- Устрою - не бойся.
- Дай Бог.
Самое радостное и нежное воспоминание Василия из той подростковой,
юношеской поры - Саша, Александра.
Он помнит ее вечно бледное, худощавое лицо, большие серовато-зеленые
глаза, тайком всматривавшиеся в него. Она почему-то стеснялась смотреть на
него прямо, и всякий раз, нечаянно встречаясь с его взглядом, опускала глаза
и даже краснела. Василий не знал тогда, любит ли он ее, но тянуло его к этой
скромной, спокойной девушке. Не было у него подлинного друга, кроме Саши, и,
быть может, не оставалось более близкого человека, чем она. Многие люди
воспринимала Василия как-то холодно, настороженно. Учителя нередко ругали за
упрямство, сверстники недолюбливали за пасмурный, молчаливый нрав, а Саша
принимала и понимала его таким, каким он был. Он чувствовал, что она
по-настоящему любит его.
Самые свои сокровенные мысли Василий доверял только Саше. В день, когда
он получил свидетельство о восьмилетнем образовании и должен был решиться,
чем дальше заниматься, как жить, состоялся разговор с Сашей, может быть,
самый важный в его жизни.
Стояло лето; уже который день лил дождь. Василий и Саша сидели в
беседке, и какое-то время молча наблюдали за вырывающейся из водосточной
трубы дождевой водой; она с шумом падала в лужу, разбрызгивалась и глинисто
мутнела. Грязный поток устремлялся в овраг, который день ото дня ширился и
подступал к дороге. Василий рассеянно рассуждал:
- Казалось бы, Саша, какой пустяк: льет дождь, то тихо, то припускает.
Вода, просто вода, она щекочущими струйками ползет по моему лицу, но...
вот-вот испортит дорогу. Реки могут выйти из берегов, и принесут много бед
людям...
- Ты сегодня, Вася, какой-то странный.
- Так, пустяки, не обращай внимания... Понимаешь, Саша, человека я
встретил одного - славного мужика. Он на Севере бригадиром монтажников
вкалывает. Сын дяди Вити Дунаева, знаешь? Николай. Отцу своему купил
мотоцикл и коня. Денег у него - куры не клюют. Если честно - завидую. -
Василий замолчал, прикусив губу.
- Разве деньги - главное?
- Бывает так, что главное. Понимаешь, я хочу жить по-другому. Я не
желаю всю жизнь, как мои родители, бороться за копейку. Деньги дают человеку
свободу. Высшую свободу!
- Высшую?
- Не маленькую, - усмехнулся он. - Хочу заработать много-много денег,
привезти матери, положить перед ней и сказать: "Теперь ты, мама,
счастливая".
- Ты уезжаешь на Север?
- Уезжаю! Рискну. Сначала я туда отчалю, а потом тебя перетащу. Мы там
будем жить - во как! А в Покровке... нет, здесь надо тянуться из года в год,
а там - большие деньги. Сразу - много, много денег!
- Ты же хотел пойти в девятый класс. Сам вчера говорил, что после
десятого поступишь в институт. Передумал?
- И институт закончу, а сейчас главное - деньги, деньги.
Саша заплакала, уткнула лицо в ладони.
- Саша, что с тобой?
Она молчала и всхлипывала.
- Все будет отлично - вот увидишь!
- Мне страшно за тебя...
- Прекрати! Довольно слез. Я решился...
Василию минуло шестнадцать лет, и потому ему казалось, что он все
сможет преодолеть, всего достигнет, стоит лишь только захотеть. Что там
впереди? Счастье? Смех? Слезы? Боль? - тревожно вздрагивало в душе Василия.
Но ему представлялось, что в его жизни будет только счастье, доброта людей,
радость. Он, конечно, понимал, не мог не понимать в свои годы, что в жизни
будет не только приятное, но все же не верилось в плохое, как не верится
ребенку, что его красивый песочный замок, над которым он столько времени
трудился, рассыплется...
Нелегко думается Василию Окладникову, вспоминающему свое отрочество и
пору ранней юности: неужели бедность подтолкнула Василия к тому страшному,
чем вскоре обернулась его жизнь? А ведь начиналось все так легко и
безобидно!

5

Маленький аэропорт поселка Полярный Круг встретил Василия тугим
студеным ветром, лазурным чистейшим небом и бодрящим воздухом с запахом
оттаивающей тайги. Вдалеке айсбергом возвышалась высокая, сверкавшая
алюминиевым панцирем перерабатывающая фабрика. Из карьера тянулись БелАЗы,
загруженные глыбами голубовато-серой кимберлитовой руды, из которой добывают
алмазы. Иногда ветер начинал дуть сильнее, - у Василия мерзли руки, он
поеживался и содрогался. Направился в поселок разыскивать Николая Дунаева.
Внезапно с северо-востока ударила резкая мощная волна воздуха. Василий
оглянулся - на него стремительно надвигалась густая, расплывшаяся на полнеба
туча. Ярко-желтое солнце провалилось в бездну - на землю упала плотная
сизо-серая тень. Ветер хватал тонкие ветви пыльных лиственниц и трепал их в
разные стороны. В воздухе нарастал гул. Крупными хлопьями повалил сырой
снег, забивая глаза Василия. Он бежал по скользкой узкой тропе, рискуя
упасть. Ему было весело, он подпрыгивал:
- Здорово, отлично, черт побери! Сильнее, сильнее!
И Василию хотелось, чтобы и в его жизни всегда была буря, в которой он
чувствовал бы себя так же бодро, свежо и устремленно.
Ветер ослаб, снег пошел редко. Темно-лиловая туча уползала к югу, и
вскоре все затихло. Густо светило отшлифованно-золотистое северное солнце.
Обжигая глаза, блестели лужи. Над посветлевшей, сверкающей тайгой курилась
синеватая дымка. Пушистый, ослепительно-белый снег набухал влагой и оседал.
Потеплело. С лиственниц и берез падала вода, капли радужно вспыхивали.
Тревожно пахло сырой прелью тайги, свежей карьерной глиной и снегом. Рядом
гулко работали моторы под завязку нагруженных БелАЗов, слышался шум на
строительстве жилого дома. Бреюще заходил на посадку самолет.
Николая Дунаева отыскал в малосемейном общежитии. Уже был вечер, его
жена и ребенок спали. Николай, молодой, бородатый мужчина, уложил Василия на
раскладушку, но тому не спалось, было тоскливо и как-то боязно. Чувство
одиночества давило сердце, как никогда еще. Он ясно и остро почувствовал,
что вошел в новую, большую и какую-то пока еще неуютную жизнь.
Дунаев помог Василию устроиться в бригаду монтажников-верхолазов
подсобным рабочим; бригада строила вторую очередь уже действующего
ремонтно-технического центра...
Одним ранним утром за металлическим столом в бытовке сидели звеньевой
Левчук, мужчина лет пятидесяти, и бригадир Дунаев. Они спорили, указывая
пальцами в мятый чертеж. Рядом переодевались монтажники, гремели цепями и
карабинами предохранительных поясов, скрипели грязными, в голубовато-седой
глине, сапогами, шуршали грубой брезентовой робой, стоявшей колом. Четверо
резались в домино, язвительно-насмешливо подшучивая друг над другом, с
размаху припечатывали костяшки на столешницу. Пахло потом. Плавал над
головами папиросный дым. Дунаев горячился, нервничал, говорил громко, скреб
толстыми мозолистыми пальцами в густой диковато-рыжей бороде. Левчук был
спокоен, отзывался своим мягким южным говорком:
- Слушай, Микола, к какому бису, кажи, нынче монтировать кровельные
панели? Ведь после сто потов с себя и людей сгонишь, чтобы гусеничным краном
установить кресты и усе другое. Подождем панели из Киренска, они вскоро
будут на месте.
- Не надо ждать.
- Надо.
- Не надо!
- Надо.
- Эх, упрямый ты хохол!
- Микола, сделаем так: пусть усе решают, як быть. Старший прораб,
кажись, не против, но монтировать не ему - нам. Он - пан, ему нужен план, а
нам нормально робить.
- И стоящий заработок, - сказал Дунаев. - Прежде чем ответите, мужики,
вот что скажу вам: если не смонтируем панели в этом месяцы - не заработаем
хорошо. До конца июля осталось девять дней. Навряд ли в ближайшее время
придут конструкции из этого долбанного Киренска. Надеяться не на что. Надо
пахать, делать деньгу. Добро?
- Добро, - махнул рукой монтажник Родин, крепкий, горбоносый мужчина.
Все молча согласились.
Левчук нахмурился и вышел из бытовки, хлопнув дверью.
Панелей для монтажа было через край - работали с утра и допоздна, с
редкими перекурами и коротким обедом. Дунаев изредка отправлял Окладникова
работать наверх, хотя тот не был монтажником.
- Я тебе, земляк, оплачу как монтажнику, а они раза в три больше
разнорабочих зашибают, - сказал бригадир. - Привыкай к хорошим деньгам - в
них сила, - подмигнул он. Василий благодарно улыбнулся ему. - После армии,
Вася, попашешь на Севере лет семь и - с капиталом отчалишь на материк. Надо
жить крепко, безбедно. Ты парень неглупый, - быстро поймешь, в чем соль
жизни.
- Мне и теперь понятно, Коля.
- Молодец. - Дунаев прикурил, помолчал, всматриваясь в белесое небо. -
На других посмотришь, Василий, - живут, гады, поторговывают на рынке, дома
имеют, машины, ковры, а мы что, лысые? Мы тоже хотим пожить вольно и широко.
Воровать не умею, пусть другие занимаются этим промыслом, все, что мне надо,
заработаю честно. Года через два куплю на материке, где-нибудь на юге,
домок. Там дома с садами - шик! Потихоньку развернусь... Правильно сделал,
земляк, что в Полярный прикатил. Если не запьешь, крепко будешь жить - Север
поможет.
Август выдался в Полярном Круге по-южному жарким. Солнце палило. Густая
иссера-голубая карьерная пыль толстой кожей лежала на всем поселке, - машины
поднимали в воздух столько пылевой кашицы, что прохожий выбирался из нее
голубовато-седым, чихая, кашляя и ругаясь.
Бригада Дунаева смонтировала часть конструкций не так, как требовалось,
с нарушением последовательности. Получили за работу большую зарплату, но
теперь, как и предсказывал осторожный Левчук, монтировалось мужикам до
чрезвычайности трудно и даже опасно...
Левчук был зол и сумрачен, на его багровом широком лице блестели
крупные капли пота, ноздри нервно шевелились, когда насмешливо-сердито
смотрел он на ехавший по изрезанной дороге гусеничный кран, который нужно
было загнать в цех, чтобы устанавливать конструкции, с запозданием
полученные из Киренска. Бригада понимала, что удобнее, несомненно, было бы
монтировать башенным краном, который, как жираф, возвышался на рельсах рядом
с недостроенным цехом. Но теперь, когда уже установлены панели кровли и
большинство конструкций верхнего пояса, его невозможно было использовать в
деле, и вот, пришлось пригнать с базы гусеничный.
Вздрогнув и наклонившись стрелой вперед, кран замер внутри цеха. Из
маленькой, промасленной кабины выпрыгнул пожилой, с веселыми глазами мужичок
и крикнул Левчуку:
- Здорово живешь, что ли!
Левчук молча, с неудовольствием махнул головой. Крановщик не обиделся,
а подмигнул полному, неповоротливому электрику; помог ему подключить к сети
кран. Через полчаса все было готово, и Дунаев, Левчук и Окладников принялись
монтировать площадки, переходы и лестницы внутри цеха.
Вырывался из-за сопок жаркий таежный ветер и поднимал к ярко-лазурному
небу облака пыли, которая искрилась и липла к потным лицам монтажников.
Левчук работал молча, угрюмо, сосредоточенно, на слова Дунаева отвечал
скупым кивком головы. Кран тяжело маневрировал, задевал стрелой за колонны,
монорельсы и кресты, - площадка была чрезвычайно узкой. Крановщик уже не
улыбался, пот резал его зловато сощуренные глаза, но он боялся оторвать руки
от рычагов и обтереть лицо. Губы у него дрожали от великого напряжения,
потому что требовались предельное внимание и филигранная точность. Чуть
ошибешься, и может приключиться авария или - покалечишь, а то и убьешь
монтажника.
- Эх, парни, как было бы ловконько с башенным краном! - крикнул он, не
вытерпев.
Стрела несколько раз задела колонны - цех устрашающе гудел и
сотрясался. Крановщик завопил:
- Экие вы, мужики, бестолочи! Разве, в рот вам репу, свой дом стали бы
с крыши строить?
Левчук присел в тенек.
- Потихоньку, Михаил, можно бы... - сказал Дунаев, присаживаясь на
корточки рядом с Левчуком и вынимая из кармана пачку "Беломора".
Молчали, покуривая и поглядывая в яркую синюю даль, в которой
покачивались в напластованиях марева белые облака. От раскаленной земли
поднимался густой жар.
- Помню, мужики, - нарушил тяжелое молчание Левчук, прикуривая вторую
папиросу, - как батяня научил меня робить. Он плотником был, добрым, скажу
вам, мастером. Хаты, бани, клети, конюшни - усе строил, що ни попросют.
Однажды с артелью рубил баню. Мне тогда лет восемнадцать минуло - хлопец,
одним словом. Уже по дивчинам бегал. Бате я лет с семи помогал, сперва по
мелочам, а после был на равных со всеми. Так вот, робили мы баньку. Ладная
получалась - бревнышки гладкие, ровные, круглые. Поручил мне батя потолок.
Стругал я доски и бруски прибивал. К вечеру почитай усе готово было, а тут
хлопцы идут: "Айда, Миха, к дивчинам". Загорелось у меня, но надо было еще
пару досок обстругать и пришить. Давай як угорелый - раз-два, раз-два,
рубанком туды-сюды. Готово! Пойдет! Кое-где занозины торчали, однако думаю:
не заметит батя. Побросал инструменты и вдул що было духу за хлопцами.
Поздно вечером заявляюсь домой - сидит батя за столом, сгорбатился, сурово
уперся в меня глазами. "Ты чого же, кобелина, батьку позоришь? Ты людям
делал? Так и делай по-людски". И як со всей силы ожарит меня бичом, - я аж
зубами заскрежетал. А он - еще, еще, еще. Я кричу, а он - жарит, жарит и
приговаривает: "Людям, кобелина, делал? Так и делай по-людски". Вот он яким
был. Мог и делать и спросить.
- Я тебя понимаю, Михаил, - хрипло отозвался Дунаев, пощипывая свою
спутанную, с мелкой металлической пылью бороду. - Да, я хотел сорвать
деньгу, потому что не был уверен - что же будет завтра или послезавтра.
Живем одним днем. Подвернулось - срываем, а потом хоть трава не расти. Будь
я тут хозяином - не допустил бы такого.
- Гроши, эти проклятущие гроши... - вздохнул Левчук. - Сколько они
приносят бед... Эх!
Василий не отваживался вступить в разговор взрослых товарищей, но в его
душе так и звенел протест, что, мол, врешь, Левчук, - любишь ты деньги! И я
люблю, и все любят. Василий зубами заскрипел - мужики удивленно посмотрели
на него.
Закончили перекур. Крановщик с неохотой взялся за рычаги. Все работали
осторожно, опасаясь аварии. Но к вечеру она все же произошла - стрела задела
за колонну, и с нее мешком свалился монтажник Дулов. Он сильно ударился, но
был в сознании, даже виновато улыбался.
- Я же тебе говорил, гад! - с кулаками подбежал к Дунаеву густо-красный
Левчук.
- Прекрати истерику, - холодно произнес Дунаев, сильной рукой отстраняя
Левчука. - Не убился мужик, и ладно. Эй, Иваныч, как ты?
- Очухаюсь, - морщился Дулов. - До общаги доковыляю. А вы, мужики,
работу не останавливайте - хорошая деньга в наш карман заплывает...
- Я так работать больше не буду, - крикнул Левчук, удаляясь в бытовку.
- Как знаешь, Михаил, - ответил Дунаев и крикнул: - Продолжаем! Все по
местам!
- Молодец, земляк! - вырвалось у Василия. Он по-детски восхищенно
смотрел на своего рыжебородого бригадира. Дунаев подмигнул ему.
Вскоре Левчук ушел из бригады.
Дунаевцы работали так, что после каждой смены Василий в общежитии
валился в постель и мгновенно засыпал. Иногда ночью тревожно пробуждался,
испуганно нащупывал под подушкой пачки денег и снова проваливался в сон.
Утром тишком он рассовывал банкноты по карманам и весь день с ними не
расставался. Когда в комнате никого не бывало, он пересчитывал эти
приманчивые ценные бумажки и даже любовался ими...
Однажды дунаевская бригада возвращалась из командировки в базовый
поселок. По причине нелетной погоды пришлось проболтаться в аэропорту
Мирного более двух суток. Небо рубили острые молнии, воздух сотрясал гром.
Переполненный аэровокзал гудел. Невыносимая, спрессованная духота
выталкивала людей на улицу под навес, но холодное осеннее дыхание
северо-востока и резкие косые потоки воды загоняли вовнутрь. Было жутко
тесно. Кто-то нервно часами ходил туда-сюда, кто-то собачился с работниками
аэропорта, требуя вылета, угрожая или, напротив, умоляя, кто-то спал прямо
на каменном полу, калачиком свернувшись на газете.
Наконец, на третьи сутки начались вылеты. Утром объявили посадку на
московский рейс. Дунаев и Окладников стояли перед входом в аэровокзал и
разговаривали, покуривая. Сверкали и парили лужи, туман дрожал над мокрой
тайгой. Пахло прелью, мхами леса, сырой глиной карьера, находившегося рядом
с аэродромом, и дождевой водой. Василий поднял глаза к небу, и его поразило
величественное зрелище: в западной стороне замерли кипенные громоздкие
облака, которые походили на головы могучих коней с лохматыми гривами. Из-под
облаков множеством широких потоков разлетался солнечный свет, красновато
окрашивая головы коней. Василий, как ребенок, ждал, что кони вот-вот
рванутся, предстанут во весь рост и помчатся по небу, выбивая гигантскими
копытами искры, храпя и оглушая людей громким звоном бубенцов. "Какие кони!
Какая синева!" - невольно воскликнул в себе Василий.
К самому входу подъехала, резко затормозив, черная "Волга"; из нее
неспешно, даже с некоторой важностью вышли трое - хорошенькая девушка,
молодой человек с тонкими усиками и упитанный пожилой мужчина, убеленный
сединами.
- Счастливо добраться, ребятушки, - сказал мужчина и нежно прижал к
груди девушку. - Отдыхайте, веселитесь. Деньжата закончатся - телеграммку.
Моментом вышлем. А мы с матерью вашей квартирой займемся...
Молодой человек и девушка, улыбаясь, чмокнули полного мужчину. Шофер
унес к стойке регистрации два добротной кожи чемодана.
- Вот живут люди! - сказал Василию Дунаев. - Баре, господа. И лакеи у
них имеются. Мы тут в духоте и сырости киснем, а они вон как - к самому
отлету их, как генералов, подвезли. Вот как надо жить. - И Николай зачем-то
стал рассматривать свои мозолистые, смуглые руки с толстыми ногтями. - Надо
нам, Васька, здесь на Севере пахать как коням, иначе на всю оставшуюся жизнь
можем остаться конями. Надо быть злым в работе! - сжал он кулак.
Василий сощуренно смотрел на молодую пару, взбегавшую по ступенькам.
Все выдавало в девушке и парне, что они счастливы, довольны жизнью, что ждут
от нее только приятное, красивое и легкое, что они не устали, не
изработались. В напряженной душе Василия кольнуло, и он с горечью понял, что
завидует.
- Злым в работе? - зачем-то переспросил он, снова поднимая глаза к
небу, в котором стояли величественные кони-облака. - Да, какая глупость -
небо, кони, синева... - Замолчал и стиснул за спиной кулаки.
Дунаев не отозвался, даже, кажется, не расслышал ясно, а думал о своем
- затаенном и глубоком, поглаживая широкой ладонью ржавую тряпицу бороды.
Ночью прилетели в Полярный Круг. Василий лег спать, но воспоминания о
парне и девушке так его волновали, что он не мог лежать. Долго бродил по
коридору спящего общежития, скурил пять-шесть папирос. Стоял в полутьме
возле открытой форточки. Пахло подгнившими досками пола и влажным тленом
тайги. Где-то вдали возле фабрики и карьера с натугой и ревом работали
моторы БелАЗов, поднимавшихся в гору с грузом...

6

На Севере Василий пробыл до самого ухода в армию. Зарабатывал прилично,
скопил большую сумму, но улетел из Полярного Круга без сожалений. Ему
хотелось как-то заявить белому свету, что у него имеются деньги, - он был