Страница:
Да, все, решительно все складывалось как нельзя лучше. И по личному, и по большому государственному счету. В 1925 году торжественно отпраздновано было двухсотлетие Российской Академии наук. Постепенно выходило из употребления словечко "спецы". Все чаще стало звучать уважительное ученые. Возрождались международные связи: для русских исследователей открылся путь общения с иностранцами на международных конгрессах и конференциях. Появилась возможность беспрепятственно знакомиться с мировой научной литературой. Вавилов в восторге: единство, неделимость мировой науки - его любимый тезис. Он оказался одним из первых советских биологов, кого стали приглашать на международные научные встречи. Личное общение с коллегами - это великолепно. Вместо абстракции идей - живые лица, интонации, взрывы смеха после неудачного доклада и аплодисменты, награждающие талантливого экспериментатора или блестящего оратора. Присутствуя на конгрессах, легче понять, кто есть кто, после международных встреч не чувствуешь себя одиноким в науке: усилия твоих сторонников и противников, работающих над общей проблемой на разных материках, рождают азарт, увлеченность, желание добиваться собственных успехов. Он чутко ловит каждый звук в международном научном оркестре.
"Пишите о том, что творится нового,- просит он в декабре 1925 года своего командированного в Германию сотрудника. - Что подумывает Гольдшмидт: он большой олимпиец, но все же наиболее интересный в Берлине. Что делает Баур? Над чем сидит Винклер? Что поделывает Леман, Рейман? Нет ли чего любопытного по межвидовой гибридизации?" И снова в другом письме: "Зайдите при случае к злаковедам: Харланду, Боллу, Корренс, Лейти. В 1932 году, живы будем, всех увидим".
Он и сам неизбежно входит в круг чьих-то интересов и симпатий. Уже после двух-трех международных конгрессов обаятельный и общительный профессор из Ленинграда становится среди своих коллег фигурой весьма популярной. Ему охотно прощают несносный русский акцент (Вавилов и сам любил подшучивать над несовершенством своего английского произношения). Но зато каждое выступление его полно оригинальных мыслей и наблюдений. "Никто не видел такого количества и такого разнообразия культур, какое видел и изучил Вавилов", - публично заявил один почтенный ботаник, и с этим согласился весь мировой синклит растениеводов и генетиков.
Начиная с 1925 года научный биологический мир земного шара полностью признает профессора Вавилова фигурой первого ранга. Эта оценка относилась не только к его личности, но и к тому высокому научному уровню, на котором оказались в эти годы руководимые им агрономия, ботаника, генетика, физиология и география культурных растений России. После доклада на Пятом генетическом конгрессе в Берлине в сентябре 1927 года Николай Иванович, обычно склонный весьма скромно оценивать свои заслуги, не без удовлетворения сообщил жене: "Мы не очень сбоку". На самом деле доклад "Мировые центры сортовых богатств (генов) культурных растений" был принят изощренной аудиторией буквально с восторгом. Но полтора года спустя иностранные гости, прибывшие в Ленинград на Всероссийский съезд по генетике и селекции, констатировали, что советская наука пошла еще дальше. "Сейчас основные генетические работы имеются на немецком, английском и русском языках, - заявил журналистам директор Берлинского института наследственности и селекции Эрвин Баур. - Но работы на русском языке быстро прогрессируют и даже превосходят научную литературу Запада". Еще более решительно сформулировал свое мнение делегат Финляндии доктор Федерлей: "Опубликованные в СССР труды по генетике и селекции превосходят работы, изданные в странах Запада".
Счастье? Да, это оно, нелегкое, напряженное счастье искателя, который понял, как много ему дано, и рад, что сведущие люди заметили его первые удачи. Но эпоха великих экспериментов вскоре вовлекла Николая Ивановича в опыт еще более поразительный. Через две недели после возвращения из Афганистана в письме к П. П. Подъяпольскому он мимоходом бросает: "Мотаюсь между Питером и Москвой. Заставили устраивать Всесоюзный институт прикладной ботаники. Выйдет из этого что или не выйдет, толком еще не знаю". Вавилов явно скромничал. Он отлично знал, что мощный институт, возникающий на месте небольшого Отдела прикладной ботаники, - как раз то учреждение, которое необходимо ему, чтобы осуществить наиболее заветные свои цели. О таком институте он мечтал еще пять лет назад, перебираясь из Саратова в Петроград. Но едва ли полагал, что когда-нибудь удастся организовать научный центр столь крупного масштаба. Открытие Всесоюзного института прикладной ботаники и новых культур превратилось в событие государственное.
"20 июля, в 3 часа дня, в Кремле, в зале заседаний Совнаркома РСФСР, открылось первое торжественное заседание ИПБ и НК, - сообщила газета "Известия" 2. - Зал заседаний был украшен диаграммами, живыми редчайшими культурными растениями.
На заседание прибыл Председатель ЦИК СССР тов. Червяков; прибыли представители союзных республик, виднейшие академики-профессора, делегаты государственных организаций и практики-специалисты, работающие в области ботаники и новых сельскохозяйственных культур... В своем приветственном слове тов. Червяков отметил, что Институт прикладной ботаники и новых культур создан по завету В. И. Ленина и учрежден в ознаменование образования Союза ССР.
Такова действительно была воля Ленина. И о ней подробно поведал присутствующим бывший личный секретарь его, ставший управляющие делами Совнаркома Николай Петрович Горбунов. Так оно и было. В 1919 году Ленин прочитал книгу Гарвуда "Обновленная земля" и загорелся мыслью тотчас перенести в Советскую Россию достижения американских селекционеров и земледелов. Перенести - это казалось тогда так просто. Надо только назначить для исполнения ответственных и достаточно компетентных лиц. Так возникла идея Сельскохозяйственной академии - учреждения, которое должно заняться научной заменой сортов на полях страны.
Первый съезд Советов в декабре 1922 года облек идею вождя в узаконенное решение: "Организовать в Москве, как в центре нового государства трудящихся, Центральный институт сельского хозяйства с отделениями во всех республиках в целях объединения научных и практических сил для быстрейшего развития и подъема сельского хозяйства союзных республик..."
И вот в переполненном Кремлевском зале Н. П. Горбунов произнес торжественные, хотя и не слишком вразумительные слова: "Во исполнение завета обновления сельского хозяйства Союза, данного Владимиром Ильичем Лениным..." И зал дрожит от рукоплесканий. Денег, правда, на академию пока нет, но институт - первое звено будущей сельскохозяйственной академии. Стыдиться устроителям не приходится: в России рождается научное учреждение самого высокого класса. Голос Горбунова буквально грохочет, когда он называет имена тех, кто отныне призван руководить сельскохозяйственной наукой страны:
"Директор института - профессор Николай Иванович Вавилов, ученый мирового масштаба... пользующийся громадным научным авторитетом как в нашем Союзе, так и в Западной Европе и Америке.
Заместитель директора - профессор Виктор Викторович Таланов, организатор Екатеринославской и Западно-Сибирской областных станций. Ему Союз обязан введением лучших сортов кукурузы, суданской травы и других кормовых трав.
Заместитель директора - Виктор Ёвграфович Писарев... один из крупнейших русских селекционеров...
Заведующий отделом плодоводства - профессор Василий Васильевич Пашкевич, глава всех садоводов Союза.
Заведующий отделом пшениц - Константин Андреевич Фляксбергер, лучший в мире знаток пшениц...
Заведующий отделом сорных растений - Александр Иванович Мальцев, первым положивший начало изучению у нас сорной растительности..."
Бюджет у института пока крошечный: на все про все - и на опыты, и на закупку заграничных семян - триста с небольшим тысяч рублей в год. Зато в двенадцати точках страны от Мурманска до Туркмении, от Москвы до Сухума ученым переданы опытные станции, совхозы, отделения, сотни и даже тысячи десятин отличной земли, где можно развернуть генетическую, селекционную, интродукционную работу. Северокавказское отделение на Кубани, совхоз Калитино под Ленинградом, Каменно-Степная опытная станция в Воронежской губернии, отделения на Северной Двине, в Детском Селе - где еще есть у сельскохозяйственной науки такой простор, такие возможности?
"Да здравствует обновленная Советская земля! Да здравствует союз Науки и Трудящихся!" - провозглашает докладчик, и зал снова рукоплесканиями выражает свой восторг.
Встреча и дружба с Горбуновым - еще одна жизненная удача Николая Вавилова.
Институт возник на совершенно особых началах. Он не подчинялся ни Наркомату земледелия, ни Академии наук. Средства он получал от Совнаркома и подчинялся лишь правительству СССР. Н. П. Горбунов, управляющий делами Совнаркома, к многочисленным обязанностям своим вынужден был прибавить еще одну: он стал председателем совета института, а по существу - своеобразным правительственным комиссаром по делам сельскохозяйственных наук. Директор института был подотчетен только ему.
Могли ли подумать рукоплескавшие в 1925-м в честь вновь открытого института, что через десять-пятнадцать лет после торжеств почти все, кто составил гордость этого учреждения, пойдут в тюрьмы, заклейменные кличкой "враги народа". Был схвачен и расстрелян Николай Горбунов, трижды сидел в тюрьме и погиб после очередной посадки старый профессор Виктор Таланов. Профессору Виктору Писареву в тюрьме угрожали смертью, если он не даст показаний на академика Вавилова. Сгинул в тюрьме знаток сорной растительности Александр Мальцев, погиб и сам Николай Вавилов... Но все это впереди, а пока музыка играет, гости аплодируют, советская наука отмечает один из первых и наиболее неомраченных своих праздников. Для Николая Ивановича это тоже один из самых светлых дней жизни.
Институт для Вавилова - не имение и не просто дом, куда он двадцать лет ходил на службу. Институт - гордость его, любовь его, часть его души. Все знали: путешествуя за рубежом, Николай Иванович посылает домашним короткие открытки, а институт получает от него обстоятельные, длинные письма. Директор подробно пишет сотрудникам о находках, трудностях, о победах и поражениях и требует столь же подробных и искренних ответов. Он любит соратников по научному поиску независимо от их ума, способностей, должностного положения. Любит и знает всех по имени-отчеству, помнит домашние и служебные обстоятельства буквально каждого лаборанта, привратника и уборщицы. Институт - его семья, нет, скорее ребенок, с которым он - отец - связывает не только сегодняшний свой день, но и то далекое будущее, когда он сам уже не надеется жить на свете. "Строим мы работу... не для того, чтобы она распалась завтра, если сменится или уйдет в Лету директор. Я нисколько не сомневаюсь, что Центральная станция (институт в Ленинграде. - М. П.) будет превосходно существовать, если даже на будущий год в горах Абиссинии посадят на кол заведующего".
Слова относительно Абиссинии совсем не случайно приведены в письме Николая Ивановича к профессору Пангало. В это время шла подготовка к экспедиции, которая началась в 1926 году.
Глава 2
"ПОВОРОТ В ПОЛИТИКУ..."
Жалуются на научные академии, что они недостаточно бодро включаются в жизнь; но это зависит не от них, а от способа обращения с наукой вообще.
И. В. Гёте
В Ленинграде, в Архиве Академии наук СССР, хранятся старые записные книжки Николая Ивановича, те, что зовутся академическими. Потертые, прожившие долгую "карманную" жизнь, они содержат адреса и телефоны институтов, списки академиков и членов-корреспондентов. В самой старой из них можно прочитать, что доктор биологических и сельскохозяйственных наук Н. И. Вавилов избран в действительные члены академии в январе 1929 года и что возглавляемый им Институт прикладной ботаники и новых культур помещается в Ленинграде на улице Герцена, 44. Но главный интерес для историка представляет, очевидно, не официальная часть, а те календарные листки в конце, что предназначены для заметок. Вавилов имел обыкновение щедро вдоль и поперек исписывать эти странички.
Вся жизнь его - личная, научная, общественная - возникает в скупых неразборчивых записях. Заседания многочисленных комиссий Академии наук присутствовать; ответить немцам и чехам: Академия наук в Галле и Академия сельскохозяйственных наук Чехословакии избрали его своим членом-корреспондентом. "23 января - выступление в ЦИКе". Это тоже часть жизни: девять лет, с 1926 по 1935 год, беспартийный профессор оставался бессменным членом центрального исполнительного органа страны, участником самых ответственных совещаний и встреч "в верхах". А на соседней странице нетвердой детской рукой "заказ" сына-школьника: "Олегу привезти "Путеводитель по Кавказу" Анисимова". Со старшим сыном Олегом (в 1928 году от брака с Еленой Барулиной родился второй - Юрий) у Николая Ивановича большая дружба. Переписка между ними не прерывается даже тогда, когда отец пересекает океаны и материки. Летом отец и сын вместе ездят по опытным станциям и институтам, которые инспектирует Вавилов. Не каждому мальчику так везет: объехать на машине весь Кавказ, Крым, Среднюю Азию, побывать в гостях у садовода Мичурина! В 1929 году, однако, совместную поездку пришлось отложить: директор института готовится в экспедицию на Дальний Восток. В записной книжке - длинный список книг по сельскому хозяйству и экономике Маньчжурии и Японии. Листаем странички календаря: перед отъездом отослать письма друзьям, их по-прежнему много и за рубежом и на родине. "Дарлингтону, Бзуру, Писареву, Воронову". А ниже - дважды подчеркнутое слово: "Завещание". Что поделаешь, путешественнику по дальним странам надо предусмотреть все.
С точки зрения личных успехов 1929 год был для Николая Ивановича годом поистине феерическим. Над головой ученого, которому не исполнилось и сорока двух лет, разразился золотой ливень почета, славы, признания. За один год он стал членом четырех Академий наук, членом Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, президентом ВАСХНИЛ и членом коллегии Наркомзема. Международный аграрный институт в Риме избрал членом Международного совета экспертов, а Британская ассоциация биологов - своим почетным членом. Вавилову устраивают овацию две тысячи делегатов Всесоюзного съезда генетиков и селекционеров, его речи звучат на XVI партконференции и на V съезде Советов... И тем не менее я позволю себе утверждать, что не многочисленные знаки общественного внимания и даже не великолепная по результатам экспедиция в Западный Китай, на Формозу (Тайвань), в Японию и Корею были главными событиями внутренней жизни прославленного академика в 1929 году. О главном молчат записные книжки, о нем почти ничего не говорится в письмах. До предела загруженный, стремительно плывущий в потоке неотложных государственных дел, Николай Иванович лишь с самыми близкими друзьями, да и то урывками, говорит о проблеме, которая становится для него самой насущной, самой главной.
Еще в марте 1928 года в письме к селекционеру Т. А. Рунову он как бы мимоходом обронил: "Теперь поворот в политику. Будем изучать колхозы, совхозы. Была довольно бурная сессия президиума совета (руководящего органа ВИРа) в январе. В результате решено усилить коммунизацию Института. Понемногу она идет... Все события отрадные" 1. Поворот в политику Вавилова отнюдь не пугает. Коммунизация? Отлично. У него нет решительно никаких разногласий с советской властью. Государство дает деньги на институт, на экспедиции. Не всегда достаточно, но дает. Н. П. Горбунов председательствует в совете института, Сергей Миронович Киров, секретарь Ленинградского областного комитета партии, согласился выступить на съезде генетиков и селекционеров. Говорил умно, горячо. Обещал ученым поддержку. Нет, отношения с властью по-прежнему вполне дружелюбные. Вавилова беспокоит другое: как наладить связи с крестьянством, с теми, для кого, собственно, и существует институт. Тут все куда сложнее. Русская сельскохозяйственная наука, которая и до революции стояла не ниже европейской, а теперь и подавно, как-то не находит в селе большого спроса на свои достижения. Николай Иванович знает, как жадно тянутся к новому американские фермеры. Даже немецкие, даже наиболее отсталые в Европе французские крестьяне и те после первой мировой войны начали избавляться понемногу от извечного равнодушия к научным новинкам. Как бы сделать так, чтобы интерес этот проник и в сознание русского земледельца?
Прежде всего надо, чтобы сами биологи не забывали о долге перед крестьянством. Огромный плакат перепоясывает стол президиума на съезде генетиков и селекционеров в январе 1929 года: "Шире в массы достижения науки!". Гостя съезда, немецкого профессора Эрвина Баура, лозунг изумляет, но Вавилов пользуется правом председателя, чтобы и во вступительном слове снова повторить полюбившийся ему тезис.
В душе он понимает: одних усилий науки недостаточно. Надо, чтобы сам хлебороб заинтересовался выгодой от применения новых удобрений, сортов, машин. Есть, конечно, и у нас в деревне свои опытники-любители. Около пяти тысяч таких умельцев ведут переписку с Институтом растениеводства в Ленинграде, высевают образцы сортовых семян, присылают отчеты о своих экспериментах. Но в целом, жалуется Вавилов друзьям, русское крестьянство обладает "низкой поглотительной способностью" по отношению к агрономической науке. Термин этот, заимствованный из почвоведения, по мнению Николая Ивановича, наилучшим образом отражает отношения, которые сложились в первое десятилетие после революции между научной агрономией и массой земледельцев.
Как одолеть бескультурье, заскорузлость русской деревни? Вавилов полагает, что для этого нужно выпускать больше агрономов, печатать больше популярной сельскохозяйственной литературы. Надо еще убедить партию, ЦИК, Наркомзем вкладывать больше средств в агрономическую науку... С этой несколько наивной, но искренней идеей Вавилов выступает на дискуссии, посвященной повышению урожаев в стране (1928 г.). Он ратует за то, чтобы власти увеличили выпуск агрономов и зоотехников, чтобы укрепили "интендантскую часть" науки - снабдили лаборатории и научно-исследовательские институты новейшим оборудованием. Говорит он и об едином плане подъема сельского хозяйства, об единстве командования, но для него речь идет в основном о научном плане, о командовании ученых. Как именно агрохимики, селекционеры и генетики станут управлять земледелием страны, Николай Иванович представлял себе, видимо, туманно. Куда более естественно звучала в его устах другая, произнесенная на той же дискуссии фраза: "Мы, опытники, часто находимся в трудном положении, когда мы начинаем думать об организации масс" 2.
Все это говорилось в 1928 году. Год этот был для советской деревни роковым. Сталин готовил в селе ломку. Боясь независимого, богатого крестьянина, он собирался отнять у русского, украинского, белорусского мужика ту самую землю, ради которой крестьяне поддержали революцию. Все это делалось под видом плана кооперации, коллективизации. Многих деятелей агрономии, даже принявших революцию, предстоящий переворот в деревне насторожил. Старые земские агрономы, опытники-селекционеры, профессора с кафедр земледелия - те, кто знали и любили землю, понимали, насколько консервативно это древнейшее из человеческих производств, - были серьезно озабочены. Будет ли крестьянин, лишенный личной собственности на землю, относиться к ней так же любовно, заботливо, как прежде? Не забросит ли поле, не покинет ли деревню?
В конце 1929 года эти сомнения высказал Николаю Ивановичу профессор экономики сельского хозяйства Н. П. Макаров. С Вавиловым связывало их родство (Макаров в прошлом был женат на сестре Николая Ивановича) и давняя дружба. К тому же, как ученые, оба они имели прямое отношение к селу, к земледелию. Сразу после возвращения Николая Ивановича из Японии друзья встретились, зашли пообедать в ресторан, и тут экономист Макаров поведал биологу Вавилову о том, какие серьезные события разыгрались за последние месяцы в деревне: коллективизация, высылка сотен тысяч лучших, наиболее хозяйственных крестьян, нависающая над страной угроза голода. Земледелие производство консервативное. Оно требует реформ, но реформ осторожных, говорил Макаров. Прежде чем разрушать ту систему, которая кормила и кормит народ, надо проверить, отрегулировать, испытать систему колхозов и совхозов. Иначе крестьянин бросит землю, побежит в город, вместо прогресса коллективизация принесет сельскому хозяйству кризис 3.
Вавилову рассуждения друга не понравились. "Не так все плохо, - бросил он. - Если даже часть мужиков уйдет в город - беды не будет. В Америке фермеры тоже разоряются, а хлеба, молока и мяса в США - завались". И тут же, чтобы проиллюстрировать свою мысль, напомнил цифры. В США с 1910 по 1920 год в город ушло более 17 миллионов фермеров, а посевные площади возросли, производство продуктов питания увеличилось. Наука - вот главная сила! Пусть будут колхозы, совхозы, что угодно, только бы новые хозяева взялись за землю по науке...
Тридцать пять лет спустя, передавая мне этот разговор, профессор Макаров горестно разводил руками. Увы, погруженный в проблемы науки, Николай Иванович не мог, не умел охватить взглядом крестьянскую Россию, ему была чужда ее психология, ее судьба. А между тем все произошло именно так, как предсказал экономист. Кризис отечественного сельского хозяйства, начавшийся на пороге 1930 года, длится уже пятьдесят лет. Коллективизация привела к страшному голоду 1932-1933 годов. На второй год пятилетки пришлось ввести карточную систему, которая продолжалась до 1935 года. Но и позднее дела деревенские не намного улучшились. К 1940 году производство зерна все еще не догнало уровня 1928 года. Значительно меньше, чем в доколхозную эпоху, страна производила и мяса, и молока. А на душу населения граждане СССР и сегодня получают меньше продуктов земледелия, нежели в конце 20-х годов.
За свою правоту профессор Макаров расплатился двадцатью пятью годами тюрем, лагерей и ссылок, Вавилову ошибка его обошлась еще дороже. Но все это было потом, а в январе 1929 года, выступая на Всероссийском агрономическом съезде в Москве, Николай Иванович все еще был полон иллюзий. Главная мысль его доклада - сделать советскую деревню краем передовой сельскохозяйственной науки. Ученый призывает создать "приводные ремни" от институтов и опытных станций к сельскохозяйственному производству. Но каковы они, эти "приводные ремни", как колхозники, в отличие от крестьян-единоличников, отнесутся к рекомендациям ученых, - ему не ясно. Слов о пользе науки за прошедшие годы было сказано больше чем достаточно. Сельскохозяйственная академия все еще не создана. Оснащение агрономических и биологических лабораторий тоже отстает от Запада. Предстоят ли перемены? Собирается ли правительство всерьез помочь ученым? Берет ли оно сельскохозяйственную науку на вооружение, готовясь к коренным переменам в селе?
На размышления, однако, год 1929-й давал мало времени. События развивались стремительно. После Агрономического и Генетико-селекционного съездов, которые прошли в январе, в апреле открылась XVI партийная конференция, а в мае V съезд Советов СССР. Вожди призвали к безотлагательному переустройству всего сельского хозяйства на кооперативных началах. Интересно проследить, как буквально за считанные недели изменился тон публичных выступлений Вавилова.
В январе - все зыбко, неустойчиво. Единственная твердыня - сама наука. В апреле группа ученых обращается к партийному руководству с предложением своих услуг. Они еще не знают, как наверху отнесутся к их призыву, но убеждены: молчать дальше нельзя. "Пятилетний план, принятый конференцией, и тезисы, выдвинутые в докладе Михаила Ивановича Калинина, охватывают организационную (курсив мой. - М. П.) сторону проблем, - говорит от имени своих коллег академик Вавилов. - Мы пришли сегодня для того, чтобы обратить ваше внимание на другой сильный рычаг, который не должен быть забыт в грандиозной работе, открывающейся перед нами. Этот рычаг - агрономическая наука" 4.
Роль просителя не мешает Николаю Ивановичу откровенно сообщить партийным боссам, что огромные задания пятилетки - освоение новых земель, создание зерновых фабрик - застали науку неподготовленной. Предстоит многому поучиться за границей, многое постигать самим. Но прежде чем послужить стране, наука сама потребует крупных капиталовложений. Надо строить новые институты, расширять старые, разворачивать сеть опытных станций, особенно на Дальнем Востоке, в Казахстане, на Урале, на Севере. Свое краткое обращение Вавилов завершил словами: "Мы пришли заявить о полной готовности научных работников всемерно содействовать реконструкции сельского хозяйства на новых началах". Ему ответили аплодисментами. В верхах решили: от ученых может быть польза.
"Пишите о том, что творится нового,- просит он в декабре 1925 года своего командированного в Германию сотрудника. - Что подумывает Гольдшмидт: он большой олимпиец, но все же наиболее интересный в Берлине. Что делает Баур? Над чем сидит Винклер? Что поделывает Леман, Рейман? Нет ли чего любопытного по межвидовой гибридизации?" И снова в другом письме: "Зайдите при случае к злаковедам: Харланду, Боллу, Корренс, Лейти. В 1932 году, живы будем, всех увидим".
Он и сам неизбежно входит в круг чьих-то интересов и симпатий. Уже после двух-трех международных конгрессов обаятельный и общительный профессор из Ленинграда становится среди своих коллег фигурой весьма популярной. Ему охотно прощают несносный русский акцент (Вавилов и сам любил подшучивать над несовершенством своего английского произношения). Но зато каждое выступление его полно оригинальных мыслей и наблюдений. "Никто не видел такого количества и такого разнообразия культур, какое видел и изучил Вавилов", - публично заявил один почтенный ботаник, и с этим согласился весь мировой синклит растениеводов и генетиков.
Начиная с 1925 года научный биологический мир земного шара полностью признает профессора Вавилова фигурой первого ранга. Эта оценка относилась не только к его личности, но и к тому высокому научному уровню, на котором оказались в эти годы руководимые им агрономия, ботаника, генетика, физиология и география культурных растений России. После доклада на Пятом генетическом конгрессе в Берлине в сентябре 1927 года Николай Иванович, обычно склонный весьма скромно оценивать свои заслуги, не без удовлетворения сообщил жене: "Мы не очень сбоку". На самом деле доклад "Мировые центры сортовых богатств (генов) культурных растений" был принят изощренной аудиторией буквально с восторгом. Но полтора года спустя иностранные гости, прибывшие в Ленинград на Всероссийский съезд по генетике и селекции, констатировали, что советская наука пошла еще дальше. "Сейчас основные генетические работы имеются на немецком, английском и русском языках, - заявил журналистам директор Берлинского института наследственности и селекции Эрвин Баур. - Но работы на русском языке быстро прогрессируют и даже превосходят научную литературу Запада". Еще более решительно сформулировал свое мнение делегат Финляндии доктор Федерлей: "Опубликованные в СССР труды по генетике и селекции превосходят работы, изданные в странах Запада".
Счастье? Да, это оно, нелегкое, напряженное счастье искателя, который понял, как много ему дано, и рад, что сведущие люди заметили его первые удачи. Но эпоха великих экспериментов вскоре вовлекла Николая Ивановича в опыт еще более поразительный. Через две недели после возвращения из Афганистана в письме к П. П. Подъяпольскому он мимоходом бросает: "Мотаюсь между Питером и Москвой. Заставили устраивать Всесоюзный институт прикладной ботаники. Выйдет из этого что или не выйдет, толком еще не знаю". Вавилов явно скромничал. Он отлично знал, что мощный институт, возникающий на месте небольшого Отдела прикладной ботаники, - как раз то учреждение, которое необходимо ему, чтобы осуществить наиболее заветные свои цели. О таком институте он мечтал еще пять лет назад, перебираясь из Саратова в Петроград. Но едва ли полагал, что когда-нибудь удастся организовать научный центр столь крупного масштаба. Открытие Всесоюзного института прикладной ботаники и новых культур превратилось в событие государственное.
"20 июля, в 3 часа дня, в Кремле, в зале заседаний Совнаркома РСФСР, открылось первое торжественное заседание ИПБ и НК, - сообщила газета "Известия" 2. - Зал заседаний был украшен диаграммами, живыми редчайшими культурными растениями.
На заседание прибыл Председатель ЦИК СССР тов. Червяков; прибыли представители союзных республик, виднейшие академики-профессора, делегаты государственных организаций и практики-специалисты, работающие в области ботаники и новых сельскохозяйственных культур... В своем приветственном слове тов. Червяков отметил, что Институт прикладной ботаники и новых культур создан по завету В. И. Ленина и учрежден в ознаменование образования Союза ССР.
Такова действительно была воля Ленина. И о ней подробно поведал присутствующим бывший личный секретарь его, ставший управляющие делами Совнаркома Николай Петрович Горбунов. Так оно и было. В 1919 году Ленин прочитал книгу Гарвуда "Обновленная земля" и загорелся мыслью тотчас перенести в Советскую Россию достижения американских селекционеров и земледелов. Перенести - это казалось тогда так просто. Надо только назначить для исполнения ответственных и достаточно компетентных лиц. Так возникла идея Сельскохозяйственной академии - учреждения, которое должно заняться научной заменой сортов на полях страны.
Первый съезд Советов в декабре 1922 года облек идею вождя в узаконенное решение: "Организовать в Москве, как в центре нового государства трудящихся, Центральный институт сельского хозяйства с отделениями во всех республиках в целях объединения научных и практических сил для быстрейшего развития и подъема сельского хозяйства союзных республик..."
И вот в переполненном Кремлевском зале Н. П. Горбунов произнес торжественные, хотя и не слишком вразумительные слова: "Во исполнение завета обновления сельского хозяйства Союза, данного Владимиром Ильичем Лениным..." И зал дрожит от рукоплесканий. Денег, правда, на академию пока нет, но институт - первое звено будущей сельскохозяйственной академии. Стыдиться устроителям не приходится: в России рождается научное учреждение самого высокого класса. Голос Горбунова буквально грохочет, когда он называет имена тех, кто отныне призван руководить сельскохозяйственной наукой страны:
"Директор института - профессор Николай Иванович Вавилов, ученый мирового масштаба... пользующийся громадным научным авторитетом как в нашем Союзе, так и в Западной Европе и Америке.
Заместитель директора - профессор Виктор Викторович Таланов, организатор Екатеринославской и Западно-Сибирской областных станций. Ему Союз обязан введением лучших сортов кукурузы, суданской травы и других кормовых трав.
Заместитель директора - Виктор Ёвграфович Писарев... один из крупнейших русских селекционеров...
Заведующий отделом плодоводства - профессор Василий Васильевич Пашкевич, глава всех садоводов Союза.
Заведующий отделом пшениц - Константин Андреевич Фляксбергер, лучший в мире знаток пшениц...
Заведующий отделом сорных растений - Александр Иванович Мальцев, первым положивший начало изучению у нас сорной растительности..."
Бюджет у института пока крошечный: на все про все - и на опыты, и на закупку заграничных семян - триста с небольшим тысяч рублей в год. Зато в двенадцати точках страны от Мурманска до Туркмении, от Москвы до Сухума ученым переданы опытные станции, совхозы, отделения, сотни и даже тысячи десятин отличной земли, где можно развернуть генетическую, селекционную, интродукционную работу. Северокавказское отделение на Кубани, совхоз Калитино под Ленинградом, Каменно-Степная опытная станция в Воронежской губернии, отделения на Северной Двине, в Детском Селе - где еще есть у сельскохозяйственной науки такой простор, такие возможности?
"Да здравствует обновленная Советская земля! Да здравствует союз Науки и Трудящихся!" - провозглашает докладчик, и зал снова рукоплесканиями выражает свой восторг.
Встреча и дружба с Горбуновым - еще одна жизненная удача Николая Вавилова.
Институт возник на совершенно особых началах. Он не подчинялся ни Наркомату земледелия, ни Академии наук. Средства он получал от Совнаркома и подчинялся лишь правительству СССР. Н. П. Горбунов, управляющий делами Совнаркома, к многочисленным обязанностям своим вынужден был прибавить еще одну: он стал председателем совета института, а по существу - своеобразным правительственным комиссаром по делам сельскохозяйственных наук. Директор института был подотчетен только ему.
Могли ли подумать рукоплескавшие в 1925-м в честь вновь открытого института, что через десять-пятнадцать лет после торжеств почти все, кто составил гордость этого учреждения, пойдут в тюрьмы, заклейменные кличкой "враги народа". Был схвачен и расстрелян Николай Горбунов, трижды сидел в тюрьме и погиб после очередной посадки старый профессор Виктор Таланов. Профессору Виктору Писареву в тюрьме угрожали смертью, если он не даст показаний на академика Вавилова. Сгинул в тюрьме знаток сорной растительности Александр Мальцев, погиб и сам Николай Вавилов... Но все это впереди, а пока музыка играет, гости аплодируют, советская наука отмечает один из первых и наиболее неомраченных своих праздников. Для Николая Ивановича это тоже один из самых светлых дней жизни.
Институт для Вавилова - не имение и не просто дом, куда он двадцать лет ходил на службу. Институт - гордость его, любовь его, часть его души. Все знали: путешествуя за рубежом, Николай Иванович посылает домашним короткие открытки, а институт получает от него обстоятельные, длинные письма. Директор подробно пишет сотрудникам о находках, трудностях, о победах и поражениях и требует столь же подробных и искренних ответов. Он любит соратников по научному поиску независимо от их ума, способностей, должностного положения. Любит и знает всех по имени-отчеству, помнит домашние и служебные обстоятельства буквально каждого лаборанта, привратника и уборщицы. Институт - его семья, нет, скорее ребенок, с которым он - отец - связывает не только сегодняшний свой день, но и то далекое будущее, когда он сам уже не надеется жить на свете. "Строим мы работу... не для того, чтобы она распалась завтра, если сменится или уйдет в Лету директор. Я нисколько не сомневаюсь, что Центральная станция (институт в Ленинграде. - М. П.) будет превосходно существовать, если даже на будущий год в горах Абиссинии посадят на кол заведующего".
Слова относительно Абиссинии совсем не случайно приведены в письме Николая Ивановича к профессору Пангало. В это время шла подготовка к экспедиции, которая началась в 1926 году.
Глава 2
"ПОВОРОТ В ПОЛИТИКУ..."
Жалуются на научные академии, что они недостаточно бодро включаются в жизнь; но это зависит не от них, а от способа обращения с наукой вообще.
И. В. Гёте
В Ленинграде, в Архиве Академии наук СССР, хранятся старые записные книжки Николая Ивановича, те, что зовутся академическими. Потертые, прожившие долгую "карманную" жизнь, они содержат адреса и телефоны институтов, списки академиков и членов-корреспондентов. В самой старой из них можно прочитать, что доктор биологических и сельскохозяйственных наук Н. И. Вавилов избран в действительные члены академии в январе 1929 года и что возглавляемый им Институт прикладной ботаники и новых культур помещается в Ленинграде на улице Герцена, 44. Но главный интерес для историка представляет, очевидно, не официальная часть, а те календарные листки в конце, что предназначены для заметок. Вавилов имел обыкновение щедро вдоль и поперек исписывать эти странички.
Вся жизнь его - личная, научная, общественная - возникает в скупых неразборчивых записях. Заседания многочисленных комиссий Академии наук присутствовать; ответить немцам и чехам: Академия наук в Галле и Академия сельскохозяйственных наук Чехословакии избрали его своим членом-корреспондентом. "23 января - выступление в ЦИКе". Это тоже часть жизни: девять лет, с 1926 по 1935 год, беспартийный профессор оставался бессменным членом центрального исполнительного органа страны, участником самых ответственных совещаний и встреч "в верхах". А на соседней странице нетвердой детской рукой "заказ" сына-школьника: "Олегу привезти "Путеводитель по Кавказу" Анисимова". Со старшим сыном Олегом (в 1928 году от брака с Еленой Барулиной родился второй - Юрий) у Николая Ивановича большая дружба. Переписка между ними не прерывается даже тогда, когда отец пересекает океаны и материки. Летом отец и сын вместе ездят по опытным станциям и институтам, которые инспектирует Вавилов. Не каждому мальчику так везет: объехать на машине весь Кавказ, Крым, Среднюю Азию, побывать в гостях у садовода Мичурина! В 1929 году, однако, совместную поездку пришлось отложить: директор института готовится в экспедицию на Дальний Восток. В записной книжке - длинный список книг по сельскому хозяйству и экономике Маньчжурии и Японии. Листаем странички календаря: перед отъездом отослать письма друзьям, их по-прежнему много и за рубежом и на родине. "Дарлингтону, Бзуру, Писареву, Воронову". А ниже - дважды подчеркнутое слово: "Завещание". Что поделаешь, путешественнику по дальним странам надо предусмотреть все.
С точки зрения личных успехов 1929 год был для Николая Ивановича годом поистине феерическим. Над головой ученого, которому не исполнилось и сорока двух лет, разразился золотой ливень почета, славы, признания. За один год он стал членом четырех Академий наук, членом Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, президентом ВАСХНИЛ и членом коллегии Наркомзема. Международный аграрный институт в Риме избрал членом Международного совета экспертов, а Британская ассоциация биологов - своим почетным членом. Вавилову устраивают овацию две тысячи делегатов Всесоюзного съезда генетиков и селекционеров, его речи звучат на XVI партконференции и на V съезде Советов... И тем не менее я позволю себе утверждать, что не многочисленные знаки общественного внимания и даже не великолепная по результатам экспедиция в Западный Китай, на Формозу (Тайвань), в Японию и Корею были главными событиями внутренней жизни прославленного академика в 1929 году. О главном молчат записные книжки, о нем почти ничего не говорится в письмах. До предела загруженный, стремительно плывущий в потоке неотложных государственных дел, Николай Иванович лишь с самыми близкими друзьями, да и то урывками, говорит о проблеме, которая становится для него самой насущной, самой главной.
Еще в марте 1928 года в письме к селекционеру Т. А. Рунову он как бы мимоходом обронил: "Теперь поворот в политику. Будем изучать колхозы, совхозы. Была довольно бурная сессия президиума совета (руководящего органа ВИРа) в январе. В результате решено усилить коммунизацию Института. Понемногу она идет... Все события отрадные" 1. Поворот в политику Вавилова отнюдь не пугает. Коммунизация? Отлично. У него нет решительно никаких разногласий с советской властью. Государство дает деньги на институт, на экспедиции. Не всегда достаточно, но дает. Н. П. Горбунов председательствует в совете института, Сергей Миронович Киров, секретарь Ленинградского областного комитета партии, согласился выступить на съезде генетиков и селекционеров. Говорил умно, горячо. Обещал ученым поддержку. Нет, отношения с властью по-прежнему вполне дружелюбные. Вавилова беспокоит другое: как наладить связи с крестьянством, с теми, для кого, собственно, и существует институт. Тут все куда сложнее. Русская сельскохозяйственная наука, которая и до революции стояла не ниже европейской, а теперь и подавно, как-то не находит в селе большого спроса на свои достижения. Николай Иванович знает, как жадно тянутся к новому американские фермеры. Даже немецкие, даже наиболее отсталые в Европе французские крестьяне и те после первой мировой войны начали избавляться понемногу от извечного равнодушия к научным новинкам. Как бы сделать так, чтобы интерес этот проник и в сознание русского земледельца?
Прежде всего надо, чтобы сами биологи не забывали о долге перед крестьянством. Огромный плакат перепоясывает стол президиума на съезде генетиков и селекционеров в январе 1929 года: "Шире в массы достижения науки!". Гостя съезда, немецкого профессора Эрвина Баура, лозунг изумляет, но Вавилов пользуется правом председателя, чтобы и во вступительном слове снова повторить полюбившийся ему тезис.
В душе он понимает: одних усилий науки недостаточно. Надо, чтобы сам хлебороб заинтересовался выгодой от применения новых удобрений, сортов, машин. Есть, конечно, и у нас в деревне свои опытники-любители. Около пяти тысяч таких умельцев ведут переписку с Институтом растениеводства в Ленинграде, высевают образцы сортовых семян, присылают отчеты о своих экспериментах. Но в целом, жалуется Вавилов друзьям, русское крестьянство обладает "низкой поглотительной способностью" по отношению к агрономической науке. Термин этот, заимствованный из почвоведения, по мнению Николая Ивановича, наилучшим образом отражает отношения, которые сложились в первое десятилетие после революции между научной агрономией и массой земледельцев.
Как одолеть бескультурье, заскорузлость русской деревни? Вавилов полагает, что для этого нужно выпускать больше агрономов, печатать больше популярной сельскохозяйственной литературы. Надо еще убедить партию, ЦИК, Наркомзем вкладывать больше средств в агрономическую науку... С этой несколько наивной, но искренней идеей Вавилов выступает на дискуссии, посвященной повышению урожаев в стране (1928 г.). Он ратует за то, чтобы власти увеличили выпуск агрономов и зоотехников, чтобы укрепили "интендантскую часть" науки - снабдили лаборатории и научно-исследовательские институты новейшим оборудованием. Говорит он и об едином плане подъема сельского хозяйства, об единстве командования, но для него речь идет в основном о научном плане, о командовании ученых. Как именно агрохимики, селекционеры и генетики станут управлять земледелием страны, Николай Иванович представлял себе, видимо, туманно. Куда более естественно звучала в его устах другая, произнесенная на той же дискуссии фраза: "Мы, опытники, часто находимся в трудном положении, когда мы начинаем думать об организации масс" 2.
Все это говорилось в 1928 году. Год этот был для советской деревни роковым. Сталин готовил в селе ломку. Боясь независимого, богатого крестьянина, он собирался отнять у русского, украинского, белорусского мужика ту самую землю, ради которой крестьяне поддержали революцию. Все это делалось под видом плана кооперации, коллективизации. Многих деятелей агрономии, даже принявших революцию, предстоящий переворот в деревне насторожил. Старые земские агрономы, опытники-селекционеры, профессора с кафедр земледелия - те, кто знали и любили землю, понимали, насколько консервативно это древнейшее из человеческих производств, - были серьезно озабочены. Будет ли крестьянин, лишенный личной собственности на землю, относиться к ней так же любовно, заботливо, как прежде? Не забросит ли поле, не покинет ли деревню?
В конце 1929 года эти сомнения высказал Николаю Ивановичу профессор экономики сельского хозяйства Н. П. Макаров. С Вавиловым связывало их родство (Макаров в прошлом был женат на сестре Николая Ивановича) и давняя дружба. К тому же, как ученые, оба они имели прямое отношение к селу, к земледелию. Сразу после возвращения Николая Ивановича из Японии друзья встретились, зашли пообедать в ресторан, и тут экономист Макаров поведал биологу Вавилову о том, какие серьезные события разыгрались за последние месяцы в деревне: коллективизация, высылка сотен тысяч лучших, наиболее хозяйственных крестьян, нависающая над страной угроза голода. Земледелие производство консервативное. Оно требует реформ, но реформ осторожных, говорил Макаров. Прежде чем разрушать ту систему, которая кормила и кормит народ, надо проверить, отрегулировать, испытать систему колхозов и совхозов. Иначе крестьянин бросит землю, побежит в город, вместо прогресса коллективизация принесет сельскому хозяйству кризис 3.
Вавилову рассуждения друга не понравились. "Не так все плохо, - бросил он. - Если даже часть мужиков уйдет в город - беды не будет. В Америке фермеры тоже разоряются, а хлеба, молока и мяса в США - завались". И тут же, чтобы проиллюстрировать свою мысль, напомнил цифры. В США с 1910 по 1920 год в город ушло более 17 миллионов фермеров, а посевные площади возросли, производство продуктов питания увеличилось. Наука - вот главная сила! Пусть будут колхозы, совхозы, что угодно, только бы новые хозяева взялись за землю по науке...
Тридцать пять лет спустя, передавая мне этот разговор, профессор Макаров горестно разводил руками. Увы, погруженный в проблемы науки, Николай Иванович не мог, не умел охватить взглядом крестьянскую Россию, ему была чужда ее психология, ее судьба. А между тем все произошло именно так, как предсказал экономист. Кризис отечественного сельского хозяйства, начавшийся на пороге 1930 года, длится уже пятьдесят лет. Коллективизация привела к страшному голоду 1932-1933 годов. На второй год пятилетки пришлось ввести карточную систему, которая продолжалась до 1935 года. Но и позднее дела деревенские не намного улучшились. К 1940 году производство зерна все еще не догнало уровня 1928 года. Значительно меньше, чем в доколхозную эпоху, страна производила и мяса, и молока. А на душу населения граждане СССР и сегодня получают меньше продуктов земледелия, нежели в конце 20-х годов.
За свою правоту профессор Макаров расплатился двадцатью пятью годами тюрем, лагерей и ссылок, Вавилову ошибка его обошлась еще дороже. Но все это было потом, а в январе 1929 года, выступая на Всероссийском агрономическом съезде в Москве, Николай Иванович все еще был полон иллюзий. Главная мысль его доклада - сделать советскую деревню краем передовой сельскохозяйственной науки. Ученый призывает создать "приводные ремни" от институтов и опытных станций к сельскохозяйственному производству. Но каковы они, эти "приводные ремни", как колхозники, в отличие от крестьян-единоличников, отнесутся к рекомендациям ученых, - ему не ясно. Слов о пользе науки за прошедшие годы было сказано больше чем достаточно. Сельскохозяйственная академия все еще не создана. Оснащение агрономических и биологических лабораторий тоже отстает от Запада. Предстоят ли перемены? Собирается ли правительство всерьез помочь ученым? Берет ли оно сельскохозяйственную науку на вооружение, готовясь к коренным переменам в селе?
На размышления, однако, год 1929-й давал мало времени. События развивались стремительно. После Агрономического и Генетико-селекционного съездов, которые прошли в январе, в апреле открылась XVI партийная конференция, а в мае V съезд Советов СССР. Вожди призвали к безотлагательному переустройству всего сельского хозяйства на кооперативных началах. Интересно проследить, как буквально за считанные недели изменился тон публичных выступлений Вавилова.
В январе - все зыбко, неустойчиво. Единственная твердыня - сама наука. В апреле группа ученых обращается к партийному руководству с предложением своих услуг. Они еще не знают, как наверху отнесутся к их призыву, но убеждены: молчать дальше нельзя. "Пятилетний план, принятый конференцией, и тезисы, выдвинутые в докладе Михаила Ивановича Калинина, охватывают организационную (курсив мой. - М. П.) сторону проблем, - говорит от имени своих коллег академик Вавилов. - Мы пришли сегодня для того, чтобы обратить ваше внимание на другой сильный рычаг, который не должен быть забыт в грандиозной работе, открывающейся перед нами. Этот рычаг - агрономическая наука" 4.
Роль просителя не мешает Николаю Ивановичу откровенно сообщить партийным боссам, что огромные задания пятилетки - освоение новых земель, создание зерновых фабрик - застали науку неподготовленной. Предстоит многому поучиться за границей, многое постигать самим. Но прежде чем послужить стране, наука сама потребует крупных капиталовложений. Надо строить новые институты, расширять старые, разворачивать сеть опытных станций, особенно на Дальнем Востоке, в Казахстане, на Урале, на Севере. Свое краткое обращение Вавилов завершил словами: "Мы пришли заявить о полной готовности научных работников всемерно содействовать реконструкции сельского хозяйства на новых началах". Ему ответили аплодисментами. В верхах решили: от ученых может быть польза.