Страница:
Чепуха? Но речь произнесена профессором, одним из руководителей академии на совещании президиума ВАСХНИЛ. Кое-кому из присутствующих предложение приходится по вкусу. Просто. Доступно. Скоро. Слышатся реплики: "Правильно! А кто сказал, что ученый должен непременно кончать институт?" Начинаются подсчеты: во что обойдутся научные совхозы, из какого бюджета их питать. Еще немного, и президиум проголосует за соответствующую резолюцию. Вавилов изумлен. Да что это за наваждение? Невооруженным глазом видно: кроме демагогии речь докладчика ничего не содержит. Сначала сдержанно, потом все более раздражаясь и негодуя, Николай Иванович начинает втолковывать "маленькому человеку" и его сторонникам общеизвестные мотивы о том, что "скоростной выпуск" ученых - недопустимая профанация науки, что тому, кто собирается заниматься исследовательской работой, нужны не только личные способности, но также немалый круг конкретных знаний. Для усвоения этих знаний нужно время, увы, довольно много времени. Тут уж ничего не поделаешь, человеческий организм имеет предельные возможности для восприятия и запоминания.
Предельные?! Оппоненты радостно хватаются за недавно вошедшую в моду политическую формулу. Звучит как заклинание: "Теория предела", "предельщики", "наши силы беспредельны". Политические лозунги эпохи пущены в ход для того, чтобы доказать недоказуемое: если призвать в науку ударников и рационализаторов от станка, то проблема научных кадров в масштабах страны будет решена. Николай Иванович с трудом отбивает атаку. Пока он стоит во главе академии, - исследователей, творцов науки будут готовить только в научных учреждениях.
Но "маленький человек" упорен. Ему во что бы то ни стало нужно создать иллюзию активной деятельности. Вчера он предлагал научные совхозы, сегодня призывает превратить в гиганты и без того донельзя раздутые научно-исследовательские институты академии. Он упирает при этом не столько на конкретные доказательства, сколько на политическую фразу: "Борьба за крупную фабрику социалистического земледелия в области производства соответствует борьбе за крупную социалистическую фабрику сельскохозяйственных наук" 18. Смысла - никакого, но фразеологическая упаковка сверхвыдержанная. Вавилов отбивает и эту атаку. Институты останутся институтами, не заводами, не фабриками, а центрами научного творчества. Но в пору общественной ломки сверхрадикалы всегда в большинстве. И не так-то часто академику Вавилову случалось одерживать над ними победы.
Тот внутренний спор, который в 1929 году Николай Иванович начал на страницах своей академической книжки (то мысленно растягивая, то сжимая структуру будущей академии), продолжался до последнего дня, пока он руководил ВАСХНИЛ. В письмах к друзьям в 1931-1934 годах ученый жалуется на то, что академия невероятно раздулась, обюрократилась, потеряла гибкость. Замечает ли он, что то же самое происходит со многими другими научными учреждениями? И только ли с научными? Ведь скоростными методами бюрократизировалась вся жизнь страны. Ни у кого не вызвала удивления, например, информация о том, что в Баку, Москве, Орджоникидзе и Козлове 7 ноября 1932 года открыто пять научно-исследовательских институтов. Никто не задается вполне естественным вопросом: неужели все пять научных учреждений были полностью готовы именно к этой дате? А рядом не менее странное сообщение: "В Ленинграде открылся Единый художественный университет, в котором обучается до 10 тысяч работников искусства" 19. Десять тысяч - вот это да! Знай наших. Таких "гигантов науки" возникало в те годы немало. То и дело появлялись исследовательские институты, не имеющие ни помещений, ни достаточного количества научных работников, лишенные самого необходимого оборудования. Зато журнал "Социалистическая реконструкция науки" (именуемый для краткости "СОРЕНА") в каждом номере извещал об открытии десятков новых научных учреждений.
Жертвой спешки, недостатка специалистов, невыполнимых плановых заданий становятся и институты ВАСХНИЛ. В 1931-1934 годах академик Вавилов еще не осознает общих причин беды, а может быть, не решается публично заявить о них. Для него более естественно взвалить вину на себя. "Сам плохой администратор, я чувствую себя лишь на положении консультанта и пытаюсь всячески отойти от роли президента, которая сейчас очень трудна" 20, пишет он профессору П. Н. Константинову. От президентства его, однако, не освобождают. Остается смириться и наблюдать, как непрерывно и неудержимо разрастается его недавно еще такое скромное детище.
К 1934 году в систему Академии сельскохозяйственных наук входит уже 407 опытных учреждений. Здесь работают одиннадцать тысяч научных и технических сотрудников. Современников все еще восхищает эта громада, но в какой-то момент становится ясным: она абсолютно неуправляема. Это вынужден публично признать даже сам творец ВАСХНИЛ. "Система сельскохозяйственной науки выросла в гипертрофированную громоздкую организацию, подменяющую Народный комиссариат земледелия", - заявил Вавилов в докладе, посвященном шестилетию академии 21. Очередная ломка оставила "в живых" 78 институтов из 111. Зато возросло число областных комплексных станций. Снова президент мечется по стране: ревизует, согласовывает, обследует. Снова в его московском кабинете до глубокой ночи идут дебаты по поводу штатных единиц, бюджета, помещений, научных планов. И опять Николай Иванович, по собственным его словам, "несущий ответственность за многие ошибки и, может быть, более других сознающий свои ошибки" 22, мастерит новый вариант всесоюзного научного механизма.
Через несколько лет, в годы так называемого культа личности Сталина, давнюю "ошибку" квалифицируют как вредительство, ученому предъявят обвинение в злостных попытках подорвать, разрушить советскую науку. Потом пройдет еще несколько лет, ученого реабилитируют, и камня на камне не останется от давних обвинений. Имя академика Вавилова будет отмыто и очищено от клеветы и наветов. А ошибка? Была ли ошибка? Думаю, что добравшийся до этого места читатель и сам уже может ответить на роковой вопрос.
...По существу, к 1934 году академик Вавилов, сам того не желая, достиг зенита, нет, не научной, но должностной карьеры. Он был неоспоримым первым лицом советской биологической и сельскохозяйственной науки, главным представителем ее на международной арене и основным правительственным экспертом в двух таких важнейших областях государственного значения, как сельское хозяйство и организация науки. Он использовал свое высокое положение для того, чтобы открыть в стране еще один институт - Институт генетики. Для этого учреждения Николай Иванович подбирал особенно квалифицированные кадры: генетика была его любимой наукой. Вскоре новорожденный институт стал по составу научных работников действительно уникальным. Из Америки в Москву приехали "отец искусственного мутагенеза", будущий Нобелевский лауреат Герман Меллер и его ассистент из Аргентины доктор Офферман, а также другой ученик Моргана - доктор Бриджес. Из Софии Дончо Костов, уже зарекомендовавший себя крупными открытиями по полиплодии. Посетить СССР для чтения лекций согласился и такой видный английский генетик, как Сирилл Дарлингтон.
Мне видятся две силы, которые в начале 30-х годов влекут в Советский Союз наиболее талантливых ученых мира. Прежде всего, конечно, магнетически действовала сама личность Вавилова. Его обаяние было неотразимым. Треть века спустя, когда я вступил в переписку с теми, кто приезжал в СССР, я получил несколько писем, полных безграничной любви к Николаю Ивановичу. Американский генетик Меллер (он подписал свое письмо по старой памяти "Герман Германович") признался: "Я всегда в высшей степени восхищался Николаем Ивановичем и любил его" 23. А американский генетик Сидней Харланд утверждает даже: "Я был другом Вавилова, вероятно, самым большим другом его за пределами Советского Союза" 24.
Но была еще одна причина, заставлявшая западных интеллектуалов стремиться в Советский Союз в те годы. Запад был охвачен левыми настроениями. Экономический спад в США, приближение фашистской диктатуры в Германии ориентировали интеллектуалов мира на симпатию к СССР. Советский Союз представлялся им государством будущего, страной единственно справедливого общественного порядка. Не станем укорять их за излишнюю наивность, Сталин вел хитрую игру, которая совратила немало лучших людей мира. Из СССР на Запад не проникало никакой реальной информации. В Америке и Англии ничего не слыхали о страшном голоде на Украине в 1932-1933 годах, голоде, который унес миллионы жизней. Туманно звучали сообщения о коллективизации, о высылке на север сотен тысяч так называемых "кулаков", а по существу лучших, наиболее трудолюбивых и культурных сельских хозяев. Не знали на Западе и о массовых арестах агрономов, селекционеров, зоотехников - специалисты сельского хозяйства должны были отвечать за развал земледелия, последовавший в результате коллективизации. Кое-какие сведения, конечно, на Запад проникали, но левонастроенная американская и европейская интеллигенция не желала слышать о "родине социализма" ничего дурного. Симпатии к социализму, к советской системе считались хорошим тоном.
Коммунист и интернационалист профессор Герман Меллер не только организовал в Москве лабораторию мутагенеза и тем дал толчок к развитию нового направления советской генетики, но и живо интересовался марксизмом и даже публиковал в Ленинских сборниках работы о роли диалектического материализма в биологии. Он охотно обучал советских коллег, боролся против расистских бредней германских и итальянских генетиков на международных конгрессах. А когда началась война в Испании, член-корреспондент Академии наук СССР профессор Меллер уехал под Мадрид драться с фашизмом.
В 1933 году, желая помочь молодому советскому хлопководству, Вавилов пригласил в Советский Союз доктора Сиднея Харланда. "Доктор Харланд очень крупный теоретик-генетик, стоящий на уровне мировых достижений и прекрасно ориентирующийся в вопросах эволюции и управления растением" 25, - заявил Николай Иванович, представляя своего спутника сотрудникам Закавказского хлопкового института в азербайджанском городе Гандже. Это было сказано 21 сентября 1933 года. Два генетика, русский и американец, добрались до Азербайджана, проделав на поезде и на машине путь в несколько тысяч километров по хлопковым плантациям Южной Украины, Северного Кавказа, Кубани. День они провели на полях института, а поздним вечером азербайджанские ученые собрались, чтобы послушать выступление гостей.
Вавилов представил американского коллегу, приготовился переводить. От Харланда ждали строго научного генетического доклада. И вдруг, стряхнув с себя усталость и недомогание (в дороге он сильно болел), генетик заговорил совсем о другом: "Я считаю себя так же, как и вы, настоящим пролетарием. Я считаю, что капитализм в целом - враг цивилизации. Я посетил много советских институтов. В них меня поражает молодость. В лабораториях Англии преобладают старцы в возрасте 65-80 лет, в большинстве глухие, которым незачем говорить: они не воспринимают то, о чем говоришь, они потеряли ощущение новых идей. Вы же молоды и полны энтузиазма. Я рад говорить с вами, потому что вы молоды" 26.
Высказавшись о роли науки на Западе и в СССР, Харланд перешел к специальным вопросам. Но люди, которые через три с лишним десятка лет пересказывали мне его выступление в азербайджанском городке, лучше всего запомнили первую часть речи.
Как это ни горько признать, но, помимо своей воли, честный, погруженный в науку академик Вавилов исполнял в сталинской политической игре роль подсадной утки, этакого загонщика западной интеллигенции в сети московской пропаганды. В этом отношении он занимал в сталинских планах то же место, что и писатели Максим Горький и Илья Эренбург. В результате их активности Сталин приобретал за границей все больше сторонников, а словам беженцев из СССР, которые пытались сообщить миру правду об ужасах сталинского режима, никто на Западе не хотел верить.
...В апреле 1932 года болгарский гражданин Дончо Костов плыл из Стамбула в Одессу. Он искал прибежища в Советском Союзе, ибо ни на родине, ни в охваченной кризисом Европе ему, генетику, нечего было делать. Добираться из Софии до Ленинграда пришлось тайком, через Турцию: царская Болгария не имела дипломатических отношений с СССР. Месяцем раньше Николай Иванович Вавилов в следующих выражениях представлял будущего сотрудника президиума Академии наук: "Работы его выявляют широкий взгляд автора по вопросам генетики, цитологии, физиологии. Ему удалось экспериментально синтезировать некоторые виды табака... Надо определенно сказать, что это направление работ представляет для нас большой интерес, так как оно выясняет пути получения новых форм с помощью отдаленной гибридизации..." 27
Жена Дончо Костова со слов мужа так описала первую встречу болгарского генетика с Вавиловым.
Не знакомый со страной, не зная русского языка, Костов с тревогой и серьезными опасениями вступил на ленинградскую землю. Телеграмму он не послал, и никто его не встретил. Вдобавок на Московском вокзале ученый не нашел транспорта в сторону Института растениеводства. Шел дождь. Весь четырехкилометровый Невский проспект Костов прошагал пешком. "До ВИРа добрел он промокший, в плачевном виде. В вестибюле около раздевалки увидел толпящихся людей. Спросил у швейцара: "Где можно найти академика Вавилова?" - "А вот он стоит спиной к вам". Стоящий впереди обернулся, и Дончо увидел карие, внимательно-вдумчивые глаза. Услышав, что перед ним Дончо Костов, Николай Иванович широким жестом обнял его и просто, ласково, как будто старому знакомому, сказал: "А мы вас давно ждем..." После этого Николай Иванович взял Дончо Костова под руку и повел в зал, а затем на сцену в президиум. "Вот к нам приехал болгарский ученый доктор Дончо Костов, приветствуем его". И захлопал. Присутствующие в зале поддержали. Услышав аплодисменты, увидев приветливые улыбки вокруг себя, Костов освободился от тревог и сомнений. Именно в этот момент и на всю жизнь полюбил он Николая Ивановича Вавилова, советских ученых и весь Советский Союз. Никакие мелочи и неприятности в дальнейшем не трогали его" 28.
Анна Костова-Маринова в своих воспоминаниях возрождает истинные черты вавилонского характера. Только так и мог встретить Николай Иванович научного единомышленника, талантливого товарища по своей работе. "По окончании заседания, академику Вавилову было бы естественно распорядиться, чтобы Дончо Костова обеспечили гостиницей, - пишет мемуаристка. - Но, заметив некоторую растерянность болгарского гостя, Николай Иванович повез Дончо Костова к себе домой, где и продержал несколько дней, пока тому не устроили прекрасную комнату в Доме ученых" 29.
Так началась многолетняя дружба двух генетиков. Вавилов создал отличные условия для работы Костова, не раз брал его с собой в экспедиции по стране, представил к званию члена-корреспондента Академии наук СССР. Ему не пришлось пожалеть о затраченных силах: исследования Костова, опубликованные в русских и зарубежных журналах, принесли честь и славу приютившим его русским друзьям. Болгарский ученый до конца жизни (он умер в 1949 году) сохранил симпатии к советской науке, к одному из лучших представителей ее, академику Вавилову. Вернувшись на родину, он добился того, что Софийский университет избрал советского растениевода и генетика почетным доктором. А еще год спустя, по настоянию Костова, Объединение научных работников Болгарии пригласило Николая Ивановича Вавилова в гости прочитать лекции и познакомиться с флорой страны. Приглашение опоздало: Вавилов уже сидел в тюрьме.
Свое мировое значение русская генетическая школа утвердила окончательно в 1932 году на VI Международном конгрессе в США. Академик Вавилов не только получил приглашение возглавить советскую делегацию, но занял на конгрессе кресло вице-президента. Русские экспонаты на выставке, развернутой на время конгресса, привлекли особое внимание. Еще бы! Оказалось, что советские исследователи знают о растительности американского материка больше самих американцев, а их познания о культурных растениях Азии и Африки не уступают по полноте сведениям, которыми располагают ботаники и растениеводы основных колониальных держав. Всесоюзный институт растениеводства прислал на выставку в живом виде все мировое разнообразие типов кукурузы, собранных отечественными экспедициями. Сотрудник Вавилова H. H. Кулешов составил уникальную карту распределения сортов кукурузы по всем континентам. Ленинградцы С. М. Букасов и С. Ю. Юзепчук представили множество неизвестных науке видов картофеля, которые они открыли в Перу, Колумбии, Боливии и Мексике. Г. Д. Карпеченко показал уникальные гибриды крестоцветных растений, и в том числе гибрид редьки и капусты. Оригинальные материалы представила лаборатория генетики Всесоюзного института растениеводства. Не очень склонный обольщаться в делах науки, Николай Иванович, вернувшись из Америки, имел полное право сообщить своим коллегам: "Удельный вес нашей страны (в области генетики) за последние годы несомненно возрос... из двадцати пяти докладов на общих собраниях пять были посвящены советским докладам... Думаю, что не ошибусь, если скажу, что тематика, выдвинутая советским коллективом, представит интерес для наших товарищей по работе за границей" 30.
Передо мной старая почтовая открытка, посланная в Ленинград из американского города Итака. На открытке - добротные корпуса Корнельского университета, как бы плывущие между зеленью подстриженного газона и голубизной безоблачного неба. Здесь в августе 1932 года повстречал Вавилов весь цвет мировой биологии. Здесь крупнейший генетик Европы Р. Гольдшмидт, председательствуя на заседании, где выступал русский делегат, должен был признать, что "в изучении культурных растений Ленинградский институт нашел новые чрезвычайно плодотворные пути". Здесь же, в Итаке, возникла у некоторых делегатов идея провести следующую встречу по генетике в Советском Союзе.
Все это говорило о том, что, как и на предыдущем V Генетическом конгрессе, который проходил в Берлине в 1927 году, "мы - не очень сбоку".
Глава 3
ШКОЛА РОМАНТИКОВ
Мы - педагоги, преподаватели ради любви к делу. Ибо каждый из нас видит смысл жизни в том, чтобы сделать побольше, проложить тропу поглубже, и то, что мы сделали, накопили, передать стране, которой мы преданы.
Н. И. Вавилов. Из речи в ВИРе 15 марта 1939 года
Николай Иванович - гений, и мы не сознаем этого только потому, что он наш современник.
Академик Д. Н. Прянишников
В 1909 году Шведская академия наук присудила очередную премию Альфреда Нобеля германскому химику Вильгельму Оствальду. Казалось бы, этот факт не имел никакого отношения к судьбе студента Николая Вавилова, который учился тогда на третьем курсе сельскохозяйственного института. И тем не менее друзья в те годы не раз слышали от него восторженные рассказы о Нобелевском лауреате. Интерес студента к знаменитому химику объясняется просто: Оствальд кроме прочего был видным философом и историком науки. В том же году, когда ему присудили премию Нобеля, он выпустил в Берлине книгу "Великие люди". Жизнеописание шести величайших физиков и химиков XIX века читал Николай Иванович взахлеб. Литературные портреты Дэви, Фарадея, Либиха, Жерара, Майера и Гельмгольца очерчены были великолепно. Но особенно пленили Вавилова последние главы, где Оствальд взялся ответить на вопрос, что такое вообще гений в науке, какие условия способствуют и какие глушат гениальность.
Биографии великих людей всегда были для Николая Ивановича излюбленным чтением. Достигнув всемирной известности, директор ВИР, президент ВАСХНИЛ и Географического общества СССР все еще продолжает увлекаться жизнеописанием Леонардо да Винчи, Эйнштейна, великих естествоиспытателей и художников прошлого. Судьбы предшественников для него не просто занятные истории. В их мужестве он черпает собственные силы, поддерживает примерами из прошлого себя и своих близких. "Хочу Вам послать... биографию Микельанджело, написанную Роменом Ролланом, - пишет он неизлечимо больному другу, саратовскому врачу П. П. Подъяпольскому. - Вы обязательно должны ее прочесть, написана она замечательно. И когда Вы прочтете ее, то забудете все горести. Я повесил у себя в кабинете Давида и Моисея Микельанджело и, когда бывают неприятности в жизни, всегда вспоминаю Микельанджело, как он тащит мрамор с Апеннинских гор, будучи брошен, полуизгнанником, в болезни, высекая то, что никто еще не превзошел" 1.
Но книга Оствальда была для Николая Ивановича большим, нежели еще один сборник хороших биографий. "Великих людей" он читал и перечитывал много раз. Почему? Позволю себе высказать догадку: книга открыла Вавилову правду о нем самом.
Суждения Оствальда о гениальности сводились к следующему.
Способности великих людей выявляются очень рано. Выдающиеся химики, физики, биологи порождали главные свои открытия в юности. Майер, Джоуль и Гельмгольц - творцы принципа сохранения энергии - опубликовали свои идеи, не достигнув двадцати восьми лет от роду. В том же возрасте реформировал анатомию Андрей Везалий (XVI век). Карл Линней (XVIII столетие) описал систему размножения у растений еще раньше - в двадцать четыре года. Людвиг, Гельмгольц и Дюбуа, которые в середине XIX века положили начало современной физиологии, имели за плечами в среднем по двадцать пять лет.
По мнению Оствальда, школьные и даже институтские наставники мало чем помогают будущим преобразователям науки. В лучшем случае они не мешают бурному развитию своих выдающихся питомцев. Главные учителя потенциальных гениев - книги. Фарадей сделался переплетчиком, не имея иной возможности утолить жажду чтения; Либих упоминает, что в юности проглотил все книги придворной библиотеки, а Гельмгольц, который свои математические познания приобрел исключительно посредством книг, долгое время служил помощником библиотекаря. Надо ли напоминать, какую роль книги сыграли в жизни Ломоносова, сколько читали Гумбольдт, Дарвин, Пастер, Менделеев!
Много места уделяет Оствальд великой энергии, которая нужна для всякого большого открытия. Для него это не абстрактная "творческая сила", а вполне реальная величина, которую можно исчислить в точных цифрах. Говоря об энергии научного созидания, он даже переходит на язык техники. "Великий человек - это аппарат, могущий производить великие работы. Величины этих работ зависят, во-первых, от количества энергии, которую этот аппарат в состоянии поглощать извне... В этом отношении почти все люди равны, поскольку они здоровы и нормальны. Во-вторых, работа зависит от количества сырой энергии, превращенной в те специфические формы, в которых происходит работа великого человека по отношению ко всей поглощенной энергии. И чем выше этот коэффициент, тем больше будет сделано великим человеком" 2. Этот коэффициент, по мнению Оствальда, и есть главное отличие гения от остального человечества, во всяком случае, в смысле количества творческого труда.
Но если высокий коэффициент полезного действия (КПД) - общая черта гениев науки, то по творческой характеристике Оствальд делит их на две сильно разнящиеся категории, на классиков и романтиков. Их различает скорость умственных процессов. У романтиков умственные процессы протекают много быстрее, чем у классиков. Темп умственной пульсации играет, оказывается, немаловажную роль в творческой судьбе исследователя. В отличие от медлительных и несколько замкнутых классиков "романтик творит скоро и много и поэтому нуждается в обстановке, которая воспринимала бы исходящие от него импульсы. Создать такую обстановку ему удается легко. Ибо он полон воодушевления и умеет его передавать другим. Так он привлекает к себе более или менее значительный круг участников, которые с охотой и благодарностью воспринимают исходящее от него воздействие и преисполняются его энтузиазмом" 3.
Романтики, продолжает Оствальд, чаще всего хорошие учителя, создатели больших школ, организаторы крупных коллективов. У них всегда изобилие идей, планов, проблем, которыми они охотно одаривают свое окружение. Они беззаботно обнажают перед сотрудниками и учениками ход своих мыслей, механизм открытий. В то время как классики устами Ньютона надменно твердят, что измышлять гипотезы - не дело ученого, романтики фонтанируют гипотезами, домыслами, даже научными фантазиями...
Что касается взаимоотношений со своей эпохой, то у романтиков и классиков опять-таки разные вкусы. "Романтики - это те, которые революционируют науку, классики же непосредственно этого обыкновенно не делают, хотя следствием их работы часто оказываются коренные перевороты". Оствальд, правда, тут же оговаривает, что в основном на современников влияет личное обаяние ученого-романтика. Поэтому-де романтики кажутся более значительными для своего времени, но случается, что, дожив до старости, они видят, как безнадежно устарели их открытия, как оттесняют их другие столь же пылкие исследователи.
Студенту из Петровского сельскохозяйственного института, которого за блестящие научные успехи, общительность и талант организатора товарищи окрестили "Красным солнышком", было всего лишь двадцать три года, когда он прочитал "Великих людей". Понял ли он, что, рисуя характер ученого-романтика, Оствальд в значительной мере предрекал и его, Вавилова, будущее? Думаю, что понял. Никто не слышал, что Николай Иванович когда-нибудь говорил о своих личных талантах, но сам он, конечно, знал себе цену. И понимал, что цена эта высока. Нескромность? Отнюдь. Скорее нужно говорить о болезненной скромности великого генетика. Он сохранил ее, достигнув самых высоких вершин мирового научного признания. И все-таки прекрасно знал, какими мощными резервами творческой энергии располагает. Больше того, никого не оскорбляя, не задевая ничьих интересов, Николай Иванович время от времени склонен был публично блеснуть своим мастерством исследователя. Английские биографы Вавилова именовали эту черту Showmanship - артистизм, стремление и умение показать свое дарование. Однако книга, открывшая Николаю Ивановичу так много, далеко не всегда годилась в качестве путеводной звезды. Даже в юности будущий агроном не принимал ее без оговорок. Внука крепостного русского крестьянина коробили размышления немца-аристократа о бесталанности славян и малых потенциальных возможностях "нижних" слоев общества. Романтик в науке, Вильгельм Оствальд в области социальных симпатий явил, увы, классический образец прусско-юнкерского мышления. И тем не менее отдадим ему должное, именно Оствальд предсказал начинающему агроному его будущее в науке, объяснил прошлое и возвысил в собственных глазах.
Предельные?! Оппоненты радостно хватаются за недавно вошедшую в моду политическую формулу. Звучит как заклинание: "Теория предела", "предельщики", "наши силы беспредельны". Политические лозунги эпохи пущены в ход для того, чтобы доказать недоказуемое: если призвать в науку ударников и рационализаторов от станка, то проблема научных кадров в масштабах страны будет решена. Николай Иванович с трудом отбивает атаку. Пока он стоит во главе академии, - исследователей, творцов науки будут готовить только в научных учреждениях.
Но "маленький человек" упорен. Ему во что бы то ни стало нужно создать иллюзию активной деятельности. Вчера он предлагал научные совхозы, сегодня призывает превратить в гиганты и без того донельзя раздутые научно-исследовательские институты академии. Он упирает при этом не столько на конкретные доказательства, сколько на политическую фразу: "Борьба за крупную фабрику социалистического земледелия в области производства соответствует борьбе за крупную социалистическую фабрику сельскохозяйственных наук" 18. Смысла - никакого, но фразеологическая упаковка сверхвыдержанная. Вавилов отбивает и эту атаку. Институты останутся институтами, не заводами, не фабриками, а центрами научного творчества. Но в пору общественной ломки сверхрадикалы всегда в большинстве. И не так-то часто академику Вавилову случалось одерживать над ними победы.
Тот внутренний спор, который в 1929 году Николай Иванович начал на страницах своей академической книжки (то мысленно растягивая, то сжимая структуру будущей академии), продолжался до последнего дня, пока он руководил ВАСХНИЛ. В письмах к друзьям в 1931-1934 годах ученый жалуется на то, что академия невероятно раздулась, обюрократилась, потеряла гибкость. Замечает ли он, что то же самое происходит со многими другими научными учреждениями? И только ли с научными? Ведь скоростными методами бюрократизировалась вся жизнь страны. Ни у кого не вызвала удивления, например, информация о том, что в Баку, Москве, Орджоникидзе и Козлове 7 ноября 1932 года открыто пять научно-исследовательских институтов. Никто не задается вполне естественным вопросом: неужели все пять научных учреждений были полностью готовы именно к этой дате? А рядом не менее странное сообщение: "В Ленинграде открылся Единый художественный университет, в котором обучается до 10 тысяч работников искусства" 19. Десять тысяч - вот это да! Знай наших. Таких "гигантов науки" возникало в те годы немало. То и дело появлялись исследовательские институты, не имеющие ни помещений, ни достаточного количества научных работников, лишенные самого необходимого оборудования. Зато журнал "Социалистическая реконструкция науки" (именуемый для краткости "СОРЕНА") в каждом номере извещал об открытии десятков новых научных учреждений.
Жертвой спешки, недостатка специалистов, невыполнимых плановых заданий становятся и институты ВАСХНИЛ. В 1931-1934 годах академик Вавилов еще не осознает общих причин беды, а может быть, не решается публично заявить о них. Для него более естественно взвалить вину на себя. "Сам плохой администратор, я чувствую себя лишь на положении консультанта и пытаюсь всячески отойти от роли президента, которая сейчас очень трудна" 20, пишет он профессору П. Н. Константинову. От президентства его, однако, не освобождают. Остается смириться и наблюдать, как непрерывно и неудержимо разрастается его недавно еще такое скромное детище.
К 1934 году в систему Академии сельскохозяйственных наук входит уже 407 опытных учреждений. Здесь работают одиннадцать тысяч научных и технических сотрудников. Современников все еще восхищает эта громада, но в какой-то момент становится ясным: она абсолютно неуправляема. Это вынужден публично признать даже сам творец ВАСХНИЛ. "Система сельскохозяйственной науки выросла в гипертрофированную громоздкую организацию, подменяющую Народный комиссариат земледелия", - заявил Вавилов в докладе, посвященном шестилетию академии 21. Очередная ломка оставила "в живых" 78 институтов из 111. Зато возросло число областных комплексных станций. Снова президент мечется по стране: ревизует, согласовывает, обследует. Снова в его московском кабинете до глубокой ночи идут дебаты по поводу штатных единиц, бюджета, помещений, научных планов. И опять Николай Иванович, по собственным его словам, "несущий ответственность за многие ошибки и, может быть, более других сознающий свои ошибки" 22, мастерит новый вариант всесоюзного научного механизма.
Через несколько лет, в годы так называемого культа личности Сталина, давнюю "ошибку" квалифицируют как вредительство, ученому предъявят обвинение в злостных попытках подорвать, разрушить советскую науку. Потом пройдет еще несколько лет, ученого реабилитируют, и камня на камне не останется от давних обвинений. Имя академика Вавилова будет отмыто и очищено от клеветы и наветов. А ошибка? Была ли ошибка? Думаю, что добравшийся до этого места читатель и сам уже может ответить на роковой вопрос.
...По существу, к 1934 году академик Вавилов, сам того не желая, достиг зенита, нет, не научной, но должностной карьеры. Он был неоспоримым первым лицом советской биологической и сельскохозяйственной науки, главным представителем ее на международной арене и основным правительственным экспертом в двух таких важнейших областях государственного значения, как сельское хозяйство и организация науки. Он использовал свое высокое положение для того, чтобы открыть в стране еще один институт - Институт генетики. Для этого учреждения Николай Иванович подбирал особенно квалифицированные кадры: генетика была его любимой наукой. Вскоре новорожденный институт стал по составу научных работников действительно уникальным. Из Америки в Москву приехали "отец искусственного мутагенеза", будущий Нобелевский лауреат Герман Меллер и его ассистент из Аргентины доктор Офферман, а также другой ученик Моргана - доктор Бриджес. Из Софии Дончо Костов, уже зарекомендовавший себя крупными открытиями по полиплодии. Посетить СССР для чтения лекций согласился и такой видный английский генетик, как Сирилл Дарлингтон.
Мне видятся две силы, которые в начале 30-х годов влекут в Советский Союз наиболее талантливых ученых мира. Прежде всего, конечно, магнетически действовала сама личность Вавилова. Его обаяние было неотразимым. Треть века спустя, когда я вступил в переписку с теми, кто приезжал в СССР, я получил несколько писем, полных безграничной любви к Николаю Ивановичу. Американский генетик Меллер (он подписал свое письмо по старой памяти "Герман Германович") признался: "Я всегда в высшей степени восхищался Николаем Ивановичем и любил его" 23. А американский генетик Сидней Харланд утверждает даже: "Я был другом Вавилова, вероятно, самым большим другом его за пределами Советского Союза" 24.
Но была еще одна причина, заставлявшая западных интеллектуалов стремиться в Советский Союз в те годы. Запад был охвачен левыми настроениями. Экономический спад в США, приближение фашистской диктатуры в Германии ориентировали интеллектуалов мира на симпатию к СССР. Советский Союз представлялся им государством будущего, страной единственно справедливого общественного порядка. Не станем укорять их за излишнюю наивность, Сталин вел хитрую игру, которая совратила немало лучших людей мира. Из СССР на Запад не проникало никакой реальной информации. В Америке и Англии ничего не слыхали о страшном голоде на Украине в 1932-1933 годах, голоде, который унес миллионы жизней. Туманно звучали сообщения о коллективизации, о высылке на север сотен тысяч так называемых "кулаков", а по существу лучших, наиболее трудолюбивых и культурных сельских хозяев. Не знали на Западе и о массовых арестах агрономов, селекционеров, зоотехников - специалисты сельского хозяйства должны были отвечать за развал земледелия, последовавший в результате коллективизации. Кое-какие сведения, конечно, на Запад проникали, но левонастроенная американская и европейская интеллигенция не желала слышать о "родине социализма" ничего дурного. Симпатии к социализму, к советской системе считались хорошим тоном.
Коммунист и интернационалист профессор Герман Меллер не только организовал в Москве лабораторию мутагенеза и тем дал толчок к развитию нового направления советской генетики, но и живо интересовался марксизмом и даже публиковал в Ленинских сборниках работы о роли диалектического материализма в биологии. Он охотно обучал советских коллег, боролся против расистских бредней германских и итальянских генетиков на международных конгрессах. А когда началась война в Испании, член-корреспондент Академии наук СССР профессор Меллер уехал под Мадрид драться с фашизмом.
В 1933 году, желая помочь молодому советскому хлопководству, Вавилов пригласил в Советский Союз доктора Сиднея Харланда. "Доктор Харланд очень крупный теоретик-генетик, стоящий на уровне мировых достижений и прекрасно ориентирующийся в вопросах эволюции и управления растением" 25, - заявил Николай Иванович, представляя своего спутника сотрудникам Закавказского хлопкового института в азербайджанском городе Гандже. Это было сказано 21 сентября 1933 года. Два генетика, русский и американец, добрались до Азербайджана, проделав на поезде и на машине путь в несколько тысяч километров по хлопковым плантациям Южной Украины, Северного Кавказа, Кубани. День они провели на полях института, а поздним вечером азербайджанские ученые собрались, чтобы послушать выступление гостей.
Вавилов представил американского коллегу, приготовился переводить. От Харланда ждали строго научного генетического доклада. И вдруг, стряхнув с себя усталость и недомогание (в дороге он сильно болел), генетик заговорил совсем о другом: "Я считаю себя так же, как и вы, настоящим пролетарием. Я считаю, что капитализм в целом - враг цивилизации. Я посетил много советских институтов. В них меня поражает молодость. В лабораториях Англии преобладают старцы в возрасте 65-80 лет, в большинстве глухие, которым незачем говорить: они не воспринимают то, о чем говоришь, они потеряли ощущение новых идей. Вы же молоды и полны энтузиазма. Я рад говорить с вами, потому что вы молоды" 26.
Высказавшись о роли науки на Западе и в СССР, Харланд перешел к специальным вопросам. Но люди, которые через три с лишним десятка лет пересказывали мне его выступление в азербайджанском городке, лучше всего запомнили первую часть речи.
Как это ни горько признать, но, помимо своей воли, честный, погруженный в науку академик Вавилов исполнял в сталинской политической игре роль подсадной утки, этакого загонщика западной интеллигенции в сети московской пропаганды. В этом отношении он занимал в сталинских планах то же место, что и писатели Максим Горький и Илья Эренбург. В результате их активности Сталин приобретал за границей все больше сторонников, а словам беженцев из СССР, которые пытались сообщить миру правду об ужасах сталинского режима, никто на Западе не хотел верить.
...В апреле 1932 года болгарский гражданин Дончо Костов плыл из Стамбула в Одессу. Он искал прибежища в Советском Союзе, ибо ни на родине, ни в охваченной кризисом Европе ему, генетику, нечего было делать. Добираться из Софии до Ленинграда пришлось тайком, через Турцию: царская Болгария не имела дипломатических отношений с СССР. Месяцем раньше Николай Иванович Вавилов в следующих выражениях представлял будущего сотрудника президиума Академии наук: "Работы его выявляют широкий взгляд автора по вопросам генетики, цитологии, физиологии. Ему удалось экспериментально синтезировать некоторые виды табака... Надо определенно сказать, что это направление работ представляет для нас большой интерес, так как оно выясняет пути получения новых форм с помощью отдаленной гибридизации..." 27
Жена Дончо Костова со слов мужа так описала первую встречу болгарского генетика с Вавиловым.
Не знакомый со страной, не зная русского языка, Костов с тревогой и серьезными опасениями вступил на ленинградскую землю. Телеграмму он не послал, и никто его не встретил. Вдобавок на Московском вокзале ученый не нашел транспорта в сторону Института растениеводства. Шел дождь. Весь четырехкилометровый Невский проспект Костов прошагал пешком. "До ВИРа добрел он промокший, в плачевном виде. В вестибюле около раздевалки увидел толпящихся людей. Спросил у швейцара: "Где можно найти академика Вавилова?" - "А вот он стоит спиной к вам". Стоящий впереди обернулся, и Дончо увидел карие, внимательно-вдумчивые глаза. Услышав, что перед ним Дончо Костов, Николай Иванович широким жестом обнял его и просто, ласково, как будто старому знакомому, сказал: "А мы вас давно ждем..." После этого Николай Иванович взял Дончо Костова под руку и повел в зал, а затем на сцену в президиум. "Вот к нам приехал болгарский ученый доктор Дончо Костов, приветствуем его". И захлопал. Присутствующие в зале поддержали. Услышав аплодисменты, увидев приветливые улыбки вокруг себя, Костов освободился от тревог и сомнений. Именно в этот момент и на всю жизнь полюбил он Николая Ивановича Вавилова, советских ученых и весь Советский Союз. Никакие мелочи и неприятности в дальнейшем не трогали его" 28.
Анна Костова-Маринова в своих воспоминаниях возрождает истинные черты вавилонского характера. Только так и мог встретить Николай Иванович научного единомышленника, талантливого товарища по своей работе. "По окончании заседания, академику Вавилову было бы естественно распорядиться, чтобы Дончо Костова обеспечили гостиницей, - пишет мемуаристка. - Но, заметив некоторую растерянность болгарского гостя, Николай Иванович повез Дончо Костова к себе домой, где и продержал несколько дней, пока тому не устроили прекрасную комнату в Доме ученых" 29.
Так началась многолетняя дружба двух генетиков. Вавилов создал отличные условия для работы Костова, не раз брал его с собой в экспедиции по стране, представил к званию члена-корреспондента Академии наук СССР. Ему не пришлось пожалеть о затраченных силах: исследования Костова, опубликованные в русских и зарубежных журналах, принесли честь и славу приютившим его русским друзьям. Болгарский ученый до конца жизни (он умер в 1949 году) сохранил симпатии к советской науке, к одному из лучших представителей ее, академику Вавилову. Вернувшись на родину, он добился того, что Софийский университет избрал советского растениевода и генетика почетным доктором. А еще год спустя, по настоянию Костова, Объединение научных работников Болгарии пригласило Николая Ивановича Вавилова в гости прочитать лекции и познакомиться с флорой страны. Приглашение опоздало: Вавилов уже сидел в тюрьме.
Свое мировое значение русская генетическая школа утвердила окончательно в 1932 году на VI Международном конгрессе в США. Академик Вавилов не только получил приглашение возглавить советскую делегацию, но занял на конгрессе кресло вице-президента. Русские экспонаты на выставке, развернутой на время конгресса, привлекли особое внимание. Еще бы! Оказалось, что советские исследователи знают о растительности американского материка больше самих американцев, а их познания о культурных растениях Азии и Африки не уступают по полноте сведениям, которыми располагают ботаники и растениеводы основных колониальных держав. Всесоюзный институт растениеводства прислал на выставку в живом виде все мировое разнообразие типов кукурузы, собранных отечественными экспедициями. Сотрудник Вавилова H. H. Кулешов составил уникальную карту распределения сортов кукурузы по всем континентам. Ленинградцы С. М. Букасов и С. Ю. Юзепчук представили множество неизвестных науке видов картофеля, которые они открыли в Перу, Колумбии, Боливии и Мексике. Г. Д. Карпеченко показал уникальные гибриды крестоцветных растений, и в том числе гибрид редьки и капусты. Оригинальные материалы представила лаборатория генетики Всесоюзного института растениеводства. Не очень склонный обольщаться в делах науки, Николай Иванович, вернувшись из Америки, имел полное право сообщить своим коллегам: "Удельный вес нашей страны (в области генетики) за последние годы несомненно возрос... из двадцати пяти докладов на общих собраниях пять были посвящены советским докладам... Думаю, что не ошибусь, если скажу, что тематика, выдвинутая советским коллективом, представит интерес для наших товарищей по работе за границей" 30.
Передо мной старая почтовая открытка, посланная в Ленинград из американского города Итака. На открытке - добротные корпуса Корнельского университета, как бы плывущие между зеленью подстриженного газона и голубизной безоблачного неба. Здесь в августе 1932 года повстречал Вавилов весь цвет мировой биологии. Здесь крупнейший генетик Европы Р. Гольдшмидт, председательствуя на заседании, где выступал русский делегат, должен был признать, что "в изучении культурных растений Ленинградский институт нашел новые чрезвычайно плодотворные пути". Здесь же, в Итаке, возникла у некоторых делегатов идея провести следующую встречу по генетике в Советском Союзе.
Все это говорило о том, что, как и на предыдущем V Генетическом конгрессе, который проходил в Берлине в 1927 году, "мы - не очень сбоку".
Глава 3
ШКОЛА РОМАНТИКОВ
Мы - педагоги, преподаватели ради любви к делу. Ибо каждый из нас видит смысл жизни в том, чтобы сделать побольше, проложить тропу поглубже, и то, что мы сделали, накопили, передать стране, которой мы преданы.
Н. И. Вавилов. Из речи в ВИРе 15 марта 1939 года
Николай Иванович - гений, и мы не сознаем этого только потому, что он наш современник.
Академик Д. Н. Прянишников
В 1909 году Шведская академия наук присудила очередную премию Альфреда Нобеля германскому химику Вильгельму Оствальду. Казалось бы, этот факт не имел никакого отношения к судьбе студента Николая Вавилова, который учился тогда на третьем курсе сельскохозяйственного института. И тем не менее друзья в те годы не раз слышали от него восторженные рассказы о Нобелевском лауреате. Интерес студента к знаменитому химику объясняется просто: Оствальд кроме прочего был видным философом и историком науки. В том же году, когда ему присудили премию Нобеля, он выпустил в Берлине книгу "Великие люди". Жизнеописание шести величайших физиков и химиков XIX века читал Николай Иванович взахлеб. Литературные портреты Дэви, Фарадея, Либиха, Жерара, Майера и Гельмгольца очерчены были великолепно. Но особенно пленили Вавилова последние главы, где Оствальд взялся ответить на вопрос, что такое вообще гений в науке, какие условия способствуют и какие глушат гениальность.
Биографии великих людей всегда были для Николая Ивановича излюбленным чтением. Достигнув всемирной известности, директор ВИР, президент ВАСХНИЛ и Географического общества СССР все еще продолжает увлекаться жизнеописанием Леонардо да Винчи, Эйнштейна, великих естествоиспытателей и художников прошлого. Судьбы предшественников для него не просто занятные истории. В их мужестве он черпает собственные силы, поддерживает примерами из прошлого себя и своих близких. "Хочу Вам послать... биографию Микельанджело, написанную Роменом Ролланом, - пишет он неизлечимо больному другу, саратовскому врачу П. П. Подъяпольскому. - Вы обязательно должны ее прочесть, написана она замечательно. И когда Вы прочтете ее, то забудете все горести. Я повесил у себя в кабинете Давида и Моисея Микельанджело и, когда бывают неприятности в жизни, всегда вспоминаю Микельанджело, как он тащит мрамор с Апеннинских гор, будучи брошен, полуизгнанником, в болезни, высекая то, что никто еще не превзошел" 1.
Но книга Оствальда была для Николая Ивановича большим, нежели еще один сборник хороших биографий. "Великих людей" он читал и перечитывал много раз. Почему? Позволю себе высказать догадку: книга открыла Вавилову правду о нем самом.
Суждения Оствальда о гениальности сводились к следующему.
Способности великих людей выявляются очень рано. Выдающиеся химики, физики, биологи порождали главные свои открытия в юности. Майер, Джоуль и Гельмгольц - творцы принципа сохранения энергии - опубликовали свои идеи, не достигнув двадцати восьми лет от роду. В том же возрасте реформировал анатомию Андрей Везалий (XVI век). Карл Линней (XVIII столетие) описал систему размножения у растений еще раньше - в двадцать четыре года. Людвиг, Гельмгольц и Дюбуа, которые в середине XIX века положили начало современной физиологии, имели за плечами в среднем по двадцать пять лет.
По мнению Оствальда, школьные и даже институтские наставники мало чем помогают будущим преобразователям науки. В лучшем случае они не мешают бурному развитию своих выдающихся питомцев. Главные учителя потенциальных гениев - книги. Фарадей сделался переплетчиком, не имея иной возможности утолить жажду чтения; Либих упоминает, что в юности проглотил все книги придворной библиотеки, а Гельмгольц, который свои математические познания приобрел исключительно посредством книг, долгое время служил помощником библиотекаря. Надо ли напоминать, какую роль книги сыграли в жизни Ломоносова, сколько читали Гумбольдт, Дарвин, Пастер, Менделеев!
Много места уделяет Оствальд великой энергии, которая нужна для всякого большого открытия. Для него это не абстрактная "творческая сила", а вполне реальная величина, которую можно исчислить в точных цифрах. Говоря об энергии научного созидания, он даже переходит на язык техники. "Великий человек - это аппарат, могущий производить великие работы. Величины этих работ зависят, во-первых, от количества энергии, которую этот аппарат в состоянии поглощать извне... В этом отношении почти все люди равны, поскольку они здоровы и нормальны. Во-вторых, работа зависит от количества сырой энергии, превращенной в те специфические формы, в которых происходит работа великого человека по отношению ко всей поглощенной энергии. И чем выше этот коэффициент, тем больше будет сделано великим человеком" 2. Этот коэффициент, по мнению Оствальда, и есть главное отличие гения от остального человечества, во всяком случае, в смысле количества творческого труда.
Но если высокий коэффициент полезного действия (КПД) - общая черта гениев науки, то по творческой характеристике Оствальд делит их на две сильно разнящиеся категории, на классиков и романтиков. Их различает скорость умственных процессов. У романтиков умственные процессы протекают много быстрее, чем у классиков. Темп умственной пульсации играет, оказывается, немаловажную роль в творческой судьбе исследователя. В отличие от медлительных и несколько замкнутых классиков "романтик творит скоро и много и поэтому нуждается в обстановке, которая воспринимала бы исходящие от него импульсы. Создать такую обстановку ему удается легко. Ибо он полон воодушевления и умеет его передавать другим. Так он привлекает к себе более или менее значительный круг участников, которые с охотой и благодарностью воспринимают исходящее от него воздействие и преисполняются его энтузиазмом" 3.
Романтики, продолжает Оствальд, чаще всего хорошие учителя, создатели больших школ, организаторы крупных коллективов. У них всегда изобилие идей, планов, проблем, которыми они охотно одаривают свое окружение. Они беззаботно обнажают перед сотрудниками и учениками ход своих мыслей, механизм открытий. В то время как классики устами Ньютона надменно твердят, что измышлять гипотезы - не дело ученого, романтики фонтанируют гипотезами, домыслами, даже научными фантазиями...
Что касается взаимоотношений со своей эпохой, то у романтиков и классиков опять-таки разные вкусы. "Романтики - это те, которые революционируют науку, классики же непосредственно этого обыкновенно не делают, хотя следствием их работы часто оказываются коренные перевороты". Оствальд, правда, тут же оговаривает, что в основном на современников влияет личное обаяние ученого-романтика. Поэтому-де романтики кажутся более значительными для своего времени, но случается, что, дожив до старости, они видят, как безнадежно устарели их открытия, как оттесняют их другие столь же пылкие исследователи.
Студенту из Петровского сельскохозяйственного института, которого за блестящие научные успехи, общительность и талант организатора товарищи окрестили "Красным солнышком", было всего лишь двадцать три года, когда он прочитал "Великих людей". Понял ли он, что, рисуя характер ученого-романтика, Оствальд в значительной мере предрекал и его, Вавилова, будущее? Думаю, что понял. Никто не слышал, что Николай Иванович когда-нибудь говорил о своих личных талантах, но сам он, конечно, знал себе цену. И понимал, что цена эта высока. Нескромность? Отнюдь. Скорее нужно говорить о болезненной скромности великого генетика. Он сохранил ее, достигнув самых высоких вершин мирового научного признания. И все-таки прекрасно знал, какими мощными резервами творческой энергии располагает. Больше того, никого не оскорбляя, не задевая ничьих интересов, Николай Иванович время от времени склонен был публично блеснуть своим мастерством исследователя. Английские биографы Вавилова именовали эту черту Showmanship - артистизм, стремление и умение показать свое дарование. Однако книга, открывшая Николаю Ивановичу так много, далеко не всегда годилась в качестве путеводной звезды. Даже в юности будущий агроном не принимал ее без оговорок. Внука крепостного русского крестьянина коробили размышления немца-аристократа о бесталанности славян и малых потенциальных возможностях "нижних" слоев общества. Романтик в науке, Вильгельм Оствальд в области социальных симпатий явил, увы, классический образец прусско-юнкерского мышления. И тем не менее отдадим ему должное, именно Оствальд предсказал начинающему агроному его будущее в науке, объяснил прошлое и возвысил в собственных глазах.