Портер Кэтрин Энн. Рассказы

свои лоснящиеся бока; в честь сорванцов, шумно плещущихся нагишом в пруду; в
честь кур, с ликующим квохтаньем полощущихся в пыли; в честь почтенных отцов
семейств, забывающихся песней под тощей струйкой умывальника; в честь птичек
на ветках, упоенно перебирающих одно за другим встопорщенные перышки; в
честь прелестных, как свежие плоды, юношей и девушек, прихорашивающихся
перед свиданием; в честь всех живущих и здравствующих, всех тех, кто наводит
чистоту и красоту во имя вящей славы жизни. Но Кеннерли где-то сбился с пути
- переусердствовал: вид у него был затравленный, как у человека на пороге
банкротства, который, не рискуя урезать расходы, из последних сил пускает
пыль в глаза. Он был сплошной комок нервов, стоило какой-нибудь мысли
смутить его, и нервы иголками вонзались ему в нутро - оттого в его пустых
голубых глазах застыло выражение слепого бешенства. От бессильной ярости у
него вечно ходили желваки. Восемь месяцев, как он состоит деловым
руководителем при трех русских киношниках, снимающих фильм о Мексике, и эти
восемь месяцев едва не доконали его, рассказывал мне Кеннерли, ничуть не
смущаясь присутствием Андреева, одного из троицы.
- Доведись ему руководить нашей поездкой по Китаю и Монголии, - сказал
мне Андреев, нимало не стесняясь Кеннерли, - Мексика показалась бы ему раем.
- Не выношу высоты! - сказал Кеннерли. - У меня от нее перебои в
сердце. Я перестаю спать.
- При чем тут высота? Какая такая высота в Техуантепеке? - продолжал
резвиться Андреев. - А посмотрели бы вы, что с ним там творилось.
Жалобы хлестали из Кеннерли сплошным потоком, он не мог остановиться,
как ребенок, когда его тошнит.
- А все эти мексиканцы, - рассказывал он так, будто натолкнуться на них
в Мексике было для него непредвиденной неприятностью. - От них сам не
заметишь, как сойдешь с ума. В Техуантепеке это был какой-то ужас. Все
рассказать - недели не хватит, потом, он делает заметки, думает когда-нибудь
написать книгу, но все-таки один пример приведу: мексиканцы не знают цену
времени и на их слово никак нельзя полагаться. Они вынуждены были давать
взятки на каждом шагу. Подкупы, взятки, подкупы, взятки - с утра до вечера,
в любом виде: от 50 песо муниципалитетским нахалюгам до кулька конфет
какому-нибудь провинциальному мэру, а иначе тебе даже камеру не дадут
поставить. Москиты чуть не съели его живьем. А если к этому прибавить еще
клопов, тараканов, и скверную еду, и жару, и здешнюю воду, неудивительно,
что все переболели: Степанов, оператор, заболел, Андреев заболел.
- Уж так и заболел, - сказал Андреев.
Даже бессмертный Успенский и тот заболел. Что же до самого Кеннерли,
так он и вообще не раз прощался с жизнью. Амебиаз. Его никто не разубедит.
Да что говорить, диву даешься, как они все там не перемерли и как их не
перерезали. Да что говорить, Мексика еще хуже Африки.
- А вы и в Африке побывали? - спросил Андреев. - И почему вы всегда
выбираете такие неудобные для жизни страны?
По правде говоря, в Африке он не был, но одни его друзья снимали фильм
о пигмеях, и если рассказать, чего они там натерпелись, вы просто не
поверите. Что же до него, Кеннерли, посылай его хоть к пигмеям, хоть к
каннибалам, хоть к охотникам за головами - он всегда пожалуйста. С ними, по
крайней мере, все известно наперед. А здесь что: к примеру, они потеряли ни
много ни мало десять тысяч долларов только потому, что, повинуясь здешним
законам - чего тут сроду никто не делал! - представили свой фильм о
землетрясении в Оахаке цензорскому совету в Мехико. А какие-то местные
ловчилы, которые знают все ходы-выходы, воспользовавшись этим, отослали свою
полнометражную хронику прямиком в Нью-Йорк - и обскакали их. Иметь совесть
всегда накладно, но если уж ты родился на свет совестливым, ничего не
попишешь. А в итоге - выброшенное время и выброшенные деньги. Он заявил
протест цензорам, обвинив их в том, что они не пресекли разбойные действия
мексиканской компании и, играя на руку своим любимчикам, злонамеренно
задержали русский фильм, - выложил все как есть, отстукал целых пять страниц
на машинке. Они даже не потрудились ему ответить. Ну что ты будешь делать с
таким народом? Взятка, подкуп, взятка, подкуп - без этого тут шагу не
ступишь. Но здешние уроки не прошли для него даром.
- Теперь какую сумму у меня ни запросят, я плачу ровно половину, и
точка, - сказал он. - Я им говорю: послушай, я тебе даю половину, дай я
больше - это уже пахло бы вымогательством и взяточничеством, понял? Думаете,
они отказываются? Еще чего! Как бы не так!
Его трубный, резкий голос нещадно терзал уши, выпученные глаза с
отвращением взирали на все, на чем ни останавливались. Нервы иголками
вонзались, впивались ему в нутро - обращался ли он мыслью вспять, касался ли
настоящего, ощущал ли холодное веяние будущего. Его несло... Он побаивался
своего зятя, рьяного приверженца сухого закона, гнев которого, узнай он, что
едва Кеннерли покинул Калифорнию, как снова взялся за старое и хлещет пиво в
открытую, был бы ужасен. В известном смысле он рисковал работой - ведь чуть
не все деньги на эту поездку зять собрал среди своих друзей, и теперь зять
мог его уволить без лишних разговоров, хотя как зять надеется обойтись без
него, Кеннерли себе не представляет. У зятя нет лучшего друга, чем он. Да
разве зятю это понять! И потом, вклады должны приносить прибыль - и друзья
вскоре ее потребуют, если еще не потребовали. А кроме него, никого это не
заботит - и он метнул взгляд на Андреева. - А я вовсе не просил их
вкладывать деньги!
По мнению Кеннерли, кроме пива, тут ничего в рот брать нельзя, а пиво,
оно тебя разом и накормит, и напоит, и вылечит: ведь тут все - фрукты, мясо,
воздух, вода, хлеб, все - отрава. Фильм предполагалось снять в три месяца,
но прошло уже восемь, и одному богу известно, сколько времени он еще займет.
А если не закончить картину к сроку, Кеннерли боится, что ее ждет полный
провал.
- К какому сроку? - спросил Андреев так, словно задает этот вопрос
далеко не в первый раз. - Когда закончим, тогда и закончим.
- Так-то оно так, только вы напрасно думаете, будто картину можно
кончить когда тебе заблагорассудится. Публику надо подготовить точь-в-точь к
моменту ее выхода. Чтобы картина имела успех, - разглагольствовал Кеннерли,
- чего только не приходится учитывать: картина должна быть сделана к
определенному сроку, должна быть произведением искусства - это само собой
разумеется - и должна нашуметь. А вот нашумит она или нет, наполовину
зависит от того, сумеете ли вы, когда подвернется подходящий момент,
выпустить ее на экран. Необходимо учитывать уйму мелочей, упустишь хоть одну
- и ваших нет! - Он сделал вид, будто наводит ружье, спустил курок и в
изнеможении отвалился на спинку кресла. На его лице - он на миг расслабился,
- как на киноэкране, отразилась вся его жизнь, жизнь, состоящая из борений и
разочарований, жизнь, где он вечно превозмогал неимоверные трудности, изо
всех сил бодрился, а по ночам, когда голову распирали планы, а живот пиво,
лежал без сна, а по утрам вскакивал отупевший, с мятым, серым лицом, лез под
холодный душ, взбадривал себя обжигающим кофе и бросался в бой, где нет ни
правил, ни судей и повсюду враги! - Господи, да вы и понятия ни о чем таком
не имеете, - обратился он ко мне. - Но все это войдет в мою книгу...
Прямой как палка, он сидел, повествуя о своей книге, поедая плитку за
плиткой американский шоколад и дохлебывая третью бутылку пива, когда посреди
фразы его сморил сон. И самонадеянность не помогла, спасительный сон,
схватив за шкирку, заткнул ему рот. Он утонул в своем твиде, голова его ушла
в воротник, глаза закрылись, углы губ опустились - казалось, он вот-вот
заплачет.
А Андреев все показывал мне кадры из той части фильма, которую они
снимали на гасиенде, где делают пульке... Гасиенду они выбирали очень
придирчиво, рассказывал он, разыскали доподлинную помещичью усадьбу, такую,
которая подходит им по всем статьям - и архитектура там что надо, и
современных удобств практически никаких, и пеоны такие, каких нигде больше
нет. Вполне естественно, что все это отыскалось в гасиенде, где производят
пульке. Ведь пульке как делали испокон веку, так делают и поныне. С тех пор
как первый индеец соорудил первый обтянутый сыромятной кожей бродильный чан
для пульке и выдолбил первую тыкву, чтобы высосать сок из сердцевины агавы,
ничего не изменилось. Ничего не изменилось с тех пор, да и что могло
измениться? Лучшего способа готовить пульке явно нет и не будет. Им до того
повезло с этой усадьбой, что они сами не верят своему счастью. Как-то
гасиенду посетил один родовитый испанец - последний раз он был здесь полвека
тому назад, - так вот он все ходил по усадьбе и восторгался.
- Здесь ничего не изменилось, - приговаривал он, - ну совсем ничего!
Камере этот неизменный мир виделся пейзажем с фигурами людей - людей,
чью обреченность предопределял уже сам пейзаж. Замкнутые смуглые лица несли
на себе печать безотчетного страдания, но чем оно вызвано, они не помнили
или помнили так, как помнят разве что животные, которые страдают, когда их
хлещут кнутом, но за что страдают, не понимают, и как избавиться от
страданий, тоже не представляют... Смерть на этих кадрах представала
крестным ходом с зажженными свечами, любовь чем-то расплывчато торжественным
- сомкнутые руки и две фигуры-изваяния, клонящиеся друг к другу. Даже фигуре
индейца в драном белом балахоне, потрепанном непогодами и принявшем
очертания его узкобедрого стройного тела, - склонившись к агаве так, что ее
колючки рогами торчали у него по бокам, он высасывал через тыкву ее сок, а
ослик рядом с ним, понурившись, покорно ожидал, когда наполнят навьюченные
на него бочонки, - даже фигуре индейца был придан условный, традиционный
трагизм, прекрасный и пустой. На этих кадрах, как ожившие статуи, шли ряд за
рядом темнокожие девушки, с их круглых лбов струились мантильи, на их плечах
высились кувшины; женщины, стоя на коленях, стирали у источника белье, блузы
спускались с их плеч, "тут все до того живописно, - сказал Андреев, - что
наверняка пойдут разговоры, будто мы нарядили их специально для съемок".
Камера уловила и запечатлела вспышки жестокости и бессмысленного буйства,
тяжкую жизнь и мучительную смерть, и разлитое в воздухе Мексики чуть ли не
экстатическое ожидание гибели. То ли мексиканец умеет отличить настоящую
опасность, то ли ему все равно, подлинная или мнимая угроза нависает над
ним, зато чужестранцев вне зависимости от того, угрожает им опасность или
нет, здесь гложет смертельный страх. У Женнерли он претворился в ужас перед
пищей, водой и самим воздухом. У индейца культ смерти вошел в привычку, стал
потребностью души. Он разутюжил, разгладил их лица, придав им вид до того
невозмутимый, что начинаешь сомневаться, не притворный ли он, но если он и
притворный, то притворяются они уже так давно, что теперь эта маска держится
сама собой, она, можно сказать, приросла к их лицам, и во всех здесь живет
память о нанесенном им поражении. В горделивости их осанки сказывается
глубоко затаенное непокорство, а в дерзко задранных головах - издевка рабов,
потому что кто, как не рабы, живут в этом обличье?
Мы просмотрели множество сцен из жизни господского дома, где
действовали персонажи, одетые по моде 1898 года. Они были само совершенство.
Но одна девушка выделялась и среди них. Типичная мексиканская красавица
смешанных кровей, со злым ртом сердечком и злыми убегающими 'к вискам
глазами; ее неподвижное, как маска, лицо было добела запудрено, черные
уложенные волнами волосы гладко зачесаны назад, открывая низкий лоб; свои
рукава бочонком и твердую шляпу с полями она носила с неподражаемым шиком.
- Ну, эта уж наверняка актриса, - сказала я.
- Верно, одна-единственная среди них, - сказал Андреев. - Это Лолита.
Мы отыскали ее в Великолепном театре.
История Лолиты и доньи Хулии была преуморительная. Начало ей положила
как нельзя более банальная история Лолиты и дона Хенаро, хозяина гасиенды.
Донья Хулия, жена дона Хенаро, не могла простить ему, что он поселил в доме
свою содержанку. Она женщина куда как современная, говорила донья Хулия, уж
кого-кого, а ее не назовешь отсталой, но ронять себя она не позволит. Дон
Хенаро, напротив, был как нельзя более отсталым в своих вкусах - он питал
слабость к актрисам. Дон Хенаро считал, что ведет себя крайне осторожно,
когда же его проделки открылись, он не знал, как загладить свою вину. Но
крохотная донья Хулия была неслыханно ревнива. Поначалу она визжала, рыдала
и закатывала сцены по ночам. Потом стала кокетничать с другими мужчинами в
расчете вызвать ревность дона Хенаро. И до того запугала мужчин, что, завидя
ее, они чуть не пускались в бегство. Представьте себе, к чему это могло
привести! О картине ведь тоже нельзя забывать, в конце-то концов... Потом
донья Хулия пригрозила убить Лолиту - перерезать ей горло, заколоть,
отравить... Тогда дон Хенаро попросту удрал, оставив все в подвешенном
состоянии. Он уехал в столицу и отсиживался там два дня.
Когда он вернулся, он первым делом увидел своих жену и любовницу - они
разгуливали по верхней, вырубленной в горе, площадке сада обнявшись, съемки
меж тем были приостановлены: Лолита не желала расстаться с доньей Хулией и
идти работать.
Дон Хенаро, хотя скорость была его коньком, при виде такой
скоропалительной перемены попросту оторопел. Он сносил скандалы, которые
закатывала ему жена, считая, что права и привилегии жены священны. Первое же
право жены - ревновать мужа к любовнице и угрожать убить ее. Свои
прерогативы имелись и у Лолиты. До его отъезда все разыгрывалось как по
нотам. То, что происходило сейчас, было ни на что не похоже. Разлучить жену
и любовницу он не мог. Все утро они: китаянка в киношном исполнении (донье
Хулии приглянулся китайский костюм работы одного голливудского художника) и
чопорно элегантная дама, одетая по моде 1898 года, - разгуливали под
деревьями и щебетали, нежно сплетя руки и сблизив головки. Они не внимали
призывам ощетинившихся мужчин: Успенский требовал, чтобы Лолита немедленно
шла сниматься, дон Хенаро передавал через мальчишку-индейца, что хозяин
вернулся и хочет видеть донью Хулию по делу чрезвычайной важности.
Женщины по-прежнему расхаживали по площадке или посиживали у источника,
перешептывались и, нимало не стесняясь, нежничали у всех на виду. Когда
Лолита наконец спустилась вниз и заняла свое место на съемочной площадке,
донья Хулия расположилась неподалеку и, хотя солнце било ей в глаза,
наводила перед зеркальцем красоту, сияя улыбкой Лолите, стоило их взглядам
пересечься, чем очень мешала съемкам. Когда ее попросили отсесть, чтобы не
попасть в кадр, она разобиделась, отодвинулась на метр, не больше, и
сказала:
- Пусть меня тоже снимут в этом эпизоде вместе с Лолитой.
В низком грудном голосе Лолиты, когда она говорила с доньей Хулией,
звучали воркующие нотки. Она томно бросала на донью Хулию загадочные
взгляды, а садясь на лошадь, до того забылась, что перекинула ногу через
седло, чего ни одна дама в 1898 году никогда себе не позволила бы... Донья
Хулия ластилась к дону Хенаро, а он, не зная, как подобает вести себя мужу в
таких обстоятельствах, сделал вид, будто приревновал жену к Бетанкуру,
одному из мексиканских консультантов Успенского, и закатил ей неслыханный
скандал.
Мы снова перебирали кадры, некоторые посмотрели по два раза. На полях,
среди агав, индеец в своих немыслимых отрепьях; в господском доме
по-театральному пышно разодетые люди, за ними, на стене, смутно виднеется
большая хромолитография Порфирио Диаса {Диас Порфирио (1830-1915) -
президент Мексики. В 1884 г. установил диктаторский режим, был свергнут в
ходе мексиканской революции 1910-1917 гг. (Здесь и далее примечания
переводчиков).} в безвкусной раме.
- Портрет должен показать, что на самом деле это происходило во времена
Диаса, - сказал Андреев, - а вот это, - и он постучал по кадрам,
изображавшим индейцев, - сметено революцией. Такие условия нам поставили, -
и хоть бы улыбка, хоть бы взгляд в мою сторону, - но несмотря ни на что, мы
снимаем уже третью часть нашей картины.
Интересно, как им это удалось, подумала я. В Калифорнии они числились
политически неблагонадежными, и подозрение это перекочевало за ними и сюда.
Нелепые слухи опережали их. Говорили, что они снимают фильм по приглашению
правительства. Говорили, что они снимают фильм отнюдь не по приглашению
правительства, а, напротив, по заказу коммунистов и тому подобных
сомнительных организаций. Мексиканское правительство платит им большие
деньги; Москва платит мексиканскому правительству за право снимать фильм; у
Москвы еще не было такого опасного агента, как Успенский; Москва вот-вот
отречется от Успенского; Успенскому вряд ли разрешат вернуться в Россию. На
поверку он вовсе не коммунист, а немецкий шпион. Американские коммунисты
оплачивают фильм, мексиканская антиправительственная партия втайне
симпатизирует России и втихомолку отвалила русским огромный куш за картину с
целью скомпрометировать правительство. У правительственных чиновников, как
видно, голова пошла кругом. Они соглашались со всеми сразу. Делегация
чиновников встретила русских прямо у трапа парохода и препроводила их в
тюрьму. В тюрьме было душно и противно. Успенский, Андреев и Степанов
беспокоились, не пострадает ли их аппаратура - ее подвергли строжайшему
таможенному досмотру. Кеннерли беспокоился, не пострадает ли его репутация.
Ему было слишком хорошо известно, какими безупречно чистыми методами
обделывает свои делишки взысканный богом Голливуд, и он трепетал при мысли,
чем это может для него обернуться. Насколько он мог судить, до отъезда из
Калифорнии все переговоры велись через него. Сейчас он уже ни в чем не был
уверен. Слух, что Успенский не член партии, а один из троих и вовсе не
русский, распустил сам Кеннерли. Он надеялся, что это как-то их
реабилитирует в общем мнении. После безумной ночи в тюрьму явилась другая
группа чиновников, более представительная, чем первая, и, расплываясь в
улыбках и рассыпаясь в извинениях, вернула им свободу. И тут кто-то пустил
слух, что русских посадили в тюрьму с чисто рекламными целями.
Тем не менее правительственные чиновники решили не рисковать. Не
упускать же случай снять фильм о славной истории Мексики, ее унижениях,
страданиях и венчающем их торжестве, которое стало возможным лишь благодаря
победе последней революции, и русских совершенно изолировали, окружив целым
штатом профессиональных пропагандистов, предоставленных в их распоряжение на
время визита. Десятки услужливых наблюдателей - искусствоведов, фотографов,
одаренных литераторов и туристских гидов - роем роились вокруг, дабы
направить их куда надо, показать им все что ни на есть самое прекрасное,
значительное, характерное в жизни и душе народа; если же камере все-таки
встречалось нечто далеко не прекрасное, на этот случай имелся весьма
сведущий и зоркий цензорский совет, чьим долгом было следить за тем, чтобы
эти скандальные сведения не проникли за пределы монтажной.
- Я не рассчитывал встретить здесь такую преданность искусству, -
сказал Андреев.
Кеннерли вздрогнул, что-то пробормотал, открыл глаза и снова закрыл их.
Голова его резко мотнулась.
- Осторожно. Он проснется, - шепнула я. Притихнув, мы вглядывались в
Кеннерли.
- Вряд ли, - сказал Андреев. - Все до крайности сложно и, чем дальше,
тем больше запутывается.
Мы немного посидели молча, Андреев все так же изучающе вглядывался в
Кеннерли.
- В зоопарке он был бы довольно мил, - сказал Андреев беззлобно. - Но
возить его без клетки - сущее наказание. - И, помолчав, продолжал свой
рассказ о России.
На последней перед гасиендой остановке в поезд сел молодой индеец,
исполнявший в фильме главную роль: он разыскивал нас. Он влетел в вагон, как
на сцену, следом за ним ввалилась целая свита поклонников, оборванных
заморышей, счастливых возможностью погреться в лучах его славы. Если бы он
только снимался в кино, их обожание было бы ему уже обеспечено, но его и без
того почитали в деревне - он был боксер, и притом хороший боксер. Бой быков
несколько устарел, последним криком моды был бокс, и по-настоящему
честолюбивый молодой человек спортивного склада, если господь не обделил его
силой, шел не в тореадоры, а в боксеры. Двоякая слава придавала парнишке
замечательный апломб, и он, насупившись, уверенно подошел к нам как бывалый
путешественник, которому не впервой разыскивать друзей по поездам.
Однако долго хранить серьезность ему не удалось. Его лицо, от высоких
скул до квадратного подбородка, от крупных вывернутых губ до низкого лба, на
котором застыло выражение нарочитой свирепости, какую нередко видишь у
профессиональных боксеров, расплылось в обаятельной улыбке, выдававшей
простодушное волнение. Он радовался, что снова видит Андреева, но прежде
всего он радовался тому, что принес интересные новости и первый сообщит их!
Ну и заваруха поднялась сегодня утром на гасиенде! Он не мог дождаться,
пока мы кончим пожимать руки, так ему не терпелось выложить новости.
- Хустино, помните Хустино? - так вот он убил свою сестру. Застрелил ее
и сбежал в горы. Висенте - знаете, какой он из себя? - вскочил на лошадь,
погнался за ним и приволок назад. Теперь Хустино сидит в тюрьме, в той самой
деревне, где сейчас наш поезд.
Желаемого эффекта он достиг - ошеломленные, мы закидали его вопросами.
Да, сегодня утром и убил, часов в десять... Нет, они не ругались, никто ни о
чем таком не слыхал. Нет, Хустино ни с кем не ссорился. Никто не видел, как
он ее застрелил. Утром он был веселый, работал, снимался в массовке.
Ни Андреев, ни Кеннерли не говорили по-испански. Парнишка же говорил на
наречии, которое и я разбирала с трудом, но суть его слов я все же уловила и
постаралась побыстрее перевести. Кеннерли подскочил, глаза его бешено
выкатились: - В массовке? Вот те на! Мы разорены!
- Разорены? Почему?
- Ее семья подаст на нас в суд, потребует возмещения убытков.
Парнишка попросил объяснить ему, что это значит.
- Таков закон! Таков закон! - стенал Кеннерли. - Им причитаются деньги
за потерю дочери. Обвинить нас в этом ничего не стоит.
У парнишки голова и вовсе пошла кругом.
- Он говорит, что ничего не понимает, - перевела я Кеннерли. - Он
говорит, никто ни о чем подобном здесь не слышал. Он говорит, Хустино был у
себя дома, когда это случилось, и тут никого, даже Хустино, нельзя винить.
- Ах, вот как! - сказал Кеннерли. - Понимаю. Ладно, пусть расскажет,
что было дальше. Раз он убил ее не на съемках, остальное пустяки.
Он вмиг успокоился и сел.
- Да, да, садитесь, - мягко сказал Андреев, ядовито глянув на Кеннерли.
Парнишка перехватил взгляд Андреева, явственно перевернул его в уме -
очевидно, заподозрил, что он адресован ему, и застыл на месте, переводя
взгляд с одного на другого; его глубоко посаженные глаза поугрюмели,
насторожились.
- Да, да, садитесь и не забивайте им головы нелепостями, от которых
всем одна морока, - сказал Андреев. Протянув руку, он подтолкнул парнишку к
подлокотнику кресла. Остальные ребята скучились у двери.
- Расскажите, что было дальше, - велел Андреев. Чуть погодя паренек
отошел, у него развязался язык:
- В полдень Хустино пошел домой обедать. Сестра его молола кукурузу на
лепешки, а он стоял поодаль и переводил время - подбрасывал пистолет в
воздух и ловил его. Пистолет выстрелил, пуля прошла у нее вот тут... - он
тронул грудь у сердца. - Она замертво повалилась прямо на жернов. Тут же со
всех сторон сбежался народ. Хустино как увидел, что натворил, пустился
бежать. Он несся огромными скачками как полоумный, пистолет бросил и
прямиком через поля агав подался в горы. Висенте, дружок его, вскочил на
лошадь и ну за ним, грозил винтовкой, кричал: "Стой, стрелять буду!" - а
Хустино ему: "Стреляй, нашел чем пугать!" Только стрелять Висенте, конечно,
не стрелял, а как догнал Хустино, двинул его прикладом по голове, кинул
через седло и привез в деревню. Тут Хустино сразу посадили в тюрьму, но дон
Хенаро уже в деревне - старается его вызволить. Ведь Хустино застрелил
сестру нечаянно.
- Снова все затягивается, буквально все! - сказал Кеннерли. -
Потерянное попусту время - вот что это значит.
- Но этим дело не кончилось, - сказал парнишка. Он многозначительно
улыбнулся, понизил голос и таинственно, заговорщически сказал: - Актриса
тоже тю-тю. Вернулась в столицу. Уж три дня как.
- Поссорилась с доньей Хулией? - спросил Андреев.
- Нет, - сказал парнишка. - Совсем не с доньей Хулией, а с доном
Хенаро.
Все трое дружно захохотали, а Андреев обратился ко мне:
- Да вы же знаете эту безобразницу из Великолепного театра.
- А все потому, что дон Хенаро отлучился когда не надо, - сказал
парнишка еще более таинственно, чем раньше. Кеннерли свирепо напыжил
подбородок, только что не состроил рожу - так ему хотелось заставить
Андреева и мальчишку замолчать. Андреев нахально ответил ему взглядом,
исполненным глубокой невинности. Парнишка заметил взгляд Андреева, снова
погрузился в молчание и принял горделивую позу - подбоченился и даже чуть
отвернул от нас лицо. Едва поезд притормозил, как он вскочил и опрометью
кинулся вон.
Когда мы наконец попрыгали с высокой подножки, он уже стоял около
запряженной мулом тележки и здоровался с двумя индейцами, приехавшими нас