Паганель с такой силой грохнул чашкой о блюдце, что оно треснуло ровно посередине.
Повисла долгая дрожащая пауза. Ленка схватила со стола два полулунных осколка и прижала их к груди:
– А вы не преувеличиваете?
– Кто, я? – Паганель так возмутился, что Ленка, от греха подальше, и чашку прибрала.
– Но вы тоже, получается, вечный мальчик?
– Нет, я-то как раз и не мальчик, – тихо сказал Паганель.
– Вы уверены?
– Абсолютно!
– И как же это вам удалось?
– Элементарно, детонька... – Паганель поднялся с места. – Я просто взял и вырос.
Глава 10
Повисла долгая дрожащая пауза. Ленка схватила со стола два полулунных осколка и прижала их к груди:
– А вы не преувеличиваете?
– Кто, я? – Паганель так возмутился, что Ленка, от греха подальше, и чашку прибрала.
– Но вы тоже, получается, вечный мальчик?
– Нет, я-то как раз и не мальчик, – тихо сказал Паганель.
– Вы уверены?
– Абсолютно!
– И как же это вам удалось?
– Элементарно, детонька... – Паганель поднялся с места. – Я просто взял и вырос.
Глава 10
Серый, в отличие от Ленки, один занимал двухместный, шикарный, по провинциальным меркам, номер. В одной комнате стояли диван, два кресла, журнальный столик и бар-торшер, в другой, дверь в которую была настежь открыта, притулились рядом две односпальные кровати.
Непонятно, подумала Ленка, почему он всю ночь промучился в кресле, когда можно было спокойно расположиться в спальне. Имитированный сексодром был стыдливо прикрыт переходящим красным знаменем с ядовито-желтой бахромой по краям, и только отсутствие на нем коммунистической символики помешало Ленке уплыть по волнам своей памяти в светлую комсомольскую юность.
– Хочешь коньяку? – спросил Серый, подходя к бару.
– Давай! – Ленка села в кресло и осмотрелась. – Слушай, а как это я сегодня утром не заметила, что ты так шикарно устроился?
– Ты много чего не заметила, – неопределенно ответил Серый. Он разлил коньяк по граненым стаканам. – За что будем пить?
Ленка взяла из его рук стакан и стала внимательно разглядывать.
– Как ты думаешь, сколько в нем граней? Только не считай! – Она прикрыла стакан ладонью. – Сразу скажи, навскидку.
– Двенадцать, наверное.
– А вот и не угадал! – засмеялась Ленка, отводя руку.
– Надо же! – удивился Серый, водя пальцем по кромке. – Восьмое чудо света – одиннадцатигранный стакан.
– В нем ровно столько граней, сколько лет мы с тобой не виделись.
– До одиннадцати осталось еще два месяца. – Серый посмотрел ей прямо в глаза. – У нас еще есть время.
– Время на что? – не поняла Ленка.
Серый ответил не сразу.
Он подошел к окну, открыл форточку и задернул шторы. Потом зачем-то притворил дверь в спальню, опустился в кресло и уже совершенно спокойно сказал:
– У нас есть время все исправить.
Ленка дернулась как от пощечины и молча замотала головой из стороны в сторону.
– Жаль что мы не в Болгарии, – усмехнулся Серый и залпом проглотил коньяк.
– За твое здоровье, – тихо произнесла Ленка и тоже выпила.
– Так зачем тебе диктофон? – спросил как ни в чем не бывало Серый.
– Не твое дело.
– За последние десять, точнее одиннадцать лет, твои манеры заметно улучшились, – заметил он.
– А вот если б ты хоть немного разбирался в женщинах, – Ленка сама добавила себе коньяка, – ты бы знал, что грубость – это последнее оружие беззащитных.
– Странно, – улыбнулся Серый, – а я всегда считал, что ты сильная, деловая, хваткая.
– А я считала, что ты умный, проницательный и заботливый.
– Значит, мы здорово ошибались друг в друге.
– А может, хватит обмениваться любезностями? – предложила Ленка.
– Заметь, это не я первый начал, – сказал Серый, вставая.
– Что это тебя так проняло? – вскинула брови Ленка.
– Просто, видимо, я еще недостаточно созрел для роли жилетки.
Дура, подумала Ленка, полная, непроходимая дура. Нашла, действительно, кому плакаться! «Как мне плохо, Серый, пожалей меня, вытри слезки, отпои коньяком и трахни по старой памяти на переходящем красном знамени». Совесть же надо иметь!
И тут откуда-то из самых темных, потаенных уголков ее души стало подниматься и расправлять широкие крылья тихое и незаметное, на чужой взгляд, злорадство, так долго ждавшее своего звездного часа. Выпестованное обыкновенной женской обидой, оно жило внутри Ленки и до поры до времени не давало о себе знать. И вдруг... Какая необыкновенная удача! Какой успех, какой триумф!
Стыдно, дорогая моя, стыдно и противно.
Ленка подошла к Серому.
Она хотела было поднести к его лицу руку, чтобы просто погладить по щеке, но он перехватил ее запястье и резко отвел от себя.
– Так как насчет диктофона? – преувеличенно бодро напомнила Ленка.
Серый сходил в спальню и вернулся с диктофоном в руках.
– Так я пойду? – Ленка виновато шаркнула ножкой.
– Ну иди, – сказал он тихо, не то благословляя ее, не то посылая к черту.
Там она включила воду и села на унитаз. Потом встала, опустила крышку и, довольная собственной сообразительностью, устроилась сверху. Разобравшись с диктофонными кнопками, как следует откашлялась и начала:
– Итак, Малыш...
В дверь ванной забарабанили:
– Открывай быстрее, я писать хочу!
Любкин капризный голос застал Ленку врасплох, и она тихо выругалась. Пришлось освободить помещение.
Курочкина со скрещенными, как у маленького лебедя, ногами, просеменила мимо нее.
Снова раздался стук. На этот раз во входную дверь.
– Войдите, – крикнула Ленка.
– А вот и я! – В комнату шагнул Эдик.
В руках он держал шампанское, а под мышкой – букет разноперых астр.
– Давненько не виделись, – поприветствовала его Ленка.
– Ну вот... Типа, отмучился.
– Ну и как? – спросила она, принимая букет.
– Да не знаю еще, – отмахнулся Эдик, – жюри ушло на совещание. Пока они там выпьют, закусят, часа полтора пройдет, не меньше.
– Так что стоишь? Наливай!
Из ванной, помахивая крылышками, выплыла абсолютно голая Курочкина. Только махровый белый тюрбан топорщился на ее голове.
Любка взвизгнула и ретировалась, Ленка прыснула в кулак, а Эдик, раскрыв рот, медленно опустился в кресло.
– Вот так мы жили, – заливалась Ленка, – порознь мылись, вместе пили.
– Идиотка! – орала из ванной Курочкина. – Предупредить бы могла.
– А недурно! – воскликнул Эдик, приходя в себя. – Не каждый день на халяву стриптиз пуляют.
Пока Курочкина приводила себя в порядок, Эдик с Ленкой успели выпить по одной.
– Так ты, оказывается, у нас поэтесса? – хитро улыбнулся Эдик.
– Не поэтесса, а текстовичка, – поправила его Ленка.
– А что, разве есть разница?
– Представь себе, есть.
– И в чем же?
– Не знаю, не думала об этом.
– А говоришь...
– Я просто чувствую, что это разные вещи, но как тебе объяснить – не знаю.
– Но ведь из любого стихотворения можно сделать песню?
– Можно, главное – не повредить.
– Неужели музыка может повредить стихам?
– Настоящим стихам – может. Настоящие стихи самодостаточны, им не нужна ни музыкальная, ни какая-либо другая поддержка. Даже напротив – все лишнее им может только помешать.
– Ну, например? – полюбопытствовал Эдик.
– «Жди меня, и я вернусь, только очень жди», – процитировала Ленка первое, что ей пришло в голову.
– Но это же песня?
– Нет, Эдичка, это не песня и никогда не будет песней. Это стихи. А музыка, сколько бы раз ни пытались ее написать, всегда оставалась лишь бездарным музыкальным фоном.
– Получается, что хорошие песни выходят только из плохих стихов?
– Не передергивай! Из плохих стихов может получиться неплохая песня, и история знает такие случаи, а вот плохой текст стать хорошими стихами не сможет никогда.
– Значит, все текстовики – халтурщики? – догадался Эдик.
– Не скажи, просто это совсем другой жанр.
– Все равно не понял! – не унимался Эдик. – Ведь и то и другое – стихи.
– Ну как тебе объяснить? – растерялась Ленка. – Вот смотри. Тебе когда-нибудь приходилось читать пьесы?
– Ну да, когда-то в школе.
– И как?
– Тоска.
– Вот и песенный текст, он тоже тоска! И до тех пор, пока композитор, как режиссер, не приделает тексту крылья, пока певец, как актер, не влезет в песню точно в собственную шкуру, пока они все вместе не донесут до тебя, зрителя, их общий, ставший им почти родным замысел, – все это так и останется тоской.
– Но все равно, – настаивал на своем Эдик, – для того чтобы режиссер, он же композитор, возбудился, а певец вжился, надо чтобы в тексте была хоть какая-то изюминка, правильно?
– Правильно! – обрадовалась Ленка. – Вот над этим мы все и работаем.
Из ванной вышла Курочкина. Вторая попытка произвести впечатление удалась ей лучше. Полотенце выгодно прикрывало все ее недостатки и подчеркивало достоинства.
– А чой-то вы тут делаете? – поинтересовалась она.
– Выпиваем, – чуть заплетающимся языком ответила Ленка.
– И опять без меня? – Любка скорчила обиженную рожицу и села к Эдику на колени.
– Не холодно ли тебе, девица, не холодно ли тебе, красавица? – озаботился Эдик.
– Ой, машите на меня, машите! – потупила взгляд Любка.
– А это ничего, что я тут с вами? – спросила Ленка.
– Могла бы уже и погулять где-нибудь, – предложила Курочкина. – Правда, Эд?
– Нет уж, девочки, вы оставайтесь, – опуская Любку на пол, сказал он, – а мне, похоже, пора. А то все призы раздадут, и мне ничего не достанется.
– Подожди меня, Эд, я только оденусь – и с тобой! – засуетилась Курочкина.
– Ну идите, дети мои, – благословила их Ленка, – а я, пожалуй, немного вздремну.
То, что она увидела, повергло ее в шок.
Малыш лежал на кровати в какой-то жуткой, неестественной позе. Одна рука покоилась на груди, другая крепко сжимала горло. Высоко над его головой качался пояс от Ленкиного халата. Казалось, что Малыш только что выпал из петли и умер, не приходя в сознание.
Ленка подошла ближе и прислушалась.
Словно сжалившись над ней, Малыш убрал руку с шеи и глубоко вздохнул. Ленка тоже перевела дух и осторожно села на край кровати. Матрас предательски скрипнул, но Малыш не проснулся, а только забормотал что-то невнятное, заворочался недовольно и перевернулся на бок. Одеяло почти полностью сползло с него, обнажив сгорбленную и какую-то беззащитную спину.
Ленка хотела было укрыть Малыша и пойти на кухню мыть посуду, но почему-то раздумала и, сбросив с себя халат, легла с ним рядом. На этот раз он даже не шелохнулся, и Ленка, осмелев, придвинулась ближе и прижалась грудью к его спине.
Спина была холодная и влажная, словно Малышу только что сбили температуру. Горячка отступила, кризис миновал, и только хороший многочасовой сон мог восстановить силы больного. Под действием живительного Ленкиного тепла тело Малыша согрелось и высохло. Ее рука легла на его бедро, ее ноги сплелись с его ногами, она закопалась лицом в его кудри и вскоре легко и незаметно, впервые за многие дни забылась крепким и по-настоящему спокойным сном.
Но сновиденья к ней пришли не сразу. Сначала глубокая черная дыра засосала ее в свое чрево и оставила ночевать там, на самом дне, без еды, воды и фонарика. Но страшно не было, напротив, было легко и беззаботно. Настолько беззаботно, что этот непредвиденный полуденный обморок мог бы на равных соперничать с любым из ее детских снов за право быть лучшим.
Потом откуда-то сверху появился неясный синий свет, и Ленка увидела, как вдали, на освещенной луной поляне, какие-то мишки, зайчики, куклы и крокодилы играют друг с другом в догонялки.
И тут Ленка сообразила, что действие разворачивается не на самом деле. Игрушки были не настоящие, а нарисованные на обоях в детской, и какой-то невидимый аниматор упорно заставляет их двигаться, а они, послушные его воле, прыгают, бегают и ползают по стене, как тараканы.
Ленка сидела за столом, накрытым белой скатертью, и наблюдала за происходящим с чувством непонятной тревоги. Ее рука, отбивая нервную и ритмичную дробь, отступала куда-то к краю стола, пока не наткнулась на что-то холодное и гладкое. На столе стояло блюдечко с голубой каемкой. А на нем – обыкновенное красное яблоко.
Только Ленкин недоуменный взгляд остановился на яблоке, как оно тут же дернулось и закрутилось. Заводной фрукт вертелся вокруг своей оси с сумасшедшей скоростью, и едва Ленка успела подумать, что все это не к добру, как яблоко вздрогнуло и остановилось.
Ленкино любопытство оказалось сильнее страха, и она потянулась к блюдцу. Жители стены сбились в кучу и затаили дыхание.
Яблоко взорвалась прямо у Ленки в руках.
В крови было все: и оставшееся невредимым блюдце, и когда-то белая скатерть, и населенные звериными гномами стены, и натертый блестящий паркет. И лишь красное Ленкино платье почти не изменилось, просто оно стало еще красней.
Ленка стирала с лица кровь, слезы и остатки чьих-то вязких мозгов, не чувствуя при этом ни брезгливости, ни боли. Мультяшные герои на стене беззвучно открывали рты и корчились от осколочных ранений.
Дальше Ленка видела себя словно со стороны.
Девушка в красном стерла с лица последние следы крови и попыталась встать. Ноги ей отказали, и она, сильно ударившись головой о край стола, упала на пол и тут же проснулась.
Малыш стоял у окна и курил в форточку.
– Сколько времени? – спросила Ленка.
– Около шести. – Малыш закрыл форточку и повернулся к ней лицом.
– Утра или вечера?
– Вечера.
– Ты давно проснулся?
– Только что.
– Как ты спал?
– Хорошо.
– Как ты себя чувствуешь?
– Нормально.
– А если честно?
– А если честно, то «как в аду, но более херово».
Ну, раз Малыш уже Бродского цитирует, то его дела не так уж и плохи, подумала Ленка.
– Есть хочешь? – спросила она.
– Наверное, надо что-нибудь проглотить.
– Я сейчас встану...
– Не надо, лежи. Я сварю кофе.
– У нас есть кофе?
– Не знаю, – растерялся Малыш, – я как-то не подумал.
– И денег у нас нет, – вздохнула Ленка, – я всю свою заначку отдала Паганелю.
– Какому Паганелю? – не понял Малыш.
– Доктору, который приходил.
Ленка откинулась на подушки и стала смотреть в потолок. Петля над ее головой призывно качалась.
– Сними это, – попросила она.
Малыш взглянул на петлю и не двинулся с места.
Ленка опустила ноги на пол и, не нашарив на полу тапочек, босиком вышла из комнаты.
Постояла на холодном кафеле в ванной перед зеркалом, но почувствовав, что замерзли ноги, побрела в кухню, поставила чайник на плиту и перевела с десяток спичек, разжигая газ. Потом села в свое любимое кресло и уставилась в одну точку.
На столе стояла оставшаяся в живых фарфоровая чашка из старинного кузнецовского сервиза, а рядом – осколки разбитого Паганелем блюдечка. Под ним зеленела бумажка. Ленка не поверила своим глазам. Это были ее счастливые сто долларов.
Видимо, когда Ленка выходила бросить короткий взгляд на Малыша, Паганель, уже одевавшийся в прихожей, вернулся на кухню и оставил на столе свой гонорар.
Это показалось Ленке настолько удивительным, что она даже не сумела обрадоваться как следует. Просто сидела на своем троне и тупо смотрела на деньги.
Этих средств им вполне хватило на две недели. Потом позвонил Игорь и сказал, что появился чумовой заказ на создание корпоративного гимна для одного известного нефтяного банка. А там, где нефть, там и деньги, и если она успеет подсуетиться, то скромную штуку баксов можно сорвать, как с куста.
Ленка подсуетилась и за вечер написала гимн, который у Малыша вызвал гомерический хохот, у Игоря легкое недоумение, а у заказчиков – настоящий восторг. «За нас, за вас, за нефть и газ, за банк, что самый хитрый в мире!» Конечно, слово «хитрый» было тут же заменено на «лучший», и когда все это пафасное сооружение саранжировали, записали и свели, получилось на самом деле совсем недурно.
Вообще Ленка привыкла делать любую, даже заказную работу максимально качественно, и ни за один свой текст ей не было стыдно. Зато Малыш никогда не упускал случая поиздеваться над Ленкиным творчеством. За время их совместного проживания он сильно вырос в ее глазах как поэт, но самой Ленке никак не удавалось доказать ему, что и ее скромные способности имеют право на существование.
Война поэта и текстовички начиналась обычно на кухне, потом плавно перетекала в гостиную, и последняя кровопролитная битва происходила, естественно, в спальне и заканчивалась, как правило, полной и безоговорочной победой сильнейшего, после чего ремесленнице от литературы приходилось трудиться в поте лица над восстановлением народного хозяйства победителя. И хозяйство поднималось как на дрожжах, причем по несколько раз за ночь, и к утру и победитель и побежденная, одинаково усталые, но довольные, засыпали в объятьях друг друга.
Так было... Но потом Малыш заметно изменился. Казалось, что его совсем перестала интересовать не только Ленкина поденная работа, но и она сама.
По утрам Ленка видела одну и ту же картину: Малыш в одних джинсах на голом теле стоит в проеме окна и курит в форточку. Ленка, делая вид, что спит, наблюдала за ним через частую решетку своих неплотно прикрытых ресниц. И порой ей мерещилось, что это не она, а он находится в клетке. А Ленка, точно надзиратель, стоит по другую сторону и следит за тем, как его черная спина шевелит от нетерпения лопатками и никак не может выпростать из-под них свои смятые бессильные крылья, чтобы снести ими ненавистную решетку и вырваться наконец на свободу.
За окном поднимался мартовский багровый рассвет. Календарная зима давно кончилась, но утренние не по-весеннему трескучие морозы оставляли на окнах прежние коклюшечные узоры, которые к полудню таяли от горячих солнечных лучей, а к утру выплетались вновь.
И все равно, когда Ленка изредка днем выходила на улицу, там уже все дышало весной. Из-под серых нагромождений сугробов бежали тонкие прозрачные ручейки, небо очистилось от туч и заблестело, собачьи свадьбы водили хороводы у метро, где приезжие издалека тетки торговали вениками.
Ленка всегда равнодушно пробегала мимо торговок, пока одна из них однажды ее не окликнула:
– Купите букетик, не пожалеете.
– Разве это букетик? – удивилась Ленка.
– Это багульник – цветы такие, – ответила тетка, – поставите в воду, и через неделю он расцветет. Красиво так...
Ленка не поверила торговке, но цветы все-таки купила и, вернувшись домой, поставила их в вазу. Малыш не проявил к ним никакого интереса, и вскоре они оба о багульнике забыли.
Мрачные утренние бдения Малыша переросли в дневную раздраженную усталость, и в такие часы Ленка, стараясь не попадаться ему на глаза, пряталась в других комнатах. Они могли весь день совершенно автономно бродить по квартире, ни разу друг с другом не встретившись.
К счастью, в доме была прекрасная библиотека, и Ленка полдня могла провести за чтением. Еще полдня уходило на приготовление еды, уборку и мелкую постирушку. Всю домашнюю работу она старалась делать только в отсутствие Малыша, и когда он возвращался из своего одиночного плаванья, на столе уже была раскинута скатерть-самобранка.
Малыш машинально поглощал все предложенное, гасил в кухне свет и снова долго стоял в проеме окна, вглядываясь в мерцающую темноту города.
Ленка надеялась, что вскоре это пройдет, Малыш очнется от своей посталкогольной летаргии и жизнь вновь заискрится всеми цветами радуги. Однако проходили сначала дни, а потом и недели, но Малыш не становился прежним, а напротив, все больше мрачнел и все чаще отгораживался от Ленки решеткой ее собственных утренних ресниц.
Но спали они все еще вместе, сползаясь под вечер к своему логову, как голодные волчата, и, произведя ненужный, но ставший таким привычным ритуал, засыпали в позе ложек – Малыш отворачивался лицом к окну, а Ленка прикрывала его собой с тыла.
Порой она пыталась растормошить Малыша, разговорить его, заставить улыбнуться, но, как ни старалась, каждый раз упиралась лбом в глухую и непроходимую стену.
Лучше в он пил, думала Ленка и тут же ужасалась своим мыслям, зная, что этот путь грозит им обоим неминуемой гибелью. Медленная алкогольная жизнь стояла на одном мосту со смертью, и было слишком очевидно, кто в этом противостоянии одержит победу. Белый баран стащит с себя пушистую кучерявую шкурку и предстанет пред светлы очи черного во всей своей неприкрытой красе. Саван такой белый-белый, а коса такая острая-острая...
Белая, абсолютно трезвая Ленкина горячка показалась ей еще страшней алкогольной, и она решила впредь не будить в Малыше зверя и до поры-до времени оставить его в покое.
Однажды утром он сам ее растолкал и предложил прокатиться за город. Ленка, удивленная и растерянная, стала суетливо собирать в кастрюльки оставшуюся с вечера еду, они наскоро выпили кофе и поехали.
Их вылазка на природу случилась за два дня до Пасхи. Все истинно верующие граждане, чтобы не пропустить пасхальную службу, остались в городе, а все неверующие, обвешанные до зубов котомками с куличами и яйцами, рванули на захват электричек.
Ленка и Малыш протряслись всю дорогу в тамбуре, но когда вышли из поезда на дальней незнакомой станции под названием «черт-те какой километр», Ленка об этих мелких неудобствах уже не вспоминала, переключившись на обдумывание крупных.
После отхода поезда наступила полная и какая-то неестественная тишина, посеявшая в Ленке необъяснимую тревогу. Еще полчаса назад ей и в голову не могло прийти, что в двух часах езды от Москвы существует такая непроходимая глушь.
Малыш сказал, что до деревни надо идти километров пять через поле и лес, и вид расквашенной тракторами дороги тоже не прибавил Ленке особого энтузиазма.
Но именно трактор спас их от нежелательного путешествия, и еще добрых полчаса они подскакивали в кабине местного механизатора, который уже с утра был явно навеселе. Ленка вцепилась в Малыша и до конца пути его не отпускала. А он, чтобы не вывалиться случайно из кабины, держался за какую-то непонятную металлическую штуковину и всю дорогу загадочно улыбался. Казалось, все это доставляет ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Он бы так ехал и ехал, и шел, и полз, и греб... Сначала по бескрайним простором родины, потом по непроходимым джунглям Амазонки, дальше – по африканской саванне, истокам Нила, аравийской пустыне, предгорьям Тибета, берегам Ганга, австралийскому побережью, льдам Антарктиды... Магеллан хренов.
Бывает такая редкая порода мальчиков, чья задница устроена столь оригинальным способом, что сама притягивает к себе приключения. Не сидится этим сорванцам дома в тепле и уюте, вид из окна, видите ли, раздражает. Одно и то же, одно и то же, одно и то же каждый день.
А там, за домами, за городом – горизонт! А за горизонтом – лето! А летом рождаются дожди, и ветра с утра до ночи качают их синие люльки. Дожди плачут, плачут, плачут и плачут. А еще пищат и писаются. Но в конце концов все-таки вырастают и в обнимку со своими растрепанными няньками идут гулять по белу свету. И если очень захотеть, то очень даже можно сесть им на хвост и прокатиться на халяву вокруг всего земного шара.
И вот в один прекрасный день мальчики забрасывают в заплечный мешок горбушку черного хлеба, соль, удочку, карту звездного неба и бегут, бегут, бегут, задыхаясь, от своих скучных безнадежных домов в поисках веселых гарантированных приключений. Они едут на попутках, трясутся в товарных поездах, прячутся в грузовых отсеках самолетов, вертолетов, кораблей, а на худой конец, даже в кабинах пьяных в сосиску механизаторов и чувствуют себя при этом совершенно счастливыми.
Чего не скажешь об остальных.
Трактор наконец остановился, и Ленка, опершись на плечи Малыша, с трудом спустилась на землю. Руки и ноги дрожали, но мысль о том, что неминучая гибель в тракторной катастрофе отодвигается в необозримое будущее, – радовала. В тот момент Ленка еще не знала, что аттракцион погружения в природу еще не закончился, и впереди ее ждут новые незабываемые впечатления.
Обыкновенный деревенский, покосившийся, как Пизанская башня, пятистенок смотрел на Ленку тремя тревожными окнами. В него не то чтобы войти, с ним рядом находиться было небезопасно. Но Ленка, решив, что терять ей уже нечего, сделала глубокий вдох и бесстрашно шагнула внутрь.
Дом устоял, только недовольно поскрипел дверями, поворчал половицами, но ясно было, что все это не всерьез, а просто так, по старой привычке. Да и внутри он смотрелся как-то крепче, надежней и даже веселей.
Малыш чувствовал себя великолепно. Казалось, он даже не замечал Ленкиного подавленного настроения или только делал вид, что не замечает. Войдя в дом, он тут же занялся печью, но принесенные с улицы дрова нещадно дымили и не собирались разгораться. На растопку пошла березовая кора, какие-то старые газеты и даже жир от привезенной из города курицы.
Непонятно, подумала Ленка, почему он всю ночь промучился в кресле, когда можно было спокойно расположиться в спальне. Имитированный сексодром был стыдливо прикрыт переходящим красным знаменем с ядовито-желтой бахромой по краям, и только отсутствие на нем коммунистической символики помешало Ленке уплыть по волнам своей памяти в светлую комсомольскую юность.
– Хочешь коньяку? – спросил Серый, подходя к бару.
– Давай! – Ленка села в кресло и осмотрелась. – Слушай, а как это я сегодня утром не заметила, что ты так шикарно устроился?
– Ты много чего не заметила, – неопределенно ответил Серый. Он разлил коньяк по граненым стаканам. – За что будем пить?
Ленка взяла из его рук стакан и стала внимательно разглядывать.
– Как ты думаешь, сколько в нем граней? Только не считай! – Она прикрыла стакан ладонью. – Сразу скажи, навскидку.
– Двенадцать, наверное.
– А вот и не угадал! – засмеялась Ленка, отводя руку.
– Надо же! – удивился Серый, водя пальцем по кромке. – Восьмое чудо света – одиннадцатигранный стакан.
– В нем ровно столько граней, сколько лет мы с тобой не виделись.
– До одиннадцати осталось еще два месяца. – Серый посмотрел ей прямо в глаза. – У нас еще есть время.
– Время на что? – не поняла Ленка.
Серый ответил не сразу.
Он подошел к окну, открыл форточку и задернул шторы. Потом зачем-то притворил дверь в спальню, опустился в кресло и уже совершенно спокойно сказал:
– У нас есть время все исправить.
Ленка дернулась как от пощечины и молча замотала головой из стороны в сторону.
– Жаль что мы не в Болгарии, – усмехнулся Серый и залпом проглотил коньяк.
– За твое здоровье, – тихо произнесла Ленка и тоже выпила.
– Так зачем тебе диктофон? – спросил как ни в чем не бывало Серый.
– Не твое дело.
– За последние десять, точнее одиннадцать лет, твои манеры заметно улучшились, – заметил он.
– А вот если б ты хоть немного разбирался в женщинах, – Ленка сама добавила себе коньяка, – ты бы знал, что грубость – это последнее оружие беззащитных.
– Странно, – улыбнулся Серый, – а я всегда считал, что ты сильная, деловая, хваткая.
– А я считала, что ты умный, проницательный и заботливый.
– Значит, мы здорово ошибались друг в друге.
– А может, хватит обмениваться любезностями? – предложила Ленка.
– Заметь, это не я первый начал, – сказал Серый, вставая.
– Что это тебя так проняло? – вскинула брови Ленка.
– Просто, видимо, я еще недостаточно созрел для роли жилетки.
Дура, подумала Ленка, полная, непроходимая дура. Нашла, действительно, кому плакаться! «Как мне плохо, Серый, пожалей меня, вытри слезки, отпои коньяком и трахни по старой памяти на переходящем красном знамени». Совесть же надо иметь!
И тут откуда-то из самых темных, потаенных уголков ее души стало подниматься и расправлять широкие крылья тихое и незаметное, на чужой взгляд, злорадство, так долго ждавшее своего звездного часа. Выпестованное обыкновенной женской обидой, оно жило внутри Ленки и до поры до времени не давало о себе знать. И вдруг... Какая необыкновенная удача! Какой успех, какой триумф!
Стыдно, дорогая моя, стыдно и противно.
Ленка подошла к Серому.
Она хотела было поднести к его лицу руку, чтобы просто погладить по щеке, но он перехватил ее запястье и резко отвел от себя.
– Так как насчет диктофона? – преувеличенно бодро напомнила Ленка.
Серый сходил в спальню и вернулся с диктофоном в руках.
– Так я пойду? – Ленка виновато шаркнула ножкой.
– Ну иди, – сказал он тихо, не то благословляя ее, не то посылая к черту.
* * *
Ленка открыла ключом свой номер и на цыпочках, чтобы не разбудить Курочкину, прошла в ванную.Там она включила воду и села на унитаз. Потом встала, опустила крышку и, довольная собственной сообразительностью, устроилась сверху. Разобравшись с диктофонными кнопками, как следует откашлялась и начала:
– Итак, Малыш...
В дверь ванной забарабанили:
– Открывай быстрее, я писать хочу!
Любкин капризный голос застал Ленку врасплох, и она тихо выругалась. Пришлось освободить помещение.
Курочкина со скрещенными, как у маленького лебедя, ногами, просеменила мимо нее.
Снова раздался стук. На этот раз во входную дверь.
– Войдите, – крикнула Ленка.
– А вот и я! – В комнату шагнул Эдик.
В руках он держал шампанское, а под мышкой – букет разноперых астр.
– Давненько не виделись, – поприветствовала его Ленка.
– Ну вот... Типа, отмучился.
– Ну и как? – спросила она, принимая букет.
– Да не знаю еще, – отмахнулся Эдик, – жюри ушло на совещание. Пока они там выпьют, закусят, часа полтора пройдет, не меньше.
– Так что стоишь? Наливай!
Из ванной, помахивая крылышками, выплыла абсолютно голая Курочкина. Только махровый белый тюрбан топорщился на ее голове.
Любка взвизгнула и ретировалась, Ленка прыснула в кулак, а Эдик, раскрыв рот, медленно опустился в кресло.
– Вот так мы жили, – заливалась Ленка, – порознь мылись, вместе пили.
– Идиотка! – орала из ванной Курочкина. – Предупредить бы могла.
– А недурно! – воскликнул Эдик, приходя в себя. – Не каждый день на халяву стриптиз пуляют.
Пока Курочкина приводила себя в порядок, Эдик с Ленкой успели выпить по одной.
– Так ты, оказывается, у нас поэтесса? – хитро улыбнулся Эдик.
– Не поэтесса, а текстовичка, – поправила его Ленка.
– А что, разве есть разница?
– Представь себе, есть.
– И в чем же?
– Не знаю, не думала об этом.
– А говоришь...
– Я просто чувствую, что это разные вещи, но как тебе объяснить – не знаю.
– Но ведь из любого стихотворения можно сделать песню?
– Можно, главное – не повредить.
– Неужели музыка может повредить стихам?
– Настоящим стихам – может. Настоящие стихи самодостаточны, им не нужна ни музыкальная, ни какая-либо другая поддержка. Даже напротив – все лишнее им может только помешать.
– Ну, например? – полюбопытствовал Эдик.
– «Жди меня, и я вернусь, только очень жди», – процитировала Ленка первое, что ей пришло в голову.
– Но это же песня?
– Нет, Эдичка, это не песня и никогда не будет песней. Это стихи. А музыка, сколько бы раз ни пытались ее написать, всегда оставалась лишь бездарным музыкальным фоном.
– Получается, что хорошие песни выходят только из плохих стихов?
– Не передергивай! Из плохих стихов может получиться неплохая песня, и история знает такие случаи, а вот плохой текст стать хорошими стихами не сможет никогда.
– Значит, все текстовики – халтурщики? – догадался Эдик.
– Не скажи, просто это совсем другой жанр.
– Все равно не понял! – не унимался Эдик. – Ведь и то и другое – стихи.
– Ну как тебе объяснить? – растерялась Ленка. – Вот смотри. Тебе когда-нибудь приходилось читать пьесы?
– Ну да, когда-то в школе.
– И как?
– Тоска.
– Вот и песенный текст, он тоже тоска! И до тех пор, пока композитор, как режиссер, не приделает тексту крылья, пока певец, как актер, не влезет в песню точно в собственную шкуру, пока они все вместе не донесут до тебя, зрителя, их общий, ставший им почти родным замысел, – все это так и останется тоской.
– Но все равно, – настаивал на своем Эдик, – для того чтобы режиссер, он же композитор, возбудился, а певец вжился, надо чтобы в тексте была хоть какая-то изюминка, правильно?
– Правильно! – обрадовалась Ленка. – Вот над этим мы все и работаем.
Из ванной вышла Курочкина. Вторая попытка произвести впечатление удалась ей лучше. Полотенце выгодно прикрывало все ее недостатки и подчеркивало достоинства.
– А чой-то вы тут делаете? – поинтересовалась она.
– Выпиваем, – чуть заплетающимся языком ответила Ленка.
– И опять без меня? – Любка скорчила обиженную рожицу и села к Эдику на колени.
– Не холодно ли тебе, девица, не холодно ли тебе, красавица? – озаботился Эдик.
– Ой, машите на меня, машите! – потупила взгляд Любка.
– А это ничего, что я тут с вами? – спросила Ленка.
– Могла бы уже и погулять где-нибудь, – предложила Курочкина. – Правда, Эд?
– Нет уж, девочки, вы оставайтесь, – опуская Любку на пол, сказал он, – а мне, похоже, пора. А то все призы раздадут, и мне ничего не достанется.
– Подожди меня, Эд, я только оденусь – и с тобой! – засуетилась Курочкина.
– Ну идите, дети мои, – благословила их Ленка, – а я, пожалуй, немного вздремну.
Абзац № 6. Тетя Лошадь
Ленка закрыла дверь за Паганелем и тут же направилась в спальню.То, что она увидела, повергло ее в шок.
Малыш лежал на кровати в какой-то жуткой, неестественной позе. Одна рука покоилась на груди, другая крепко сжимала горло. Высоко над его головой качался пояс от Ленкиного халата. Казалось, что Малыш только что выпал из петли и умер, не приходя в сознание.
Ленка подошла ближе и прислушалась.
Словно сжалившись над ней, Малыш убрал руку с шеи и глубоко вздохнул. Ленка тоже перевела дух и осторожно села на край кровати. Матрас предательски скрипнул, но Малыш не проснулся, а только забормотал что-то невнятное, заворочался недовольно и перевернулся на бок. Одеяло почти полностью сползло с него, обнажив сгорбленную и какую-то беззащитную спину.
Ленка хотела было укрыть Малыша и пойти на кухню мыть посуду, но почему-то раздумала и, сбросив с себя халат, легла с ним рядом. На этот раз он даже не шелохнулся, и Ленка, осмелев, придвинулась ближе и прижалась грудью к его спине.
Спина была холодная и влажная, словно Малышу только что сбили температуру. Горячка отступила, кризис миновал, и только хороший многочасовой сон мог восстановить силы больного. Под действием живительного Ленкиного тепла тело Малыша согрелось и высохло. Ее рука легла на его бедро, ее ноги сплелись с его ногами, она закопалась лицом в его кудри и вскоре легко и незаметно, впервые за многие дни забылась крепким и по-настоящему спокойным сном.
Но сновиденья к ней пришли не сразу. Сначала глубокая черная дыра засосала ее в свое чрево и оставила ночевать там, на самом дне, без еды, воды и фонарика. Но страшно не было, напротив, было легко и беззаботно. Настолько беззаботно, что этот непредвиденный полуденный обморок мог бы на равных соперничать с любым из ее детских снов за право быть лучшим.
Потом откуда-то сверху появился неясный синий свет, и Ленка увидела, как вдали, на освещенной луной поляне, какие-то мишки, зайчики, куклы и крокодилы играют друг с другом в догонялки.
И тут Ленка сообразила, что действие разворачивается не на самом деле. Игрушки были не настоящие, а нарисованные на обоях в детской, и какой-то невидимый аниматор упорно заставляет их двигаться, а они, послушные его воле, прыгают, бегают и ползают по стене, как тараканы.
Ленка сидела за столом, накрытым белой скатертью, и наблюдала за происходящим с чувством непонятной тревоги. Ее рука, отбивая нервную и ритмичную дробь, отступала куда-то к краю стола, пока не наткнулась на что-то холодное и гладкое. На столе стояло блюдечко с голубой каемкой. А на нем – обыкновенное красное яблоко.
Только Ленкин недоуменный взгляд остановился на яблоке, как оно тут же дернулось и закрутилось. Заводной фрукт вертелся вокруг своей оси с сумасшедшей скоростью, и едва Ленка успела подумать, что все это не к добру, как яблоко вздрогнуло и остановилось.
Ленкино любопытство оказалось сильнее страха, и она потянулась к блюдцу. Жители стены сбились в кучу и затаили дыхание.
Яблоко взорвалась прямо у Ленки в руках.
В крови было все: и оставшееся невредимым блюдце, и когда-то белая скатерть, и населенные звериными гномами стены, и натертый блестящий паркет. И лишь красное Ленкино платье почти не изменилось, просто оно стало еще красней.
Ленка стирала с лица кровь, слезы и остатки чьих-то вязких мозгов, не чувствуя при этом ни брезгливости, ни боли. Мультяшные герои на стене беззвучно открывали рты и корчились от осколочных ранений.
Дальше Ленка видела себя словно со стороны.
Девушка в красном стерла с лица последние следы крови и попыталась встать. Ноги ей отказали, и она, сильно ударившись головой о край стола, упала на пол и тут же проснулась.
Малыш стоял у окна и курил в форточку.
– Сколько времени? – спросила Ленка.
– Около шести. – Малыш закрыл форточку и повернулся к ней лицом.
– Утра или вечера?
– Вечера.
– Ты давно проснулся?
– Только что.
– Как ты спал?
– Хорошо.
– Как ты себя чувствуешь?
– Нормально.
– А если честно?
– А если честно, то «как в аду, но более херово».
Ну, раз Малыш уже Бродского цитирует, то его дела не так уж и плохи, подумала Ленка.
– Есть хочешь? – спросила она.
– Наверное, надо что-нибудь проглотить.
– Я сейчас встану...
– Не надо, лежи. Я сварю кофе.
– У нас есть кофе?
– Не знаю, – растерялся Малыш, – я как-то не подумал.
– И денег у нас нет, – вздохнула Ленка, – я всю свою заначку отдала Паганелю.
– Какому Паганелю? – не понял Малыш.
– Доктору, который приходил.
Ленка откинулась на подушки и стала смотреть в потолок. Петля над ее головой призывно качалась.
– Сними это, – попросила она.
Малыш взглянул на петлю и не двинулся с места.
Ленка опустила ноги на пол и, не нашарив на полу тапочек, босиком вышла из комнаты.
Постояла на холодном кафеле в ванной перед зеркалом, но почувствовав, что замерзли ноги, побрела в кухню, поставила чайник на плиту и перевела с десяток спичек, разжигая газ. Потом села в свое любимое кресло и уставилась в одну точку.
На столе стояла оставшаяся в живых фарфоровая чашка из старинного кузнецовского сервиза, а рядом – осколки разбитого Паганелем блюдечка. Под ним зеленела бумажка. Ленка не поверила своим глазам. Это были ее счастливые сто долларов.
Видимо, когда Ленка выходила бросить короткий взгляд на Малыша, Паганель, уже одевавшийся в прихожей, вернулся на кухню и оставил на столе свой гонорар.
Это показалось Ленке настолько удивительным, что она даже не сумела обрадоваться как следует. Просто сидела на своем троне и тупо смотрела на деньги.
Этих средств им вполне хватило на две недели. Потом позвонил Игорь и сказал, что появился чумовой заказ на создание корпоративного гимна для одного известного нефтяного банка. А там, где нефть, там и деньги, и если она успеет подсуетиться, то скромную штуку баксов можно сорвать, как с куста.
Ленка подсуетилась и за вечер написала гимн, который у Малыша вызвал гомерический хохот, у Игоря легкое недоумение, а у заказчиков – настоящий восторг. «За нас, за вас, за нефть и газ, за банк, что самый хитрый в мире!» Конечно, слово «хитрый» было тут же заменено на «лучший», и когда все это пафасное сооружение саранжировали, записали и свели, получилось на самом деле совсем недурно.
Вообще Ленка привыкла делать любую, даже заказную работу максимально качественно, и ни за один свой текст ей не было стыдно. Зато Малыш никогда не упускал случая поиздеваться над Ленкиным творчеством. За время их совместного проживания он сильно вырос в ее глазах как поэт, но самой Ленке никак не удавалось доказать ему, что и ее скромные способности имеют право на существование.
Война поэта и текстовички начиналась обычно на кухне, потом плавно перетекала в гостиную, и последняя кровопролитная битва происходила, естественно, в спальне и заканчивалась, как правило, полной и безоговорочной победой сильнейшего, после чего ремесленнице от литературы приходилось трудиться в поте лица над восстановлением народного хозяйства победителя. И хозяйство поднималось как на дрожжах, причем по несколько раз за ночь, и к утру и победитель и побежденная, одинаково усталые, но довольные, засыпали в объятьях друг друга.
Так было... Но потом Малыш заметно изменился. Казалось, что его совсем перестала интересовать не только Ленкина поденная работа, но и она сама.
По утрам Ленка видела одну и ту же картину: Малыш в одних джинсах на голом теле стоит в проеме окна и курит в форточку. Ленка, делая вид, что спит, наблюдала за ним через частую решетку своих неплотно прикрытых ресниц. И порой ей мерещилось, что это не она, а он находится в клетке. А Ленка, точно надзиратель, стоит по другую сторону и следит за тем, как его черная спина шевелит от нетерпения лопатками и никак не может выпростать из-под них свои смятые бессильные крылья, чтобы снести ими ненавистную решетку и вырваться наконец на свободу.
За окном поднимался мартовский багровый рассвет. Календарная зима давно кончилась, но утренние не по-весеннему трескучие морозы оставляли на окнах прежние коклюшечные узоры, которые к полудню таяли от горячих солнечных лучей, а к утру выплетались вновь.
И все равно, когда Ленка изредка днем выходила на улицу, там уже все дышало весной. Из-под серых нагромождений сугробов бежали тонкие прозрачные ручейки, небо очистилось от туч и заблестело, собачьи свадьбы водили хороводы у метро, где приезжие издалека тетки торговали вениками.
Ленка всегда равнодушно пробегала мимо торговок, пока одна из них однажды ее не окликнула:
– Купите букетик, не пожалеете.
– Разве это букетик? – удивилась Ленка.
– Это багульник – цветы такие, – ответила тетка, – поставите в воду, и через неделю он расцветет. Красиво так...
Ленка не поверила торговке, но цветы все-таки купила и, вернувшись домой, поставила их в вазу. Малыш не проявил к ним никакого интереса, и вскоре они оба о багульнике забыли.
Мрачные утренние бдения Малыша переросли в дневную раздраженную усталость, и в такие часы Ленка, стараясь не попадаться ему на глаза, пряталась в других комнатах. Они могли весь день совершенно автономно бродить по квартире, ни разу друг с другом не встретившись.
К счастью, в доме была прекрасная библиотека, и Ленка полдня могла провести за чтением. Еще полдня уходило на приготовление еды, уборку и мелкую постирушку. Всю домашнюю работу она старалась делать только в отсутствие Малыша, и когда он возвращался из своего одиночного плаванья, на столе уже была раскинута скатерть-самобранка.
Малыш машинально поглощал все предложенное, гасил в кухне свет и снова долго стоял в проеме окна, вглядываясь в мерцающую темноту города.
Ленка надеялась, что вскоре это пройдет, Малыш очнется от своей посталкогольной летаргии и жизнь вновь заискрится всеми цветами радуги. Однако проходили сначала дни, а потом и недели, но Малыш не становился прежним, а напротив, все больше мрачнел и все чаще отгораживался от Ленки решеткой ее собственных утренних ресниц.
Но спали они все еще вместе, сползаясь под вечер к своему логову, как голодные волчата, и, произведя ненужный, но ставший таким привычным ритуал, засыпали в позе ложек – Малыш отворачивался лицом к окну, а Ленка прикрывала его собой с тыла.
Порой она пыталась растормошить Малыша, разговорить его, заставить улыбнуться, но, как ни старалась, каждый раз упиралась лбом в глухую и непроходимую стену.
Лучше в он пил, думала Ленка и тут же ужасалась своим мыслям, зная, что этот путь грозит им обоим неминуемой гибелью. Медленная алкогольная жизнь стояла на одном мосту со смертью, и было слишком очевидно, кто в этом противостоянии одержит победу. Белый баран стащит с себя пушистую кучерявую шкурку и предстанет пред светлы очи черного во всей своей неприкрытой красе. Саван такой белый-белый, а коса такая острая-острая...
Белая, абсолютно трезвая Ленкина горячка показалась ей еще страшней алкогольной, и она решила впредь не будить в Малыше зверя и до поры-до времени оставить его в покое.
Однажды утром он сам ее растолкал и предложил прокатиться за город. Ленка, удивленная и растерянная, стала суетливо собирать в кастрюльки оставшуюся с вечера еду, они наскоро выпили кофе и поехали.
Их вылазка на природу случилась за два дня до Пасхи. Все истинно верующие граждане, чтобы не пропустить пасхальную службу, остались в городе, а все неверующие, обвешанные до зубов котомками с куличами и яйцами, рванули на захват электричек.
Ленка и Малыш протряслись всю дорогу в тамбуре, но когда вышли из поезда на дальней незнакомой станции под названием «черт-те какой километр», Ленка об этих мелких неудобствах уже не вспоминала, переключившись на обдумывание крупных.
После отхода поезда наступила полная и какая-то неестественная тишина, посеявшая в Ленке необъяснимую тревогу. Еще полчаса назад ей и в голову не могло прийти, что в двух часах езды от Москвы существует такая непроходимая глушь.
Малыш сказал, что до деревни надо идти километров пять через поле и лес, и вид расквашенной тракторами дороги тоже не прибавил Ленке особого энтузиазма.
Но именно трактор спас их от нежелательного путешествия, и еще добрых полчаса они подскакивали в кабине местного механизатора, который уже с утра был явно навеселе. Ленка вцепилась в Малыша и до конца пути его не отпускала. А он, чтобы не вывалиться случайно из кабины, держался за какую-то непонятную металлическую штуковину и всю дорогу загадочно улыбался. Казалось, все это доставляет ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Он бы так ехал и ехал, и шел, и полз, и греб... Сначала по бескрайним простором родины, потом по непроходимым джунглям Амазонки, дальше – по африканской саванне, истокам Нила, аравийской пустыне, предгорьям Тибета, берегам Ганга, австралийскому побережью, льдам Антарктиды... Магеллан хренов.
Бывает такая редкая порода мальчиков, чья задница устроена столь оригинальным способом, что сама притягивает к себе приключения. Не сидится этим сорванцам дома в тепле и уюте, вид из окна, видите ли, раздражает. Одно и то же, одно и то же, одно и то же каждый день.
А там, за домами, за городом – горизонт! А за горизонтом – лето! А летом рождаются дожди, и ветра с утра до ночи качают их синие люльки. Дожди плачут, плачут, плачут и плачут. А еще пищат и писаются. Но в конце концов все-таки вырастают и в обнимку со своими растрепанными няньками идут гулять по белу свету. И если очень захотеть, то очень даже можно сесть им на хвост и прокатиться на халяву вокруг всего земного шара.
И вот в один прекрасный день мальчики забрасывают в заплечный мешок горбушку черного хлеба, соль, удочку, карту звездного неба и бегут, бегут, бегут, задыхаясь, от своих скучных безнадежных домов в поисках веселых гарантированных приключений. Они едут на попутках, трясутся в товарных поездах, прячутся в грузовых отсеках самолетов, вертолетов, кораблей, а на худой конец, даже в кабинах пьяных в сосиску механизаторов и чувствуют себя при этом совершенно счастливыми.
Чего не скажешь об остальных.
Трактор наконец остановился, и Ленка, опершись на плечи Малыша, с трудом спустилась на землю. Руки и ноги дрожали, но мысль о том, что неминучая гибель в тракторной катастрофе отодвигается в необозримое будущее, – радовала. В тот момент Ленка еще не знала, что аттракцион погружения в природу еще не закончился, и впереди ее ждут новые незабываемые впечатления.
Обыкновенный деревенский, покосившийся, как Пизанская башня, пятистенок смотрел на Ленку тремя тревожными окнами. В него не то чтобы войти, с ним рядом находиться было небезопасно. Но Ленка, решив, что терять ей уже нечего, сделала глубокий вдох и бесстрашно шагнула внутрь.
Дом устоял, только недовольно поскрипел дверями, поворчал половицами, но ясно было, что все это не всерьез, а просто так, по старой привычке. Да и внутри он смотрелся как-то крепче, надежней и даже веселей.
Малыш чувствовал себя великолепно. Казалось, он даже не замечал Ленкиного подавленного настроения или только делал вид, что не замечает. Войдя в дом, он тут же занялся печью, но принесенные с улицы дрова нещадно дымили и не собирались разгораться. На растопку пошла березовая кора, какие-то старые газеты и даже жир от привезенной из города курицы.