Да, самое время. Если бы не мама. Ей так нравится мной гордиться. Но неужели ей не надоело тащить свою престарелую дочь, которую замуж никто не берет, а на содержание и подавно. Конечно, мы могли бы съехаться с ней и сдавать уже две квартиры. А как же личная жизнь? Моя. И, надо ей отдать должное, ее тоже? С этим делом и так хреново, а будет просто невыносимо. А что остается от денег, вырученных за сданную квартиру, после того как заплатишь квартплату? Одни горькие слезы. И что бы мы делали, если бы не мамина пенсия и мои скромные гонорары? Пошли бы картошку выращивать. Или репку.
Посадил дед репку. Выросла она большая-пребольшая. Пришло время ее в салат крошить, но застряла в грядке крепко пузатенькая репка, а мышка в мышеловке застряла тоже ловко. Остались бабка с дедкой без мышки и без репки. Теперь на полку зубки положат отдыхать...
– Ты что, на завтрак не ходила? – заботливо поинтересовалась Курочкина, заходя в номер.
– А сколько времени? – очнулась Ленка.
– Вот так я и знала! – всплеснула руками Любка. – Если бы я за тобой не зашла, ты бы так весь день на кровати и провалялась.
– Не преувеличивай.
– А я не преувеличиваю, – перешла в нападение Любка, – я, напротив, преуменьшаю степень твоего морального разложения!
– Тебе что, завидно?
– Мне не завидно, – неожиданно захлюпала носом Курочкина, – мне, если хочешь знать, обидно! Бьешься тут, бьешься, а некоторые...
Ленка встала с кровати, подошла к холодильнику и, достав из него бутылку минералки, протянула Любке:
– Плюнь и разотри, все равно с Серым тебе ничего не светит.
– А сама-то, сама так и побежала вчера! – не унималась Любка. – Он ей по морде, а она за ним вприпрыжку. Ну никакой девичьей гордости!
– Да где уж нам, – засмеялась Ленка, обнимая Курочкину за плечи. – Насчет «девичьей» – это ты правильно заметила.
– Ну зачем тебе Серый нужен? Ты же с Игорем приехала!
– Давай сразу расставим все точки над «и», – предложила Ленка. – Слушай и запоминай! С Игорем у нас чисто профессиональные отношения, а Серый знал меня, можно сказать, еще ребенком. Он многое для меня сделал, многому научил, и я многим ему в жизни обязана. Но все это в прошлом, понимаешь?
– Вы что, теперь просто друзья? – с надеждой во взоре спросила Курочкина.
– Да вы все сговорились, что ли? – разозлилась Ленка. – Достали вы меня со своей дружбой!
– А разве дружбой можно достать? – удивленно захлопала глазами Курочкина.
– Достать нельзя, – устало сказала Ленка, – унизить можно.
– Унизить дружбой? Как это?
– А вот так! – усмехнулась Ленка. – Типа все, подруга, вали на все четыре стороны. Побыла немножко любимою и хватит. Предлагаю тебе дружбу и сердце, а жить предпочитаю с женой.
– Это Серый тебе сказал? – охнула Курочкина.
– Он, – призналась Ленка.
– Вот сволочь!
– А я тебе что говорю!
Ленка засмеялась нервно и полезла в сумку за сигаретами.
Курочкина зачем-то вскинула над головой бутылку с минералкой и, застыв в позе статуи свободы, задумалась.
Ленка на всякий случай отошла от нее подальше.
– Тогда я на Игоря накинусь! – приняла решение Любка, рубанув бутылкой воздух.
– Других, что ли, мужиков нет? – отшатнулась Ленка. – Шило, уверяю тебя, мыла не краше.
– Ты что, и с Игорем тоже дружишь? – осенило Курочкину.
– Ну вот, опять! – Ленка отняла у нее пластиковое оружие и постучала им Курочкиной по лбу. – Ты когда-нибудь научишься соображать или нет?
– Я все поняла! – Та села на кровать, взгромоздив себе на голову треуголку из подушки. – Только не бей меня больше.
– Знаешь, – засмеялась Ленка, – а я уже начинаю к тебе привыкать!
– И я, Лена... тоже, – сказала Курочкина, краснея, и, потупив ясный взор, добавила: – Я тебя тоже крайне сильно полюбила.
Глава 7
Глава 8
Посадил дед репку. Выросла она большая-пребольшая. Пришло время ее в салат крошить, но застряла в грядке крепко пузатенькая репка, а мышка в мышеловке застряла тоже ловко. Остались бабка с дедкой без мышки и без репки. Теперь на полку зубки положат отдыхать...
– Ты что, на завтрак не ходила? – заботливо поинтересовалась Курочкина, заходя в номер.
– А сколько времени? – очнулась Ленка.
– Вот так я и знала! – всплеснула руками Любка. – Если бы я за тобой не зашла, ты бы так весь день на кровати и провалялась.
– Не преувеличивай.
– А я не преувеличиваю, – перешла в нападение Любка, – я, напротив, преуменьшаю степень твоего морального разложения!
– Тебе что, завидно?
– Мне не завидно, – неожиданно захлюпала носом Курочкина, – мне, если хочешь знать, обидно! Бьешься тут, бьешься, а некоторые...
Ленка встала с кровати, подошла к холодильнику и, достав из него бутылку минералки, протянула Любке:
– Плюнь и разотри, все равно с Серым тебе ничего не светит.
– А сама-то, сама так и побежала вчера! – не унималась Любка. – Он ей по морде, а она за ним вприпрыжку. Ну никакой девичьей гордости!
– Да где уж нам, – засмеялась Ленка, обнимая Курочкину за плечи. – Насчет «девичьей» – это ты правильно заметила.
– Ну зачем тебе Серый нужен? Ты же с Игорем приехала!
– Давай сразу расставим все точки над «и», – предложила Ленка. – Слушай и запоминай! С Игорем у нас чисто профессиональные отношения, а Серый знал меня, можно сказать, еще ребенком. Он многое для меня сделал, многому научил, и я многим ему в жизни обязана. Но все это в прошлом, понимаешь?
– Вы что, теперь просто друзья? – с надеждой во взоре спросила Курочкина.
– Да вы все сговорились, что ли? – разозлилась Ленка. – Достали вы меня со своей дружбой!
– А разве дружбой можно достать? – удивленно захлопала глазами Курочкина.
– Достать нельзя, – устало сказала Ленка, – унизить можно.
– Унизить дружбой? Как это?
– А вот так! – усмехнулась Ленка. – Типа все, подруга, вали на все четыре стороны. Побыла немножко любимою и хватит. Предлагаю тебе дружбу и сердце, а жить предпочитаю с женой.
– Это Серый тебе сказал? – охнула Курочкина.
– Он, – призналась Ленка.
– Вот сволочь!
– А я тебе что говорю!
Ленка засмеялась нервно и полезла в сумку за сигаретами.
Курочкина зачем-то вскинула над головой бутылку с минералкой и, застыв в позе статуи свободы, задумалась.
Ленка на всякий случай отошла от нее подальше.
– Тогда я на Игоря накинусь! – приняла решение Любка, рубанув бутылкой воздух.
– Других, что ли, мужиков нет? – отшатнулась Ленка. – Шило, уверяю тебя, мыла не краше.
– Ты что, и с Игорем тоже дружишь? – осенило Курочкину.
– Ну вот, опять! – Ленка отняла у нее пластиковое оружие и постучала им Курочкиной по лбу. – Ты когда-нибудь научишься соображать или нет?
– Я все поняла! – Та села на кровать, взгромоздив себе на голову треуголку из подушки. – Только не бей меня больше.
– Знаешь, – засмеялась Ленка, – а я уже начинаю к тебе привыкать!
– И я, Лена... тоже, – сказала Курочкина, краснея, и, потупив ясный взор, добавила: – Я тебя тоже крайне сильно полюбила.
Глава 7
Погрузка в автобусы прошла дружно и без особых заминок.
Ленка с Курочкиной устроились вместе на одном из первых сидений. Сразу за ними расположился Эдик с какой-то худой, явно подтанцовочного вида девицей.
Ленка без конца вертела головой из стороны в сторону, но ни Серого, ни Игоря так и не увидела. Они, по всей вероятности, успели сесть в другой автобус.
Тетенька-экскурсовод предложила сделать небольшой круг по городу для обозрения многочисленных местных достопримечательностей, а только потом ехать за город на пикник. Пожелания присутствующих отменить экскурсию и сразу махнуть на природу несказанно обидели принимающую сторону, нисколько не поколебав при этом ее твердости.
Родина первого ткацкого станка и второй общегородской маевки изобиловала многочисленными памятниками и местами боевых тусовок революционно настроенных ткачей и ткачих.
Ленке подумалось, что в свое время все эти пламенные революционеры были обыкновенными девочками и мальчиками, играющими на лужайке в войну. И если бы их фабриканты-хозяева не были такими жмотами, а дали бы им побольше дешевого пива и вина, то, глядишь, и революции в никакой не случилось. Вот, например, как сейчас. Революционная ситуация давно назрела и даже в некоторых местах стала гнойно прорываться наружу, но в общем и целом, слава богу, ничего, сплошная тишь да благодать. Все насосались и лежат спокойно в лежку, не раздражая своих нынешних благодетелей голодными и вопрошающими взглядами. Мол, не бойтесь, ребята, вам ничего не грозит. Три миллиона брошенных на произвол судьбы беспризорников вряд ли доживут до той почтенной зрелости, которая завтрашним лучезарным утром высветлит им одурманенные наркотой мозги, поднимет на баррикады и отомстит за их поруганное сегодня.
Ленка стояла у памятника знаменитой ткачихе, державшей на вытянутых мускулистых руках объемную скатку тяжелого чугунного ситца, и размышляла о том, что на ладонях у этой тетки так же спокойно и непоколебимо лежит все государство. И, наверное, еще долго продолжит так лежать, разнеживая на весу свою равнодушную затвердевшую задницу, – пока будет жить на свете эта простая русская баба.
Ленка нашла в траве ромашку, сорвала и, когда все уже уходили, отстала и незаметно положила белый лохматый цветок к исполинскому подножью грудастой чугунной ткачихи. Спасибо тебе, тетка, если б не ты... То где бы мы все...
До реки ехали долго, какими-то длинными объездными путями, мимо растащенных на кирпичи заводов и навсегда остановившихся фабрик. Потом автобусы неожиданно вынырнули в поля, на горизонте появилась яркая золотая полоса густых прибрежных кустов, и вскоре автобусы подъехали к ним и остановились.
На большой живописной поляне раскинулись три брезентовых шатра цвета хаки, стояли столы, крытые белыми скатертями, а у полевых кухонь суетились резвые солдатики.
Где-то я эту картинку, достойную пера, уже видела, подумала Ленка, выходя на поляну.
– Какая невообразимая красота! – защебетала под ухом Курочкина. – Левитановская охристая осень, уходящая на зиму натура, прощальный привет улетающих стай... Аж мурашки по телу!
– Скорее зуд, – поправила ее Ленка.
– Все-то ты опошлишь, – обиделась Курочкина.
– Девочки, не ссорьтесь. – К ним подошел Эдик и обнял их обеих за плечи. – Давайте лучше друг друга любить.
– Втроем? – поинтересовалась Ленка.
– Ну-у, – восхищенно протянул Эдик, – об этом можно только мечтать.
– Так мы можем тебе это устроить, правда, Лен? – радостно предложила Курочкина.
– Нет уж, спасибо, – отказалась Ленка, высвобождаясь из тесных, уже не совсем дружественных объятий. – Я как-нибудь пешком постою.
– Ну и ладно, – еще больше обрадовалась Курочкина, – мне больше достанется.
Ленка из-под руки оглядывала веселую разношерстную толпу и снова не находила в ней ни Серого, ни Игоря.
– Не ищи их, – сказала со знанием дела Курочкина, – твои оба на званом обеде у мэра.
– Ты все это время знала и молчала как партизанка? – удивилась Ленка.
– А я и им тебя не выдала, – с вызовом сообщила Курочкина. – Они после завтрака тебя повсюду искали.
– Дура ты круглосуточная и не лечишься, – равнодушно отозвалась Ленка.
– Сама такая! – Курочкина показала Ленке огромный, как географическая карта мира, язык и тут же скрылась в толпе.
– А кто он, этот Игорь? – спросил Эдик, оставшись с Ленкой наедине. – Морда такая знакомая, а где видел, не помню.
– Не твое дело, – отрезала Ленка и пошла в сторону реки.
Чем дальше она отходила от лагеря, тем тише становились за ее спиной и музыка, и смех, и восторженные вопли Курочкиной.
Ленка легла прямо на землю, на теплую, успевшую высохнуть и согреться траву и устало прикрыла веки.
Ленке снилось, как по ее обнаженной руке в колонне по четыре марширует рота потных оранжевых муравьев.
Она открыла глаза и увидела, что лежит в чем мать родила на огромной, размером с футбольное поле кровати, а на ее предплечье, уютно уткнувшись носом ей в грудь, мелодично посапывает чья-то тяжелая кудрявая голова.
Ленка снова смежила тяжелые веки, и тут же муравьи, стянув с затылков вонючие краповые береты, стали устраиваться на привал. Откуда ни возьмись появилась солдатская полевая кухня, и солдатики, наполнив котелки чем-то густым и нестерпимо горячим, дружно принялись за еду.
Где-то вдали буднично и трамвайно загрохотало. В окне нервно задребезжало стекло. Ленка окончательно пробудилась и прислушалась.
Кроме периодического трамвайного заикания со стороны окна доносился еще какой-то другой, неприятный и нервный звук. Ленка приподняла голову.
Огромная живая муха в сотый раз бросалась грудью на непробиваемую амбразуру окна и тут же, обессиленная и ошеломленная, падала с него на пыльный газон подоконника. Там, опустив в прощальном поклоне чахлые, проржавевшие по краям соцветия, умирали фиалки, обезвоженные, равнодушные и давно невосприимчивые ни к своему, ни к чужому горю.
Какое-то время муха, прячась под их еще живыми туманными листьями, хранила гордое и непроницаемое молчание. Потом очухалась, завозилась и стала проворно шевелить передними короткими лапками, тщась стереть с их шероховатой поверхности едкую цветочную пыльцу.
В двух сантиметрах от насекомого, беззвучно отвиляв в воздухе розовым вялым парашютом, опустился на землю мертвый фиалковый диверсант. Короткое болезненное оцепенение сковало муху на мгновенье и тут же отпустило. Она вдруг встрепенулась, ожила, заныла обиженно и напряженно и, вновь заведя свой нудный безжалостный моторчик, тяжело взлетела.
Ленка устала следить за чужой затянувшейся агонией и переключила внимание на своих на редкость живучих муравьев. С этими скотами поpa уже было что-то делать. Она чуть напрягла затекшую, неподатливую руку, и тут же Малыш, испуганно вздрогнув во сне, перекатился с живота на спину, освободив тем самым ее истерзанное предплечье от пыток голодных прожорливых муравьев. Помятая, изглоданная до кости рука, наполняясь из Ленкиных обширных закромов молодой, освобожденной кровью, рефлекторно дернулась и начала медленно принимать свою первоначальную форму.
Ленка осторожно приподнялась на локте еще не совсем пришедшей в себя руки и принялась внимательно и одновременно с недоумением рассматривать Малыша.
Состояние покоя изменило его лицо почти до неузнаваемости. Или, напротив, узнаваемости, но какой-то другой, не соотносящейся с ним. Что-то близкое и в то же время чужое было в его четком профиле, мощной шее, черных спутанных волосах. Где она видела этот упрямый подбородок, эти чуть опущенные уголки губ, эти густые, почти сросшиеся на переносице брови?
Что-то серо-розовое, переходящее в сиренево-голубое, мелькнув у нее перед глазами, подхлестнуло обленившуюся память. Перед Ленкой лежал вовсе не Малыш, а самый обыкновенный, только что спустившийся с гор Демон. Но не тот, лермонтовский, весь из метаний и любви, а врубелевский – из страсти и порока.
Она вздрогнула и замотала головой из стороны в сторону, чтобы прогнать это странное наваждение и вернуться с заснеженных горных вершин на нашу бренную землю. Ленка на секунду отвела взгляд, словно испугалась быть обнаруженной, но объект наблюдений никак на нее не реагировал, и она продолжила свои визуальные изыскания.
Глаза Малыша все еще были плотно и, как ей казалось тогда, надежно закрыты. Тень от его длинных изогнутых ресниц, падая на глубокие, чуть желтоватые подглазья, преображала светлой и какой-то умиротворенной скорбью его новое лицо, еще вчера представлявшееся Ленке таким вызывающим и наглым. Губы, крупные, бледно-розовые, с тонкой коричневой линией по краю, были чуть приоткрыты и обнажали полоску ровных непогрешимых зубов. Такими зубами, наверное, удобно перемалывать в муку твердые пшеничные зерна. Или рвать на куски сырое, еще пахнущее кровью мясо, грызть свежесорванные, покрытые твердым шероховатым панцирем орехи. А еще тихонечко, не травматично покусывать вздыбленные соски юных невинных отроковиц или жестоко терзать крепкие клиторы их матерей. А то, прокусив острыми резцами артерию на чьей-то высокой избранной шее, пропускать через их плотный частокол густое, засахарившееся в плотной предсмертной истоме черно-вишневое вино.
А может быть, это не Демон? Может, это сам Дракула спал в теле Малыша, скрывая в нем до поры до времени свое кровососущее начало? Знала ли в тот день Ленка, на что она нарвалась-напоролась? На какой железобетонный кол села? Каким гвоздем себя проковыряла? На какое акушерское кресло взгромоздилась, похабно разведя ноги в стороны?
Она не знала, но с самого начала чувствовала, предвидела, самой себе предсказывала горение в этом медленном пожирающем огне глупой кликушествующей страсти и уже сама как полновластная участница поджога только маслица подливала, только угли раздувала, только плясала вокруг этого пожара, ни разу не пошевелив рукой во свое спасение. Не отвернула голову, не отвела взгляда, не оттолкнулась, как от кормы одиноко пылающего нефтяного танкера, и не поплыла прочь, к теплому комфортабельному берегу, изо всех сил лупя ногами невинную океанскую гладь.
Значит, так тому и быть. Значит, так ей и надо. Значит, не судьба. Или, напротив, Судьба?
Ленка сузила глаза и тихонечко потянула за край простыни. Малыш не шевельнулся, лишь вздохнул глубоко, по-детски зачмокал губами и тут же снова затих. Затаившись на семь осторожных неслышных выдохов, Ленка была уже не в силах справляться со своим маниакальным, раздирающим на части любопытством. Она сделала восьмой, незапланированный, вдох и снова сосредоточилась на предмете своих нехитрых опытов. Простыня, медленно и неохотно поддаваясь Ленкиными осторожным движениям, сползла плавно на пол, окончательно обнажив и без того обнаженное тело Малыша.
Холст. Масло. На этот раз Петров-Водкин. Купание красного коня. Те же линии, те же пропорции, та же чуть встревоженная поза ездока со слегка согнутыми в коленях ногами. Вот только конь из-под мальчика куда-то испарился. И получилось купание красного фаллоса. Четкие, доведенные до автоматизма движения женских заботливых рук: моем-моем трубочиста, чисто-чисто, чисто-чисто.
Ленка смотрела на это странное, словно оживающее под ее пальцами изобретение природы и не понимала ни красоты его, ни назначения. Она не хотела верить, что именно этот маленький сморщенный отросток не так давно поднимал ее до самого предела оглушительной сверхзвуковой высоты, доводил до болезненного приступообразного восторга и долго не давал опуститься на землю после невесомого в своей свободе парения. Ленка икнула и вдруг почувствовала себя такой обиженной, совращенной и обманутой, как будто кто-то всю ночь горячо и клятвенно божился на ней жениться, а под утро, сделав свое грязное дело, раздумал.
Но голова боится, а руки делают, и она машинально продолжала купание, с удивлением наблюдая, как ее неловкие, но терпеливые прикосновения сотворяют необыкновенное чудо. Старичок рос, расправлял плечи, разглаживал мелкие частые морщинки и сгонял их в одну глубокую и подвижную складку на своей крепкой, уже не помещавшейся в Ленкиной руке шее. Он весь гордо выпрямился, высоко вздернул голову и, косо зыркнув на Ленку единственным монгольским глазом, зашатался пружинно из стороны в сторону и вдруг – затих.
Сейчас плюнет, решила она и от греха подальше убрала руку.
– Не останавливайся, – тихо приказал Малыш и, сжав железными пальцами сначала ее запястье, потом локоть и дальше – шею, наклонил Ленкину голову над собой и заставил закончить прерванную без уважительной причины работу.
Затем повелитель и рабыня поменялись ролями, и Ленка до тех пор милостиво принимала искусные ласки своего раба, пока тот снова не взбунтовался и не возглавил очередное восстание, чтобы сполна отомстить своей госпоже за все перенесенные им унижения.
Мухе повезло больше.
Ей удалось спастись. Потоки воздуха, подчиняясь каким-то непонятным законам, подхватили ее, подняли наверх и вытолкнули под зад точно в форточку. Это последнее, что удалось Ленке заметить пред тем как семьсотсемидесятицветная радуга накрыла ее с головой. Воцарилась мертвая и какая-то тревожная тишина. Как перед грозой, подумала Ленка. Или как после грозы? Воздух, наполненный озоном и еще другими неизвестными включениями с еле различимым терпким мускусным запахом, все еще кружил ей голову и не давал окончательно прийти в себя.
Малыш очнулся первым.
– А ты смелая, – сказал он, водя Ленкиными пальцами по своим губам.
– С чего ты взял? – удивилась она.
– Не каждая в на это решилась...
– На что «на это»? – не поняла Ленка.
– А если б я оказался Чикатиллой? – ответил вопросом на вопрос Малыш.
– Значит, судьба моя такая.
– И часто ты так судьбу испытываешь?
– Тебе интересно, как часто я с первым попавшимся бросаюсь во все тяжкие?
– Ну, в общем, да, – смутился Малыш.
– По четным дням и субботам, – засмеялась Ленка.
Малыш подсчитал что-то в уме и снова спросил:
– Стало быть, у тебя сегодня выходной?
– У меня сегодня день открытых дверей.
– То есть всем можно?
– Можно, но не всем, – вдруг разозлилась Ленка, – некоторым это посещение будет очень дорого стоить.
– Хочешь, я подарю тебе персик? – начал торговаться Малыш.
– В зачет былых заслуг?
– Нет, – твердо сказал Малыш. – Считай, что ты просто провела бесплатную рекламную акцию.
– Ну и как товар? – заинтересовалась Ленка.
– Я готов оплатить всю будущую партию.
– У нас есть будущее?
– А ты в этом сомневаешься?
– Сомневаюсь.
– Не сомневайся, – уверенно произнес Малыш, – у нас будет самое лучшее на свете будущее.
– Тогда лучше цветок, – подумав, попросила Ленка.
– Какой цветок?
– Цветик-семицветик, чтоб желанья выполнял...
– Нет проблем. – Малыш вскочил и стал прямо на голое тело натягивать джинсы.
– Ты это серьезно? – не поверила своим глазам Ленка.
– Малыш в лепешку расшибется, лишь бы Карлсон не улетел к себе на крышу.
Ленка приподнялась на локте и стала с интересом наблюдать, как Малыш мечется по спальне.
– Ты только никуда не уходи, – сказал он, доставая из-под кровати свитер.
– Хорошо, не уйду, – согласилась Ленка и крикнула ему вдогонку: – Не забудь, мне нужен семицветик.
Но Малыш уже не слышал ее.
Где-то вдалеке стукнула дверь, и Ленка осталась одна.
Что я здесь делаю, спохватилась она. И внутренний голос услужливо ответил: «Вали отсюда, дура. Пользуйся моментом. Никто тебя не поймает, искать будет – в жизни не найдет. Ни имени, ни фамилии, ни адреса, ни телефона, никаких особых примет, улик, отпечатков пальцев. Хотя пальчики, пожалуй, остались. Но кто же их снимать станет? А если не лежать тут неподвижной колодой, то есть еще возможность и от них избавиться».
Но зачем, сама себе возразила Ленка. Я не хочу.
Я никуда не хочу уходить.
Да и как можно уйти, когда дверь закрыта на ключ снаружи?
Если только улететь?
Но я не хочу никуда улетать.
Ленка встала с постели и подошла к окну. Посмотрев вниз, она пришла к выводу, что квартира Малыша находится приблизительно на этаже одиннадцатом-двенадцатом.
А двенадцатый этаж, даже с парашютом, – это высший пилотаж, это, братцы, круто. Не готов ваш Карлсон взмыть с полпинка за тучи, вот бы мух объединить в эскадрон летучий!
Прав Малыш: как было так можно? Так легкомысленно, так опасно, так бестолково? Или все-таки толково? По крайней мере, толковать о случившемся сейчас уже поздно. Но лучше жалеть о том, что ты сделала, чем о том, чего не сделала. Пополнять бухгалтерскую ведомость списком упущенных возможностей можно бесконечно долго, но эти самые суки-возможности с возрастом появляются все реже. Поэтому и пришлось идти ва-банк, и шампанское, как известно, не заставляет ждать рискнувших. Не всю же жизнь заклеивать пластырем расквашенную об асфальт морду? Может же и мне, с конца на конец, повезти?
Но в чем, по большому счету, моя удача? В чем везение? Радость, от которой хочется прыгать до потолка? Счастье, от которого хочется плакать? Внезапный, незаслуженный, неслыханный подарок судьбы?
Или ее подножка? Подковырка? Пощечина?
Дура! Остуди мочу.
Ладно бы бизнесмен какой, олигарх или, на худой конец, писатель, желательно культовый. Так ведь нет! Обыкновенный поэт, очень может быть, что плохой, возможно даже законченный графоман, причем без определенного места жительства и, как ни крути, без определенных занятий. То есть БОМЖ и БОЗ в одном лице.
Что такое БОМЖ – понятно, а что такое БОЗ? Почему эта аббревиатура никогда и никем не используется? Что это за слово, которое так ранит ухо? Ведь это так просто и складно получается: Без Определенных Занятий, значит – БОЗ.
Но в переводе со старословянского БОЗ – это Бог!
Какое странное совпадение, неправильное, богохульное. Но в каждом совпадении есть доля Знака. А что такое Знак? Знамение, предостережение, предвосхищение, ожидание, радость, догадка, боязнь...
Боязнь греха или расплаты за него?
Но как можно бояться греха? Грех сладок, как та ягода, что ели вместе. Расплата, горька ягода, достанется тебе одной.
Выбирай, старуха, что делать. Налево пойдешь – одиночество найдешь, направо пойдешь – обретешь БОЗа.
Но разве можно сотворить себе кумира из обыкновенного тунеядца? Разве тунеядец может быть Богом?
Но ведь и Бог неизвестно где живет и непонятно чем занимается. То есть и Бог – БОМЖ и БОЗ в одном лице, а все земные БОЗы и БОМЖата – его дети?
Не потому ли на Руси, как нигде в другом месте, не принято равнодушно проходить мимо сирых, убогих и бедных? Бедность у нас не порок, бедность у нас – испытание. И каждый знает, что от сумы и тюрьмы зарекаться смешно и недальновидно. Это может случиться с каждым. Поэтому заранее надо позаботиться о своем возможном будущем. Сначала ты кому-нибудь поможешь, а потом тебе кто-нибудь.
Не проходите мимо, дамы и господа, не отводите глаз, большой папа Бог учит нас милосердию.
А что такое милосердие, если не любовь? А что такое любовь, если не Бог? Значит, оказывая милосердие, мы любим Бога?
Это что же, я сейчас здесь из жалости нахожусь? Но ведь «жалею» и «люблю» – слова-синонимы.
Уже «люблю»?
Как страшно, мама.
Не было у бедного Малыша собаки, а тут целый Карлсон. Залетел, паршивец, именно в это окно, когда вокруг столько других и все до одного нараспашку. Совпадение или Знак? Что такое Знак в этом контексте? Не подтверждение ли правильности выбора?
Сколько угодно можно рассуждать, сомневаться, надеяться, верить, мечтать – все равно верховный главнокомандующий будет смотреть на нас с неба и хитро улыбаться. Не стройте планов, господа, если не хотите быть осмеянными.
Но разве меня могут остановить логические рассуждения? Даже мои, собственные. Ведь я неисправима! Мне надо чувствовать, дышать и видеть! Гореть, бояться, ненавидеть! В себе самой зажечь любовь и ждать, поскуливая тонко, и принимать сквозь боль и кровь свою случайную любовь как Богом данного ребенка.
А листья за окном уже мели...
Они гудели мерно, как шмели...
Как будто ты заранее все знал...
Ленка проснулась от непонятного шороха.
Еще не понимая в чем дело, она открыла глаза и увидела, как по белому снегу простыни на нее надвигается страшная ползучая тарелка.
Ленка вскрикнула от неожиданности и села.
Ползучая тарелка резко накренилась, и на Ленку покатился покрытый пушком, как голова младенца, персик.
Тут же из-под кровати появился Малыш:
– Извини, я облазил на коленях весь ботанический сад, но все напрасно.
– Что напрасно? – не поняла спросонья Ленка.
Малыш поднялся на ноги и, скорчив подобающую мину, изрек:
– Примите мои соболезнования – сезон столь любимых вами семицветиков почил в Бозе.
Ленка с Курочкиной устроились вместе на одном из первых сидений. Сразу за ними расположился Эдик с какой-то худой, явно подтанцовочного вида девицей.
Ленка без конца вертела головой из стороны в сторону, но ни Серого, ни Игоря так и не увидела. Они, по всей вероятности, успели сесть в другой автобус.
Тетенька-экскурсовод предложила сделать небольшой круг по городу для обозрения многочисленных местных достопримечательностей, а только потом ехать за город на пикник. Пожелания присутствующих отменить экскурсию и сразу махнуть на природу несказанно обидели принимающую сторону, нисколько не поколебав при этом ее твердости.
Родина первого ткацкого станка и второй общегородской маевки изобиловала многочисленными памятниками и местами боевых тусовок революционно настроенных ткачей и ткачих.
Ленке подумалось, что в свое время все эти пламенные революционеры были обыкновенными девочками и мальчиками, играющими на лужайке в войну. И если бы их фабриканты-хозяева не были такими жмотами, а дали бы им побольше дешевого пива и вина, то, глядишь, и революции в никакой не случилось. Вот, например, как сейчас. Революционная ситуация давно назрела и даже в некоторых местах стала гнойно прорываться наружу, но в общем и целом, слава богу, ничего, сплошная тишь да благодать. Все насосались и лежат спокойно в лежку, не раздражая своих нынешних благодетелей голодными и вопрошающими взглядами. Мол, не бойтесь, ребята, вам ничего не грозит. Три миллиона брошенных на произвол судьбы беспризорников вряд ли доживут до той почтенной зрелости, которая завтрашним лучезарным утром высветлит им одурманенные наркотой мозги, поднимет на баррикады и отомстит за их поруганное сегодня.
Ленка стояла у памятника знаменитой ткачихе, державшей на вытянутых мускулистых руках объемную скатку тяжелого чугунного ситца, и размышляла о том, что на ладонях у этой тетки так же спокойно и непоколебимо лежит все государство. И, наверное, еще долго продолжит так лежать, разнеживая на весу свою равнодушную затвердевшую задницу, – пока будет жить на свете эта простая русская баба.
Ленка нашла в траве ромашку, сорвала и, когда все уже уходили, отстала и незаметно положила белый лохматый цветок к исполинскому подножью грудастой чугунной ткачихи. Спасибо тебе, тетка, если б не ты... То где бы мы все...
До реки ехали долго, какими-то длинными объездными путями, мимо растащенных на кирпичи заводов и навсегда остановившихся фабрик. Потом автобусы неожиданно вынырнули в поля, на горизонте появилась яркая золотая полоса густых прибрежных кустов, и вскоре автобусы подъехали к ним и остановились.
На большой живописной поляне раскинулись три брезентовых шатра цвета хаки, стояли столы, крытые белыми скатертями, а у полевых кухонь суетились резвые солдатики.
Где-то я эту картинку, достойную пера, уже видела, подумала Ленка, выходя на поляну.
– Какая невообразимая красота! – защебетала под ухом Курочкина. – Левитановская охристая осень, уходящая на зиму натура, прощальный привет улетающих стай... Аж мурашки по телу!
– Скорее зуд, – поправила ее Ленка.
– Все-то ты опошлишь, – обиделась Курочкина.
– Девочки, не ссорьтесь. – К ним подошел Эдик и обнял их обеих за плечи. – Давайте лучше друг друга любить.
– Втроем? – поинтересовалась Ленка.
– Ну-у, – восхищенно протянул Эдик, – об этом можно только мечтать.
– Так мы можем тебе это устроить, правда, Лен? – радостно предложила Курочкина.
– Нет уж, спасибо, – отказалась Ленка, высвобождаясь из тесных, уже не совсем дружественных объятий. – Я как-нибудь пешком постою.
– Ну и ладно, – еще больше обрадовалась Курочкина, – мне больше достанется.
Ленка из-под руки оглядывала веселую разношерстную толпу и снова не находила в ней ни Серого, ни Игоря.
– Не ищи их, – сказала со знанием дела Курочкина, – твои оба на званом обеде у мэра.
– Ты все это время знала и молчала как партизанка? – удивилась Ленка.
– А я и им тебя не выдала, – с вызовом сообщила Курочкина. – Они после завтрака тебя повсюду искали.
– Дура ты круглосуточная и не лечишься, – равнодушно отозвалась Ленка.
– Сама такая! – Курочкина показала Ленке огромный, как географическая карта мира, язык и тут же скрылась в толпе.
– А кто он, этот Игорь? – спросил Эдик, оставшись с Ленкой наедине. – Морда такая знакомая, а где видел, не помню.
– Не твое дело, – отрезала Ленка и пошла в сторону реки.
Чем дальше она отходила от лагеря, тем тише становились за ее спиной и музыка, и смех, и восторженные вопли Курочкиной.
Ленка легла прямо на землю, на теплую, успевшую высохнуть и согреться траву и устало прикрыла веки.
Абзац №3. Купание красного коня
Как водится, вечерело. Хотя, если быть абсолютно точной, скорее светало.Ленке снилось, как по ее обнаженной руке в колонне по четыре марширует рота потных оранжевых муравьев.
Она открыла глаза и увидела, что лежит в чем мать родила на огромной, размером с футбольное поле кровати, а на ее предплечье, уютно уткнувшись носом ей в грудь, мелодично посапывает чья-то тяжелая кудрявая голова.
Ленка снова смежила тяжелые веки, и тут же муравьи, стянув с затылков вонючие краповые береты, стали устраиваться на привал. Откуда ни возьмись появилась солдатская полевая кухня, и солдатики, наполнив котелки чем-то густым и нестерпимо горячим, дружно принялись за еду.
Где-то вдали буднично и трамвайно загрохотало. В окне нервно задребезжало стекло. Ленка окончательно пробудилась и прислушалась.
Кроме периодического трамвайного заикания со стороны окна доносился еще какой-то другой, неприятный и нервный звук. Ленка приподняла голову.
Огромная живая муха в сотый раз бросалась грудью на непробиваемую амбразуру окна и тут же, обессиленная и ошеломленная, падала с него на пыльный газон подоконника. Там, опустив в прощальном поклоне чахлые, проржавевшие по краям соцветия, умирали фиалки, обезвоженные, равнодушные и давно невосприимчивые ни к своему, ни к чужому горю.
Какое-то время муха, прячась под их еще живыми туманными листьями, хранила гордое и непроницаемое молчание. Потом очухалась, завозилась и стала проворно шевелить передними короткими лапками, тщась стереть с их шероховатой поверхности едкую цветочную пыльцу.
В двух сантиметрах от насекомого, беззвучно отвиляв в воздухе розовым вялым парашютом, опустился на землю мертвый фиалковый диверсант. Короткое болезненное оцепенение сковало муху на мгновенье и тут же отпустило. Она вдруг встрепенулась, ожила, заныла обиженно и напряженно и, вновь заведя свой нудный безжалостный моторчик, тяжело взлетела.
Ленка устала следить за чужой затянувшейся агонией и переключила внимание на своих на редкость живучих муравьев. С этими скотами поpa уже было что-то делать. Она чуть напрягла затекшую, неподатливую руку, и тут же Малыш, испуганно вздрогнув во сне, перекатился с живота на спину, освободив тем самым ее истерзанное предплечье от пыток голодных прожорливых муравьев. Помятая, изглоданная до кости рука, наполняясь из Ленкиных обширных закромов молодой, освобожденной кровью, рефлекторно дернулась и начала медленно принимать свою первоначальную форму.
Ленка осторожно приподнялась на локте еще не совсем пришедшей в себя руки и принялась внимательно и одновременно с недоумением рассматривать Малыша.
Состояние покоя изменило его лицо почти до неузнаваемости. Или, напротив, узнаваемости, но какой-то другой, не соотносящейся с ним. Что-то близкое и в то же время чужое было в его четком профиле, мощной шее, черных спутанных волосах. Где она видела этот упрямый подбородок, эти чуть опущенные уголки губ, эти густые, почти сросшиеся на переносице брови?
Что-то серо-розовое, переходящее в сиренево-голубое, мелькнув у нее перед глазами, подхлестнуло обленившуюся память. Перед Ленкой лежал вовсе не Малыш, а самый обыкновенный, только что спустившийся с гор Демон. Но не тот, лермонтовский, весь из метаний и любви, а врубелевский – из страсти и порока.
Она вздрогнула и замотала головой из стороны в сторону, чтобы прогнать это странное наваждение и вернуться с заснеженных горных вершин на нашу бренную землю. Ленка на секунду отвела взгляд, словно испугалась быть обнаруженной, но объект наблюдений никак на нее не реагировал, и она продолжила свои визуальные изыскания.
Глаза Малыша все еще были плотно и, как ей казалось тогда, надежно закрыты. Тень от его длинных изогнутых ресниц, падая на глубокие, чуть желтоватые подглазья, преображала светлой и какой-то умиротворенной скорбью его новое лицо, еще вчера представлявшееся Ленке таким вызывающим и наглым. Губы, крупные, бледно-розовые, с тонкой коричневой линией по краю, были чуть приоткрыты и обнажали полоску ровных непогрешимых зубов. Такими зубами, наверное, удобно перемалывать в муку твердые пшеничные зерна. Или рвать на куски сырое, еще пахнущее кровью мясо, грызть свежесорванные, покрытые твердым шероховатым панцирем орехи. А еще тихонечко, не травматично покусывать вздыбленные соски юных невинных отроковиц или жестоко терзать крепкие клиторы их матерей. А то, прокусив острыми резцами артерию на чьей-то высокой избранной шее, пропускать через их плотный частокол густое, засахарившееся в плотной предсмертной истоме черно-вишневое вино.
А может быть, это не Демон? Может, это сам Дракула спал в теле Малыша, скрывая в нем до поры до времени свое кровососущее начало? Знала ли в тот день Ленка, на что она нарвалась-напоролась? На какой железобетонный кол села? Каким гвоздем себя проковыряла? На какое акушерское кресло взгромоздилась, похабно разведя ноги в стороны?
Она не знала, но с самого начала чувствовала, предвидела, самой себе предсказывала горение в этом медленном пожирающем огне глупой кликушествующей страсти и уже сама как полновластная участница поджога только маслица подливала, только угли раздувала, только плясала вокруг этого пожара, ни разу не пошевелив рукой во свое спасение. Не отвернула голову, не отвела взгляда, не оттолкнулась, как от кормы одиноко пылающего нефтяного танкера, и не поплыла прочь, к теплому комфортабельному берегу, изо всех сил лупя ногами невинную океанскую гладь.
Значит, так тому и быть. Значит, так ей и надо. Значит, не судьба. Или, напротив, Судьба?
Ленка сузила глаза и тихонечко потянула за край простыни. Малыш не шевельнулся, лишь вздохнул глубоко, по-детски зачмокал губами и тут же снова затих. Затаившись на семь осторожных неслышных выдохов, Ленка была уже не в силах справляться со своим маниакальным, раздирающим на части любопытством. Она сделала восьмой, незапланированный, вдох и снова сосредоточилась на предмете своих нехитрых опытов. Простыня, медленно и неохотно поддаваясь Ленкиными осторожным движениям, сползла плавно на пол, окончательно обнажив и без того обнаженное тело Малыша.
Холст. Масло. На этот раз Петров-Водкин. Купание красного коня. Те же линии, те же пропорции, та же чуть встревоженная поза ездока со слегка согнутыми в коленях ногами. Вот только конь из-под мальчика куда-то испарился. И получилось купание красного фаллоса. Четкие, доведенные до автоматизма движения женских заботливых рук: моем-моем трубочиста, чисто-чисто, чисто-чисто.
Ленка смотрела на это странное, словно оживающее под ее пальцами изобретение природы и не понимала ни красоты его, ни назначения. Она не хотела верить, что именно этот маленький сморщенный отросток не так давно поднимал ее до самого предела оглушительной сверхзвуковой высоты, доводил до болезненного приступообразного восторга и долго не давал опуститься на землю после невесомого в своей свободе парения. Ленка икнула и вдруг почувствовала себя такой обиженной, совращенной и обманутой, как будто кто-то всю ночь горячо и клятвенно божился на ней жениться, а под утро, сделав свое грязное дело, раздумал.
Но голова боится, а руки делают, и она машинально продолжала купание, с удивлением наблюдая, как ее неловкие, но терпеливые прикосновения сотворяют необыкновенное чудо. Старичок рос, расправлял плечи, разглаживал мелкие частые морщинки и сгонял их в одну глубокую и подвижную складку на своей крепкой, уже не помещавшейся в Ленкиной руке шее. Он весь гордо выпрямился, высоко вздернул голову и, косо зыркнув на Ленку единственным монгольским глазом, зашатался пружинно из стороны в сторону и вдруг – затих.
Сейчас плюнет, решила она и от греха подальше убрала руку.
– Не останавливайся, – тихо приказал Малыш и, сжав железными пальцами сначала ее запястье, потом локоть и дальше – шею, наклонил Ленкину голову над собой и заставил закончить прерванную без уважительной причины работу.
Затем повелитель и рабыня поменялись ролями, и Ленка до тех пор милостиво принимала искусные ласки своего раба, пока тот снова не взбунтовался и не возглавил очередное восстание, чтобы сполна отомстить своей госпоже за все перенесенные им унижения.
Мухе повезло больше.
Ей удалось спастись. Потоки воздуха, подчиняясь каким-то непонятным законам, подхватили ее, подняли наверх и вытолкнули под зад точно в форточку. Это последнее, что удалось Ленке заметить пред тем как семьсотсемидесятицветная радуга накрыла ее с головой. Воцарилась мертвая и какая-то тревожная тишина. Как перед грозой, подумала Ленка. Или как после грозы? Воздух, наполненный озоном и еще другими неизвестными включениями с еле различимым терпким мускусным запахом, все еще кружил ей голову и не давал окончательно прийти в себя.
Малыш очнулся первым.
– А ты смелая, – сказал он, водя Ленкиными пальцами по своим губам.
– С чего ты взял? – удивилась она.
– Не каждая в на это решилась...
– На что «на это»? – не поняла Ленка.
– А если б я оказался Чикатиллой? – ответил вопросом на вопрос Малыш.
– Значит, судьба моя такая.
– И часто ты так судьбу испытываешь?
– Тебе интересно, как часто я с первым попавшимся бросаюсь во все тяжкие?
– Ну, в общем, да, – смутился Малыш.
– По четным дням и субботам, – засмеялась Ленка.
Малыш подсчитал что-то в уме и снова спросил:
– Стало быть, у тебя сегодня выходной?
– У меня сегодня день открытых дверей.
– То есть всем можно?
– Можно, но не всем, – вдруг разозлилась Ленка, – некоторым это посещение будет очень дорого стоить.
– Хочешь, я подарю тебе персик? – начал торговаться Малыш.
– В зачет былых заслуг?
– Нет, – твердо сказал Малыш. – Считай, что ты просто провела бесплатную рекламную акцию.
– Ну и как товар? – заинтересовалась Ленка.
– Я готов оплатить всю будущую партию.
– У нас есть будущее?
– А ты в этом сомневаешься?
– Сомневаюсь.
– Не сомневайся, – уверенно произнес Малыш, – у нас будет самое лучшее на свете будущее.
– Тогда лучше цветок, – подумав, попросила Ленка.
– Какой цветок?
– Цветик-семицветик, чтоб желанья выполнял...
– Нет проблем. – Малыш вскочил и стал прямо на голое тело натягивать джинсы.
– Ты это серьезно? – не поверила своим глазам Ленка.
– Малыш в лепешку расшибется, лишь бы Карлсон не улетел к себе на крышу.
Ленка приподнялась на локте и стала с интересом наблюдать, как Малыш мечется по спальне.
– Ты только никуда не уходи, – сказал он, доставая из-под кровати свитер.
– Хорошо, не уйду, – согласилась Ленка и крикнула ему вдогонку: – Не забудь, мне нужен семицветик.
Но Малыш уже не слышал ее.
Где-то вдалеке стукнула дверь, и Ленка осталась одна.
Что я здесь делаю, спохватилась она. И внутренний голос услужливо ответил: «Вали отсюда, дура. Пользуйся моментом. Никто тебя не поймает, искать будет – в жизни не найдет. Ни имени, ни фамилии, ни адреса, ни телефона, никаких особых примет, улик, отпечатков пальцев. Хотя пальчики, пожалуй, остались. Но кто же их снимать станет? А если не лежать тут неподвижной колодой, то есть еще возможность и от них избавиться».
Но зачем, сама себе возразила Ленка. Я не хочу.
Я никуда не хочу уходить.
Да и как можно уйти, когда дверь закрыта на ключ снаружи?
Если только улететь?
Но я не хочу никуда улетать.
Ленка встала с постели и подошла к окну. Посмотрев вниз, она пришла к выводу, что квартира Малыша находится приблизительно на этаже одиннадцатом-двенадцатом.
А двенадцатый этаж, даже с парашютом, – это высший пилотаж, это, братцы, круто. Не готов ваш Карлсон взмыть с полпинка за тучи, вот бы мух объединить в эскадрон летучий!
Прав Малыш: как было так можно? Так легкомысленно, так опасно, так бестолково? Или все-таки толково? По крайней мере, толковать о случившемся сейчас уже поздно. Но лучше жалеть о том, что ты сделала, чем о том, чего не сделала. Пополнять бухгалтерскую ведомость списком упущенных возможностей можно бесконечно долго, но эти самые суки-возможности с возрастом появляются все реже. Поэтому и пришлось идти ва-банк, и шампанское, как известно, не заставляет ждать рискнувших. Не всю же жизнь заклеивать пластырем расквашенную об асфальт морду? Может же и мне, с конца на конец, повезти?
Но в чем, по большому счету, моя удача? В чем везение? Радость, от которой хочется прыгать до потолка? Счастье, от которого хочется плакать? Внезапный, незаслуженный, неслыханный подарок судьбы?
Или ее подножка? Подковырка? Пощечина?
Дура! Остуди мочу.
Ладно бы бизнесмен какой, олигарх или, на худой конец, писатель, желательно культовый. Так ведь нет! Обыкновенный поэт, очень может быть, что плохой, возможно даже законченный графоман, причем без определенного места жительства и, как ни крути, без определенных занятий. То есть БОМЖ и БОЗ в одном лице.
Что такое БОМЖ – понятно, а что такое БОЗ? Почему эта аббревиатура никогда и никем не используется? Что это за слово, которое так ранит ухо? Ведь это так просто и складно получается: Без Определенных Занятий, значит – БОЗ.
Но в переводе со старословянского БОЗ – это Бог!
Какое странное совпадение, неправильное, богохульное. Но в каждом совпадении есть доля Знака. А что такое Знак? Знамение, предостережение, предвосхищение, ожидание, радость, догадка, боязнь...
Боязнь греха или расплаты за него?
Но как можно бояться греха? Грех сладок, как та ягода, что ели вместе. Расплата, горька ягода, достанется тебе одной.
Выбирай, старуха, что делать. Налево пойдешь – одиночество найдешь, направо пойдешь – обретешь БОЗа.
Но разве можно сотворить себе кумира из обыкновенного тунеядца? Разве тунеядец может быть Богом?
Но ведь и Бог неизвестно где живет и непонятно чем занимается. То есть и Бог – БОМЖ и БОЗ в одном лице, а все земные БОЗы и БОМЖата – его дети?
Не потому ли на Руси, как нигде в другом месте, не принято равнодушно проходить мимо сирых, убогих и бедных? Бедность у нас не порок, бедность у нас – испытание. И каждый знает, что от сумы и тюрьмы зарекаться смешно и недальновидно. Это может случиться с каждым. Поэтому заранее надо позаботиться о своем возможном будущем. Сначала ты кому-нибудь поможешь, а потом тебе кто-нибудь.
Не проходите мимо, дамы и господа, не отводите глаз, большой папа Бог учит нас милосердию.
А что такое милосердие, если не любовь? А что такое любовь, если не Бог? Значит, оказывая милосердие, мы любим Бога?
Это что же, я сейчас здесь из жалости нахожусь? Но ведь «жалею» и «люблю» – слова-синонимы.
Уже «люблю»?
Как страшно, мама.
Не было у бедного Малыша собаки, а тут целый Карлсон. Залетел, паршивец, именно в это окно, когда вокруг столько других и все до одного нараспашку. Совпадение или Знак? Что такое Знак в этом контексте? Не подтверждение ли правильности выбора?
Сколько угодно можно рассуждать, сомневаться, надеяться, верить, мечтать – все равно верховный главнокомандующий будет смотреть на нас с неба и хитро улыбаться. Не стройте планов, господа, если не хотите быть осмеянными.
Но разве меня могут остановить логические рассуждения? Даже мои, собственные. Ведь я неисправима! Мне надо чувствовать, дышать и видеть! Гореть, бояться, ненавидеть! В себе самой зажечь любовь и ждать, поскуливая тонко, и принимать сквозь боль и кровь свою случайную любовь как Богом данного ребенка.
А листья за окном уже мели...
Они гудели мерно, как шмели...
Как будто ты заранее все знал...
Ленка проснулась от непонятного шороха.
Еще не понимая в чем дело, она открыла глаза и увидела, как по белому снегу простыни на нее надвигается страшная ползучая тарелка.
Ленка вскрикнула от неожиданности и села.
Ползучая тарелка резко накренилась, и на Ленку покатился покрытый пушком, как голова младенца, персик.
Тут же из-под кровати появился Малыш:
– Извини, я облазил на коленях весь ботанический сад, но все напрасно.
– Что напрасно? – не поняла спросонья Ленка.
Малыш поднялся на ноги и, скорчив подобающую мину, изрек:
– Примите мои соболезнования – сезон столь любимых вами семицветиков почил в Бозе.
Глава 8
– Есть будешь? – спросил Эдик, осторожно опускаясь на траву.
В одной руке у него была глубокая тарелка, доверху наполненная дымящимся шашлыком, в другой – бутылка водки и пластиковые стаканчики.
В одной руке у него была глубокая тарелка, доверху наполненная дымящимся шашлыком, в другой – бутылка водки и пластиковые стаканчики.