В этот момент в апартаменты вошел посыльный Яков Ваханя. Очевидно, выполняя полученные ранее от антиквара инструкции, он внес большую фотографию в рамке под стеклом и поставил ее перед Завадой. Измученные лица арестантов ГУЛАГа сквозь тюремную решетку уныло глядели на происходящее. Тут лицо Якова Михайловича приняло страдальческое выражение, — было, однако, совершенно непонятно, заключалось ли в этом пожелание господина Завады или посыльный сам по себе всем своим видом давал понять окружению, что сознание для него является величайшим несчастьем. Не обращая внимания на Ваханю, Кушелев-Безбородько стал играть Паганини, прозаик Юрий Васильевич — выразительно читать главы из нового романа; новокаин, содержащийся в креме фирмы “Майерс”, начал действовать. Эякуляция задерживалась: искусственная пролонгация активности превосходила все ожидания. Все больше покоряя молодую женщину силой мужских убеждений и доводов, фавориты получили дополнительную возможность показать свое мастерство. Они стонали, ерзали, метались в любовной страсти по всей широченной кровати. Тут каждый мог блеснуть своим высоким стилем, незаурядными способностями, натренированными движениями извивающегося в судорогах тела, неистовой силой благоухающего эроса. Ведь секс в нашем замечательном мегаполисе давно перестал быть праздником чувств. Он стал тусовочным мероприятием. Мир меняется достаточно быстро, основательнее, чем кажется на первый взгляд. Но не таится ли в этих переменах некий страшный смысл? Не являются ли они причиной начавшейся деградации нашей некогда помпезной имперской нации? Затмения чести и совести, накопленных предыдущими поколениями? Нынешний бюрократ-выжига, постовой милиционер, политик так же похожи на русских прошлого, как зритель — на рекордсмена, как директор Дома музыки — на композитора, как министр федерального правительства — на национальную культуру.
Наталья Никитична почувствовала, что ей не хватает воздуха. Еще толком не понимая, что происходит, молодая женщина вначале даже порадовалась, как ей показалось, избытку эроса. Однако уже в следующую минуту она ощутила, что ее губы, щеки, язык стали неметь; она начала терять обоняние, осязание, вкус, затуманилось даже зрение. Но самое главное — она перестала ощущать излучаемую Петром Петровичем энергию страсти. Во рту становилось все холоднее, противнее, наконец, она совсем перестала чувствовать его: рот стал вне ее существа, он словно переселился по неизвестному адресу. Женщина слегка, нежной рукой, отстранила от себя мощный таз Маниколопова, чтобы спросить его, что это с ней происходит. Но, к своему удивлению, сказать ничего не смогла: язык с трудом вывалился изо рта, а возвратиться на свое прежнее место уже никак не мог. Он увеличился в размере как минимум в два раза. Петр Петрович взглянул на свою даму и ахнул: где те изящные губки, подтянутые щечки, смеющиеся глаза, где та замечательная улыбка и прекрасное личико? На него смотрела опухшая, неузнаваемая физиономия с высунувшимся изо рта огромным, покрытым молочным налетом языком.
Почувствовав что-то неладное, Наум Абрамович остановил свои мускульные старания, затушил мужское эротическое пламя. В испуге, казалось, даже как-то болезненно, обмяк. Тут же умолкла скрипка, исчез голос беллетриста. В апартаментах воцарилась абсолютная тишина. Вся присутствующая публика стала наблюдать за превращением госпожи Мегаловой из красивой молодой женщины, пышущей здоровьем, в больную, немощную даму. Еле дыша и, кажется, теряя рассудок, она легла на живот, лицом вниз. Ее язык тяжело свисал, как облитый вином галстук. Слава богу, что в огромной гостинице «Украина» был дежурный врач. Петр Петрович упросил ее срочно подняться в номер 723. Едва успела она войти, как торговец морской водой на всякий случай (совершенно неизвестно, чем все это может закончиться, — а вдруг летальным исходом?) сунул ей заранее приготовленную тысячу долларов — для правильного, исходя из собственных его интересов, написания диагноза. Врач опешила: «Зачем такие огромные деньги? У вас что, убийство?» Господину Маниколопову пришлось рассказать все как есть. Осмотрев тюбик малоизвестного ей немецкого крема, медик спросила: «Каким слоем вы умастили свой инструмент?» — «Жирным, как сироты мажут хлеб дармовым маслом». — «Вы что, не читали, что написано в инструкции?» — «Нет, а что, девица помрет?» — «От новокаина еще никто не умирал. Через несколько часов ей станет лучше. Вам когда-нибудь рвали зубы, ставили пломбы?» — «Конечно!» — «Перед этими процедурами стоматолог делает вам новокаиновый укол. Щеки вздуваются, мертвеют, боль не чувствуется…» — «А почему немцы рекламируют эту мазь как самую лучшую?» — «Тут написано, что надо взять один грамм крема на фалангу пальца и растереть его по всей головке вашего инструмента. А вы от полноты души пятьдесят граммов использовали, угостили даму десятикратной дозой. Вот и получили печальный эффект! Женщину не беспокойте. Пусть несколько часов спокойно полежит. Пока! Или вам неймется?» — «Все хорошо, доктор? Ей ничего не угрожает? Ее гениталии не повреждены?» — исполненный ощущения опасности, осторожно вставил господин Завада. На всякий случай ему хотелось получить хоть зыбкое, но алиби. «Я осмотрела лишь ее лицо. Думаю, что все другое пока в порядке!»
Перед тем как выйти, она обернулась к Петру Петровичу: «Я бы взяла в спичечный коробок ложечку мази. Как, вы не против?» — «Берите сколько хотите. Из Берлина мне всегда подвезут!»
Чтобы не смотреть на мучения хрипло дышавшей женщины, кавалеры отвели глаза в сторону и начали собираться. Каждый из них положил на ее платье по пачке долларов: господин Маниколопов большую, Наум Абрамович — значительно тоньше, после чего оба медленно и тихо направились к выходу.
«У меня для вас имеется редчайшая вещица: ларец для хранения драгоценностей с инкрустацией из слоновой кости, серебра и смальты времен Аменосафа Третьего. Экспонат из пятнадцатого века до нашей эры, это даже не антиквариат, а архиантикварный мебельный аксессуар! Он украсит лучшие дома мира! Его цена у нас варьируется в семизначных долларовых цифрах. Но на Западе он потянет значительно дороже, — начал выстраивать коммерческое предложение господин Завада, размышляя про себя: — Если он возьмет ларец, то можно наполнить его изделиями из бриллиантов, сапфиров и изумрудов! — Вслух же продолжал: — Есть и другие уникальные вещи. Например, круглый мраморный стол на трех львиных позолоченных лапах помпейского стиля, это первый век до нашей эры. Или вас заинтересует французская мебель времен Людовика ХV? Например, кресла золоченого дерева на изогнутых ножках с резьбой, обтянутые гобеленом того времени? Это же восемнадцатый век! Ведь прекрасно? Или консоль золоченая, резная, эпохи Регентства? Всего триста пятьдесят тысяч долларов! Дрессуар из каштанового дерева времен Генриха Второго? Заметьте, антиквариат последние пятнадцать лет имеет положительную динамику роста цен. Ежегодный прирост составляет двадцать процентов! Наши банки предлагают вам восемь процентов, а антиквариат — двадцать!» — «Интересно! — обернулся к нему Петр Петрович. — Где все это можно посмотреть?» — «Едемте со мной. Увидев шедевры ушедших эпох, вы ахнете! Вы скупите все! Вы оставите меня голым, без товара!» — «Идет! Вот только дам поручение, чтобы наблюдали за состоянием Натальи Никитичны. Зачем нам лишняя головная боль? — Господин Маниколопов подозвал к себе помощника Адливанкина: — Присмотри за ней; когда придет в себя, выведи из гостиницы и отправь куда скажет. Помни, врач внизу: если состояние дамы ухудшится, сразу вызывай. Мой телефон никому не давай. Пока». И два коммерсанта вышли из апартаментов.
На этом эротические приключения в номере 723 гостиницы «Украина» в своей групповой стадии завершились.
Крупный тридцатилетний Адливанкин, отмеряя шаги по залу, посматривал на лежавшую без движения голую молодую женщину. «Когда же, наконец, ей станет лучше?» — сверлила его рассудок настойчивая мысль. Эта дама теперь становилась для него всем: о ком грезишь, мечтаешь, видишь сны и кого беспрестанно ждешь. Едва он услышал, что ее дыхание успокоилось, освободилось от хрипоты, едва заметил, что она пошевелилась, кровь тут же закипела в его жилах. Когда ему на память пришли другие подобные случаи обольщения по второму кругу, он стал, тяжело дыша, судорожно раздеваться. Потом сдернул с Мегаловой легкую простыню, перевернул молодую женщину на спину и, словно умирающий от жажды, страстно приступил к куннилингусу. Госпожа Мегалова тут же очнулась: «Какая прелесть! Я даже не подозревала, что это так здорово!» — мелькнуло у нее в голове. Невероятная напористость мужского lingua опять основательно вскружила ей голову, возвращая в пьянящий мир эроса…
Зевнув во весь рот, потянувшись молодым телом, Наталья Никитична почувствовала себя крайне усталой. Ее воспоминания были настолько откровенными, подробными и яркими, что в начале пробуждения молодая женщина не сразу поняла, где находится. Сон и явь, реальное и воображаемое, настоящее и прошлое перемешались. Она взглянула на часы: была половина двенадцатого. Госпожа Мегалова, наконец, полностью пришла в себя, поспешно вскочила и начала готовиться к выходу. Воспоминания недавнего прошлого быстро исчезали в монотонном гуле бурлящего за окном города.
Уже через сорок минут она подъехала на Большую Спасскую к Ольге Ивониной. Подниматься не стала, вызвонила ее по мобильному, дождалась, и молодые дамы понеслись на Воробьевы горы в свой офис. По дороге они коснулись проблематики, которую якобы обсуждали давеча с транспортниками.
Шефа фирмы «Шоко Он-лайн» господина Бисваркина на рабочем месте не оказалось: он был, как известно, типичным москвичом, и ничто человеческое было ему не чуждо. Наталья Никитична прошла к себе в кабинет, нежно улыбнулась Юлии Бочаровой и села за компьютер. Молодая дама ждала сегодня информацию из уральских регионов. Ей хотелось активнее включаться в работу предприятия. Но она была разочарована: поступило лишь два незначительных запроса. «Надо расспросить, как начинали другие», — мелькнуло в ее голове.
Наталья Никитична едва приступила к подготовке ассортимента партии товара для отправки клиентам и формированию транспортной логистики, как к ней подошла Аля Ладынина. Склонившись к ее ушку, женщина стала нашептывать: «У меня для тебя, милочка, есть сюрприз. Редчайший мужчина, мечта любой женщины нашей великой столицы! Таких, как он, в ней можно найти не больше десятка. Тысяча долларов за знакомство. Хочешь?» — «Чем же он так хорош, что лишь сводничество стоит почти получки?» — «Уникален!» — «Почему же ты не предлагаешь его Юлии, другим женщинам нашей конторы?» — «Ревную! Я люблю Юлию, да и других тоже… А к тебе таких чувств пока не питаю!» — «Но что в нем особенного?» — «Он обладает…» — «Миллионами! — рассмеялась, перебивая ее, Мегалова. — Они меня не интересуют!» — «Нет! Его капитал ценится больше! У него два… два егесticus!» — «Это еще откуда? — тут же забыв все на свете, удивилась Наталья Никитична. — Имплантант из искусственных тканей? Такая экзотика меня пока не интересует». — «Ничего подобного! — злобно фыркнула Ладынина. — Живой, натуральный, упругий! Каждый по восемнадцать сантиметров!» — «Как это? Быть такого не может!» — «Я сделала тебе копию из медицинской энциклопедии. Вот, возьми, взгляни, — она бросила на стол Натальи Никитичны конверт формата А-4. — Прочти страницу девятьсот одиннадцать, глава “Diphallus”, а на девятьсот двенадцатой увидишь фото в разных ракурсах. Какие красавцы! Разве они не стоят тысячу долларов? Если сложить их вместе, то получится megaerecticus. Но для чего это делать? Уж лучше сразу броситься на них обоих и подчинить их своим желаниям…»
Наталья Никитична тут же закатила мечтательно глаза, восторженно приподняла верхнюю губу, задышала неровно, как бывает при эротическом возбуждении, потерла виски, вспотела от радостного предвкушения предстоящих изнурительных плотских утех. Сонмы потрясающих видений затмили ее желание выполнить фирменный план по объему продаж шоколадных изделий. Разве могла она сейчас вообще о чем-то думать? В нахлынувших на нее фантазиях она не чуралась никаких возможных поз и вариантов. Ей все больше, все настойчивее хотелось быть с этой необыкновенной парой чудиков. Ее заочная уступчивость их возможному фантастическому натиску не имела никаких границ. Она была готова на все! На любую их сексуальную прихоть! На самое невероятное пожелание или требование. Ей захотелось погрузиться в этот азарт распутства немедленно, наброситься на этот феномен с жадностью нувориша…
Андрей Максимович Расплетин вывалился на свет в небольшом селении Самохино Орловской области, притом не в самое удачное время: 29 декабря, поздним вечером. Все дороги были завалены снегом, а ночью, как обычно, крепчал мороз. В деревянной хате родителей Андрея слабо догорала печь. Когда жена на сносях вдруг закричала: «Ой, ой, ой…Пошел!» — Максим Расплетин был пьян. Он хоть и слышал крики жены, но никак не мог понять, кто пошел и по какому такому приглашению ночью в гости явился, но на всякий случай тоже пару раз завопил: «Водки больше нет, откуда ей взяться? Пусть шагает к Прокофьевичу. У меня валенки просыхают. Да мне и так хорошо!» Хоть тракторист Расплетин и надрывался, аж вены вздувались от усердия, но голос у него был писклявый, слабый, поэтому его вряд ли бы кто-нибудь услышал. Да и некому было. Жена рожала — впрочем, тоже объевшись спиртным, сама смутно понимала, кто именно пошел, а Расплетин-старший, ветеран колхозного строительства, уже похрапывал. Ведь самогонку сам варил, сахару и огня не жалел! Так что ребенка никто не принял: он выпал сам по себе в соответствии с законами природы. Русский человек вообще больше надеется на природу, чем на самого себя. Год был тогда восемьдесят третий, а в это время памперсов не только в Орловской области, но даже в нашем замечательном мегаполисе не было. Поэтому, когда роженица пришла в себя, она даже несколько удивилась ребенку, ощупала свой живот, дескать, а мой ли младенец? После чего перекусила пуповину, опрокинула с похмелья стакан собственной бормотухи и неловко завернула ребенка в пеленки, под которые приспособила куски оставшейся еще от помершей матушки обносившейся юбки. Потом закутала Андрюшку в дедову потрепанную, пропитанную портвейном телогрейку, прямо на пол сбросила с десяток яблок, оставшихся после урожая, и положила новорожденного в деревянный ящик с торчащими ржавыми гвоздями.
Потом пошли праздники: Новый год, Рождество, Старый новый год, Крещение, Масленица, День Советской Армии, женский праздник Восьмое марта и так далее. Мальца иногда подкармливали и очень редко мыли, так что когда в конце марта отнесли к священнику на крещение, тот наотрез отказался, чтобы Андрюшку распеленали, — уж очень ему не хотелось собственноручно младенца в купель трижды окунать: душок от него шел неприятнейший. Батюшка с расстояния оросил его святой водой и, морщась, про себя негодуя, принял чадо в лоно православной церкви. Глаза его погрустнели, борода обвисла, словно промокла, в лице пропал всякий интерес к происходящему таинству, когда ему пришлось принять требование семьи Расплетиных: дать новоиспеченному христианину имя Андрей. У иерея были свои версии, как назвать смердящего малыша: Игнат, Прохор, Тихон, на крайний случай даже Егор, Тимофей или Спиридон. Но никак не Андрей! Имя-то какое! Обозначает «мужественный»! Но семья пришла навеселе, распевала местные куплеты и громко сморкалась, так что спорить с ними было делом малоперспективным, даже вообще бесполезным. Так ребенка нарекли Андреем.
В раннем детстве никто в нем ничего аномального не замечал. Рос он больше среди собак, двух дворняг, часто спал, прижавшись то к одной, то к другой домашней твари. Даже питался с ними из одной обгрызенной по краям деревянной миски всякой всячиной: когда свекольного жмыху после самогонного вара навалят, когда картофельными и луковыми очистками заполнят, порой даже кости подбросят, а совсем уж редко сморщенными листьями капусты побалуют. Были случаи, когда дед подносил ему репу и даже кусок сахара. В наших деревнях и собаки, и люди едят все! Россия — большая и бедная страна, так что на всех городские завтраки и обеды не приготовишь, да и ни за какой стол не посадишь, если по деревням не у всех пол-то из досок имеется. Впрочем, вопреки вынужденному пуританскому детству, Андрей Максимович рос хоть и тощим, хоть и бледным, забытым, вечно немытым, но вполне здоровым ребенком. Сопли из носа у него не текли, кашель его не донимал, никакой сыпи на теле не было, что такое высокая температура, он не знал.
В возрасте шести лет он лишился в одну ночь своих непутевых родителей. Спирт, которым они по обыкновению опились, на сей раз оказался гидролизным. И не то чтобы семейная пара Расплетинных и дед Андрея ничего не знали о происхождении адской жидкости, — просто по традиционной российской беспечности, которая возникает у граждан нашего Отечества в результате паршивости и несносности жизни, они перестали ценить себя и окружающий мир. Что там жизнь, ведь смерть длится вечность! Поэтому она легко обесценивает земное существование и манит туманными соблазнами загробного бытия. Кто знает правду?
Одним словом, после похорон Андрей Расплетин попал в Чугуевский детский дом. Тут его тоже никто тщательно не осматривал, — рос себе юноша и не подозревал, что является редким в анатомическом смысле существом мужского пола. И поэтому нисколько не гордился, что обладает не только красивыми русыми волосами, стройной фигурой, раскосыми голубыми глазами и тонким, аристократическим лицом — что у славян встречается чаще, чем у других этносов, — но и необыкновенными двумя erecticus.
Впервые он понял, что является обладателем чего-то совершенно уникального, когда его обследовала врач призывной комиссии. Вначале женщина вскрикнула, когда по ее требованию мобилизованный спустил штаны, потом ахнула: перед глазами очарованной дамы возникло замечательное зрелище. Наши женщины так восторженно могут реагировать на нежданно-негаданно упавший к их ногам мешок денег; на объяснение в любви красавчика из Государственной Думы депутата-умника Жириновского; на мужественный, налитый кровью erecticus! А тут, к ее изумлению, прямо перед глазами оказались сразу два храбреца. Радость была неописуема!
После этого знаменательного события биография молодого человека резко изменилась. Три врачихи, члены призывной комиссии, одна из которых была даже заместителем руководителя, тут же возымели на призывника виды: они поклялись молчать о феномене и состряпали диагноз, согласно которому Андрей Расплетин освобождался от армейской службы. Вскладчину, за шестьдесят долларов в месяц арендовали в Орле квартирку для его проживания и стали платить ему за свои визиты по пять зеленых. Они приходили к нему в разное время, впрочем, по строгому распорядку, так что месячный бюджет молодого человека составлял приличную по меркам захолустного областного городка сумму: сто двадцать долларов. Однако новое неожиданное довольствие этим не ограничивалось. Орловские дамы, очарованные невероятным сексом, приносили еще с собой некоторую одежду, реквизированную у собственных мужей, а одна даже — у собственного сына. Помимо этого юный кавалер получал наваристые борщи и кусочки отбивного мяса. Так что у оборванца приятной наружности и оригинальных возможностей появились не только квартирка, деньги, вполне пристойные, хоть и поношенные, панталоны, туфли со скошенными каблуками, протертые на воротничке и рукавах сорочки, но и калорийная пища. А когда Расплетин получил в подарок металлическую ложку, вилку и фаянсовую чашку для чая и супа с выведенными на ней словами «Живи и здравствуй, бог эроса — Андрюшка», молодой человек даже расплакался: письменное сообщение, пусть и на пиале, оказалось первым в его жизни. Значения слова «эрос» он еще не знал, но обращенное к нему в пылу страсти восклицание врачихи «эрос, дарящий божественное удовольствие» вызывало у него весьма приятные ощущения. «Чтобы держать нашу историю в секрете, они, видимо, придумали мне тайное имя — Эрос. Хотя, если бы они стали называть меня “наш бог Андрей”, мне было бы еще приятнее», — порой думал он.
Впрочем, захолустный Орел не мог предложить молодому человеку с уникальной аномалией все то, что он видел на экране телевизора в программах Ren ТV, М1, ДТВ и других каналов. А в ночное время там показывали очень соблазнительные и пикантные сюжеты, которые чрезвычайно интриговали оригинального кавалера. Так медленно, но основательно, без каких-либо сомнений, он все глубже погружался в лишенный разума мир секса, становясь частью его машинерии: без восторженных чувств, мыслей о красоте, без желания познать все многообразие, всю прелесть безграничной материи. По мере того как экран открывал перед ним совершенно невиданные соблазны ощущений, у молодого человека появлялось легкое разочарование в затворническом образе жизни. Потом оно дополнилось чувством огорчения за убогий быт, обидой за жалкое жилище, за обноски, изредка пополнявшие его гардероб. Уязвленный, недовольный, он стал сдержанно, а то и брезгливо относиться к содержащим его женщинам. Его эротические ласки становились скупыми, бурный темперамент сменялся апатией, сексуальная энергия угасала, аппетит пропадал. Двойной erecticus переставал неистовствовать, буянить, вызывать стоны, будоражить воображение. Тела врачих теперь казались ему обрюзгшими, изрядно оплывшими, малоподвижными. Представления о мире, потребности и само существование орловчанок он находил скучными, а их щедроты — жалкими. Их постоянные просьбы все свободное время посвящать чтению, овладевать знаниями, чтобы строить собственную судьбу, его уже раздражали, а порой даже злили. Разочарование в своем зависимом образе жизни, нищета, постоянная боль души, мечущейся от одной крайности к другой, могли бы облагородить его одинокую натуру, вызвать интерес к чему-то возвышенному. Однако вместо этого они воспитали в нем горькую обиду на весь окружающий мир. С самого рождения Андрей Расплетин не был знаком с добродетелью, он вообще не знал, что такое понятие существует. Он ни разу в жизни не слышал слов «мораль», «долг», «культурное наследие», «божественное писание», поэтому легко и увлеченно отдавался самым низменным влечениям. Именно здесь, в Орле, он впервые понял, что сочетание удовольствия с пороком доставляет ему наивысшее блаженство. Ему все больше хотелось на волю, его тянуло к молодым сверкающим дамам, к роскоши, к ярким сюжетам из жизни шикерии нашего замечательного мегаполиса — ко всему тому, что в одиночестве он наблюдал в ночных программах телеэфира. Андрей Расплетин уже чувствовал, был уверен, что ему под силу покорить золотую молодежь столицы, что именно человека с его аномальными возможностями и привлекательной внешностью она сама ждет, приглашает, требует!
В особую тетрадь он начал заносить самые злачные и дорогие места Москвы; он уже знал почти всех богатых тусовщиц по именам, изучил стоимость и фасоны их одежды, научился узнавать мировых кутюрье по их творениям. Он видел потрясающие автомобили этих дам, его слепили рассыпанные по груди, рукам и платьям драгоценные камни, его буквально ошеломляли их линии тела, походка, манера поворачивать головки, стрелять, словно праздничными петардами, сверкающими глазками. Уверенность в собственном успехе придавал ему и жалкий, по его мнению, вид их кавалеров — лощеных, многословных, манерных. Прилизанные, накрашенные, припудренные, завитые, они были лишены природной, провинциальной напористости и при этом исполнены чувства вседозволенности. Конечно, Андрей Расплетин еще не умел по-столичному отвешивать дамам поклоны, встречать их комплиментами, не мог щеголять модными костюмами, а за пышным столом справляться со столовыми приборами, но этим изъянам в манерах и возможностях он намеревался противопоставить свою главную оригинальную особенность. Она должна была стать козырной картой во всех соревновательных сравнениях. Да, обычный хахаль нашего замечательного мегаполиса сравниться с ним никак не мог. Даже малейших шансов не было! Шутка ли: в эпоху мании секса иметь от рождения два erecticus! Молодой человек уже отлично знал, какую абсолютную власть он может получить над женщиной во время
Наталья Никитична почувствовала, что ей не хватает воздуха. Еще толком не понимая, что происходит, молодая женщина вначале даже порадовалась, как ей показалось, избытку эроса. Однако уже в следующую минуту она ощутила, что ее губы, щеки, язык стали неметь; она начала терять обоняние, осязание, вкус, затуманилось даже зрение. Но самое главное — она перестала ощущать излучаемую Петром Петровичем энергию страсти. Во рту становилось все холоднее, противнее, наконец, она совсем перестала чувствовать его: рот стал вне ее существа, он словно переселился по неизвестному адресу. Женщина слегка, нежной рукой, отстранила от себя мощный таз Маниколопова, чтобы спросить его, что это с ней происходит. Но, к своему удивлению, сказать ничего не смогла: язык с трудом вывалился изо рта, а возвратиться на свое прежнее место уже никак не мог. Он увеличился в размере как минимум в два раза. Петр Петрович взглянул на свою даму и ахнул: где те изящные губки, подтянутые щечки, смеющиеся глаза, где та замечательная улыбка и прекрасное личико? На него смотрела опухшая, неузнаваемая физиономия с высунувшимся изо рта огромным, покрытым молочным налетом языком.
Почувствовав что-то неладное, Наум Абрамович остановил свои мускульные старания, затушил мужское эротическое пламя. В испуге, казалось, даже как-то болезненно, обмяк. Тут же умолкла скрипка, исчез голос беллетриста. В апартаментах воцарилась абсолютная тишина. Вся присутствующая публика стала наблюдать за превращением госпожи Мегаловой из красивой молодой женщины, пышущей здоровьем, в больную, немощную даму. Еле дыша и, кажется, теряя рассудок, она легла на живот, лицом вниз. Ее язык тяжело свисал, как облитый вином галстук. Слава богу, что в огромной гостинице «Украина» был дежурный врач. Петр Петрович упросил ее срочно подняться в номер 723. Едва успела она войти, как торговец морской водой на всякий случай (совершенно неизвестно, чем все это может закончиться, — а вдруг летальным исходом?) сунул ей заранее приготовленную тысячу долларов — для правильного, исходя из собственных его интересов, написания диагноза. Врач опешила: «Зачем такие огромные деньги? У вас что, убийство?» Господину Маниколопову пришлось рассказать все как есть. Осмотрев тюбик малоизвестного ей немецкого крема, медик спросила: «Каким слоем вы умастили свой инструмент?» — «Жирным, как сироты мажут хлеб дармовым маслом». — «Вы что, не читали, что написано в инструкции?» — «Нет, а что, девица помрет?» — «От новокаина еще никто не умирал. Через несколько часов ей станет лучше. Вам когда-нибудь рвали зубы, ставили пломбы?» — «Конечно!» — «Перед этими процедурами стоматолог делает вам новокаиновый укол. Щеки вздуваются, мертвеют, боль не чувствуется…» — «А почему немцы рекламируют эту мазь как самую лучшую?» — «Тут написано, что надо взять один грамм крема на фалангу пальца и растереть его по всей головке вашего инструмента. А вы от полноты души пятьдесят граммов использовали, угостили даму десятикратной дозой. Вот и получили печальный эффект! Женщину не беспокойте. Пусть несколько часов спокойно полежит. Пока! Или вам неймется?» — «Все хорошо, доктор? Ей ничего не угрожает? Ее гениталии не повреждены?» — исполненный ощущения опасности, осторожно вставил господин Завада. На всякий случай ему хотелось получить хоть зыбкое, но алиби. «Я осмотрела лишь ее лицо. Думаю, что все другое пока в порядке!»
Перед тем как выйти, она обернулась к Петру Петровичу: «Я бы взяла в спичечный коробок ложечку мази. Как, вы не против?» — «Берите сколько хотите. Из Берлина мне всегда подвезут!»
Чтобы не смотреть на мучения хрипло дышавшей женщины, кавалеры отвели глаза в сторону и начали собираться. Каждый из них положил на ее платье по пачке долларов: господин Маниколопов большую, Наум Абрамович — значительно тоньше, после чего оба медленно и тихо направились к выходу.
«У меня для вас имеется редчайшая вещица: ларец для хранения драгоценностей с инкрустацией из слоновой кости, серебра и смальты времен Аменосафа Третьего. Экспонат из пятнадцатого века до нашей эры, это даже не антиквариат, а архиантикварный мебельный аксессуар! Он украсит лучшие дома мира! Его цена у нас варьируется в семизначных долларовых цифрах. Но на Западе он потянет значительно дороже, — начал выстраивать коммерческое предложение господин Завада, размышляя про себя: — Если он возьмет ларец, то можно наполнить его изделиями из бриллиантов, сапфиров и изумрудов! — Вслух же продолжал: — Есть и другие уникальные вещи. Например, круглый мраморный стол на трех львиных позолоченных лапах помпейского стиля, это первый век до нашей эры. Или вас заинтересует французская мебель времен Людовика ХV? Например, кресла золоченого дерева на изогнутых ножках с резьбой, обтянутые гобеленом того времени? Это же восемнадцатый век! Ведь прекрасно? Или консоль золоченая, резная, эпохи Регентства? Всего триста пятьдесят тысяч долларов! Дрессуар из каштанового дерева времен Генриха Второго? Заметьте, антиквариат последние пятнадцать лет имеет положительную динамику роста цен. Ежегодный прирост составляет двадцать процентов! Наши банки предлагают вам восемь процентов, а антиквариат — двадцать!» — «Интересно! — обернулся к нему Петр Петрович. — Где все это можно посмотреть?» — «Едемте со мной. Увидев шедевры ушедших эпох, вы ахнете! Вы скупите все! Вы оставите меня голым, без товара!» — «Идет! Вот только дам поручение, чтобы наблюдали за состоянием Натальи Никитичны. Зачем нам лишняя головная боль? — Господин Маниколопов подозвал к себе помощника Адливанкина: — Присмотри за ней; когда придет в себя, выведи из гостиницы и отправь куда скажет. Помни, врач внизу: если состояние дамы ухудшится, сразу вызывай. Мой телефон никому не давай. Пока». И два коммерсанта вышли из апартаментов.
На этом эротические приключения в номере 723 гостиницы «Украина» в своей групповой стадии завершились.
Крупный тридцатилетний Адливанкин, отмеряя шаги по залу, посматривал на лежавшую без движения голую молодую женщину. «Когда же, наконец, ей станет лучше?» — сверлила его рассудок настойчивая мысль. Эта дама теперь становилась для него всем: о ком грезишь, мечтаешь, видишь сны и кого беспрестанно ждешь. Едва он услышал, что ее дыхание успокоилось, освободилось от хрипоты, едва заметил, что она пошевелилась, кровь тут же закипела в его жилах. Когда ему на память пришли другие подобные случаи обольщения по второму кругу, он стал, тяжело дыша, судорожно раздеваться. Потом сдернул с Мегаловой легкую простыню, перевернул молодую женщину на спину и, словно умирающий от жажды, страстно приступил к куннилингусу. Госпожа Мегалова тут же очнулась: «Какая прелесть! Я даже не подозревала, что это так здорово!» — мелькнуло у нее в голове. Невероятная напористость мужского lingua опять основательно вскружила ей голову, возвращая в пьянящий мир эроса…
Зевнув во весь рот, потянувшись молодым телом, Наталья Никитична почувствовала себя крайне усталой. Ее воспоминания были настолько откровенными, подробными и яркими, что в начале пробуждения молодая женщина не сразу поняла, где находится. Сон и явь, реальное и воображаемое, настоящее и прошлое перемешались. Она взглянула на часы: была половина двенадцатого. Госпожа Мегалова, наконец, полностью пришла в себя, поспешно вскочила и начала готовиться к выходу. Воспоминания недавнего прошлого быстро исчезали в монотонном гуле бурлящего за окном города.
Уже через сорок минут она подъехала на Большую Спасскую к Ольге Ивониной. Подниматься не стала, вызвонила ее по мобильному, дождалась, и молодые дамы понеслись на Воробьевы горы в свой офис. По дороге они коснулись проблематики, которую якобы обсуждали давеча с транспортниками.
Шефа фирмы «Шоко Он-лайн» господина Бисваркина на рабочем месте не оказалось: он был, как известно, типичным москвичом, и ничто человеческое было ему не чуждо. Наталья Никитична прошла к себе в кабинет, нежно улыбнулась Юлии Бочаровой и села за компьютер. Молодая дама ждала сегодня информацию из уральских регионов. Ей хотелось активнее включаться в работу предприятия. Но она была разочарована: поступило лишь два незначительных запроса. «Надо расспросить, как начинали другие», — мелькнуло в ее голове.
Наталья Никитична едва приступила к подготовке ассортимента партии товара для отправки клиентам и формированию транспортной логистики, как к ней подошла Аля Ладынина. Склонившись к ее ушку, женщина стала нашептывать: «У меня для тебя, милочка, есть сюрприз. Редчайший мужчина, мечта любой женщины нашей великой столицы! Таких, как он, в ней можно найти не больше десятка. Тысяча долларов за знакомство. Хочешь?» — «Чем же он так хорош, что лишь сводничество стоит почти получки?» — «Уникален!» — «Почему же ты не предлагаешь его Юлии, другим женщинам нашей конторы?» — «Ревную! Я люблю Юлию, да и других тоже… А к тебе таких чувств пока не питаю!» — «Но что в нем особенного?» — «Он обладает…» — «Миллионами! — рассмеялась, перебивая ее, Мегалова. — Они меня не интересуют!» — «Нет! Его капитал ценится больше! У него два… два егесticus!» — «Это еще откуда? — тут же забыв все на свете, удивилась Наталья Никитична. — Имплантант из искусственных тканей? Такая экзотика меня пока не интересует». — «Ничего подобного! — злобно фыркнула Ладынина. — Живой, натуральный, упругий! Каждый по восемнадцать сантиметров!» — «Как это? Быть такого не может!» — «Я сделала тебе копию из медицинской энциклопедии. Вот, возьми, взгляни, — она бросила на стол Натальи Никитичны конверт формата А-4. — Прочти страницу девятьсот одиннадцать, глава “Diphallus”, а на девятьсот двенадцатой увидишь фото в разных ракурсах. Какие красавцы! Разве они не стоят тысячу долларов? Если сложить их вместе, то получится megaerecticus. Но для чего это делать? Уж лучше сразу броситься на них обоих и подчинить их своим желаниям…»
Наталья Никитична тут же закатила мечтательно глаза, восторженно приподняла верхнюю губу, задышала неровно, как бывает при эротическом возбуждении, потерла виски, вспотела от радостного предвкушения предстоящих изнурительных плотских утех. Сонмы потрясающих видений затмили ее желание выполнить фирменный план по объему продаж шоколадных изделий. Разве могла она сейчас вообще о чем-то думать? В нахлынувших на нее фантазиях она не чуралась никаких возможных поз и вариантов. Ей все больше, все настойчивее хотелось быть с этой необыкновенной парой чудиков. Ее заочная уступчивость их возможному фантастическому натиску не имела никаких границ. Она была готова на все! На любую их сексуальную прихоть! На самое невероятное пожелание или требование. Ей захотелось погрузиться в этот азарт распутства немедленно, наброситься на этот феномен с жадностью нувориша…
Андрей Максимович Расплетин вывалился на свет в небольшом селении Самохино Орловской области, притом не в самое удачное время: 29 декабря, поздним вечером. Все дороги были завалены снегом, а ночью, как обычно, крепчал мороз. В деревянной хате родителей Андрея слабо догорала печь. Когда жена на сносях вдруг закричала: «Ой, ой, ой…Пошел!» — Максим Расплетин был пьян. Он хоть и слышал крики жены, но никак не мог понять, кто пошел и по какому такому приглашению ночью в гости явился, но на всякий случай тоже пару раз завопил: «Водки больше нет, откуда ей взяться? Пусть шагает к Прокофьевичу. У меня валенки просыхают. Да мне и так хорошо!» Хоть тракторист Расплетин и надрывался, аж вены вздувались от усердия, но голос у него был писклявый, слабый, поэтому его вряд ли бы кто-нибудь услышал. Да и некому было. Жена рожала — впрочем, тоже объевшись спиртным, сама смутно понимала, кто именно пошел, а Расплетин-старший, ветеран колхозного строительства, уже похрапывал. Ведь самогонку сам варил, сахару и огня не жалел! Так что ребенка никто не принял: он выпал сам по себе в соответствии с законами природы. Русский человек вообще больше надеется на природу, чем на самого себя. Год был тогда восемьдесят третий, а в это время памперсов не только в Орловской области, но даже в нашем замечательном мегаполисе не было. Поэтому, когда роженица пришла в себя, она даже несколько удивилась ребенку, ощупала свой живот, дескать, а мой ли младенец? После чего перекусила пуповину, опрокинула с похмелья стакан собственной бормотухи и неловко завернула ребенка в пеленки, под которые приспособила куски оставшейся еще от помершей матушки обносившейся юбки. Потом закутала Андрюшку в дедову потрепанную, пропитанную портвейном телогрейку, прямо на пол сбросила с десяток яблок, оставшихся после урожая, и положила новорожденного в деревянный ящик с торчащими ржавыми гвоздями.
Потом пошли праздники: Новый год, Рождество, Старый новый год, Крещение, Масленица, День Советской Армии, женский праздник Восьмое марта и так далее. Мальца иногда подкармливали и очень редко мыли, так что когда в конце марта отнесли к священнику на крещение, тот наотрез отказался, чтобы Андрюшку распеленали, — уж очень ему не хотелось собственноручно младенца в купель трижды окунать: душок от него шел неприятнейший. Батюшка с расстояния оросил его святой водой и, морщась, про себя негодуя, принял чадо в лоно православной церкви. Глаза его погрустнели, борода обвисла, словно промокла, в лице пропал всякий интерес к происходящему таинству, когда ему пришлось принять требование семьи Расплетиных: дать новоиспеченному христианину имя Андрей. У иерея были свои версии, как назвать смердящего малыша: Игнат, Прохор, Тихон, на крайний случай даже Егор, Тимофей или Спиридон. Но никак не Андрей! Имя-то какое! Обозначает «мужественный»! Но семья пришла навеселе, распевала местные куплеты и громко сморкалась, так что спорить с ними было делом малоперспективным, даже вообще бесполезным. Так ребенка нарекли Андреем.
В раннем детстве никто в нем ничего аномального не замечал. Рос он больше среди собак, двух дворняг, часто спал, прижавшись то к одной, то к другой домашней твари. Даже питался с ними из одной обгрызенной по краям деревянной миски всякой всячиной: когда свекольного жмыху после самогонного вара навалят, когда картофельными и луковыми очистками заполнят, порой даже кости подбросят, а совсем уж редко сморщенными листьями капусты побалуют. Были случаи, когда дед подносил ему репу и даже кусок сахара. В наших деревнях и собаки, и люди едят все! Россия — большая и бедная страна, так что на всех городские завтраки и обеды не приготовишь, да и ни за какой стол не посадишь, если по деревням не у всех пол-то из досок имеется. Впрочем, вопреки вынужденному пуританскому детству, Андрей Максимович рос хоть и тощим, хоть и бледным, забытым, вечно немытым, но вполне здоровым ребенком. Сопли из носа у него не текли, кашель его не донимал, никакой сыпи на теле не было, что такое высокая температура, он не знал.
В возрасте шести лет он лишился в одну ночь своих непутевых родителей. Спирт, которым они по обыкновению опились, на сей раз оказался гидролизным. И не то чтобы семейная пара Расплетинных и дед Андрея ничего не знали о происхождении адской жидкости, — просто по традиционной российской беспечности, которая возникает у граждан нашего Отечества в результате паршивости и несносности жизни, они перестали ценить себя и окружающий мир. Что там жизнь, ведь смерть длится вечность! Поэтому она легко обесценивает земное существование и манит туманными соблазнами загробного бытия. Кто знает правду?
Одним словом, после похорон Андрей Расплетин попал в Чугуевский детский дом. Тут его тоже никто тщательно не осматривал, — рос себе юноша и не подозревал, что является редким в анатомическом смысле существом мужского пола. И поэтому нисколько не гордился, что обладает не только красивыми русыми волосами, стройной фигурой, раскосыми голубыми глазами и тонким, аристократическим лицом — что у славян встречается чаще, чем у других этносов, — но и необыкновенными двумя erecticus.
Впервые он понял, что является обладателем чего-то совершенно уникального, когда его обследовала врач призывной комиссии. Вначале женщина вскрикнула, когда по ее требованию мобилизованный спустил штаны, потом ахнула: перед глазами очарованной дамы возникло замечательное зрелище. Наши женщины так восторженно могут реагировать на нежданно-негаданно упавший к их ногам мешок денег; на объяснение в любви красавчика из Государственной Думы депутата-умника Жириновского; на мужественный, налитый кровью erecticus! А тут, к ее изумлению, прямо перед глазами оказались сразу два храбреца. Радость была неописуема!
После этого знаменательного события биография молодого человека резко изменилась. Три врачихи, члены призывной комиссии, одна из которых была даже заместителем руководителя, тут же возымели на призывника виды: они поклялись молчать о феномене и состряпали диагноз, согласно которому Андрей Расплетин освобождался от армейской службы. Вскладчину, за шестьдесят долларов в месяц арендовали в Орле квартирку для его проживания и стали платить ему за свои визиты по пять зеленых. Они приходили к нему в разное время, впрочем, по строгому распорядку, так что месячный бюджет молодого человека составлял приличную по меркам захолустного областного городка сумму: сто двадцать долларов. Однако новое неожиданное довольствие этим не ограничивалось. Орловские дамы, очарованные невероятным сексом, приносили еще с собой некоторую одежду, реквизированную у собственных мужей, а одна даже — у собственного сына. Помимо этого юный кавалер получал наваристые борщи и кусочки отбивного мяса. Так что у оборванца приятной наружности и оригинальных возможностей появились не только квартирка, деньги, вполне пристойные, хоть и поношенные, панталоны, туфли со скошенными каблуками, протертые на воротничке и рукавах сорочки, но и калорийная пища. А когда Расплетин получил в подарок металлическую ложку, вилку и фаянсовую чашку для чая и супа с выведенными на ней словами «Живи и здравствуй, бог эроса — Андрюшка», молодой человек даже расплакался: письменное сообщение, пусть и на пиале, оказалось первым в его жизни. Значения слова «эрос» он еще не знал, но обращенное к нему в пылу страсти восклицание врачихи «эрос, дарящий божественное удовольствие» вызывало у него весьма приятные ощущения. «Чтобы держать нашу историю в секрете, они, видимо, придумали мне тайное имя — Эрос. Хотя, если бы они стали называть меня “наш бог Андрей”, мне было бы еще приятнее», — порой думал он.
Впрочем, захолустный Орел не мог предложить молодому человеку с уникальной аномалией все то, что он видел на экране телевизора в программах Ren ТV, М1, ДТВ и других каналов. А в ночное время там показывали очень соблазнительные и пикантные сюжеты, которые чрезвычайно интриговали оригинального кавалера. Так медленно, но основательно, без каких-либо сомнений, он все глубже погружался в лишенный разума мир секса, становясь частью его машинерии: без восторженных чувств, мыслей о красоте, без желания познать все многообразие, всю прелесть безграничной материи. По мере того как экран открывал перед ним совершенно невиданные соблазны ощущений, у молодого человека появлялось легкое разочарование в затворническом образе жизни. Потом оно дополнилось чувством огорчения за убогий быт, обидой за жалкое жилище, за обноски, изредка пополнявшие его гардероб. Уязвленный, недовольный, он стал сдержанно, а то и брезгливо относиться к содержащим его женщинам. Его эротические ласки становились скупыми, бурный темперамент сменялся апатией, сексуальная энергия угасала, аппетит пропадал. Двойной erecticus переставал неистовствовать, буянить, вызывать стоны, будоражить воображение. Тела врачих теперь казались ему обрюзгшими, изрядно оплывшими, малоподвижными. Представления о мире, потребности и само существование орловчанок он находил скучными, а их щедроты — жалкими. Их постоянные просьбы все свободное время посвящать чтению, овладевать знаниями, чтобы строить собственную судьбу, его уже раздражали, а порой даже злили. Разочарование в своем зависимом образе жизни, нищета, постоянная боль души, мечущейся от одной крайности к другой, могли бы облагородить его одинокую натуру, вызвать интерес к чему-то возвышенному. Однако вместо этого они воспитали в нем горькую обиду на весь окружающий мир. С самого рождения Андрей Расплетин не был знаком с добродетелью, он вообще не знал, что такое понятие существует. Он ни разу в жизни не слышал слов «мораль», «долг», «культурное наследие», «божественное писание», поэтому легко и увлеченно отдавался самым низменным влечениям. Именно здесь, в Орле, он впервые понял, что сочетание удовольствия с пороком доставляет ему наивысшее блаженство. Ему все больше хотелось на волю, его тянуло к молодым сверкающим дамам, к роскоши, к ярким сюжетам из жизни шикерии нашего замечательного мегаполиса — ко всему тому, что в одиночестве он наблюдал в ночных программах телеэфира. Андрей Расплетин уже чувствовал, был уверен, что ему под силу покорить золотую молодежь столицы, что именно человека с его аномальными возможностями и привлекательной внешностью она сама ждет, приглашает, требует!
В особую тетрадь он начал заносить самые злачные и дорогие места Москвы; он уже знал почти всех богатых тусовщиц по именам, изучил стоимость и фасоны их одежды, научился узнавать мировых кутюрье по их творениям. Он видел потрясающие автомобили этих дам, его слепили рассыпанные по груди, рукам и платьям драгоценные камни, его буквально ошеломляли их линии тела, походка, манера поворачивать головки, стрелять, словно праздничными петардами, сверкающими глазками. Уверенность в собственном успехе придавал ему и жалкий, по его мнению, вид их кавалеров — лощеных, многословных, манерных. Прилизанные, накрашенные, припудренные, завитые, они были лишены природной, провинциальной напористости и при этом исполнены чувства вседозволенности. Конечно, Андрей Расплетин еще не умел по-столичному отвешивать дамам поклоны, встречать их комплиментами, не мог щеголять модными костюмами, а за пышным столом справляться со столовыми приборами, но этим изъянам в манерах и возможностях он намеревался противопоставить свою главную оригинальную особенность. Она должна была стать козырной картой во всех соревновательных сравнениях. Да, обычный хахаль нашего замечательного мегаполиса сравниться с ним никак не мог. Даже малейших шансов не было! Шутка ли: в эпоху мании секса иметь от рождения два erecticus! Молодой человек уже отлично знал, какую абсолютную власть он может получить над женщиной во время