Страница:
– Говорят, от нас забирают Семеновского.
– Конечно, на повышение?
– А ты мыслишь себе ситуацию, чтобы Семеновский пошёл на понижение? Нет. И я нет. Говорят, волосатая лапа у него есть даже в штабе фронта.
– Немудрено, – Горшков пригнулся, глянул в низкое окошко избы – по улице широкой шеренгой шли связистки, сопровождаемые разведчиками – трапеза с «шампанским» с кулешом без командира не затянулась, да и у бутылки было дно…
– Твои? – Артюхов также глянул в оконце.
– Мои.
– Чай будешь? Трофейный, немецкий.
– Не хочется. Чай не водка, много не выпьешь.
– Вид у тебя что-то уж больно озабоченный…
– Семеновский только что озаботил. Ночью надо на ту сторону сходить.
– Да для тебя же это, Иван Иванович, всё равно, что два пальца об асфальт…
– Ординарца я себе взял нового, из бывших штрафников, с пополнением прибыл… Думаю только вот – сводить его ночью на ту сторону или подождать?
– Своди. Чем быстрее проверишь в деле – тем лучше будет.
– А не рано ли? Ещё не обтёрся мужик.
– Своди, своди… Зато потом меньше головной боли будет.
– Тоже верно…
К линии фронта, обозначенной в ночной темноте вспышками ракет да частой беспокоящей стрельбой – и чего люди мешают друг дружке спать? – подбросил всё тот же хнычущий шофёр на своей полуторке.
Ехал он медленно, включать фары опасался: а вдруг враг засечёт и в машину кинет снаряд? – не доезжая полутора километров до фронта, остановил машину и ехать дальше отказался.
– Не могу, – категорично заявил он, – мне велено отсюда вернуться.
– Дурак ты, – спокойно и презрительно проговорил старшина, перегнувшись через борт и заглядывая из кузова в кабину. – С разведчиками никто не решается ссориться, даже командир полка.
– Нет, нет, – затрясся шофёр, – ехать дальше я наотрез… Запрещено, слишком много техники мы потеряли. Обращайтесь к командиру автороты, пусть он приказ даст.
– Выходим, – скомандовал Горшков разведчикам, с хряском распахнул дверь кабины, прыгнул наружу. – А ты… – он повернулся к шофёру, хотел выматериться, но сдержал себя и перепрыгнув с раскатанной, в следах танковых гусей дороги на обочину, зашагал в сторону ракетного зарева. – За мной!
Старшина поднёс к носу шофёра кулак.
– Если впредь увидишь разведчиков – беги, как заяц от охотника. Иначе рожа на задницу будет смотреть… Всю оставшуюся жизнь.
Линию фронта пересекли без приключений – ни единой былки не потревожили, ни звука не издали, в поиск пошли все, кто по штату числился в разведгруппе: Горшков, старшина, Арсюха Коновалов, Довгялло, Мустафа и сержант Соломин. На Мустафу вначале обеспокоенно поглядывал старшина, потом перестал. Мустафа был такой же, как и старшина, умелец: и подшивать сапоги без дратвы мог, и воду чистую, холодную, выжимать из горячего песка, и кулеш бараний мог сварить без баранины, и паять без олова, и реки глубокие, широкие одолевать без всяких плавсредств.
В конце концов старшина прикинул кое-что про себя и одобрительно хлопнул Мустафу по плечу:
– Так держать!
Мустафа промолчал.
В тылу, в двух километрах от немецких окопов пересекли дорогу, по которой часто ходили машины, скатились в неглубокий, поросший кустарником ложок. Горшков достал из сумки карту, карманный фонарик – немецкий «диамант» с тонким лучом, присел на корточки:
– Старшина, накрой!
Охворостов накинул на него плащ-палатку, примял ладонями длинные полы:
– Готово!
Старший лейтенант включил фонарик, осветил карту. Дорога, по которой бегали грузовые немецкие машины, вела к бывшему военному городку. До городка было километров восемь, скорее всего, там располагался штаб какой-нибудь части, может быть, даже крупной – дивизии, например. Это надо было проверить.
С другой стороны, тащить «языка» из городка далеко – «языка» нужно брать у линии фронта, хотя это было сделать сложнее, чем в тылу, около городка. Горшков решил брать «языка» и там и этам, а как всё сложится дальше – видно будет. Он выключал фонарик, сбросил с себя плащ-палатку.
– Идём дальше в тыл, к военному городку.
Идти ночью по лесу – штука трудная, переломать себе ноги можно в два счёта, как в два счёта можно и сбиться, отклониться в сторону, поэтому двинулись параллельно просёлку, удаляться от него более чем на полкилометра было нельзя… Первым шёл Горшков, замыкающим – старшина.
Мустафа шагал в середине цепочки и думал о том, что несовершенен всё же человек – не дала ему природа дара видеть в ночи, как, допустим, сове или волку, – не дала и всё, слеп «венец» в темноте, спеленут, а если совершит пару неловких шагов в сторону – как пить дать, покалечится. И силенок человеку природа тоже выделила немного, могла бы дать больше – могла бы, но не дала. Вот и начинает он, чуть что, кхекать и задыхаться.
Хотелось Мустафе услышать пение какой-нибудь ночной птахи, щебетанье птиц, не боящихся прохладной черноты, заполнившей пространство, но тихо было, словно покинули птицы этот край, а вместе с ними исчезли и звери. Только звон возникал иногда, словно бы приносясь издалека, возникал и пропадал.
Через два часа старший лейтенант остановил группу, объявил тихо:
– Привал! Можно поспать. Времени даю – полтора часа. Старшина, выставить пост!
– Есть выставить пост, – едва слышным эхом отозвался Охворостов.
– Смена – каждые полчаса.
Старший лейтенант забрался под высокий густой куст, достал из сумки карту, зашарил по ней узким лезвистым лучом карманного фонарика.
– Та-ак, та-ак, – пробормотал он едва слышно и выключил фонарик – шли они правильно. Подстелил под себя полу плащ-палатки, второй полой накрылся, поворочался немного и затих.
Идти вслепую дальше было нельзя. До городка, судя по тому, что им пришлось форсировать вброд речушку, протекавшую в версте отсюда, оставалось идти примерно километр. Этот километр был опасным – и на патруль можно было нарваться, и на засаду налететь, и вообще угодить на каких-нибудь полоротых запоздалых немчиков, возвращающихся в казарму из полевого борделя: эти после подвигов постельных всегда бывают готовы совершать подвиги боевые.
Впрочем, разведчики Горшкова тоже были ребята не промах: и в борделе готовы побывать, и немцам по морде надавать…
Первым на дежурство старшина поставил Мустафу – усадил его на возвышенное место, под сосну, метрах в тридцати от места отдыха и погрозил пальцем:
– Смотри у меня, Мустафа… Бди!
– Бдю, – спокойно отозвался на это Мустафа, – и буду, бдеть.
– Не проворонь немцев. Если придут – знаешь, что с ними делать, – Охворостов ещё раз погрозил Мустафе пальцем и исчез.
Мустафа остался один. Чернота ночи была неприятная, вязкая, похоже было, что ничего в ней нельзя разобрать, но Мустафа по себе знал: в любой лютой ночи можно увидеть то, что надо, нужно только вгрызться в неё, освоиться, слиться с чернильной плотью, и всё будет в порядке. Главное, Мустафа знал, как это делается…
Ночной холодок постепенно отступал, выдавливаемый влажным предутренним теплом, в макушках деревьев начали возиться, вскрикивать просыпающиеся птицы, над далёким горизонтом вскоре обозначилась жёлтая узкая полоска – предвестник рассвета, но отсюда, из-за деревьев, её почти не было видно, Мустафа поглубже закутался в плащ-палатку, в распах между полами выставил ствол автомата, замер.
Лес постепенно оживал, в звуках, доносившихся до Мустафы, не было ни одного, что принадлежали бы человеку – ни шорохи в листве и в ветках, ни мягкое щёлканье гнилых сучков, ни скрипы в траве, ни бурчанье проснувшейся на старом дубе вороны – ничто из этих звуков не принадлежало «венцу природы». А раз человек ничем не обозначился, то, значит, и опасности не было.
Мысли Мустафы переключились на другое – на девушек-связисток. Конечно, Мустафа им не приглянулся, это понятно, – внешность не та, но самому Мустафе очень понравилась Инна – серьёзная, чуточку угрюмая, умеющая молчать. Последнее качество – очень ценное для женщин.
В зоне, случалось, тоже попадались красивые женщины, но не такие. А имя какое аристократическое у неё – Инна! Мустафа не выдержал, вздохнул.
В предутренней темноте образовывались серые провалы, в них что-то шевелилось, передвигалось с места на место, но Мустафа смотрел на эти перемещения спокойно: к человеку, к немцам, они не имели никакого отношения – подумаешь, лесовик продрал глаза и решил поиграть с ним, или этот самый… как его? – водяной, выбравшийся из недалёкой речки. Или же леший. Вся эта лихая братва не представляла для Мустафы ни интереса, ни опасности.
Красивая женщина досталась Мустафе в зоне, пожалуй, только один раз. Дело было под Вологдой, в образцовом мужском лагере, поделенном пополам: одна половина в нём значилась «политиками» и сидела по 58-й статье, вторая половина – уголовники. Сидели уголовники по самым разным статьям.
Лагерь считался образцовым, поскольку в него очень часто приезжало начальство: Москва-то рядом, одна ночь в мягком, обитом плюшем и бархатом купе – и начальничек уже на месте – его торжественно встречают на вокзале, берут под белые руки, ведут к машине… Из машины – к обильному, с грибочками, ягодами и нежной северной рыбой сёмгой столу.
Но не только лагерь, где сидел Мустафа, – сугубо мужской, – был образцовым, рядом находился другой лагерь, также образцовый, населённый звонкоголосым полом – женским.
Лицезреть женский лагерь можно было только издали – охрана между лагерями стояла такая свирепая, что ни птица не могла пролететь, ни мышь проскользнуть по земле, и тогда зеки-мужики нашла выход – прорыли в женский лагерь подземный ход, через лаз протащили верёвку, на верёвку навесили бадью.
Едва в лагерях давали отбой, как начиналось ночное веселье – в бадью садилась прихорошившаяся женщина и её дружно тащили в мужской лагерь. Ну а что происходило там – сами понимаете…
За один визит «командированная» получала несколько полновесных паек хлеба – самое дорогое, что могло быть у зеков.
За ночь, случалось, человек пятнадцать, а то и больше, перемещались из одного лагеря в другой…
Однажды бадья доставила в мужской лагерь молчаливую девушку лет двадцати с угрюмыми серыми глазами и крепким обветренным лицом. Красивая была девушка. Увидев хихикающих, заросших жёсткой щетиной зеков, она испуганно сжалась.
– Мустафа, твоя очередь, – послышался голос старшего, и Мустафа, внутренне ликуя, взял девушку за локоть.
– Пойдём! Не бойся!
Та вздохнула зажато, произнесла про себя что-то невнятное и неожиданно упёрлась – похоже, только сейчас поняла, что ей предстоит перенести.
– Не бойся, – мягко проговорил Мустафа, – я тебе ничего плохого не сделаю… Не бойся!
Плечи у девушки задрожали, в горле раздался скрип, что-то в ней сломалось, и она, накренившись всем телом вперёд, пошла следом за Мустафой.
Он отдал девушке той, всё, что у него имелось, весь хлеб, и не только хлеб – полкило сахара и кулёк с сухарями, который держал как НЗ…
Откуда-то из-за деревьев, раздвинув плотную серую массу, потянул ветерок, сдвинул в сторону горку комаров, сбившуюся около человека, Мустафа полной грудью всосал в себя свежий воздух, выдохнул – он словно бы хотел освободиться от прошлого, от воспоминаний, от тяжести, накопившейся в душе, услышал за спиной слабый хруст раздавленной ветки и стремительно, держа автомат перед собой, развернулся.
К нему шёл Арсюха Коновалов – смена, – катился колобком, разгребая руками рассветную муть. Подкатившись к Мустафе, бросил по сторонам несколько быстрых, скользких, но очень цепких взглядов и поинтересовался шелестящим шёпотом:
– Ну как?
– Всё вроде бы тихо.
– Можешь быть свободен, – Арсюха не удержался, зевнул, так широко зевнул, что чуть не вывернул себе нижнюю челюсть, в скулах у него даже что-то заскрипело, он со стуком сомкнул зубы и махнул рукой. – Давай!
Было время самого сладкого сна – слаще не бывает, да и сон рассветный – самый крепкий – разбудить может только стрельба.
В военном городке действительно располагался штаб какой-то крупной части, по улицам разъезжали мотоциклисты с пакетами, ходили патрули с оловянными бляхами на груди, из открытых окон доносился стрекот пишущих машинок.
– Перехватить бы одного мотоциклиста и – назад, – озабоченно проговорил Арсюха Коновалов. – Неплохо было бы… А?
– Обязательно перехватим, – добродушно прогудел старшина, – если не мотоциклиста на дороге, то повара на кухне.
– Тихо! – предупреждающе произнёс старший лейтенант.
Они лежали на мелком, поросшем остролистным кустарником взлобке и наблюдали в бинокль за городком.
Немцев на улицах было много. С одной стороны это плохо – отжать и изолировать от общей массы «языка» будет сложно, а с другой стороны, хорошо: если удастся захватить какого-нибудь фрица в офицерском чине, то его не сразу и хватятся.
Горшков следил за тем, как выезжают гитлеровцы из городка и как въезжают в него, гадал, есть ли кроме широкой облюбованной фрицами дороги какие-нибудь боковые дороги, тропы, и невольно мрачнел лицом – ничего этого не было, будучи людьми организованными, немцы пользовались только просёлком, никаких боковых стёжек-дорожек не признавали – видимо, так повелело начальство.
– Будем выдвигаться к дороге, брать «языка» там, – старший лейтенант опустил бинокль. – Иного нам не дано.
Для того чтобы пробраться к дороге, им пришлось здорово отклониться в сторону, отыскать заросшую молодым ельником низину, по ней спуститься в замусоренный распадок, а уж из распадка, напрямую, по старой сухой колее подняться к просёлку. Здесь, среди деревьев, близко подступавших к дороге, сделали засаду.
Место для засады было выбрано удачное. Арсюха Коновалов даже руки потёр от удовольствия, будто в карточной игре – такое хорошее место…
На дороге показалась колонна грузовиков, шли машины медленно, окутанные пылью, ревели так, что казалось – вот-вот задохнутся в собственном рёве и остановятся, кузова были плотно затянуты брезентовыми пологами.
– Интересно, интересно, – задумчиво проговорил Горшков, – что они везут? Не манную же кашу для детских садов городка… – он глянул на Соломина и едва приметно повёл головой в сторону.
Соломин кивнул ответно. Когда последняя машина поравнялись с деревьями, среди которых засели разведчики, сержант поспешно вскочил, в несколько прыжков догнал грузовик и вспрыгнул на задний буксирный крюк, руками вцепился в край борта. Через несколько секунд он соскочил с крюка и стремительно откатился в сторону, на обочину, перемахнул через неё и скрылся в высоких запыленных кустах.
Колонна грузовиков, нещадно пыля, проследовала дальше.
– Молодец, Соломин, – похвалил сержанта Горшков, – цирковой артист! По проволоке научился ходить… Ни одной ошибки.
– В кузове – ящики со снарядами, – доложил запыхавшийся Соломин, появившись через несколько минут. – В каждой машине примерно сорок ящиков…
Машин было пятнадцать. Остаётся только помножить… Получится конечный результат: немцы готовятся к наступлению.
– Выводы делать не будем, но на ус намотаем, – Горшков проводил взглядом лихого мотоциклиста – было видно, что порожним идёт, без ценного груза, – промахнувшего в пыли мимо. – Пока продолжаем следить за дорогой. Старшина, – позвал он, не оборачиваясь, – приготовься, старшина!
Старшина молча вытащил из кобуры убойный, ловко сидящий в руке ТТ – тяжесть родного оружия всегда бывает приятна, обхватил рукоять пальцами, медленным движением приподнял пистолет, опустил, приподнял, опустил…
– Я готов, – сказал он.
По дороге той порою пронеслась легковушка, окрашенная в зеленовато-мышиный цвет, с салатовыми пятнами на боках. На легковушку нападать не резон – слишком много мороки, да и машину трудно спрятать, нападать лучше на мотоциклиста. Легковушка благополучно проследовала дальше.
Горшков выжидал. Следом прошёл мотоцикл с двумя седоками, но и его трогать не стали, поскольку сзади неторопливо пылил, по-утиному переваливаясь с боку на бок, широкомордый грузовик с грохочущими, плохо закреплёнными железными бортами, потом снова прошла легковая машина.
Пыль на дороге улеглась, проклюнулось нежаркое, покрытое белёсой плёнкой солнце. Разведчики продолжали сидеть в засаде. Старшина держал на коленях ТТ, поставленный на предохранитель, не убирал в кобуру – готов был в любую секунду выстрелить.
Воздух постепенно наполнялся каким-то тягучим, похожим на банное, теплом, густел на глазах, от утренней прохлады уже и следа на осталось. День обещал быть жарким.
Из городка выползла колонна машин, порожняя, шла она неторопливо, на малом газу, то, что она шла пустая, без груза, было видно по посадке автомобилей (на эту колонну старший лейтенант даже бровью не повёл, не то, чтобы повернуть голову), она проследовала дальше, потом пропустил несколько легковушек и мотоциклов, затем на одном из мотоциклов всё-таки задержал пристальный взгляд.
Скомандовал едва слышно:
– Егор Сергеич, приготовься!
Охворостов, казавшийся совсем окаменевшим, ожил, взялся за пистолет, лежавший у него на коленях. Мотоцикл одышливо стрелял мотором, пылил густо. На водительском сидении горбился худощавый эсесовец в танковом шлеме, нахлобученном на самые глаза, с длинным унылым носом, в коляске вальяжно развалился офицер с витыми серебрянными погончиками на мундире. Обеими руками офицер держался за борта коляски.
Без всяких пояснений было понятно – тыловик.
– Вот этого субчика мы и захомутаем, – сказал старший лейтенант и скомандовал: – Группа, приготовиться!
Старшина поднял пистолет, для надёжности обхватил его второй рукой, прицелился в мотоциклиста. Тот сделал перегазовку, трубный звук пулемётным грохотом всадился в стволы деревьев, заставил задрожать листву, хлопок выстрела увяз в нём, растворился, за первым выстрелом Охворостов сделал второй, для надёжности – мотоциклист оторвал руки от руля, вскинул их над собой, задрал голову, будто высматривал прореху в небе, куда можно было унестись, и полетел головой в дорожную пыль.
Мотоцикл, лишённый управления, резко вильнул, проехал задним колесом по своему хозяину и скатился вниз, в канаву.
Седок, видя, какой неприятный оборот принимает рядовое, как ему казалось, путешествие из одного воинского городка в другой, выпучил по-филиньи глаза и заорал что было силы.
– Вперёд! – подал команду Горшков.
Из-под деревьев выскочили трое разведчиков, следом, немного замешкавшись, – четвертый.
Орущего немца выдернули из люльки, в рот ему, чтобы не верещал, сунули заранее свёрнутый кляп, мотоцикл затащили в кусты, чтобы он не был виден с проезжей части, валявшегося в пыли длинноносого мотоциклиста также заволокли в заросли. Был мотоцикл с двумя седоками и не стало его.
Офицер-колясочник оказался тучным мужчиной с объёмистым животом и тройным подбородком. Он пугливо пучил глаза, обильно потел и мычал что-то невнятное.
– Выдерните у него изо рта затычку, – приказал Горшков.
Кляп выдернули. Немец икнул обречённо, затем дрожащим голосом выдавил из себя несколько смятых слов.
– Что он говорит? – спросил старший лейтенант у Довгялло.
Тот поправил на носу очки.
– Просит его не убивать.
Старший лейтенант с сомнением оглядел рыхлого, истекающего потом немца.
– Это что ж получается, – проговорил он недоумённо, – мы эту тушу поволокём на себе за линию фронта? Сам он не дойдёт.
– А что, если это очень ценный «язык», товарищ командир? А? Игра может стоить свечек.
– Посмотрим, Игорь, посмотрим… Пока спроси, из какой он части, где конкретно служит и кем, как его фамилия и имя? В общем, ты сам знаешь, что нам надо.
– Допрос в кустах, – ухмыльнулся Игорь и перешёл на беглый немецкий, обращаясь к пленному.
– Давай-давай…
– Фамилия его Хорст, – через минуту сообщил Довгялло старшему лейтенанту, – зовут Дитер-Мария…
«Имя какое-то бабское, – отметил Мустафа, – разве можно мужику давать бабское имя? Впрочем, у фрицев всё можно. Даже войну раскочегарить несмотря на то, что обещали этого не делать. И бумажки вроде бы какие-то подписали на сей счёт с товарищем Сталиным…»
Какие именно бумажки Гитлер подписал со Сталиным, Мустафа не знал – в это время сидел в лагере.
Гауптман Дитер-Мария Хорст был начальником снабжения артиллерийского полка.
– Коллега, – не удержался от подначки старший лейтенант, – едри тебя в корень!
Но, главное, Хорст поддерживал добрые отношения со снабженцами из других полков и имел родственника в штабе группы армий «Центр». Довгялло изложил всё это старшему лейтенанту и, окинув оценивающим взором фигуру гауптмана, прицыкнул языком – ведь точно на полтора центнера потянет. Хорст засёк этот взгляд и, незамедлительно взвыв, вскинул руки в молящем движении – он всё понял правильно.
– Чего это он? – насупился Горшков.
– Просит его не убивать.
– Но и тащить эту тушу через окопы – вещь почти невыполнимая…
Довгялло развёл руки в стороны – не ему, мол, решать этот вопрос, – прикрикнул грозно на гауптмана, тот мгновенно стих словно бы поперхнулся своим воем, плечи у него обречённо опустились.
– Пощупай его, Игорь, потщательнее – что он знает… Чтобы нам быть уверенными – маяться и потеть будем по делу, а не ради какой-то пустышки.
Довгялло бодрым тоном заговорил с гауптманом, язык он знал отменно, лопотал, как заправской немец, бегло и весело. Гауптман на вопросы Игоря отвечал быстро, почти не задумываясь, старший лейтенант внимательно следил за ним, старался понять: пленный просто-напросто вымаливает себе жизнь или действительно много знает. Если он и вправду много знает, то всё-таки придётся тащить через линию фронта на своих плечах…
– Он готов на карте показать, где какая часть располагается, товарищ старший лейтенант, – сказал Довгялло, – готов очертить минные поля, а также обозначить часть проходов в них.
– А это он откуда знает? Он же снабженец.
Довгялло переадресовал вопрос гауптману, тот в очередной раз стёр со лба, стряхнул с ладони горстку мутных капель и, давясь словами, заговорил – он опережал в речи самого себя, выплёвывал слова изо рта, будто подсолнуховую кожуру.
– Говорит, что до снабжения был командиром сапёрной роты, – сказал Довгялло.
– Спроси, куда он отправлялся на мотоцикле?
– В соседний городок на совещание к заместителю командира дивизии.
– Значит, его могут хватиться и начать поиск, – озадаченно произнёс Горшков.
– Да кому он нужен, товарищ старший лейтенант? – Довгялло улыбнулся. – Кадр ценный, но не настолько, чтобы на большом совещании хватились его.
– Ладно, продолжай допрос, Игорь.
Пока шёл допрос, разведчики продолжали наблюдать за дорогой. Дневной воздух сгустился, дышать сделалось нечем. Даже птицы, которые привыкли кормиться около людей, и те не выдержали, переместились в глубину леса – ни одной птахи не стало слышно. Лишь голоса машин да мотоциклов. Да вонь моторная висела в воздухе, щекотала ноздри, щипалась, забивала глотку.
Старшина Охворостов фиксировал и машины, и мотоциклы, пару раз выпускал на дорогу Соломина и тот, прикрытый пылью, будто маскировочным саваном, проверял кузова грузовиков – важно было знать, что там лежит. Ничего не боялся Соломин, да и везло ему здорово – немцы не засекли сержанта ни разу.
Старший же лейтенант был занят гауптманом, допросом, в конце концов он пришёл к выводу, что пленного надо тащить к себе – второй такой «язык» может уже не попасться. Горшков дал команду отходить от военного городка. Хорсту хотели заткнуть в рот кляп, но он замотал головой просящее: не надо!
– Ну, смотри, мужик, если заорёшь, я тебя перепилю пополам, – пообещал Горшков, приподнял ствол автомата. – Понял?
– Понял, – неожиданно коряво, по-вороньи, но вполне внятно, по-русски произнёс гауптман.
– Тогда пошли, – Горшков перепрыгнул через гряду кустов, повесил автомат на правое плечо, стволом вперёд, держа его наизготовку – в любую секунду готов был выстрелить, бросил, не оглядываясь: – Мустафа, помоги Игорю конвоировать пленного.
Мустафа послушно пристроился к гауптману, прикинул, как лучше будет брать его, если он вздумает тикануть по дороге – очень удобно хватать Хорста одной рукой за плотный нагулянный загривок, подпёртый воротником, второй – за пояс.
Но можно было обойтись и без этого.
– Погодь-ка, – попросил Мустафа напарника. Довгялло послушно остановился, придержал пленного.
Мустафа задрал гауптману полы укороченного модного мундирчика, ловко выдернул из штанов брючной ремень, бросил себе под ноги, затем резко выдернул край штанов, обрывая пуговицы.
Расчёт был точным – пуговицы горохом просыпались на землю, роскошные бриджи гаутмана спустились на низ живота и медленно поползли вниз. Хорст поспешно подхватил их обеими руками.
– Так будет лучше, – удовлетворённо приговорил Мустафа, – никуда теперь господин снабженец не убежит.
– Ловко! – восхищённо проговорил Довгялло. – Я бы до этого не додумался.
– Век живи – век учись, – Мустафа назидательно хмыкнул себе в кулак.
Линию фронта переходили ночью.
Немцы нервничали – в небе одна за другой вспыхивали ракеты, освещали мертвенно, недобро округу – в дрожащем неровном свете этом можно было заметить движение мышей-полёвок, была видна каждая травинка на земле.
– Конечно, на повышение?
– А ты мыслишь себе ситуацию, чтобы Семеновский пошёл на понижение? Нет. И я нет. Говорят, волосатая лапа у него есть даже в штабе фронта.
– Немудрено, – Горшков пригнулся, глянул в низкое окошко избы – по улице широкой шеренгой шли связистки, сопровождаемые разведчиками – трапеза с «шампанским» с кулешом без командира не затянулась, да и у бутылки было дно…
– Твои? – Артюхов также глянул в оконце.
– Мои.
– Чай будешь? Трофейный, немецкий.
– Не хочется. Чай не водка, много не выпьешь.
– Вид у тебя что-то уж больно озабоченный…
– Семеновский только что озаботил. Ночью надо на ту сторону сходить.
– Да для тебя же это, Иван Иванович, всё равно, что два пальца об асфальт…
– Ординарца я себе взял нового, из бывших штрафников, с пополнением прибыл… Думаю только вот – сводить его ночью на ту сторону или подождать?
– Своди. Чем быстрее проверишь в деле – тем лучше будет.
– А не рано ли? Ещё не обтёрся мужик.
– Своди, своди… Зато потом меньше головной боли будет.
– Тоже верно…
К линии фронта, обозначенной в ночной темноте вспышками ракет да частой беспокоящей стрельбой – и чего люди мешают друг дружке спать? – подбросил всё тот же хнычущий шофёр на своей полуторке.
Ехал он медленно, включать фары опасался: а вдруг враг засечёт и в машину кинет снаряд? – не доезжая полутора километров до фронта, остановил машину и ехать дальше отказался.
– Не могу, – категорично заявил он, – мне велено отсюда вернуться.
– Дурак ты, – спокойно и презрительно проговорил старшина, перегнувшись через борт и заглядывая из кузова в кабину. – С разведчиками никто не решается ссориться, даже командир полка.
– Нет, нет, – затрясся шофёр, – ехать дальше я наотрез… Запрещено, слишком много техники мы потеряли. Обращайтесь к командиру автороты, пусть он приказ даст.
– Выходим, – скомандовал Горшков разведчикам, с хряском распахнул дверь кабины, прыгнул наружу. – А ты… – он повернулся к шофёру, хотел выматериться, но сдержал себя и перепрыгнув с раскатанной, в следах танковых гусей дороги на обочину, зашагал в сторону ракетного зарева. – За мной!
Старшина поднёс к носу шофёра кулак.
– Если впредь увидишь разведчиков – беги, как заяц от охотника. Иначе рожа на задницу будет смотреть… Всю оставшуюся жизнь.
Линию фронта пересекли без приключений – ни единой былки не потревожили, ни звука не издали, в поиск пошли все, кто по штату числился в разведгруппе: Горшков, старшина, Арсюха Коновалов, Довгялло, Мустафа и сержант Соломин. На Мустафу вначале обеспокоенно поглядывал старшина, потом перестал. Мустафа был такой же, как и старшина, умелец: и подшивать сапоги без дратвы мог, и воду чистую, холодную, выжимать из горячего песка, и кулеш бараний мог сварить без баранины, и паять без олова, и реки глубокие, широкие одолевать без всяких плавсредств.
В конце концов старшина прикинул кое-что про себя и одобрительно хлопнул Мустафу по плечу:
– Так держать!
Мустафа промолчал.
В тылу, в двух километрах от немецких окопов пересекли дорогу, по которой часто ходили машины, скатились в неглубокий, поросший кустарником ложок. Горшков достал из сумки карту, карманный фонарик – немецкий «диамант» с тонким лучом, присел на корточки:
– Старшина, накрой!
Охворостов накинул на него плащ-палатку, примял ладонями длинные полы:
– Готово!
Старший лейтенант включил фонарик, осветил карту. Дорога, по которой бегали грузовые немецкие машины, вела к бывшему военному городку. До городка было километров восемь, скорее всего, там располагался штаб какой-нибудь части, может быть, даже крупной – дивизии, например. Это надо было проверить.
С другой стороны, тащить «языка» из городка далеко – «языка» нужно брать у линии фронта, хотя это было сделать сложнее, чем в тылу, около городка. Горшков решил брать «языка» и там и этам, а как всё сложится дальше – видно будет. Он выключал фонарик, сбросил с себя плащ-палатку.
– Идём дальше в тыл, к военному городку.
Идти ночью по лесу – штука трудная, переломать себе ноги можно в два счёта, как в два счёта можно и сбиться, отклониться в сторону, поэтому двинулись параллельно просёлку, удаляться от него более чем на полкилометра было нельзя… Первым шёл Горшков, замыкающим – старшина.
Мустафа шагал в середине цепочки и думал о том, что несовершенен всё же человек – не дала ему природа дара видеть в ночи, как, допустим, сове или волку, – не дала и всё, слеп «венец» в темноте, спеленут, а если совершит пару неловких шагов в сторону – как пить дать, покалечится. И силенок человеку природа тоже выделила немного, могла бы дать больше – могла бы, но не дала. Вот и начинает он, чуть что, кхекать и задыхаться.
Хотелось Мустафе услышать пение какой-нибудь ночной птахи, щебетанье птиц, не боящихся прохладной черноты, заполнившей пространство, но тихо было, словно покинули птицы этот край, а вместе с ними исчезли и звери. Только звон возникал иногда, словно бы приносясь издалека, возникал и пропадал.
Через два часа старший лейтенант остановил группу, объявил тихо:
– Привал! Можно поспать. Времени даю – полтора часа. Старшина, выставить пост!
– Есть выставить пост, – едва слышным эхом отозвался Охворостов.
– Смена – каждые полчаса.
Старший лейтенант забрался под высокий густой куст, достал из сумки карту, зашарил по ней узким лезвистым лучом карманного фонарика.
– Та-ак, та-ак, – пробормотал он едва слышно и выключил фонарик – шли они правильно. Подстелил под себя полу плащ-палатки, второй полой накрылся, поворочался немного и затих.
Идти вслепую дальше было нельзя. До городка, судя по тому, что им пришлось форсировать вброд речушку, протекавшую в версте отсюда, оставалось идти примерно километр. Этот километр был опасным – и на патруль можно было нарваться, и на засаду налететь, и вообще угодить на каких-нибудь полоротых запоздалых немчиков, возвращающихся в казарму из полевого борделя: эти после подвигов постельных всегда бывают готовы совершать подвиги боевые.
Впрочем, разведчики Горшкова тоже были ребята не промах: и в борделе готовы побывать, и немцам по морде надавать…
Первым на дежурство старшина поставил Мустафу – усадил его на возвышенное место, под сосну, метрах в тридцати от места отдыха и погрозил пальцем:
– Смотри у меня, Мустафа… Бди!
– Бдю, – спокойно отозвался на это Мустафа, – и буду, бдеть.
– Не проворонь немцев. Если придут – знаешь, что с ними делать, – Охворостов ещё раз погрозил Мустафе пальцем и исчез.
Мустафа остался один. Чернота ночи была неприятная, вязкая, похоже было, что ничего в ней нельзя разобрать, но Мустафа по себе знал: в любой лютой ночи можно увидеть то, что надо, нужно только вгрызться в неё, освоиться, слиться с чернильной плотью, и всё будет в порядке. Главное, Мустафа знал, как это делается…
Ночной холодок постепенно отступал, выдавливаемый влажным предутренним теплом, в макушках деревьев начали возиться, вскрикивать просыпающиеся птицы, над далёким горизонтом вскоре обозначилась жёлтая узкая полоска – предвестник рассвета, но отсюда, из-за деревьев, её почти не было видно, Мустафа поглубже закутался в плащ-палатку, в распах между полами выставил ствол автомата, замер.
Лес постепенно оживал, в звуках, доносившихся до Мустафы, не было ни одного, что принадлежали бы человеку – ни шорохи в листве и в ветках, ни мягкое щёлканье гнилых сучков, ни скрипы в траве, ни бурчанье проснувшейся на старом дубе вороны – ничто из этих звуков не принадлежало «венцу природы». А раз человек ничем не обозначился, то, значит, и опасности не было.
Мысли Мустафы переключились на другое – на девушек-связисток. Конечно, Мустафа им не приглянулся, это понятно, – внешность не та, но самому Мустафе очень понравилась Инна – серьёзная, чуточку угрюмая, умеющая молчать. Последнее качество – очень ценное для женщин.
В зоне, случалось, тоже попадались красивые женщины, но не такие. А имя какое аристократическое у неё – Инна! Мустафа не выдержал, вздохнул.
В предутренней темноте образовывались серые провалы, в них что-то шевелилось, передвигалось с места на место, но Мустафа смотрел на эти перемещения спокойно: к человеку, к немцам, они не имели никакого отношения – подумаешь, лесовик продрал глаза и решил поиграть с ним, или этот самый… как его? – водяной, выбравшийся из недалёкой речки. Или же леший. Вся эта лихая братва не представляла для Мустафы ни интереса, ни опасности.
Красивая женщина досталась Мустафе в зоне, пожалуй, только один раз. Дело было под Вологдой, в образцовом мужском лагере, поделенном пополам: одна половина в нём значилась «политиками» и сидела по 58-й статье, вторая половина – уголовники. Сидели уголовники по самым разным статьям.
Лагерь считался образцовым, поскольку в него очень часто приезжало начальство: Москва-то рядом, одна ночь в мягком, обитом плюшем и бархатом купе – и начальничек уже на месте – его торжественно встречают на вокзале, берут под белые руки, ведут к машине… Из машины – к обильному, с грибочками, ягодами и нежной северной рыбой сёмгой столу.
Но не только лагерь, где сидел Мустафа, – сугубо мужской, – был образцовым, рядом находился другой лагерь, также образцовый, населённый звонкоголосым полом – женским.
Лицезреть женский лагерь можно было только издали – охрана между лагерями стояла такая свирепая, что ни птица не могла пролететь, ни мышь проскользнуть по земле, и тогда зеки-мужики нашла выход – прорыли в женский лагерь подземный ход, через лаз протащили верёвку, на верёвку навесили бадью.
Едва в лагерях давали отбой, как начиналось ночное веселье – в бадью садилась прихорошившаяся женщина и её дружно тащили в мужской лагерь. Ну а что происходило там – сами понимаете…
За один визит «командированная» получала несколько полновесных паек хлеба – самое дорогое, что могло быть у зеков.
За ночь, случалось, человек пятнадцать, а то и больше, перемещались из одного лагеря в другой…
Однажды бадья доставила в мужской лагерь молчаливую девушку лет двадцати с угрюмыми серыми глазами и крепким обветренным лицом. Красивая была девушка. Увидев хихикающих, заросших жёсткой щетиной зеков, она испуганно сжалась.
– Мустафа, твоя очередь, – послышался голос старшего, и Мустафа, внутренне ликуя, взял девушку за локоть.
– Пойдём! Не бойся!
Та вздохнула зажато, произнесла про себя что-то невнятное и неожиданно упёрлась – похоже, только сейчас поняла, что ей предстоит перенести.
– Не бойся, – мягко проговорил Мустафа, – я тебе ничего плохого не сделаю… Не бойся!
Плечи у девушки задрожали, в горле раздался скрип, что-то в ней сломалось, и она, накренившись всем телом вперёд, пошла следом за Мустафой.
Он отдал девушке той, всё, что у него имелось, весь хлеб, и не только хлеб – полкило сахара и кулёк с сухарями, который держал как НЗ…
Откуда-то из-за деревьев, раздвинув плотную серую массу, потянул ветерок, сдвинул в сторону горку комаров, сбившуюся около человека, Мустафа полной грудью всосал в себя свежий воздух, выдохнул – он словно бы хотел освободиться от прошлого, от воспоминаний, от тяжести, накопившейся в душе, услышал за спиной слабый хруст раздавленной ветки и стремительно, держа автомат перед собой, развернулся.
К нему шёл Арсюха Коновалов – смена, – катился колобком, разгребая руками рассветную муть. Подкатившись к Мустафе, бросил по сторонам несколько быстрых, скользких, но очень цепких взглядов и поинтересовался шелестящим шёпотом:
– Ну как?
– Всё вроде бы тихо.
– Можешь быть свободен, – Арсюха не удержался, зевнул, так широко зевнул, что чуть не вывернул себе нижнюю челюсть, в скулах у него даже что-то заскрипело, он со стуком сомкнул зубы и махнул рукой. – Давай!
Было время самого сладкого сна – слаще не бывает, да и сон рассветный – самый крепкий – разбудить может только стрельба.
В военном городке действительно располагался штаб какой-то крупной части, по улицам разъезжали мотоциклисты с пакетами, ходили патрули с оловянными бляхами на груди, из открытых окон доносился стрекот пишущих машинок.
– Перехватить бы одного мотоциклиста и – назад, – озабоченно проговорил Арсюха Коновалов. – Неплохо было бы… А?
– Обязательно перехватим, – добродушно прогудел старшина, – если не мотоциклиста на дороге, то повара на кухне.
– Тихо! – предупреждающе произнёс старший лейтенант.
Они лежали на мелком, поросшем остролистным кустарником взлобке и наблюдали в бинокль за городком.
Немцев на улицах было много. С одной стороны это плохо – отжать и изолировать от общей массы «языка» будет сложно, а с другой стороны, хорошо: если удастся захватить какого-нибудь фрица в офицерском чине, то его не сразу и хватятся.
Горшков следил за тем, как выезжают гитлеровцы из городка и как въезжают в него, гадал, есть ли кроме широкой облюбованной фрицами дороги какие-нибудь боковые дороги, тропы, и невольно мрачнел лицом – ничего этого не было, будучи людьми организованными, немцы пользовались только просёлком, никаких боковых стёжек-дорожек не признавали – видимо, так повелело начальство.
– Будем выдвигаться к дороге, брать «языка» там, – старший лейтенант опустил бинокль. – Иного нам не дано.
Для того чтобы пробраться к дороге, им пришлось здорово отклониться в сторону, отыскать заросшую молодым ельником низину, по ней спуститься в замусоренный распадок, а уж из распадка, напрямую, по старой сухой колее подняться к просёлку. Здесь, среди деревьев, близко подступавших к дороге, сделали засаду.
Место для засады было выбрано удачное. Арсюха Коновалов даже руки потёр от удовольствия, будто в карточной игре – такое хорошее место…
На дороге показалась колонна грузовиков, шли машины медленно, окутанные пылью, ревели так, что казалось – вот-вот задохнутся в собственном рёве и остановятся, кузова были плотно затянуты брезентовыми пологами.
– Интересно, интересно, – задумчиво проговорил Горшков, – что они везут? Не манную же кашу для детских садов городка… – он глянул на Соломина и едва приметно повёл головой в сторону.
Соломин кивнул ответно. Когда последняя машина поравнялись с деревьями, среди которых засели разведчики, сержант поспешно вскочил, в несколько прыжков догнал грузовик и вспрыгнул на задний буксирный крюк, руками вцепился в край борта. Через несколько секунд он соскочил с крюка и стремительно откатился в сторону, на обочину, перемахнул через неё и скрылся в высоких запыленных кустах.
Колонна грузовиков, нещадно пыля, проследовала дальше.
– Молодец, Соломин, – похвалил сержанта Горшков, – цирковой артист! По проволоке научился ходить… Ни одной ошибки.
– В кузове – ящики со снарядами, – доложил запыхавшийся Соломин, появившись через несколько минут. – В каждой машине примерно сорок ящиков…
Машин было пятнадцать. Остаётся только помножить… Получится конечный результат: немцы готовятся к наступлению.
– Выводы делать не будем, но на ус намотаем, – Горшков проводил взглядом лихого мотоциклиста – было видно, что порожним идёт, без ценного груза, – промахнувшего в пыли мимо. – Пока продолжаем следить за дорогой. Старшина, – позвал он, не оборачиваясь, – приготовься, старшина!
Старшина молча вытащил из кобуры убойный, ловко сидящий в руке ТТ – тяжесть родного оружия всегда бывает приятна, обхватил рукоять пальцами, медленным движением приподнял пистолет, опустил, приподнял, опустил…
– Я готов, – сказал он.
По дороге той порою пронеслась легковушка, окрашенная в зеленовато-мышиный цвет, с салатовыми пятнами на боках. На легковушку нападать не резон – слишком много мороки, да и машину трудно спрятать, нападать лучше на мотоциклиста. Легковушка благополучно проследовала дальше.
Горшков выжидал. Следом прошёл мотоцикл с двумя седоками, но и его трогать не стали, поскольку сзади неторопливо пылил, по-утиному переваливаясь с боку на бок, широкомордый грузовик с грохочущими, плохо закреплёнными железными бортами, потом снова прошла легковая машина.
Пыль на дороге улеглась, проклюнулось нежаркое, покрытое белёсой плёнкой солнце. Разведчики продолжали сидеть в засаде. Старшина держал на коленях ТТ, поставленный на предохранитель, не убирал в кобуру – готов был в любую секунду выстрелить.
Воздух постепенно наполнялся каким-то тягучим, похожим на банное, теплом, густел на глазах, от утренней прохлады уже и следа на осталось. День обещал быть жарким.
Из городка выползла колонна машин, порожняя, шла она неторопливо, на малом газу, то, что она шла пустая, без груза, было видно по посадке автомобилей (на эту колонну старший лейтенант даже бровью не повёл, не то, чтобы повернуть голову), она проследовала дальше, потом пропустил несколько легковушек и мотоциклов, затем на одном из мотоциклов всё-таки задержал пристальный взгляд.
Скомандовал едва слышно:
– Егор Сергеич, приготовься!
Охворостов, казавшийся совсем окаменевшим, ожил, взялся за пистолет, лежавший у него на коленях. Мотоцикл одышливо стрелял мотором, пылил густо. На водительском сидении горбился худощавый эсесовец в танковом шлеме, нахлобученном на самые глаза, с длинным унылым носом, в коляске вальяжно развалился офицер с витыми серебрянными погончиками на мундире. Обеими руками офицер держался за борта коляски.
Без всяких пояснений было понятно – тыловик.
– Вот этого субчика мы и захомутаем, – сказал старший лейтенант и скомандовал: – Группа, приготовиться!
Старшина поднял пистолет, для надёжности обхватил его второй рукой, прицелился в мотоциклиста. Тот сделал перегазовку, трубный звук пулемётным грохотом всадился в стволы деревьев, заставил задрожать листву, хлопок выстрела увяз в нём, растворился, за первым выстрелом Охворостов сделал второй, для надёжности – мотоциклист оторвал руки от руля, вскинул их над собой, задрал голову, будто высматривал прореху в небе, куда можно было унестись, и полетел головой в дорожную пыль.
Мотоцикл, лишённый управления, резко вильнул, проехал задним колесом по своему хозяину и скатился вниз, в канаву.
Седок, видя, какой неприятный оборот принимает рядовое, как ему казалось, путешествие из одного воинского городка в другой, выпучил по-филиньи глаза и заорал что было силы.
– Вперёд! – подал команду Горшков.
Из-под деревьев выскочили трое разведчиков, следом, немного замешкавшись, – четвертый.
Орущего немца выдернули из люльки, в рот ему, чтобы не верещал, сунули заранее свёрнутый кляп, мотоцикл затащили в кусты, чтобы он не был виден с проезжей части, валявшегося в пыли длинноносого мотоциклиста также заволокли в заросли. Был мотоцикл с двумя седоками и не стало его.
Офицер-колясочник оказался тучным мужчиной с объёмистым животом и тройным подбородком. Он пугливо пучил глаза, обильно потел и мычал что-то невнятное.
– Выдерните у него изо рта затычку, – приказал Горшков.
Кляп выдернули. Немец икнул обречённо, затем дрожащим голосом выдавил из себя несколько смятых слов.
– Что он говорит? – спросил старший лейтенант у Довгялло.
Тот поправил на носу очки.
– Просит его не убивать.
Старший лейтенант с сомнением оглядел рыхлого, истекающего потом немца.
– Это что ж получается, – проговорил он недоумённо, – мы эту тушу поволокём на себе за линию фронта? Сам он не дойдёт.
– А что, если это очень ценный «язык», товарищ командир? А? Игра может стоить свечек.
– Посмотрим, Игорь, посмотрим… Пока спроси, из какой он части, где конкретно служит и кем, как его фамилия и имя? В общем, ты сам знаешь, что нам надо.
– Допрос в кустах, – ухмыльнулся Игорь и перешёл на беглый немецкий, обращаясь к пленному.
– Давай-давай…
– Фамилия его Хорст, – через минуту сообщил Довгялло старшему лейтенанту, – зовут Дитер-Мария…
«Имя какое-то бабское, – отметил Мустафа, – разве можно мужику давать бабское имя? Впрочем, у фрицев всё можно. Даже войну раскочегарить несмотря на то, что обещали этого не делать. И бумажки вроде бы какие-то подписали на сей счёт с товарищем Сталиным…»
Какие именно бумажки Гитлер подписал со Сталиным, Мустафа не знал – в это время сидел в лагере.
Гауптман Дитер-Мария Хорст был начальником снабжения артиллерийского полка.
– Коллега, – не удержался от подначки старший лейтенант, – едри тебя в корень!
Но, главное, Хорст поддерживал добрые отношения со снабженцами из других полков и имел родственника в штабе группы армий «Центр». Довгялло изложил всё это старшему лейтенанту и, окинув оценивающим взором фигуру гауптмана, прицыкнул языком – ведь точно на полтора центнера потянет. Хорст засёк этот взгляд и, незамедлительно взвыв, вскинул руки в молящем движении – он всё понял правильно.
– Чего это он? – насупился Горшков.
– Просит его не убивать.
– Но и тащить эту тушу через окопы – вещь почти невыполнимая…
Довгялло развёл руки в стороны – не ему, мол, решать этот вопрос, – прикрикнул грозно на гауптмана, тот мгновенно стих словно бы поперхнулся своим воем, плечи у него обречённо опустились.
– Пощупай его, Игорь, потщательнее – что он знает… Чтобы нам быть уверенными – маяться и потеть будем по делу, а не ради какой-то пустышки.
Довгялло бодрым тоном заговорил с гауптманом, язык он знал отменно, лопотал, как заправской немец, бегло и весело. Гауптман на вопросы Игоря отвечал быстро, почти не задумываясь, старший лейтенант внимательно следил за ним, старался понять: пленный просто-напросто вымаливает себе жизнь или действительно много знает. Если он и вправду много знает, то всё-таки придётся тащить через линию фронта на своих плечах…
– Он готов на карте показать, где какая часть располагается, товарищ старший лейтенант, – сказал Довгялло, – готов очертить минные поля, а также обозначить часть проходов в них.
– А это он откуда знает? Он же снабженец.
Довгялло переадресовал вопрос гауптману, тот в очередной раз стёр со лба, стряхнул с ладони горстку мутных капель и, давясь словами, заговорил – он опережал в речи самого себя, выплёвывал слова изо рта, будто подсолнуховую кожуру.
– Говорит, что до снабжения был командиром сапёрной роты, – сказал Довгялло.
– Спроси, куда он отправлялся на мотоцикле?
– В соседний городок на совещание к заместителю командира дивизии.
– Значит, его могут хватиться и начать поиск, – озадаченно произнёс Горшков.
– Да кому он нужен, товарищ старший лейтенант? – Довгялло улыбнулся. – Кадр ценный, но не настолько, чтобы на большом совещании хватились его.
– Ладно, продолжай допрос, Игорь.
Пока шёл допрос, разведчики продолжали наблюдать за дорогой. Дневной воздух сгустился, дышать сделалось нечем. Даже птицы, которые привыкли кормиться около людей, и те не выдержали, переместились в глубину леса – ни одной птахи не стало слышно. Лишь голоса машин да мотоциклов. Да вонь моторная висела в воздухе, щекотала ноздри, щипалась, забивала глотку.
Старшина Охворостов фиксировал и машины, и мотоциклы, пару раз выпускал на дорогу Соломина и тот, прикрытый пылью, будто маскировочным саваном, проверял кузова грузовиков – важно было знать, что там лежит. Ничего не боялся Соломин, да и везло ему здорово – немцы не засекли сержанта ни разу.
Старший же лейтенант был занят гауптманом, допросом, в конце концов он пришёл к выводу, что пленного надо тащить к себе – второй такой «язык» может уже не попасться. Горшков дал команду отходить от военного городка. Хорсту хотели заткнуть в рот кляп, но он замотал головой просящее: не надо!
– Ну, смотри, мужик, если заорёшь, я тебя перепилю пополам, – пообещал Горшков, приподнял ствол автомата. – Понял?
– Понял, – неожиданно коряво, по-вороньи, но вполне внятно, по-русски произнёс гауптман.
– Тогда пошли, – Горшков перепрыгнул через гряду кустов, повесил автомат на правое плечо, стволом вперёд, держа его наизготовку – в любую секунду готов был выстрелить, бросил, не оглядываясь: – Мустафа, помоги Игорю конвоировать пленного.
Мустафа послушно пристроился к гауптману, прикинул, как лучше будет брать его, если он вздумает тикануть по дороге – очень удобно хватать Хорста одной рукой за плотный нагулянный загривок, подпёртый воротником, второй – за пояс.
Но можно было обойтись и без этого.
– Погодь-ка, – попросил Мустафа напарника. Довгялло послушно остановился, придержал пленного.
Мустафа задрал гауптману полы укороченного модного мундирчика, ловко выдернул из штанов брючной ремень, бросил себе под ноги, затем резко выдернул край штанов, обрывая пуговицы.
Расчёт был точным – пуговицы горохом просыпались на землю, роскошные бриджи гаутмана спустились на низ живота и медленно поползли вниз. Хорст поспешно подхватил их обеими руками.
– Так будет лучше, – удовлетворённо приговорил Мустафа, – никуда теперь господин снабженец не убежит.
– Ловко! – восхищённо проговорил Довгялло. – Я бы до этого не додумался.
– Век живи – век учись, – Мустафа назидательно хмыкнул себе в кулак.
Линию фронта переходили ночью.
Немцы нервничали – в небе одна за другой вспыхивали ракеты, освещали мертвенно, недобро округу – в дрожащем неровном свете этом можно было заметить движение мышей-полёвок, была видна каждая травинка на земле.