"Что с ребенком?" - спрашивают. Отвечаю: "Хочет Деда Мороза... " - "И давно это у него?" - "С утра", - говорю. "Дайте ему аспирин!" - И положили трубку.
И куда я только не звонила. Кому только не жаловалась! Ничего. Легли мы спать. В полвторого звонок в дверь. Ну, думаю, либо родители, либо грабители...
Открываю... глазам не верю! Дед Мороз... Но страшней грабителя!.. Я даже сразу его не узнала... Руки дрожат, лицо бледное, борода отвалилась... Нос, правда, красный... "Вызывали?" - спрашивает. "Вызывала, говорю, заходите..." Зашел он в кухню и на стул так и рухнул... "Извините, говорит, мамаша... Шестьдесят четвертый вызов, ноги не держат, детей от родителей не отличаю..."
И тут, как назло, Петенька проснулся. Прибежал в кухню. "Дедушка Мороз! - кричит - Дедушка Мороз!.." И к мешку с подарком тянется... Тут уж бедняга совсем расклеился... "Заболел, говорит, ваш дедушка!.." И в слезы. Ну, мы с Петенькой уложили его на диван, накрыли одеяльцем. Он сразу и отключился. Уснул... Но спал тревожно. Всю ночь метался... Бредил... "Дети! - кричал - Не надо! Я больше не буду!.."
Очень трудно было вытащить в радиоэфир Андрея Миронова "Шура, мне некогда", "Шура, запиши сам", "Шура, позвони завтра", "Шура, не морочь мне голову", "Шура, иди..." и т. д. Но Шура не "слезал", и Андрюша, проклиная все на свете, включая дружбу, которая вынуждает его заниматься Бог знает чем, заскакивал ("только на 20 минут") в Дом звукозаписи и часа два записывал моноложек в юмористической передаче. Он записывал бы его и все четыре часа, но время, отведенное на запись, кончалось, и он уходил, как всегда неудовлетворенный результа-том, с тем же криком, что дружба толкает его на полуфабрикат. Он писал этот моноложек то с грузинским акцентом, то как диктор телевидения, то как охрипший грузчик, то как инфантиль-ная дама. Если бы суметь сохранить эти варианты, то какое это было бы пособие молодым артистам в деле изучения истории отношения к труду.
"Товарищи, в нашей стране ширится жилищное строительство и культурный уровень населения. В каждой семье необыкновенно быстро растут дети... Тяга родителей дать ребенку все, что сам родитель не успел добрать в младенчестве, доводит последних Бог знает до чего. Особенно болезненно это отражается на детях и на нас - работниках бюро добрых услуг по перевозке музыкальных инструментов.
Дорогие родители, прежде чем покупать рояль, необходимо выяснить, есть ли у ребеночка слух и проходит ли он в дверь. Запомните, что при так называемой планировке "штаны" в блочном доме "Бехштейн" идет только в санузел, а рояль не входит даже в парадное. При сборных домах панельного типа детей надо учить только на смычковых или щипковых инструментах, так как рояли и пианино в дом вносить нельзя. Так, например, семнадцатого июня бригада нашего такелажника товарища Масснэ несла пианино на второй этаж шестого квартала Хорошево-Мневники - обвалился весь марш лестницы от площадки до площадки.
Идентичный, извините, случай произошел с бригадой Печникова в Фили-Мазилово, где пианино, придвинутое, очевидно, излишне резко к стене комнаты, ушло вместе со стеной и упало на близлежащую фауну и, извините, на флору.
Нередки случаи отпиливания нижних дек и ножек рояля, снятия балконных перекрытий для попытки доставки музыкальных инструментов внутрь помещения.
Где же выход? - спрашиваете вы.
Оригинальный, на мой взгляд, метод нашли жильцы восьмого квартала Медведкова в вопросе музыкального воспитания: они построили возле дома коллективный гараж, где вместо проданного автотранспорта стоят не вошедшие в дом желаемые музыкальные инструменты: арфы, пианины, контрабасы.
Дорогие товарищи родители! До покупки инструмента обращайтесь за консультацией в наше бюро к специалисту-такелажнику. За небольшую плату по тарифу он сделает обмер ваших жилищных возможностей и посоветует, какой инструмент лучше всего приобрести для вашего ребенка".
Остальные не менее искрометные мои монологи мы поместим в следующей книге.
Шура! Я с нетерпением жду твоей следующей книги. Главная задача чтобы она не вышла раньше этой.
ЭРА СТАДИОНОВ
В конце пятидесятых годов работники искусства стали обращать свои взоры к спортивным сооружениям. Летом это могли быть огромные стадионы. В другие времена года приходилось довольствоваться Дворцами спорта. Толчок к такому движению, вероятно, дал VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве в июле-августе 1957 года, когда праздники искусства устраивались повсюду - на улицах, площадях, спортивных аренах.
Естественно, что и здесь не обошлось без Александра Ширвиндта. Теперь его охотно привлекали не только как актера, но и в качестве автора. Об одном из таких случаев я и хочу сейчас рассказать.
Это произошло в мае 1966 или 1967 года в Москве, на стадионе "Динамо". Первая часть представления, разумеется, была связана с Днем Победы. В ней оказались задействованы настоящие солдаты и офицеры Советской Армии, а также современная боевая техника. В отличие от прошлых лет, когда действие обычно начиналось в октябре 1917 года со штурма Зимнего, а завершалось в мае 1945 года на ступенях поверженного рейхстага, на этот раз первые события были связаны с 22 июня 1941 года, а дальше все шло по знакомой схеме. Огромные массовые сцены, где "наши" неизменно одерживали победу над "ненашими", вызывали полный восторг у зрителей, которые пришли сюда, однако, главным образом ради встречи с популярны-ми артистами кино и воспринимали всю первую часть как торжественное заседание перед началом концерта. Никакой тематической связи между героическим прологом и концертными номерами, конечно же, не было, да и быть не могло, ибо следом за Парадом Победы, к удовольствию публики, на поле стадиона выскочили герои фильма "Самогонщики"...
Большинство артистов, принимавших участие в подобных выступлениях, не готовились к ним специально, справедливо полагая, что, коль скоро их пригласили, они могут ни о чем таком не думать: одни только открывали рот все остальное зависело от фонограммы и мастерства радиста, другие мчались верхом на лошади, третьи совершали круг почета на автомобиле.
Были, правда, случаи, когда радист путал фонограммы. И в результате, к примеру, исполнительница лирических песен вдруг запела голосом Муслима Магомаева. А в Донецке так и вовсе конфуз вышел, о нем даже шахтеры с возмущением рассказывали в "Известиях". Там вместо известной певицы на спортивное поле выпустили какую-то женщину, внешне по габаритам ее напоминавшую. Когда поклонники таланта бросились за автографами к своему кумиру, фальшивка сразу же обнаружилась.
Шура придумал номер, который единственный мог оправдать выход артистов театра, кино и эстрады на поле стадиона "Динамо". Сборная ветеранов футбола встретилась с актерами-футболистами, объединившимися в команду "Бей-беги". Мороженщицы побросали лотки. Зрители почувствовали, что они зрители. Болельщики скажут: на хорошем матче такая обстановка бывает всегда. Но это не было обыкновенное спортивное состязание. В основу талантливого спектакля легла импровизация. Ширвиндт предусмотрел небольшие сюжеты, вытекающие из характеров игроков - актеров Евгения Моргунова, Вадима Мулермана, Леонида Харитонова, Георгия Вицина и многих других известных мастеров искусств. Остальное зависело от обстоятельств, которыми с присущим ему чувством юмора пользовался Шура, выступавший в роли Николая Озерова, Вадима Синявского и Яна Спарре одновременно.
...Под знаменитый "Марш футболистов" Матвея Блантера на поле относительно бодро выбегали обе команды.
В руках у каждого из игроков-артистов - настоящий футбольный мяч. Правда, на разноцветных майках у всех почему-то были одни и те же цифры "00". Вместе с ними на поле появлялся и Ширвиндт. В одном лице он исполнял роль судьи и комментатора матча.
После свистка на поле оказывалось... одиннадцать мячей. Шура немедленно останавливал игру и выяснял, в чем дело. Новоявленные футболисты объясняли, что привыкли дома тренироваться каждый со своим персональным мячом и потому не могут бегать за чужими. С помощью боковых судей Ширвиндту в конце концов удавалось собрать десять мячей в огромную, прямо безразмерную хозяйственную авоську; теперь все гонялись за одним-единственным мячом.
На фоне полной творческой беспомощности сценаристов, режиссеров и актеров футбольный поединок Ширвиндта изначально воспринимался как настоящая классика эстетики стадионов, сдобренная к тому же завидной долей юмора. Если при этом учесть, что в матче были задействованы самые-самые популярные имена, то станет еще привлекательней весь замысел номера.
Правда, он шел внутри эстрадного концерта, который мог бы состояться и в скромном клубе, и в Колонном зале Дома союзов, ибо все остальные выступления вовсе не требовали такого огромного пространства. Тем более находка Ширвиндта заслуживала всяческой поддержки. И зрители ее оказывали, интуитивно оценивая необычность хода автора и режиссера. Но, к сожалению, устроители подобных представлений предпочитали ограничивать свои усилия приглашением знаменитостей, видя в этом надежный способ привлечь на свою сторону зрителей. Однако уже в конце семидесятых годов, когда бум в театре еще и не думал идти на спад, стадионы начали "гореть" синим пламенем, особенно в больших городах. А в районных центрах небольшие стадионы делали нерентабельными подобные усилия, направленные исключительно на сбор огромных средств - в масштабе тех цен, разумеется... Я не говорю уже о нынешних днях, когда в одинаково трудном положении оказались и первые, и вторые, и третьи.
Александр Анатольевич, что-то вы давно мне не писали.
Я МОГ БЫ БЫТЬ ИНТЕЛЛИГЕНТОМ
Многоуважаемый Борис Михайлович!
В одном из предыдущих писем к Вам я заикнулся о том, что в молодости мечтал так или иначе коснуться всех близких моему образованию профессий. О радиорежиссуре я немного повспоминал, хотел перейти к ТВ, но, мысленно представив Ваш грозный взгляд и энциклопе-дическую осведомленность о всех попытках советского ТВ сделать эфир годным к употребле-нию и ярким, несколько сник и решил приоритет разговора о ТВ оставить за Вами, а сейчас коснуться сферы, где Вы несколько менее оснащены (как тонко я ушел от фразы "ни черта не смыслите"), и поговорить об эстраде. Любовь к эстраде я всосал с молоком матери. Моя мама (кстати, очень хорошо к тебе относившаяся) занималась в Первой студии МХАТ, где подавала надежды, из-за туберкулеза была вынуждена оставить актерскую профессию (это сейчас очень модны чахоточные героини, а при Немировиче, у которого училась мама, было строже) и заняться редакторской деятельностью сначала в Московской филармонии, а затем, когда в филармонии количество талантливых сотрудников определенной национальности превысило ценз на одно советское учреждение, ушла в Московскую эстраду, что находилась тогда напротив ЦУМа, в помещении нынешнего Училища Малого театра. Матери давно нет, но до сих пор я случайно или нарочно сталкиваюсь с актерами, которые с благодарностью вспоминают ее и говорят, что обязаны ей выходу на большую эстраду. Говорить, что я всосал эстраду с молоком матери, не совсем справедливо, ибо я всосал ее и с молоком отца тоже...
Дело в том, дорогой Боря, что отец мой Анатолий (что само по себе подразумевается, если я Александр Анатольевич) Ширвиндт был скрипач и обладал он удивительным слухом. Некоторое отставание в технике, как мне сейчас представляется, а также уникальное отсутствие каких-либо пробивных свойств характера не позволило ему добраться до музыкального Олимпа, куда, впрочем, он особенно и не стремился. Естественно, как и принято в любой интеллигентной семье (а рос я, Боря, будешь смеяться, в интеллигентной семье), меня учили на скрипке. Что это был за процесс, описать ни мне, ни даже тебе не под силу: тут нужна рука Ильфа. Но в двух словах происходило это так. Появлялся папа со скрипкой, предварительно заперев дверь в коридор, и умолял встать за гаммы. Я, уже тогда очень сообразительный, смиренно склонял голову, якобы соглашаясь начать мучить население дома жуткими звуками гамм Гржимали, и просился перед этим святым актом в туалет. Наивный папа открывал дверь, я бросался в туалет и запирался там навсегда. Нестабильность этого плацдарма заключалась в том, что жили мы тогда в старом московском доме в Скатертном переулке, что у Никитских ворот, в большой, мощной квартире из семи комнат (звучит гордо), с тем нюансом, что кроме нас в ней проживало еще пять семей. Семьи эти, несмотря на полюсное социальное, национальное и материальное положение, жили очень дружно. Вообще, если коммунизм берет истоки в коммунальных квартирах, что-то в нем есть. Но это вопрос отдельного изучения - жильцы кормили чужих детей, помогали друг другу, и многие из населявших квартиру были на моей стороне в кровавой борьбе с музыкальным образованием.
Но даже моим союзникам иногда надо было посещать место моей отсидки, и я волей-неволей вновь попадал в руки папы, стоящего у святой двери с четвертушкой в руках. (Учитывая неравноценный интеллектуальный уровень читателей и, извини, твою музыкальную эрудицию, Боря, вынужден расшифровать, что четвертушка - это не емкость влаги, а скрипочка, по величине составляющая 1/4 большой скрипки.) В таких взаимных муках мы с папой поступили в детскую музыкальную школу, где из любви к папе меня продержали до пятого класса, после чего, извинившись перед папой, во время очередного экзамена по сольфеджио (химия и сольфеджио до сих пор возникают как ужасы в моих старческих снах) попросили больше не беспокоиться и не приходить.
На домашнем совете мать говорила, что это все - последняя капля и что теперь прямой путь в ремесленное училище (в конце сороковых ремесленное училище не было такой модной перспективой, как сегодня, и им пугали детей в интеллигентных семьях). На все нападки по скрипичному вопросу у меня был один-единственный ответный аргумент: "Игорь Ойстрах тоже не хочет заниматься!" Тут родителям крыть было нечем, ибо действительно Игорь в тот период страшно поддержал меня своим идентичным отношением к скрипке.
Прошло несколько лет, и папа со слезами на глазах говорил, что встретил Давида Федорови-ча Ойстраха и тот сказал, что Игорь давно одумался, прекрасно и много занимается и что на днях будет играть в Малом зале консерватории в сопровождении студенческого оркестра на отчетном концерте. "И ты бы мог, если бы!.. " восклицал папа, но поезд уже ушел.
Бедный папа! Я вспоминал эту его трагическую фразу в Большом зале консерватории весной 1992 года... Но по порядку! Дело в том, что наш уникальный и замечательный Владимир Спиваков, руководитель "Виртуозов Москвы", играет на папиной (моего) скрипке. История почти детективная. Во время войны папа разъезжал по фронтам с актерской бригадой. Об этих бригадах мало написано, но они существовали и остались в памяти фронтовиков. Судьбы этих бригад драматические, а чаще трагические. У нас в Театре сатиры существует спектакль "Прощай, конферансье!", поставленный А. Мироновым по пьесе Г. Горина, где есть попытка на документальной основе прочесть хотя бы одну страницу из эпопеи "Актер на фронте". В короткие передыхи между боевыми действиями на импровизированных сценах в виде сдвинутых кузовов полуторок актерские бригады пытались немного развлечь измученных бойцов. Папа не только играл в этом концерте соло, но и из-за отсутствия фортепиано аккомпанировал Пантофель-Нечецкой.
И вот во время одного из переездов в машину с артистами попал большой осколок и раздробил папину скрипку. Приехав на место концерта, доложили начальству о возникшей ситуации и невозможности выступления. Армейское начальство (а это оказалась ни больше ни меньше как ставка Г. Жукова) сказало подчиненным: "Достать скрипку" Шел 44-й год - трофеев было уже достаточно, а приказ Жукова, как известно, закон. Через некоторое время привезли три скрипки, папа выбрал одну и прошел с ней всю войну, концертировал после войны, преподавал и играл в оркестре Большого театра. Инструмент был мастера Гобетти, с удивительным звуком, что, впрочем, не надо доказывать, слушая Спивакова.
Прошли годы, и папа показал свою скрипку профессору Янкелевичу, своему приятелю, который определил, что в нижней деке скрипки завелся червячок и скрипка погибает, - надо срочно что-то делать, если уже не поздно. Так скрипка оказалась у Янкелевича. Не знаю, боюсь клеветать на большого мастера, но так или иначе червячка (если он был), очевидно, вывели, и скрипка оказалась впоследствии в руках ученика Янкелевича - Владимира Спивакова. Папа был бы счастлив, если бы узнал об этом.
И вот в Большом зале консерватории, при стечении всей элиты Москвы, дипкорпуса, правительства и Жванецкого, состоялся тысячный (юбилейный) концерт "Виртуозов Москвы".
За три месяца до этого события мне позвонил Володя Спиваков и сказал, что настало время публично отнимать у него скрипку, и как раз подвернулся удачный случай - юбилейный концерт. Мы вышли с незаменимым Державиным на сцену Большого зала, я отнял у Спивакова скрипку, рассказал эту душещипательную историю и в подтверждение своих слов сыграл десять нотных строк из Концерта Вивальди (кульминация моего скрипичного образования) в сопровож-дении "Виртуозов Москвы", правда, при дирижировании Державина, что несколько снижало серьезность момента. Бедный мой папа! Мог ли он себе представить, говоря о триумфе маленького Игоря Ойстраха в отчетном концерте музыкальной школы, что не пройдет и пятидесяти лет, и его непутевый сын будет играть на его скрипке в Большом зале консерватории в сопровождении "Виртуозов Москвы" перед уникальной по составу аудиторией, в присутствии первого президента России и Жванецкого.
Не так давно, Боря, в прессе началась спонтанная кампания против "актерских детей". Помнишь? Актерские дети, мол, захватили все места в театральных институтах и не дают пробиться к рампе талантливым самородкам из глубинки. Я тогда уже разгневанно пыхтел по этому поводу в какой-то газете, и ты, мне кажется, тоже среагировал на эту пошлую глупость, но, однако, на волне этой "кампании" к театральным училищам страшно было подойти с актерской фамилией.
Вот бред! Почему шахтеры, хлеборобы, сталевары - это династии, а у нас "сынки". Ну да Бог с ними. Как будто не логично, что детеныш, который с первых шагов в доме натыкается на знаменитых актеров, а первые звуки, которые он начинает понимать в виде речи, - это разговоры вокруг очередной театральной несправедливости, должен к семнадцати годам поступать в Текстильный институт.
Я помню себя сидящим на коленях у Яхонтова, который, как правило, проверял все свои работы "на маме", почему-то сажая меня к себе на колени, мотивируя это тем, что Шурик не даст ему возможности броситься в мизансцены, а он хочет очень скупо показать маме готовящийся материал. Я помню незабвенного Диму Журавлева (называю Дмитрия Николаевича так, как называл его всю жизнь), рыцаря художественного слова, мастера с каким-то "врожденным пороком" - безупречным вкусом. Журавлев за неделю, за день, за час перед концертом - это раскаленная лава мук, переживаний, сомнений, вечное ощущение надвигаю-щейся катастрофы. Когда он стоял за кулисами перед выходом, держась за дерево, с огромными, выразительными, с бешеной трагической болью в зрачках глазами, буквально физически вздрагивая от каждого шороха, он напоминал мне какого-то сверхпородистого скакуна чистейших кровей перед заездом, где решается все, и главное - не сбиться и "выдать" весь запас неутомимой энергии и подготовки перед стартом.
Качалов, Флиер, Плятт, Рина Зеленая, Утесов и многие другие - вот круг людей "старшего поколения", бывавших в родительском доме и заполнявших мир моего детства. К сожалению, молодость тем и опасна, что мы только post factum соображаем, кто нас окружал и кем они были.
Сегодня, когда окончательно стерлась грань между умственным и физическим трудом, когда город превратился в большую деревню, трудно вспоминать без боязни, что никто не ощутит аромат твоих ностальгических переживаний и ты предстанешь ихтиозавром с завиральными идеями и вздохами. Эстрада! Великие подмостки! Когда руководители очередного театра журят нас за "измену Мельпомене", "всеядность", "частое мелькание" ("и утюг уже нельзя включить: вы оттуда поете!"), надо прислушаться, задуматься и постараться забыть, хотя, конечно, мелькать надо меньше и качественнее, всеядность заменить на избранность и т.д., но... так редко можно наперед угадать, где триумф, а где вторичная "времянка" - идешь-то всегда с надеждой на первое...
Эстрада! Тяга к ней помимо наследственной началась, конечно, с наших "капустников" и переросла в профессиональный недуг. Разговор со зрителем "напрямую", без четвертой, театральной стены, глаз в глаз, стал со временем для меня физической необходимостью. Эдакое конферансное шоуменство увлекало меня, я мечтал о хороших аудиториях и о дерзких репликах из зала, на которые я лихо, остроумно и броско отвечал бы с ходу.
Когда мы с моим другом и частым соавтором Аркадием Аркановым готовили эстрадный спектакль для Владимира Винокура, артиста с хорошей органикой и пленительным сценическим обаянием, я заглянул в словарь и вычитал: "Конферансье - человек, разговаривающий со зрительным залом". Как просто и замечательно. Великие конферансье моей юности провоциро-вали зал на взаимное хулиганство, были находчивы и искрометны: Смирнов-Сокольский, Менделевич, Гаркави, Муравский не пропускали ни одной возможности "зацепиться" за зал и взять публику в партнеры. Удивительный Алексеев, один из создателей Московского театра сатиры, умерший не так давно в возрасте девяноста восьми лет, имел свой стиль, свою манеру конферанса. Маленький, изящный, всегда во фраке, пенсне и канотье, он вылетал на сцену и отрывисто говорил: "Здравствуйте, товарррищи!" Однажды, в конце тридцатых годов, он вел концерт в клубе НКВД, что на Лубянке, за гастрономом № 40, и, вылетев во фраке со своей сакраментальной фразой: "Здравствуйте, товарррищи!", услышал из первого ряда от плотного господина с ромбами НКВД на воротничке: "Гусь свинье не товарищ!" Алексеев моментально ответил: "Тогда я улетаю!" и улетел со сцены на фалдах своего фрака. Улетел на много лет в Магадан, откуда вернулся таким же поджарым, легким оптимистом, каким был при "отлете"... Уходящая профессия!
Ведь Аркадий Райкин, Хазанов, Петросян и другие начинали как конферансье. Теперь все завели монотеатры, бросив эту профессию на произвол судьбы. Нынешние конферансье при каждом шорохе в зрительном зале норовят вызвать наряд милиции, а не вступить в бой со зрителем острым словом. Правда, я своими глазами и ушами видел и слышал, как профессия победила зрителя, но... хотя история несколько пикантная, как говорится, из песни... и т.д.
Было это лет десять тому назад в Новосибирске, где гастролировал Московский театр сатиры. Играли мы в Оперном театре, очевидно, самом большом театре в мире. Во время войны внутри него стояли танки. Теперь там нет танков, и зрителей тоже не густо. Отыграв первый акт какого-то произведения и не будучи занятым во втором, я направился в гостиницу, находящуюся напротив фасада Оперного театра. Чтобы не огибать с улицы всю эту громадину, я избрал другой, прямой путь. Можно было перейти в маленький концертный зал, что находился внутри Оперного театра, и уже по его балкону пройти прямо в вестибюль театра. Когда я оказался на балконе концертного зала, то заметил там странное зрелище. Шел концерт. На сцене у микрофона стоял московский конферансье Олег Милявский (последний из могикан конферанса, недавно, увы, скончавшийся) и, почти взяв в рот микрофон, что-то в своей доверительной манере курлыкал публике. А публика (полный зал) вела себя крайне неожиданно. Зрители разговаривали вслух, перекликались через ряды, входили и выходили, смеялись чему-то своему, а не репризам Милявского. Я замер... Оказалось, что какое-то мощное новосибирское СМУ (строительно-монтажное управление) празднует двадцатипятилетний юбилей. Все было рассчитано по вековым стандартам: торжественная часть с вручением хрустальных ваз, цветов и грамот. Концерт московских артистов. Банкет.
Самолет со столичными "звездами" опоздал на два часа, и график праздника немного сместился: торжественная часть, банкет, концерт.
Публика вся "тепленькая", настроение хорошее. Милявский что-то шепчет - он им не мешает. У них своя жизнь, у него - своя. Я остался на балконе посмотреть, чем это кончится. Мужественный Милявский из последних сил пытается в своей манере "взять зал": "Боже мой, какие лица, сколько прекрасных женских глаз, от нашего СМУ - к вашему, от сердца к сердцу" и т.д. Ноль внимания! Наконец взрыв произошел. Рядом со мной на балконе расположилась группа юбиляров, которые, очевидно, и на торжественной части не были, они начали сразу. Им надоело курлыканье Милявского, один из них свесился с балкона, чуть не рухнув вниз, и крикнул зазывно, обращаясь к Милявскому: "Э! Расскажи лучше про аборт". Настала щемящая тишина... в зале и на сцене. Далее Милявский делает вид, что он это не слышит, и продолжает братание со славным СМУ. Выждав паузу и поняв, что пронесло, балконный юморист кричит: "Москвич, а пустяков не знаешь". Тут уже зал дружно взревел, оценив по достоинству юмор своего сослуживца. Милявский опять пропускает это мимо ушей и берется за свои приветствия. Наш сатирик делает третью попытку упасть с балкона и кричит: "Если не знаешь, я расскажу!" Тут уже чуть ли не аплодисменты в зале: все стараются увидеть автора и исполнителя репризы, многие встают... Я смотрю на Милявского и думаю: всё, пропал!
И куда я только не звонила. Кому только не жаловалась! Ничего. Легли мы спать. В полвторого звонок в дверь. Ну, думаю, либо родители, либо грабители...
Открываю... глазам не верю! Дед Мороз... Но страшней грабителя!.. Я даже сразу его не узнала... Руки дрожат, лицо бледное, борода отвалилась... Нос, правда, красный... "Вызывали?" - спрашивает. "Вызывала, говорю, заходите..." Зашел он в кухню и на стул так и рухнул... "Извините, говорит, мамаша... Шестьдесят четвертый вызов, ноги не держат, детей от родителей не отличаю..."
И тут, как назло, Петенька проснулся. Прибежал в кухню. "Дедушка Мороз! - кричит - Дедушка Мороз!.." И к мешку с подарком тянется... Тут уж бедняга совсем расклеился... "Заболел, говорит, ваш дедушка!.." И в слезы. Ну, мы с Петенькой уложили его на диван, накрыли одеяльцем. Он сразу и отключился. Уснул... Но спал тревожно. Всю ночь метался... Бредил... "Дети! - кричал - Не надо! Я больше не буду!.."
Очень трудно было вытащить в радиоэфир Андрея Миронова "Шура, мне некогда", "Шура, запиши сам", "Шура, позвони завтра", "Шура, не морочь мне голову", "Шура, иди..." и т. д. Но Шура не "слезал", и Андрюша, проклиная все на свете, включая дружбу, которая вынуждает его заниматься Бог знает чем, заскакивал ("только на 20 минут") в Дом звукозаписи и часа два записывал моноложек в юмористической передаче. Он записывал бы его и все четыре часа, но время, отведенное на запись, кончалось, и он уходил, как всегда неудовлетворенный результа-том, с тем же криком, что дружба толкает его на полуфабрикат. Он писал этот моноложек то с грузинским акцентом, то как диктор телевидения, то как охрипший грузчик, то как инфантиль-ная дама. Если бы суметь сохранить эти варианты, то какое это было бы пособие молодым артистам в деле изучения истории отношения к труду.
"Товарищи, в нашей стране ширится жилищное строительство и культурный уровень населения. В каждой семье необыкновенно быстро растут дети... Тяга родителей дать ребенку все, что сам родитель не успел добрать в младенчестве, доводит последних Бог знает до чего. Особенно болезненно это отражается на детях и на нас - работниках бюро добрых услуг по перевозке музыкальных инструментов.
Дорогие родители, прежде чем покупать рояль, необходимо выяснить, есть ли у ребеночка слух и проходит ли он в дверь. Запомните, что при так называемой планировке "штаны" в блочном доме "Бехштейн" идет только в санузел, а рояль не входит даже в парадное. При сборных домах панельного типа детей надо учить только на смычковых или щипковых инструментах, так как рояли и пианино в дом вносить нельзя. Так, например, семнадцатого июня бригада нашего такелажника товарища Масснэ несла пианино на второй этаж шестого квартала Хорошево-Мневники - обвалился весь марш лестницы от площадки до площадки.
Идентичный, извините, случай произошел с бригадой Печникова в Фили-Мазилово, где пианино, придвинутое, очевидно, излишне резко к стене комнаты, ушло вместе со стеной и упало на близлежащую фауну и, извините, на флору.
Нередки случаи отпиливания нижних дек и ножек рояля, снятия балконных перекрытий для попытки доставки музыкальных инструментов внутрь помещения.
Где же выход? - спрашиваете вы.
Оригинальный, на мой взгляд, метод нашли жильцы восьмого квартала Медведкова в вопросе музыкального воспитания: они построили возле дома коллективный гараж, где вместо проданного автотранспорта стоят не вошедшие в дом желаемые музыкальные инструменты: арфы, пианины, контрабасы.
Дорогие товарищи родители! До покупки инструмента обращайтесь за консультацией в наше бюро к специалисту-такелажнику. За небольшую плату по тарифу он сделает обмер ваших жилищных возможностей и посоветует, какой инструмент лучше всего приобрести для вашего ребенка".
Остальные не менее искрометные мои монологи мы поместим в следующей книге.
Шура! Я с нетерпением жду твоей следующей книги. Главная задача чтобы она не вышла раньше этой.
ЭРА СТАДИОНОВ
В конце пятидесятых годов работники искусства стали обращать свои взоры к спортивным сооружениям. Летом это могли быть огромные стадионы. В другие времена года приходилось довольствоваться Дворцами спорта. Толчок к такому движению, вероятно, дал VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве в июле-августе 1957 года, когда праздники искусства устраивались повсюду - на улицах, площадях, спортивных аренах.
Естественно, что и здесь не обошлось без Александра Ширвиндта. Теперь его охотно привлекали не только как актера, но и в качестве автора. Об одном из таких случаев я и хочу сейчас рассказать.
Это произошло в мае 1966 или 1967 года в Москве, на стадионе "Динамо". Первая часть представления, разумеется, была связана с Днем Победы. В ней оказались задействованы настоящие солдаты и офицеры Советской Армии, а также современная боевая техника. В отличие от прошлых лет, когда действие обычно начиналось в октябре 1917 года со штурма Зимнего, а завершалось в мае 1945 года на ступенях поверженного рейхстага, на этот раз первые события были связаны с 22 июня 1941 года, а дальше все шло по знакомой схеме. Огромные массовые сцены, где "наши" неизменно одерживали победу над "ненашими", вызывали полный восторг у зрителей, которые пришли сюда, однако, главным образом ради встречи с популярны-ми артистами кино и воспринимали всю первую часть как торжественное заседание перед началом концерта. Никакой тематической связи между героическим прологом и концертными номерами, конечно же, не было, да и быть не могло, ибо следом за Парадом Победы, к удовольствию публики, на поле стадиона выскочили герои фильма "Самогонщики"...
Большинство артистов, принимавших участие в подобных выступлениях, не готовились к ним специально, справедливо полагая, что, коль скоро их пригласили, они могут ни о чем таком не думать: одни только открывали рот все остальное зависело от фонограммы и мастерства радиста, другие мчались верхом на лошади, третьи совершали круг почета на автомобиле.
Были, правда, случаи, когда радист путал фонограммы. И в результате, к примеру, исполнительница лирических песен вдруг запела голосом Муслима Магомаева. А в Донецке так и вовсе конфуз вышел, о нем даже шахтеры с возмущением рассказывали в "Известиях". Там вместо известной певицы на спортивное поле выпустили какую-то женщину, внешне по габаритам ее напоминавшую. Когда поклонники таланта бросились за автографами к своему кумиру, фальшивка сразу же обнаружилась.
Шура придумал номер, который единственный мог оправдать выход артистов театра, кино и эстрады на поле стадиона "Динамо". Сборная ветеранов футбола встретилась с актерами-футболистами, объединившимися в команду "Бей-беги". Мороженщицы побросали лотки. Зрители почувствовали, что они зрители. Болельщики скажут: на хорошем матче такая обстановка бывает всегда. Но это не было обыкновенное спортивное состязание. В основу талантливого спектакля легла импровизация. Ширвиндт предусмотрел небольшие сюжеты, вытекающие из характеров игроков - актеров Евгения Моргунова, Вадима Мулермана, Леонида Харитонова, Георгия Вицина и многих других известных мастеров искусств. Остальное зависело от обстоятельств, которыми с присущим ему чувством юмора пользовался Шура, выступавший в роли Николая Озерова, Вадима Синявского и Яна Спарре одновременно.
...Под знаменитый "Марш футболистов" Матвея Блантера на поле относительно бодро выбегали обе команды.
В руках у каждого из игроков-артистов - настоящий футбольный мяч. Правда, на разноцветных майках у всех почему-то были одни и те же цифры "00". Вместе с ними на поле появлялся и Ширвиндт. В одном лице он исполнял роль судьи и комментатора матча.
После свистка на поле оказывалось... одиннадцать мячей. Шура немедленно останавливал игру и выяснял, в чем дело. Новоявленные футболисты объясняли, что привыкли дома тренироваться каждый со своим персональным мячом и потому не могут бегать за чужими. С помощью боковых судей Ширвиндту в конце концов удавалось собрать десять мячей в огромную, прямо безразмерную хозяйственную авоську; теперь все гонялись за одним-единственным мячом.
На фоне полной творческой беспомощности сценаристов, режиссеров и актеров футбольный поединок Ширвиндта изначально воспринимался как настоящая классика эстетики стадионов, сдобренная к тому же завидной долей юмора. Если при этом учесть, что в матче были задействованы самые-самые популярные имена, то станет еще привлекательней весь замысел номера.
Правда, он шел внутри эстрадного концерта, который мог бы состояться и в скромном клубе, и в Колонном зале Дома союзов, ибо все остальные выступления вовсе не требовали такого огромного пространства. Тем более находка Ширвиндта заслуживала всяческой поддержки. И зрители ее оказывали, интуитивно оценивая необычность хода автора и режиссера. Но, к сожалению, устроители подобных представлений предпочитали ограничивать свои усилия приглашением знаменитостей, видя в этом надежный способ привлечь на свою сторону зрителей. Однако уже в конце семидесятых годов, когда бум в театре еще и не думал идти на спад, стадионы начали "гореть" синим пламенем, особенно в больших городах. А в районных центрах небольшие стадионы делали нерентабельными подобные усилия, направленные исключительно на сбор огромных средств - в масштабе тех цен, разумеется... Я не говорю уже о нынешних днях, когда в одинаково трудном положении оказались и первые, и вторые, и третьи.
Александр Анатольевич, что-то вы давно мне не писали.
Я МОГ БЫ БЫТЬ ИНТЕЛЛИГЕНТОМ
Многоуважаемый Борис Михайлович!
В одном из предыдущих писем к Вам я заикнулся о том, что в молодости мечтал так или иначе коснуться всех близких моему образованию профессий. О радиорежиссуре я немного повспоминал, хотел перейти к ТВ, но, мысленно представив Ваш грозный взгляд и энциклопе-дическую осведомленность о всех попытках советского ТВ сделать эфир годным к употребле-нию и ярким, несколько сник и решил приоритет разговора о ТВ оставить за Вами, а сейчас коснуться сферы, где Вы несколько менее оснащены (как тонко я ушел от фразы "ни черта не смыслите"), и поговорить об эстраде. Любовь к эстраде я всосал с молоком матери. Моя мама (кстати, очень хорошо к тебе относившаяся) занималась в Первой студии МХАТ, где подавала надежды, из-за туберкулеза была вынуждена оставить актерскую профессию (это сейчас очень модны чахоточные героини, а при Немировиче, у которого училась мама, было строже) и заняться редакторской деятельностью сначала в Московской филармонии, а затем, когда в филармонии количество талантливых сотрудников определенной национальности превысило ценз на одно советское учреждение, ушла в Московскую эстраду, что находилась тогда напротив ЦУМа, в помещении нынешнего Училища Малого театра. Матери давно нет, но до сих пор я случайно или нарочно сталкиваюсь с актерами, которые с благодарностью вспоминают ее и говорят, что обязаны ей выходу на большую эстраду. Говорить, что я всосал эстраду с молоком матери, не совсем справедливо, ибо я всосал ее и с молоком отца тоже...
Дело в том, дорогой Боря, что отец мой Анатолий (что само по себе подразумевается, если я Александр Анатольевич) Ширвиндт был скрипач и обладал он удивительным слухом. Некоторое отставание в технике, как мне сейчас представляется, а также уникальное отсутствие каких-либо пробивных свойств характера не позволило ему добраться до музыкального Олимпа, куда, впрочем, он особенно и не стремился. Естественно, как и принято в любой интеллигентной семье (а рос я, Боря, будешь смеяться, в интеллигентной семье), меня учили на скрипке. Что это был за процесс, описать ни мне, ни даже тебе не под силу: тут нужна рука Ильфа. Но в двух словах происходило это так. Появлялся папа со скрипкой, предварительно заперев дверь в коридор, и умолял встать за гаммы. Я, уже тогда очень сообразительный, смиренно склонял голову, якобы соглашаясь начать мучить население дома жуткими звуками гамм Гржимали, и просился перед этим святым актом в туалет. Наивный папа открывал дверь, я бросался в туалет и запирался там навсегда. Нестабильность этого плацдарма заключалась в том, что жили мы тогда в старом московском доме в Скатертном переулке, что у Никитских ворот, в большой, мощной квартире из семи комнат (звучит гордо), с тем нюансом, что кроме нас в ней проживало еще пять семей. Семьи эти, несмотря на полюсное социальное, национальное и материальное положение, жили очень дружно. Вообще, если коммунизм берет истоки в коммунальных квартирах, что-то в нем есть. Но это вопрос отдельного изучения - жильцы кормили чужих детей, помогали друг другу, и многие из населявших квартиру были на моей стороне в кровавой борьбе с музыкальным образованием.
Но даже моим союзникам иногда надо было посещать место моей отсидки, и я волей-неволей вновь попадал в руки папы, стоящего у святой двери с четвертушкой в руках. (Учитывая неравноценный интеллектуальный уровень читателей и, извини, твою музыкальную эрудицию, Боря, вынужден расшифровать, что четвертушка - это не емкость влаги, а скрипочка, по величине составляющая 1/4 большой скрипки.) В таких взаимных муках мы с папой поступили в детскую музыкальную школу, где из любви к папе меня продержали до пятого класса, после чего, извинившись перед папой, во время очередного экзамена по сольфеджио (химия и сольфеджио до сих пор возникают как ужасы в моих старческих снах) попросили больше не беспокоиться и не приходить.
На домашнем совете мать говорила, что это все - последняя капля и что теперь прямой путь в ремесленное училище (в конце сороковых ремесленное училище не было такой модной перспективой, как сегодня, и им пугали детей в интеллигентных семьях). На все нападки по скрипичному вопросу у меня был один-единственный ответный аргумент: "Игорь Ойстрах тоже не хочет заниматься!" Тут родителям крыть было нечем, ибо действительно Игорь в тот период страшно поддержал меня своим идентичным отношением к скрипке.
Прошло несколько лет, и папа со слезами на глазах говорил, что встретил Давида Федорови-ча Ойстраха и тот сказал, что Игорь давно одумался, прекрасно и много занимается и что на днях будет играть в Малом зале консерватории в сопровождении студенческого оркестра на отчетном концерте. "И ты бы мог, если бы!.. " восклицал папа, но поезд уже ушел.
Бедный папа! Я вспоминал эту его трагическую фразу в Большом зале консерватории весной 1992 года... Но по порядку! Дело в том, что наш уникальный и замечательный Владимир Спиваков, руководитель "Виртуозов Москвы", играет на папиной (моего) скрипке. История почти детективная. Во время войны папа разъезжал по фронтам с актерской бригадой. Об этих бригадах мало написано, но они существовали и остались в памяти фронтовиков. Судьбы этих бригад драматические, а чаще трагические. У нас в Театре сатиры существует спектакль "Прощай, конферансье!", поставленный А. Мироновым по пьесе Г. Горина, где есть попытка на документальной основе прочесть хотя бы одну страницу из эпопеи "Актер на фронте". В короткие передыхи между боевыми действиями на импровизированных сценах в виде сдвинутых кузовов полуторок актерские бригады пытались немного развлечь измученных бойцов. Папа не только играл в этом концерте соло, но и из-за отсутствия фортепиано аккомпанировал Пантофель-Нечецкой.
И вот во время одного из переездов в машину с артистами попал большой осколок и раздробил папину скрипку. Приехав на место концерта, доложили начальству о возникшей ситуации и невозможности выступления. Армейское начальство (а это оказалась ни больше ни меньше как ставка Г. Жукова) сказало подчиненным: "Достать скрипку" Шел 44-й год - трофеев было уже достаточно, а приказ Жукова, как известно, закон. Через некоторое время привезли три скрипки, папа выбрал одну и прошел с ней всю войну, концертировал после войны, преподавал и играл в оркестре Большого театра. Инструмент был мастера Гобетти, с удивительным звуком, что, впрочем, не надо доказывать, слушая Спивакова.
Прошли годы, и папа показал свою скрипку профессору Янкелевичу, своему приятелю, который определил, что в нижней деке скрипки завелся червячок и скрипка погибает, - надо срочно что-то делать, если уже не поздно. Так скрипка оказалась у Янкелевича. Не знаю, боюсь клеветать на большого мастера, но так или иначе червячка (если он был), очевидно, вывели, и скрипка оказалась впоследствии в руках ученика Янкелевича - Владимира Спивакова. Папа был бы счастлив, если бы узнал об этом.
И вот в Большом зале консерватории, при стечении всей элиты Москвы, дипкорпуса, правительства и Жванецкого, состоялся тысячный (юбилейный) концерт "Виртуозов Москвы".
За три месяца до этого события мне позвонил Володя Спиваков и сказал, что настало время публично отнимать у него скрипку, и как раз подвернулся удачный случай - юбилейный концерт. Мы вышли с незаменимым Державиным на сцену Большого зала, я отнял у Спивакова скрипку, рассказал эту душещипательную историю и в подтверждение своих слов сыграл десять нотных строк из Концерта Вивальди (кульминация моего скрипичного образования) в сопровож-дении "Виртуозов Москвы", правда, при дирижировании Державина, что несколько снижало серьезность момента. Бедный мой папа! Мог ли он себе представить, говоря о триумфе маленького Игоря Ойстраха в отчетном концерте музыкальной школы, что не пройдет и пятидесяти лет, и его непутевый сын будет играть на его скрипке в Большом зале консерватории в сопровождении "Виртуозов Москвы" перед уникальной по составу аудиторией, в присутствии первого президента России и Жванецкого.
Не так давно, Боря, в прессе началась спонтанная кампания против "актерских детей". Помнишь? Актерские дети, мол, захватили все места в театральных институтах и не дают пробиться к рампе талантливым самородкам из глубинки. Я тогда уже разгневанно пыхтел по этому поводу в какой-то газете, и ты, мне кажется, тоже среагировал на эту пошлую глупость, но, однако, на волне этой "кампании" к театральным училищам страшно было подойти с актерской фамилией.
Вот бред! Почему шахтеры, хлеборобы, сталевары - это династии, а у нас "сынки". Ну да Бог с ними. Как будто не логично, что детеныш, который с первых шагов в доме натыкается на знаменитых актеров, а первые звуки, которые он начинает понимать в виде речи, - это разговоры вокруг очередной театральной несправедливости, должен к семнадцати годам поступать в Текстильный институт.
Я помню себя сидящим на коленях у Яхонтова, который, как правило, проверял все свои работы "на маме", почему-то сажая меня к себе на колени, мотивируя это тем, что Шурик не даст ему возможности броситься в мизансцены, а он хочет очень скупо показать маме готовящийся материал. Я помню незабвенного Диму Журавлева (называю Дмитрия Николаевича так, как называл его всю жизнь), рыцаря художественного слова, мастера с каким-то "врожденным пороком" - безупречным вкусом. Журавлев за неделю, за день, за час перед концертом - это раскаленная лава мук, переживаний, сомнений, вечное ощущение надвигаю-щейся катастрофы. Когда он стоял за кулисами перед выходом, держась за дерево, с огромными, выразительными, с бешеной трагической болью в зрачках глазами, буквально физически вздрагивая от каждого шороха, он напоминал мне какого-то сверхпородистого скакуна чистейших кровей перед заездом, где решается все, и главное - не сбиться и "выдать" весь запас неутомимой энергии и подготовки перед стартом.
Качалов, Флиер, Плятт, Рина Зеленая, Утесов и многие другие - вот круг людей "старшего поколения", бывавших в родительском доме и заполнявших мир моего детства. К сожалению, молодость тем и опасна, что мы только post factum соображаем, кто нас окружал и кем они были.
Сегодня, когда окончательно стерлась грань между умственным и физическим трудом, когда город превратился в большую деревню, трудно вспоминать без боязни, что никто не ощутит аромат твоих ностальгических переживаний и ты предстанешь ихтиозавром с завиральными идеями и вздохами. Эстрада! Великие подмостки! Когда руководители очередного театра журят нас за "измену Мельпомене", "всеядность", "частое мелькание" ("и утюг уже нельзя включить: вы оттуда поете!"), надо прислушаться, задуматься и постараться забыть, хотя, конечно, мелькать надо меньше и качественнее, всеядность заменить на избранность и т.д., но... так редко можно наперед угадать, где триумф, а где вторичная "времянка" - идешь-то всегда с надеждой на первое...
Эстрада! Тяга к ней помимо наследственной началась, конечно, с наших "капустников" и переросла в профессиональный недуг. Разговор со зрителем "напрямую", без четвертой, театральной стены, глаз в глаз, стал со временем для меня физической необходимостью. Эдакое конферансное шоуменство увлекало меня, я мечтал о хороших аудиториях и о дерзких репликах из зала, на которые я лихо, остроумно и броско отвечал бы с ходу.
Когда мы с моим другом и частым соавтором Аркадием Аркановым готовили эстрадный спектакль для Владимира Винокура, артиста с хорошей органикой и пленительным сценическим обаянием, я заглянул в словарь и вычитал: "Конферансье - человек, разговаривающий со зрительным залом". Как просто и замечательно. Великие конферансье моей юности провоциро-вали зал на взаимное хулиганство, были находчивы и искрометны: Смирнов-Сокольский, Менделевич, Гаркави, Муравский не пропускали ни одной возможности "зацепиться" за зал и взять публику в партнеры. Удивительный Алексеев, один из создателей Московского театра сатиры, умерший не так давно в возрасте девяноста восьми лет, имел свой стиль, свою манеру конферанса. Маленький, изящный, всегда во фраке, пенсне и канотье, он вылетал на сцену и отрывисто говорил: "Здравствуйте, товарррищи!" Однажды, в конце тридцатых годов, он вел концерт в клубе НКВД, что на Лубянке, за гастрономом № 40, и, вылетев во фраке со своей сакраментальной фразой: "Здравствуйте, товарррищи!", услышал из первого ряда от плотного господина с ромбами НКВД на воротничке: "Гусь свинье не товарищ!" Алексеев моментально ответил: "Тогда я улетаю!" и улетел со сцены на фалдах своего фрака. Улетел на много лет в Магадан, откуда вернулся таким же поджарым, легким оптимистом, каким был при "отлете"... Уходящая профессия!
Ведь Аркадий Райкин, Хазанов, Петросян и другие начинали как конферансье. Теперь все завели монотеатры, бросив эту профессию на произвол судьбы. Нынешние конферансье при каждом шорохе в зрительном зале норовят вызвать наряд милиции, а не вступить в бой со зрителем острым словом. Правда, я своими глазами и ушами видел и слышал, как профессия победила зрителя, но... хотя история несколько пикантная, как говорится, из песни... и т.д.
Было это лет десять тому назад в Новосибирске, где гастролировал Московский театр сатиры. Играли мы в Оперном театре, очевидно, самом большом театре в мире. Во время войны внутри него стояли танки. Теперь там нет танков, и зрителей тоже не густо. Отыграв первый акт какого-то произведения и не будучи занятым во втором, я направился в гостиницу, находящуюся напротив фасада Оперного театра. Чтобы не огибать с улицы всю эту громадину, я избрал другой, прямой путь. Можно было перейти в маленький концертный зал, что находился внутри Оперного театра, и уже по его балкону пройти прямо в вестибюль театра. Когда я оказался на балконе концертного зала, то заметил там странное зрелище. Шел концерт. На сцене у микрофона стоял московский конферансье Олег Милявский (последний из могикан конферанса, недавно, увы, скончавшийся) и, почти взяв в рот микрофон, что-то в своей доверительной манере курлыкал публике. А публика (полный зал) вела себя крайне неожиданно. Зрители разговаривали вслух, перекликались через ряды, входили и выходили, смеялись чему-то своему, а не репризам Милявского. Я замер... Оказалось, что какое-то мощное новосибирское СМУ (строительно-монтажное управление) празднует двадцатипятилетний юбилей. Все было рассчитано по вековым стандартам: торжественная часть с вручением хрустальных ваз, цветов и грамот. Концерт московских артистов. Банкет.
Самолет со столичными "звездами" опоздал на два часа, и график праздника немного сместился: торжественная часть, банкет, концерт.
Публика вся "тепленькая", настроение хорошее. Милявский что-то шепчет - он им не мешает. У них своя жизнь, у него - своя. Я остался на балконе посмотреть, чем это кончится. Мужественный Милявский из последних сил пытается в своей манере "взять зал": "Боже мой, какие лица, сколько прекрасных женских глаз, от нашего СМУ - к вашему, от сердца к сердцу" и т.д. Ноль внимания! Наконец взрыв произошел. Рядом со мной на балконе расположилась группа юбиляров, которые, очевидно, и на торжественной части не были, они начали сразу. Им надоело курлыканье Милявского, один из них свесился с балкона, чуть не рухнув вниз, и крикнул зазывно, обращаясь к Милявскому: "Э! Расскажи лучше про аборт". Настала щемящая тишина... в зале и на сцене. Далее Милявский делает вид, что он это не слышит, и продолжает братание со славным СМУ. Выждав паузу и поняв, что пронесло, балконный юморист кричит: "Москвич, а пустяков не знаешь". Тут уже зал дружно взревел, оценив по достоинству юмор своего сослуживца. Милявский опять пропускает это мимо ушей и берется за свои приветствия. Наш сатирик делает третью попытку упасть с балкона и кричит: "Если не знаешь, я расскажу!" Тут уже чуть ли не аплодисменты в зале: все стараются увидеть автора и исполнителя репризы, многие встают... Я смотрю на Милявского и думаю: всё, пропал!