Страница:
Наталья Николаевна замялась. Она не знала, как правильно ответить.
У Архипа Борисыча были ранения. Он служил в силовых структурах. Он контужен, он многое пережил. «Я на работу тебе звонила, твою визитку нашла, — работница библиотеки все же кое-что понимала в жизни. — Это мне твой товарищ (понятно, Роальд) сказал, что Архип Борисыч в реанимации». Я не стал объяснять Наталье Николаевне смысл указанного выше термина. Все равно не поймет. Муж гулящий, дочку тянет к сумчатым. Даже не удивился, когда в собственной прихожей (я все таки отправился домой) неизвестный кобель одним махом распустил мне джинсы от левого кармана до правого колена. Парчушники эти американцы, покупать следует отечественную джинсу. Я вмазал кобелю по черному шершавому носу, загнал под столик в прихожей, но на высоком одежном шкафу тоже что-то угрожающе зашипело, а из угла по-звериному тепло пахнуло нежной волной звериной мочи и чего-то квашеного. При этом под плетеным креслом, постанывая, подергиваясь от страха, тряслась еще одна тварь. Круглая, как арбуз. Короткие ножки, свиной пятачок, пейсы, мерлушка по всей спине. И живот — голый, розовый.
— Чего она трясется, как холодец?
— Ты напугал ее, ты напугал ее!
Я осторожно приоткрыл одежный шкаф:
— Откуда тут все эти звери?
— Гибнут, — простонала Наталья Николаевна. — Во дворах кошек бьют. С собаками еще хуже. И Архип Борисыч в реанимации. — Она явно жалела, что приехала в такой страшный город. — А кошкам, — скорбно сообщила она, — нравится на чистом.
Но кошкам нравилось не только на чистом.
Им нравилось на скатерти, на ковре, на моем новом костюме.
Им нравилось на подоконнике и на шкафу, на диване в гостиной и на рукописях в кабинете. Кажется, за сутки в моей квартире обосновались все местные бродячие твари. Тощие, длинные, огрызаясь, повизгивая, рыча что-то, они бродили по квартире, как тени каких-то необыкновенных духов. Таким же необыкновенным духом выглядела почетный библиотечный работник Наталья Николаевна. Она оплакивала Ботаника. Ботаник сильно контужен. У него ранения. Случаются провалы в памяти. Он бывал на таких войнах, о которых никто не слыхал. Он отмечен Благодарственными письмами нескольких прогрессивных правительств. Он работал с заграничными коллегами. Он видел, как ученые даже безмозглых беспозвоночных обучали осмысленным действиям. А тут собаки и кошки! Уж они-то разумнее людей, к ним просто правильный подход нужен. А Архип Борисыч работал в закрытых проектах. Наталья Николаевна испуганно моргнула. В этих проектах самые обыкновенные дождевые черви поддавались качественной дрессировке, там простейших заставляли всплывать по сигналу в стеклянном капилляре.
— А теперь он умер, он умер!
К счастью, Ботаник не собирался умирать.
У твоего родственника («…будущего»), сообщил Роальд, когда я до него дозвонился, куча приятелей в местном ФСБ. Никуда он не денется. Его со вчерашнего дня ведут, и сейчас он потягивает пиво в «реанимации». Когда пересажаем всех преступников, всех хорошо проявивших стариков повезем на Гавайи. Пусть отдохнут в тропиках. Ты так и скажи теще («…будущей»). А покончишь с Хорем и Калинычем, тащи старика домой и накрепко прикуй наручниками к батарее.
Я положил трубку.
Но теперь задергался мобильник.
Белые руки Натальи Николаевны снова взметнулись над головой: «Он умер! Он умер!» Но звонила Инесса. Хотела напомнить, дурочка, что у Архиповны каменное сердце. Она ведь не знает, что на левой груди Архиповны есть крошечное тату — лиловый нежный цветочек…
Циолковский, правда, отсутствовал.
Зато обступили Архипа Борисовича какие-то суетливые типы.
Один тянул, как мантру: «Четыре человека! Сечешь? В одночасье. Без перерыва. Сперва привезли отца семейства. При смерти. Потом старшего сына. При смерти. Врач спрашивает: вы что такое пьете? Старший сын успел ответить: мы типа абстиненты. А на вопрос: много ли вас таких? — уже не успел ответить. Зато третьего привезли. Этот, прежде чем ласты отбросить, все молол про какие-то башмаки. Будто совсем новые, ненадеванные. Пришлось выезжать на предполагаемое место происшествия. Там на кухне милиция нашла трехлитровую бутыль технического спирта, разведенного на прошлогодней клюкве. Поставили следственный эксперимент, но сержант только одурел немного. А в кладовой обнаружили двадцатилитровую флягу с брагой. По этому вещдоку у сержанта с капитаном вышел спор. Сержант утверждал, что брага совсем не должна фигурировать в следственном деле, очень уж высокого качества, а капитан утверждал, что такой опасный продукт следует перевезти в линейное отделение».
— Архип Борисович!
– Цум ва нумити?— обернулся Ботаник.
Я обалдел. Никак не ожидал такого ответа.
— Архип Борисович, домой нам не пора?
– Сот иэ? — он явно не понимал.
«Ты смотри, явился! А вчера еле вылез из крапивы».
И расписку на семь сорок приняла. «Подмешиваешь чего-нибудь?»
— Да нет, просто активный образ жизни.
Она поняла. Кивнула. Хорь с Калинычем подошел к столику.
Я затосковал. Лето, жара. Нормальные люди отдыхают если не в Австралии, то хотя бы на Обском на море. Какое мне дело до Хоря и Калиныча? Видно же, что пустышка, алкаш, играет на нездоровых интересах. И нет в нем ни грана правды, врет все, как гусь. Почему все перекосилось после отъезда Архиповны? Я так скрипнул зубами, что Хорь и Калиныч отшатнулся. Почему, черт возьми, я должен сосать пиво с каким-то прокуренным насквозь придурком? Ведь сколько раз собирался сесть за роман. За настоящий роман. Страниц на девятьсот, не меньше. Крепко замахнуться! Чтобы там Север был. Чтобы героям досаждали белые медведи. Чтобы Архиповна в меховой парке гоняла на собачках в полярной ночи.
— А меня кашель замучил.
— Хочешь об этом поговорить?
— Ты чего? — уставился он на меня. — Я говорю: кашель меня замучил.
— Спасибо, пожалуйста. Ты стакан слабительного хватани.
— Ты чего такой злой, Шурка Воткин?
Хорь и Калиныч сдул пену с мутных краев кружки.
— Набрался вчера? Говорят, обчистили?
— Кто это такое говорит?
— Народ.
— А ты какое отношение имеешь к народу?
Хорь и Калиныч страшно задергал длинной головой:
— Я и есть народ, блин! Ты-то кто?
Он еще страшнее задергал головой, и выложил на столик знакомый мятый конверт.
« Шурке Воткину».
— Принесешь фотку?
— А когда? — сломался я.
— В субботу. В этусубботу.
— Благодарю сердечно. Я не могу.
— А ты постарайся. Ты постарайся, Шурка, бабки-то любишь?
От важности происходящего Хорь и Калиныч надулся и переступил сразу всеми своими многочисленными хромыми ножками. Видно было, что я ему нравлюсь. Давно он не встречал таких дураков.
«Еще как!»
«Хорь и Калиныч?»
Роальд не верил.
Он держал меня на туфте.
Он знал, что Хорь и Калиныч не может представлять серьезных людей.
«Ты, наверное, пил, Кручинин?»
«Спасибо, пожалуйста».
«А конверт у тебя?»
«В кармане».
«Что в нем?»
«Не знаю. На ощупь — фотография».
«Почему ты так странно говоришь?»
«Потому что я — Шурка Воткин, спивающийся интеллигент».
«Это ничего. Врач тебе мозги вправит. Давай быстро в контору».
Быстро не получилось. Синий «жигуленок» с визгом вынесло на бетонный бордюр.
— Ты, блин, с ума спрыгнула!
— Ой, я чуть вас не задавила.
Из «жигуленка» смотрела на меня натуральная блондинка.
Сперва она меня чуть не задавила, а теперь уткнула побледневшее лицо в ладони. Правда, такие вот натуральные стильные блондинки мне по душе. Динамика жестов, умоляющие взгляды, противоречивая улыбка. Такую обнять, Архиповна сразу очнется даже в Австралии.
— Поможете мне?
— Вызвать гаишников?
— Нет, что вы! Подняться на девятый этаж.
— Это в каком смысле? Вы меня приглашаете?
Она улыбнулась нежно, голубые глаза расцвели:
— Я бы и сама поднялась, да ноги не несут, так испугалась.
— Вы про этот дом? — кивнул я в сторону элитного дома, торчавшего за деревьями. — Там лифт не работает? — Разговор как-то подозрительно быстро ушел от наезда. — Ну, поднимусь на девятый этаж…
— …позвоните в шестьдесят вторую квартиру…
— …а звонок не работает…
— … ну что вы…
— …может, вместе поднимемся?
— …вместе нельзя, — доверительно улыбнулась блондинка. Наверное, она меня боялась. — Я в машине вас подожду.
Для пущей убедительности она постучала ладошкой по оплетенному белым шнуром рулю:
— …откроет красивый мужчина…
— …ваш брат…
— …не родной…
— …это я понимаю…
— …он скажет…
— …извините сердечно…
…да нет, — рассердилась блондинка, — что вы меня путаете?
И выпалила:
– Она здесь.
— Кто?
— Это вы так скажете!
– Она здесь?
— Ну да. Всего два слова.
— А если он тяпнет меня бутылкой?
— Это же элитный дом, — укоризненно улыбнулась блондинка.
Пальцы длинные, прохладные. Мне нравятся такие пальцы. Пока я хожу на девятый этаж, решил я, она терпеливо будет ждать в машине. Несмотря на жару, пальцы ее не успеют согреться. « Доведённый до космического совершенства фирмой Brabus автомобиль Mersedes Gelandewagen с золотыми символами RV-700». В жизни так много хорошего. Архиповна, например, в Австралии. Южный полюс был бы надежнее, но и Австралия не близко.
У меня разыгралось воображение.
Элитный дом. Некий человек на девятом этаже.
Ну, брат не брат, а сволочь, конечно, несусветная. Примат-доцент.
Раньше жил в Прибалтике, а стильная блондинка у него училась. Всему плохому.
Приватные консультации, беседы о тайнах эзотерики и любви, чем еще уломать такую голубоглазую блондинку, пальцы длинные, прохладные. «Где здесь роддом?» — «А вы что, хотите заняться сексом?» Примат-доцент любит такие анекдоты. Когда бедняжка решила родить, он здорово струсил. Так струсил, что пустился в бега — в сторону Сибири. Но стильная блондинка решила постоять за себя. Оставила ребенка близкой подруге, у одного знакомого мента выкрала ствол. « Сейчас на рынках много неучтенного товара». В стильной сумочке, валяющейся на правом сиденье синего «жигуленка», у нее наверняка лежит браунинг. Поднимусь на девятый этаж, позвоню в элитную квартиру, скажу: она здесь!— и примат-доцент все поймет. Охнет и смертельно опадет с лица. Обреченно расставляя ноги, начнет спускаться по лестнице. И потянется за ним смрадный след от его же нечистот.
За дверью кто-то ходил. Ругался или декламировал.
Я прислушался. « За высоким за пригорком, где кочуют волки…Да нет, конечно! Ерунда, чушь, — бормотал злобный голос. Не чувствуется. За высоким за пригорком, где встает светило…Может, так? Красна девица с ведерком по воду ходила…Может, все-таки про волков? За высоким за пригорком, где пасутся волки, про девиц на водопое ходят разнотолки…А есть такое слово?»
Я снова позвонил.
В нешироком проеме появились прищуренные глаза.
« За высоким за пригорком…» Волна перегара. Коньяк неплохой, но закусывает неправильно. Длинные волосы на затылке схвачены зеленой резинкой. Леонид Осьмеркин, поэт, понял я, муж куртизанки-партизанки. « Там всякая лирика, ну, шоу-бизнес, дебилы». И блондинку, ожидающую в машине, я вспомнил. Та девица, что подвалила к поэту после нового года. Куртизанка-партизанка хотела расслабиться, а тут эти козлы. « Буду умирать, закажу у знаменитого художника свой поясной портрет. Бриллиантовое колье. Алмазные подвески. Платиновый браслет»
– Она здесь!— трагическим голосом произнес я.
Я думал, что Осьмеркин подпрыгнет от ужаса и заорет, но он даже не удивился:
– Она? —И снова забормотал: — « Про девиц и днем и ночью ходят разнотолки». Как думаете? Есть такое слово?
– Она здесь, —повторил я.
— Подождите! Эй! Куда вы?
Но дверь лифта уже закрылась.
Пальцы у блондинки длинные, прохладные.
Греть их в ладонях, нежно касаться горячими губами.
Чудесный поворот головы, стильная улыбка. В натуральных блондинках много шарма. Другое дело, что синего «жигуленка» на проспекте не оказалось. Со стильными блондинками всегда так. Трогаешь — они дергаются, не трогаешь — они дергаются еще больше. И обманывают. Всегда.
Глава пятая. «Хоре, хоре старому…»
Теплоход покачивало. В нежной дымке бесшумно таял призрачный берег. За столиком у входа две пожилые бабы раскладывали закуску, резали огурцы, до нас доносились вкусные запахи, звякали стаканы. Бородатый мужик курил в открытое окно. Больше никого в салоне не было, пассажиры предпочитали палубу, и Врач смело выставил пазл на столик.
— Зачем ты его потащил с собой?
Солнечные лучи ярко освещали столик, разбрызгивались по стенам и потолку. Теплоход вспахивал плоскую тяжелую воду, от работы машин подрагивали переборки. Я вдруг подумал… Да нет, не то чтобы подумал… Просто пришло в голову… Вот ритмические ровные колебания… Вот солнечные зайчики на стенах, на потолке… Солнечные лучи падают на пазл, но желе почему-то не отражает света… Врач всегда занимается тем, чем другие заниматься не станут… Никаких этих счастливых солнечных лишаев на стенах… Надо было взять Инессу… У Врача пазл, у меня — Инесса с кислотными гольфиками… Все равно Архиповна не звонит… Может, теперь уже никогда не позвонит. Подкинула родителей… Выправлю старикам заграничные паспорта и отправлю к сумчатым. Ботаник работал в органах, умеет разговаривать с иностранцами. Настоящим чекистам не обязательно знать языки, их без слов понимают. Они задают вопрос, им отвечают. Парни всей страны: хоть малайцы, хоть калмыки, хоть англичане. Бред Каллерман будет поражен, увидев Ботаника…
Все же странно видеть поверхность, не отражающую солнечных лучей.
Правда, не менее странно рассматривать конверт с надписью « Шурке Воткину».
Этим мы занимались вчера у Роальда. Фотка. Цветная. «По крайней мере, теперь мы знаем, кого хотят убрать». — «Ну, исполнителя тоже знаем, — цинично заметил Врач и посмотрел на меня: — „Хочешь об этом поговорить?“ — „Нет, не хочу. Хорь и Калиныч сунул мне фотку. При чем тут я?“ — „Ты согласился взять деньги, — не отставал Врач. — Соучастие в преступлении. — Он, конечно, смеялся. — Хочешь об этом поговорить?“ — „Нет, не хочу“. — „А просишься на штатное место“.
Впрочем, смеялись мы через силу.
В конверте, переданном Хорем и Калинычем, лежала фотография куртизанки-партизанки. Наверное, она много чего не договаривала Роальду, если вдруг сама захотела вернуть пазл какому-то румыну? А почему не сделала этого раньше? « Я ведь мещанка по папиной родне». Может быть. Но с каких это пор обыкновенных мещанок заказывают киллерам?
У тебя в кабинете стоит скелет твоего первого пациента, сказал я Врачу, а Воронцов-Вельяминов знал наизусть весь каталог галактик французского астронома Шарля Месье. Я, например, знаю огромное количество стихов, ты знаешь огромное количество названий мышц и косточек, а Воронцов-Вельяминов знал характеристики огромного количества галактик. « Он поклялся в старом храме возле статуи мадонны…» Никто ведь не спрашивает, почему я выучил именно эти стихи, правда? То же и с Воронцовым-Вельяминовым. Для меня — «Капитаны» Гумилева, для него — М 42(туманность Ориона). Для нас — «Баллада о Томлинсоне», а для него — М 51(крабовидная). Для нас — «Пао-Пао», для Воронцова-Вельяминова — С 45(скопление Плеяд).
« Эта трубка не простая а отнюдь клистирная».
Врач пораженно кивал. Он невысоко ценил мои знания.
Роальд доверяет ему сложные дела, вот дело Стрельниковой доверил, разрешил потащить в Дом колхозника важный вещдок. « Смутно вращая инфернальным умом». Интересно, что все-таки может нарисоваться в смутных глубинах загадочного желе? Если вот нажимать пальцем… очень легко… по системе… в сумеречности пазла, кажется, что-то меняется… Плывут клубы звездного дыма… Смещаются, будто поворачиваются, нежные силуэты… Мышиные мордочки… Длинные звездные хвосты…
— А знаешь, Леня, я такое уже видел.
— Раньше ты пропускал одну-две рюмочки, — недоверчиво покачал головой Врач, — а теперь ни одной не пропускаешь.
— Я не про это. Я про силуэты в пазле.
— Кручинин, отдохни. Где ты мог видеть такое?
— В «Каталоге галактик», — уверенно ответил я, и Врач «так испугался, что даже не пискнул». — Хочешь поговорить об этом?
— Понимаю. Тебе Архиповна не звонит.
— Вот сволочь! Уже надрался! — заорала баба за столиком у входа.
Я и сам ухватился за столешницу, потому что голова закружилась. А мужик в телогрейке хорошо видать поддал — стоял у столика как-то криво, всем телом неестественно наклонясь в нашу сторону. Не может человек так стоять, не опираясь ни на что, а он стоял. «Вот ведь сволочь!» — кричала баба. Впрочем, и сама выгнулась столь же неестественно. Как в зеркалах комнаты смеха. «Уже надрался!»
Почему-то я вспомнил абстинентов, про которых рассказывали в «реанимации».
Конечно, никакой связи между случившимся и загадочными абстинентами быть не могло, тем более что мужик уже стоял нормально, все вообще пришло в норму, ничего и не было, так, минутное искажение, иллюзия, не больше, но баба продолжала орать: «Ты мне фокусы не показывай!» Уперев руки в бока, она страшно цыкнула на собак, с любопытством заглянувших в салон через открытые двери. Собаки заворчали, но от дверей не ушли. Их рычание привлекло боцмана, он пришел злой, спросил: чьи это собаки? Не ожидая ответа, заявил, что сейчас выбросит их за борт. «Заодно и моего алкаша выброси», указала баба на бородатого.
— Галактики, они разные…
Врач странно посмотрел на меня.
«Хоре, хоре старому».Я видел, что он злится.
— Например, крабовидные…
Меня понесло. Я сам не знал, что со мной, но хитро согнул пальцы и показал Врачу, как должна выглядеть крабовидная туманность.
— Дисковидные… — прижал ладони одна к другой. — Вихревые, спиральные…
Я видел лицо Врача. Он бессмысленно пучился на меня, но не возражал пока.
— А самые интересные — это те, о которых ученые стараются даже не вспоминать…
— Что ты имеешь в виду?
— Нетипичные галактики.
— Существуют превосходные витамины, — кивнул Врач.
— Скотина! — орала рядом баба. — Когда набрался? Выворачивай карманы!
Подло выли собаки, боцман грохотал по палубе сапогами. День явно начинал удаваться.
— Или галактика М 5, — никак не мог остановиться я. — Этакая раскрученная конструкция со светящимся придатком на конце внешней спирали. Протяженность ее, ты только представь, миллионы световых лет. Не хвост собачий. Такого существовать не может, но существует, факт.
— Хочешь поговорить об этом?
— Скотина! — орала баба. — Что с того, что карманы у тебя пустые?
На палубе упал боцман. Выли собаки, кто-то наверху закричал. Динамичная морская жизнь. «Воронцов-Вельяминов описал сто шестьдесят нетипичных галактик. — Меня несло. Мир, как мыльный фонарь, как невероятная радуга, разворачивался против часовой стрелки. — Звездные спирали, звездные шары, диски, а между ними бесконечные перемычки…»
— Мы тебе поможем, Кручинин.
Плевал я на его слова. Но Врач уже перехватил инициативу:
— Вальтер Бааде…
— Астроном, — кивнул я.
— Он тоже спорил с Рудольфом Минковски.
— О чем? — спросил я «голосом нежней, чем голубиный пух под мышкою».
— Вальтер Бааде утверждал, что звезды в шаровых скоплениях никогда не сталкиваются. Из-за расстояний. Они там слишком велики. А межзвездный газ — другое дело. Облака межзвездного газа столь колоссальны по объему, что попросту не могут не сталкиваться. Доказательств множество. И прежде всего в эмиссионных линиях спектра.
— Выиграл Бааде? — догадался я.
— В общем да, но Минковски напрасно отдал бутылку.
— То есть, Бааде оказался неправ. Он вернул должок?
— Не успел.
— Почему?
— Умер.
Глава шестая. «Это шествуют творяне…»
Я решил, что Степаныч очнулся.
Сойдя утром с теплохода, мы никакой разумной жизни в окрестностях не обнаружили. Покосившаяся поскотина на опушке. Сероватый лишайник на серых жердях. Белый песок, весело рассыпанный под соснами. У заброшенного навеса — пирамида черного, рассыпающегося угля, прямо какой-то ужасный потусторонний Египет. Хозяин бывшего Дома колхозника был пьян. «Он завязал, — утверждал в дороге Врач. — У Степаныча — огромная сила воли». Но Степаныч был так пьян, что будить его не имело смысла. В неуютной комнатушке пахло сухой пылью, в глиняном горшке умирало дерево-ректификат, так мы решили по запаху. На бревенчатых стенах проглядывали сквозь слой пыли любительские натюрморты: битые сибирские фазаны, тетерева, рябчики. Сам Степаныч («У него огромная сила вол») валялся на черном клеенчатом диване, под рукой опорожненная бутылка.
Мешать мы не стали.
Выбрали домик ближе к поскотине.
Выгрузили на веранде продукты, Врач выставил коробку с пазлом.
Почему все чудесное происходит в Австралии, а не в заброшенных Домах колхозника? — думал я, отмахиваясь от случайного комара. Почему Архиповна предпочитает дальние страны, а не едет, скажем, в Бердск, где я мог бы отыскать ее на пляже. Что с того, что откроют они с Бредом Каллерманом возможность существования иной, внеземной жизни? Все равно это будет в Австралии.
Бред!
Солнце сквозь легкую, горчащую дымку.
Запах перестоявших грибов. Стеклянные стрекозы.
Мудрить мы не стали. Перекусив, упали на нагретые солнцем спальники и уснули.
Мне снились какие-то пространства. Я чувствовал, они бесконечны. Из пронизывал свет, но они оставались темными. Я был так мал, что не мог заполнить и ничтожной их части. От квазара до квазара через весь Космос — вот истинный масштаб. А что я? Миллиарды световых лет. Моя малость выглядела ужасной.
Из-за рассохшихся перил на нас смотрел слабоумный.
Я страшно обрадовался. Куртизанка-партизанка нисколько не привирала.
Наивные глазки, нелепые косые бачки, запущенная щетина. Лариса Осьмеркина запомнила каждую деталь: почерневшая фальшивая цепь на шее… застиранная рубашка в горошек… Человека с такими глазами не убедишь в том, что Ахилл никогда не догонит черепаху. Апории Зенона такому не близки. Тем более что совсем недалеко, у покосившейся, поросшей лишайниками поскотины курили еще двое. Побитая иномарка упиралась погнутым бампером в телеграфный столб, правая фара высыпалась. Явно с тормозами проблемы. Покуривая, мужики лениво поглядывали в нашу сторону. Еще один вразвалочку шагал к дому Степаныча.
— Чего тебе?
— Нам бы веток сухих.
— Хочешь поговорить об этом?
— Ты что? — обиделся слабоумный. — Ветки нужны.
— Ну, иди, собирай, — разрешил Врач. И ободрил. — « Со скоростью, превосходящей все последние изобретения».
Слабоумный перекрестился.
Кажется, он не совсем понял Врача.
А меня поразил номер иномарки, уткнувшейся в столб поскотины. 77–79. Тойёта королла. Именно этот номер назвала Роальду Осьмеркина.
— Эй, евреи!
— Чего тебе?
— Нам бы веток.
— На кухне газ есть.
— Он пахнет, — слабоумный показал грязный палец.
— « Эти апотропические ручки!» — восхитился Врач. И спросил: — Ты когда в последний раз обращался к врачу?
— Не помню, — удивился слабоумный. — А что?
— Здорово запустил болезнь. Наверное, не слыхал об Арнольде?
— Да ты что? — ужаснулся слабоумный. — Никогда не слыхал. А что?
«А то!» — сказал Врач. Был у него такой приятель. Арнольд. Еврей лютый. Шел с работы, увидел толпу. Местные патриоты вышли на борьбу с жидами и масонами. На трибуне — тучные бабы в кокошниках, с топорами в руках. У микрофона — боевой лидер. Маленький, горбатый, кашляет. Продали жиды святую Русь! Арнольд начал проталкиваться к трибуне. На него шипели, но не останавливали. Так он поднялся на трибуну и попросил у боевого лидера микрофон. Тот остолбенел. «Люди добрые! — сказал Арнольд. — Знаю я, как примирить вас с евреями!» Тучные бабы в кокошниках побледнели от таких слов, сладко прижали к грудям тяжелые топоры. «Если ты о гафниевой бомбе, русскоязычный, то есть у нас такая, не сумлевайся!» — «Я не о бомбе. Я о любви. Знаю, как примирить вас». Патриоты замерла и тогда Арнольд возгласил: «Люди! Возлюбите евреев!» От таких слов самая тучная баба уронила топор на ногу боевого лидера и заплакала от беспомощности.
— Ты чего это? — совсем растерялся слабоумный.
И крикнул мужикам у машины:
— Рубик!
— Что тебе?
— Они не хочут.
— Чего они не хочут?
— Сухие ветки таскать.
— Ну, так скажи им, что я сказал.
— Я им говорю, а они все равно не хочут.
— Тогда сам таскай! — невежливо отозвался Рубик.
Слабоумный обиженно заморгал. Но я ему не сочувствовал.
Как раз в этот момент солнце спряталось за сосны, сладостно зашипело в море, и освобожденным от блеска зрением я увидел еще одного человека. Он сидел под сосной, в стороне от машины. Раскладывал ветки на старом кострище, обламывал сучки, тихо и блаженно улыбался. А левой рукой отгонял вьющуюся перед ним бабочку.
У Архипа Борисыча были ранения. Он служил в силовых структурах. Он контужен, он многое пережил. «Я на работу тебе звонила, твою визитку нашла, — работница библиотеки все же кое-что понимала в жизни. — Это мне твой товарищ (понятно, Роальд) сказал, что Архип Борисыч в реанимации». Я не стал объяснять Наталье Николаевне смысл указанного выше термина. Все равно не поймет. Муж гулящий, дочку тянет к сумчатым. Даже не удивился, когда в собственной прихожей (я все таки отправился домой) неизвестный кобель одним махом распустил мне джинсы от левого кармана до правого колена. Парчушники эти американцы, покупать следует отечественную джинсу. Я вмазал кобелю по черному шершавому носу, загнал под столик в прихожей, но на высоком одежном шкафу тоже что-то угрожающе зашипело, а из угла по-звериному тепло пахнуло нежной волной звериной мочи и чего-то квашеного. При этом под плетеным креслом, постанывая, подергиваясь от страха, тряслась еще одна тварь. Круглая, как арбуз. Короткие ножки, свиной пятачок, пейсы, мерлушка по всей спине. И живот — голый, розовый.
— Чего она трясется, как холодец?
— Ты напугал ее, ты напугал ее!
Я осторожно приоткрыл одежный шкаф:
— Откуда тут все эти звери?
— Гибнут, — простонала Наталья Николаевна. — Во дворах кошек бьют. С собаками еще хуже. И Архип Борисыч в реанимации. — Она явно жалела, что приехала в такой страшный город. — А кошкам, — скорбно сообщила она, — нравится на чистом.
Но кошкам нравилось не только на чистом.
Им нравилось на скатерти, на ковре, на моем новом костюме.
Им нравилось на подоконнике и на шкафу, на диване в гостиной и на рукописях в кабинете. Кажется, за сутки в моей квартире обосновались все местные бродячие твари. Тощие, длинные, огрызаясь, повизгивая, рыча что-то, они бродили по квартире, как тени каких-то необыкновенных духов. Таким же необыкновенным духом выглядела почетный библиотечный работник Наталья Николаевна. Она оплакивала Ботаника. Ботаник сильно контужен. У него ранения. Случаются провалы в памяти. Он бывал на таких войнах, о которых никто не слыхал. Он отмечен Благодарственными письмами нескольких прогрессивных правительств. Он работал с заграничными коллегами. Он видел, как ученые даже безмозглых беспозвоночных обучали осмысленным действиям. А тут собаки и кошки! Уж они-то разумнее людей, к ним просто правильный подход нужен. А Архип Борисыч работал в закрытых проектах. Наталья Николаевна испуганно моргнула. В этих проектах самые обыкновенные дождевые черви поддавались качественной дрессировке, там простейших заставляли всплывать по сигналу в стеклянном капилляре.
— А теперь он умер, он умер!
К счастью, Ботаник не собирался умирать.
У твоего родственника («…будущего»), сообщил Роальд, когда я до него дозвонился, куча приятелей в местном ФСБ. Никуда он не денется. Его со вчерашнего дня ведут, и сейчас он потягивает пиво в «реанимации». Когда пересажаем всех преступников, всех хорошо проявивших стариков повезем на Гавайи. Пусть отдохнут в тропиках. Ты так и скажи теще («…будущей»). А покончишь с Хорем и Калинычем, тащи старика домой и накрепко прикуй наручниками к батарее.
Я положил трубку.
Но теперь задергался мобильник.
Белые руки Натальи Николаевны снова взметнулись над головой: «Он умер! Он умер!» Но звонила Инесса. Хотела напомнить, дурочка, что у Архиповны каменное сердце. Она ведь не знает, что на левой груди Архиповны есть крошечное тату — лиловый нежный цветочек…
22
В «реанимации» все кипело.Циолковский, правда, отсутствовал.
Зато обступили Архипа Борисовича какие-то суетливые типы.
Один тянул, как мантру: «Четыре человека! Сечешь? В одночасье. Без перерыва. Сперва привезли отца семейства. При смерти. Потом старшего сына. При смерти. Врач спрашивает: вы что такое пьете? Старший сын успел ответить: мы типа абстиненты. А на вопрос: много ли вас таких? — уже не успел ответить. Зато третьего привезли. Этот, прежде чем ласты отбросить, все молол про какие-то башмаки. Будто совсем новые, ненадеванные. Пришлось выезжать на предполагаемое место происшествия. Там на кухне милиция нашла трехлитровую бутыль технического спирта, разведенного на прошлогодней клюкве. Поставили следственный эксперимент, но сержант только одурел немного. А в кладовой обнаружили двадцатилитровую флягу с брагой. По этому вещдоку у сержанта с капитаном вышел спор. Сержант утверждал, что брага совсем не должна фигурировать в следственном деле, очень уж высокого качества, а капитан утверждал, что такой опасный продукт следует перевезти в линейное отделение».
— Архип Борисович!
– Цум ва нумити?— обернулся Ботаник.
Я обалдел. Никак не ожидал такого ответа.
— Архип Борисович, домой нам не пора?
– Сот иэ? — он явно не понимал.
23
Зато подавальщица признала меня.«Ты смотри, явился! А вчера еле вылез из крапивы».
И расписку на семь сорок приняла. «Подмешиваешь чего-нибудь?»
— Да нет, просто активный образ жизни.
Она поняла. Кивнула. Хорь с Калинычем подошел к столику.
Я затосковал. Лето, жара. Нормальные люди отдыхают если не в Австралии, то хотя бы на Обском на море. Какое мне дело до Хоря и Калиныча? Видно же, что пустышка, алкаш, играет на нездоровых интересах. И нет в нем ни грана правды, врет все, как гусь. Почему все перекосилось после отъезда Архиповны? Я так скрипнул зубами, что Хорь и Калиныч отшатнулся. Почему, черт возьми, я должен сосать пиво с каким-то прокуренным насквозь придурком? Ведь сколько раз собирался сесть за роман. За настоящий роман. Страниц на девятьсот, не меньше. Крепко замахнуться! Чтобы там Север был. Чтобы героям досаждали белые медведи. Чтобы Архиповна в меховой парке гоняла на собачках в полярной ночи.
— А меня кашель замучил.
— Хочешь об этом поговорить?
— Ты чего? — уставился он на меня. — Я говорю: кашель меня замучил.
— Спасибо, пожалуйста. Ты стакан слабительного хватани.
— Ты чего такой злой, Шурка Воткин?
Хорь и Калиныч сдул пену с мутных краев кружки.
— Набрался вчера? Говорят, обчистили?
— Кто это такое говорит?
— Народ.
— А ты какое отношение имеешь к народу?
Хорь и Калиныч страшно задергал длинной головой:
— Я и есть народ, блин! Ты-то кто?
Он еще страшнее задергал головой, и выложил на столик знакомый мятый конверт.
« Шурке Воткину».
— Принесешь фотку?
— А когда? — сломался я.
— В субботу. В этусубботу.
— Благодарю сердечно. Я не могу.
— А ты постарайся. Ты постарайся, Шурка, бабки-то любишь?
От важности происходящего Хорь и Калиныч надулся и переступил сразу всеми своими многочисленными хромыми ножками. Видно было, что я ему нравлюсь. Давно он не встречал таких дураков.
24
И Роальд удивился: «Клюнул?»«Еще как!»
«Хорь и Калиныч?»
Роальд не верил.
Он держал меня на туфте.
Он знал, что Хорь и Калиныч не может представлять серьезных людей.
«Ты, наверное, пил, Кручинин?»
«Спасибо, пожалуйста».
«А конверт у тебя?»
«В кармане».
«Что в нем?»
«Не знаю. На ощупь — фотография».
«Почему ты так странно говоришь?»
«Потому что я — Шурка Воткин, спивающийся интеллигент».
«Это ничего. Врач тебе мозги вправит. Давай быстро в контору».
Быстро не получилось. Синий «жигуленок» с визгом вынесло на бетонный бордюр.
— Ты, блин, с ума спрыгнула!
— Ой, я чуть вас не задавила.
Из «жигуленка» смотрела на меня натуральная блондинка.
Сперва она меня чуть не задавила, а теперь уткнула побледневшее лицо в ладони. Правда, такие вот натуральные стильные блондинки мне по душе. Динамика жестов, умоляющие взгляды, противоречивая улыбка. Такую обнять, Архиповна сразу очнется даже в Австралии.
— Поможете мне?
— Вызвать гаишников?
— Нет, что вы! Подняться на девятый этаж.
— Это в каком смысле? Вы меня приглашаете?
Она улыбнулась нежно, голубые глаза расцвели:
— Я бы и сама поднялась, да ноги не несут, так испугалась.
— Вы про этот дом? — кивнул я в сторону элитного дома, торчавшего за деревьями. — Там лифт не работает? — Разговор как-то подозрительно быстро ушел от наезда. — Ну, поднимусь на девятый этаж…
— …позвоните в шестьдесят вторую квартиру…
— …а звонок не работает…
— … ну что вы…
— …может, вместе поднимемся?
— …вместе нельзя, — доверительно улыбнулась блондинка. Наверное, она меня боялась. — Я в машине вас подожду.
Для пущей убедительности она постучала ладошкой по оплетенному белым шнуром рулю:
— …откроет красивый мужчина…
— …ваш брат…
— …не родной…
— …это я понимаю…
— …он скажет…
— …извините сердечно…
…да нет, — рассердилась блондинка, — что вы меня путаете?
И выпалила:
– Она здесь.
— Кто?
— Это вы так скажете!
– Она здесь?
— Ну да. Всего два слова.
— А если он тяпнет меня бутылкой?
— Это же элитный дом, — укоризненно улыбнулась блондинка.
Пальцы длинные, прохладные. Мне нравятся такие пальцы. Пока я хожу на девятый этаж, решил я, она терпеливо будет ждать в машине. Несмотря на жару, пальцы ее не успеют согреться. « Доведённый до космического совершенства фирмой Brabus автомобиль Mersedes Gelandewagen с золотыми символами RV-700». В жизни так много хорошего. Архиповна, например, в Австралии. Южный полюс был бы надежнее, но и Австралия не близко.
У меня разыгралось воображение.
Элитный дом. Некий человек на девятом этаже.
Ну, брат не брат, а сволочь, конечно, несусветная. Примат-доцент.
Раньше жил в Прибалтике, а стильная блондинка у него училась. Всему плохому.
Приватные консультации, беседы о тайнах эзотерики и любви, чем еще уломать такую голубоглазую блондинку, пальцы длинные, прохладные. «Где здесь роддом?» — «А вы что, хотите заняться сексом?» Примат-доцент любит такие анекдоты. Когда бедняжка решила родить, он здорово струсил. Так струсил, что пустился в бега — в сторону Сибири. Но стильная блондинка решила постоять за себя. Оставила ребенка близкой подруге, у одного знакомого мента выкрала ствол. « Сейчас на рынках много неучтенного товара». В стильной сумочке, валяющейся на правом сиденье синего «жигуленка», у нее наверняка лежит браунинг. Поднимусь на девятый этаж, позвоню в элитную квартиру, скажу: она здесь!— и примат-доцент все поймет. Охнет и смертельно опадет с лица. Обреченно расставляя ноги, начнет спускаться по лестнице. И потянется за ним смрадный след от его же нечистот.
25
На девятом этаже я нажал звонок.За дверью кто-то ходил. Ругался или декламировал.
Я прислушался. « За высоким за пригорком, где кочуют волки…Да нет, конечно! Ерунда, чушь, — бормотал злобный голос. Не чувствуется. За высоким за пригорком, где встает светило…Может, так? Красна девица с ведерком по воду ходила…Может, все-таки про волков? За высоким за пригорком, где пасутся волки, про девиц на водопое ходят разнотолки…А есть такое слово?»
Я снова позвонил.
В нешироком проеме появились прищуренные глаза.
« За высоким за пригорком…» Волна перегара. Коньяк неплохой, но закусывает неправильно. Длинные волосы на затылке схвачены зеленой резинкой. Леонид Осьмеркин, поэт, понял я, муж куртизанки-партизанки. « Там всякая лирика, ну, шоу-бизнес, дебилы». И блондинку, ожидающую в машине, я вспомнил. Та девица, что подвалила к поэту после нового года. Куртизанка-партизанка хотела расслабиться, а тут эти козлы. « Буду умирать, закажу у знаменитого художника свой поясной портрет. Бриллиантовое колье. Алмазные подвески. Платиновый браслет»
– Она здесь!— трагическим голосом произнес я.
Я думал, что Осьмеркин подпрыгнет от ужаса и заорет, но он даже не удивился:
– Она? —И снова забормотал: — « Про девиц и днем и ночью ходят разнотолки». Как думаете? Есть такое слово?
– Она здесь, —повторил я.
— Подождите! Эй! Куда вы?
Но дверь лифта уже закрылась.
Пальцы у блондинки длинные, прохладные.
Греть их в ладонях, нежно касаться горячими губами.
Чудесный поворот головы, стильная улыбка. В натуральных блондинках много шарма. Другое дело, что синего «жигуленка» на проспекте не оказалось. Со стильными блондинками всегда так. Трогаешь — они дергаются, не трогаешь — они дергаются еще больше. И обманывают. Всегда.
Глава пятая. «Хоре, хоре старому…»
26
В салоне теплохода мы заняли столик под окном.Теплоход покачивало. В нежной дымке бесшумно таял призрачный берег. За столиком у входа две пожилые бабы раскладывали закуску, резали огурцы, до нас доносились вкусные запахи, звякали стаканы. Бородатый мужик курил в открытое окно. Больше никого в салоне не было, пассажиры предпочитали палубу, и Врач смело выставил пазл на столик.
— Зачем ты его потащил с собой?
Солнечные лучи ярко освещали столик, разбрызгивались по стенам и потолку. Теплоход вспахивал плоскую тяжелую воду, от работы машин подрагивали переборки. Я вдруг подумал… Да нет, не то чтобы подумал… Просто пришло в голову… Вот ритмические ровные колебания… Вот солнечные зайчики на стенах, на потолке… Солнечные лучи падают на пазл, но желе почему-то не отражает света… Врач всегда занимается тем, чем другие заниматься не станут… Никаких этих счастливых солнечных лишаев на стенах… Надо было взять Инессу… У Врача пазл, у меня — Инесса с кислотными гольфиками… Все равно Архиповна не звонит… Может, теперь уже никогда не позвонит. Подкинула родителей… Выправлю старикам заграничные паспорта и отправлю к сумчатым. Ботаник работал в органах, умеет разговаривать с иностранцами. Настоящим чекистам не обязательно знать языки, их без слов понимают. Они задают вопрос, им отвечают. Парни всей страны: хоть малайцы, хоть калмыки, хоть англичане. Бред Каллерман будет поражен, увидев Ботаника…
Все же странно видеть поверхность, не отражающую солнечных лучей.
Правда, не менее странно рассматривать конверт с надписью « Шурке Воткину».
Этим мы занимались вчера у Роальда. Фотка. Цветная. «По крайней мере, теперь мы знаем, кого хотят убрать». — «Ну, исполнителя тоже знаем, — цинично заметил Врач и посмотрел на меня: — „Хочешь об этом поговорить?“ — „Нет, не хочу. Хорь и Калиныч сунул мне фотку. При чем тут я?“ — „Ты согласился взять деньги, — не отставал Врач. — Соучастие в преступлении. — Он, конечно, смеялся. — Хочешь об этом поговорить?“ — „Нет, не хочу“. — „А просишься на штатное место“.
Впрочем, смеялись мы через силу.
В конверте, переданном Хорем и Калинычем, лежала фотография куртизанки-партизанки. Наверное, она много чего не договаривала Роальду, если вдруг сама захотела вернуть пазл какому-то румыну? А почему не сделала этого раньше? « Я ведь мещанка по папиной родне». Может быть. Но с каких это пор обыкновенных мещанок заказывают киллерам?
27
Воронцов-Вельяминов, сказал я Врачу, знал «Каталог галактик» наизусть.У тебя в кабинете стоит скелет твоего первого пациента, сказал я Врачу, а Воронцов-Вельяминов знал наизусть весь каталог галактик французского астронома Шарля Месье. Я, например, знаю огромное количество стихов, ты знаешь огромное количество названий мышц и косточек, а Воронцов-Вельяминов знал характеристики огромного количества галактик. « Он поклялся в старом храме возле статуи мадонны…» Никто ведь не спрашивает, почему я выучил именно эти стихи, правда? То же и с Воронцовым-Вельяминовым. Для меня — «Капитаны» Гумилева, для него — М 42(туманность Ориона). Для нас — «Баллада о Томлинсоне», а для него — М 51(крабовидная). Для нас — «Пао-Пао», для Воронцова-Вельяминова — С 45(скопление Плеяд).
« Эта трубка не простая а отнюдь клистирная».
Врач пораженно кивал. Он невысоко ценил мои знания.
Роальд доверяет ему сложные дела, вот дело Стрельниковой доверил, разрешил потащить в Дом колхозника важный вещдок. « Смутно вращая инфернальным умом». Интересно, что все-таки может нарисоваться в смутных глубинах загадочного желе? Если вот нажимать пальцем… очень легко… по системе… в сумеречности пазла, кажется, что-то меняется… Плывут клубы звездного дыма… Смещаются, будто поворачиваются, нежные силуэты… Мышиные мордочки… Длинные звездные хвосты…
— А знаешь, Леня, я такое уже видел.
— Раньше ты пропускал одну-две рюмочки, — недоверчиво покачал головой Врач, — а теперь ни одной не пропускаешь.
— Я не про это. Я про силуэты в пазле.
— Кручинин, отдохни. Где ты мог видеть такое?
— В «Каталоге галактик», — уверенно ответил я, и Врач «так испугался, что даже не пискнул». — Хочешь поговорить об этом?
— Понимаю. Тебе Архиповна не звонит.
— Вот сволочь! Уже надрался! — заорала баба за столиком у входа.
Я и сам ухватился за столешницу, потому что голова закружилась. А мужик в телогрейке хорошо видать поддал — стоял у столика как-то криво, всем телом неестественно наклонясь в нашу сторону. Не может человек так стоять, не опираясь ни на что, а он стоял. «Вот ведь сволочь!» — кричала баба. Впрочем, и сама выгнулась столь же неестественно. Как в зеркалах комнаты смеха. «Уже надрался!»
Почему-то я вспомнил абстинентов, про которых рассказывали в «реанимации».
Конечно, никакой связи между случившимся и загадочными абстинентами быть не могло, тем более что мужик уже стоял нормально, все вообще пришло в норму, ничего и не было, так, минутное искажение, иллюзия, не больше, но баба продолжала орать: «Ты мне фокусы не показывай!» Уперев руки в бока, она страшно цыкнула на собак, с любопытством заглянувших в салон через открытые двери. Собаки заворчали, но от дверей не ушли. Их рычание привлекло боцмана, он пришел злой, спросил: чьи это собаки? Не ожидая ответа, заявил, что сейчас выбросит их за борт. «Заодно и моего алкаша выброси», указала баба на бородатого.
— Галактики, они разные…
Врач странно посмотрел на меня.
«Хоре, хоре старому».Я видел, что он злится.
— Например, крабовидные…
Меня понесло. Я сам не знал, что со мной, но хитро согнул пальцы и показал Врачу, как должна выглядеть крабовидная туманность.
— Дисковидные… — прижал ладони одна к другой. — Вихревые, спиральные…
Я видел лицо Врача. Он бессмысленно пучился на меня, но не возражал пока.
— А самые интересные — это те, о которых ученые стараются даже не вспоминать…
— Что ты имеешь в виду?
— Нетипичные галактики.
— Существуют превосходные витамины, — кивнул Врач.
— Скотина! — орала рядом баба. — Когда набрался? Выворачивай карманы!
Подло выли собаки, боцман грохотал по палубе сапогами. День явно начинал удаваться.
— Или галактика М 5, — никак не мог остановиться я. — Этакая раскрученная конструкция со светящимся придатком на конце внешней спирали. Протяженность ее, ты только представь, миллионы световых лет. Не хвост собачий. Такого существовать не может, но существует, факт.
— Хочешь поговорить об этом?
— Скотина! — орала баба. — Что с того, что карманы у тебя пустые?
На палубе упал боцман. Выли собаки, кто-то наверху закричал. Динамичная морская жизнь. «Воронцов-Вельяминов описал сто шестьдесят нетипичных галактик. — Меня несло. Мир, как мыльный фонарь, как невероятная радуга, разворачивался против часовой стрелки. — Звездные спирали, звездные шары, диски, а между ними бесконечные перемычки…»
— Мы тебе поможем, Кручинин.
Плевал я на его слова. Но Врач уже перехватил инициативу:
— Вальтер Бааде…
— Астроном, — кивнул я.
— Он тоже спорил с Рудольфом Минковски.
— О чем? — спросил я «голосом нежней, чем голубиный пух под мышкою».
— Вальтер Бааде утверждал, что звезды в шаровых скоплениях никогда не сталкиваются. Из-за расстояний. Они там слишком велики. А межзвездный газ — другое дело. Облака межзвездного газа столь колоссальны по объему, что попросту не могут не сталкиваться. Доказательств множество. И прежде всего в эмиссионных линиях спектра.
— Выиграл Бааде? — догадался я.
— В общем да, но Минковски напрасно отдал бутылку.
— То есть, Бааде оказался неправ. Он вернул должок?
— Не успел.
— Почему?
— Умер.
Глава шестая. «Это шествуют творяне…»
28
Разбудили нас голоса.Я решил, что Степаныч очнулся.
Сойдя утром с теплохода, мы никакой разумной жизни в окрестностях не обнаружили. Покосившаяся поскотина на опушке. Сероватый лишайник на серых жердях. Белый песок, весело рассыпанный под соснами. У заброшенного навеса — пирамида черного, рассыпающегося угля, прямо какой-то ужасный потусторонний Египет. Хозяин бывшего Дома колхозника был пьян. «Он завязал, — утверждал в дороге Врач. — У Степаныча — огромная сила воли». Но Степаныч был так пьян, что будить его не имело смысла. В неуютной комнатушке пахло сухой пылью, в глиняном горшке умирало дерево-ректификат, так мы решили по запаху. На бревенчатых стенах проглядывали сквозь слой пыли любительские натюрморты: битые сибирские фазаны, тетерева, рябчики. Сам Степаныч («У него огромная сила вол») валялся на черном клеенчатом диване, под рукой опорожненная бутылка.
Мешать мы не стали.
Выбрали домик ближе к поскотине.
Выгрузили на веранде продукты, Врач выставил коробку с пазлом.
Почему все чудесное происходит в Австралии, а не в заброшенных Домах колхозника? — думал я, отмахиваясь от случайного комара. Почему Архиповна предпочитает дальние страны, а не едет, скажем, в Бердск, где я мог бы отыскать ее на пляже. Что с того, что откроют они с Бредом Каллерманом возможность существования иной, внеземной жизни? Все равно это будет в Австралии.
Бред!
Солнце сквозь легкую, горчащую дымку.
Запах перестоявших грибов. Стеклянные стрекозы.
Мудрить мы не стали. Перекусив, упали на нагретые солнцем спальники и уснули.
Мне снились какие-то пространства. Я чувствовал, они бесконечны. Из пронизывал свет, но они оставались темными. Я был так мал, что не мог заполнить и ничтожной их части. От квазара до квазара через весь Космос — вот истинный масштаб. А что я? Миллиарды световых лет. Моя малость выглядела ужасной.
29
— Эй, евреи!Из-за рассохшихся перил на нас смотрел слабоумный.
Я страшно обрадовался. Куртизанка-партизанка нисколько не привирала.
Наивные глазки, нелепые косые бачки, запущенная щетина. Лариса Осьмеркина запомнила каждую деталь: почерневшая фальшивая цепь на шее… застиранная рубашка в горошек… Человека с такими глазами не убедишь в том, что Ахилл никогда не догонит черепаху. Апории Зенона такому не близки. Тем более что совсем недалеко, у покосившейся, поросшей лишайниками поскотины курили еще двое. Побитая иномарка упиралась погнутым бампером в телеграфный столб, правая фара высыпалась. Явно с тормозами проблемы. Покуривая, мужики лениво поглядывали в нашу сторону. Еще один вразвалочку шагал к дому Степаныча.
— Чего тебе?
— Нам бы веток сухих.
— Хочешь поговорить об этом?
— Ты что? — обиделся слабоумный. — Ветки нужны.
— Ну, иди, собирай, — разрешил Врач. И ободрил. — « Со скоростью, превосходящей все последние изобретения».
Слабоумный перекрестился.
Кажется, он не совсем понял Врача.
А меня поразил номер иномарки, уткнувшейся в столб поскотины. 77–79. Тойёта королла. Именно этот номер назвала Роальду Осьмеркина.
— Эй, евреи!
— Чего тебе?
— Нам бы веток.
— На кухне газ есть.
— Он пахнет, — слабоумный показал грязный палец.
— « Эти апотропические ручки!» — восхитился Врач. И спросил: — Ты когда в последний раз обращался к врачу?
— Не помню, — удивился слабоумный. — А что?
— Здорово запустил болезнь. Наверное, не слыхал об Арнольде?
— Да ты что? — ужаснулся слабоумный. — Никогда не слыхал. А что?
«А то!» — сказал Врач. Был у него такой приятель. Арнольд. Еврей лютый. Шел с работы, увидел толпу. Местные патриоты вышли на борьбу с жидами и масонами. На трибуне — тучные бабы в кокошниках, с топорами в руках. У микрофона — боевой лидер. Маленький, горбатый, кашляет. Продали жиды святую Русь! Арнольд начал проталкиваться к трибуне. На него шипели, но не останавливали. Так он поднялся на трибуну и попросил у боевого лидера микрофон. Тот остолбенел. «Люди добрые! — сказал Арнольд. — Знаю я, как примирить вас с евреями!» Тучные бабы в кокошниках побледнели от таких слов, сладко прижали к грудям тяжелые топоры. «Если ты о гафниевой бомбе, русскоязычный, то есть у нас такая, не сумлевайся!» — «Я не о бомбе. Я о любви. Знаю, как примирить вас». Патриоты замерла и тогда Арнольд возгласил: «Люди! Возлюбите евреев!» От таких слов самая тучная баба уронила топор на ногу боевого лидера и заплакала от беспомощности.
— Ты чего это? — совсем растерялся слабоумный.
И крикнул мужикам у машины:
— Рубик!
— Что тебе?
— Они не хочут.
— Чего они не хочут?
— Сухие ветки таскать.
— Ну, так скажи им, что я сказал.
— Я им говорю, а они все равно не хочут.
— Тогда сам таскай! — невежливо отозвался Рубик.
Слабоумный обиженно заморгал. Но я ему не сочувствовал.
Как раз в этот момент солнце спряталось за сосны, сладостно зашипело в море, и освобожденным от блеска зрением я увидел еще одного человека. Он сидел под сосной, в стороне от машины. Раскладывал ветки на старом кострище, обламывал сучки, тихо и блаженно улыбался. А левой рукой отгонял вьющуюся перед ним бабочку.