Страница:
— Это с кем?
— С Георгиу.
— С Флорианом? — опешил Ботаник.
— Ясный хрен, — горячо заговорил Врач. Он неудобно лежал на земле, чуть приподняв голову, разведя руки, как пловец, и бормотал: — Ну, ясный хрен, не с Ботвинником! Ты ствол на меня не наводи. Хочешь поговорить об этом? Я, правда, с Флорианом играл, он тогда в самом соку был, но очень уж любил ничьи. Хлебом его не корми, дай сделать красивую ничью. Я студентом был, — нагло объяснил Врач, — когда Георгиу приезжал на олимпиаду. Участвовал в сеансе одновременной игры. А у меня всегда свой стиль, — не удержался Врач. — Я резко выделялся. Даже ошибки по-своему делал. Георгиу это сразу оценил.
Как ни странно, Ботаник слушал.
Лицо вытянулось, в глазах теплился интерес.
Я страшно боялся, что Врач вот-вот пролетит на какой-нибудь неточности, но он был на чеку, извлекал из подвалов сознания все новые и новые подробности. «На мемориале Чигорина, помнишь, Георгиу подряд схватил шесть или семь половинок? — Врач легко переходил на ты, потом снова обращался к Ботанику с преувеличенным пиететом. — Еще бы одна, и Георгии вылетал из турнира. Помните? Но в очередной игре стоял против него Гас Рее».
Ботаник кивнул.
— А что Георгии сказал накануне игры?
— «Или партия будет результативная или пусть меня повесят на рее».
«Мулт, открой! Выйду, пасть порву, падла!» Крики в баньке усилились, наверное, они там сломали скамью, тяжело били ею в подпертую лиственничной колодой дверь. Но Архип Борисович этого не слышал. Имя румынского гроссмейстера загипнотизировало его. «Сами-то играли с Георгии?» — не отставал Врач.
Ботаник кивнул.
— Сколько партий?
— Три. Вместе ездили.
Ботаник не объяснил, куда они вместе ездили.
— И вы все три выиграли?
— Ты что!
— Проиграли?
— Это же, Флорина!
«Открой, Мулат» Открой, падла, глотку порву!»
— Да пальни ты по дверям, пусть они заткнутся, — страдальчески предложил Врач. — Вот расшумелись, поговорить не дают. В кои веки вспомнишь про шахматы, а они все норовят испортить.
Палить по дверям Ботаник не собирался, но и двери пока не торопился открывать. Нас это устраивало. «Открой, Мулт!» Темные тени играли на морщинистом лице старика. Сбитый с толку, он находился сейчас в каком-то в другом мире, может, в Румынии времен Кондукатора… Флориан Георгиу… Ганс Рее… Елена Чаушеску… Друг Нику… Сладкий ветер воспоминаний овевал седины Архипа Борисыча. Он даже покачал головой, наверное, не отказался бы от стаканчика анисовки. А Врач нашептывал: «Ты их не выпускай. Они опять все испортят». И осторожно запустил еще один пробный шар: «Ты, Архипыч, наверное, с самой Еленой Чаушеску играл? Говорят, умная была женщина, хотя родилась в заштатном городке. Кажется, Ленцуа, да? Там одни козы бегали. Я правильно запомнил? Хотите поговорить об этом? Помогала отцу продавать свечи, торговала семечками на вокзале. Простая девушка, да? А время пришло, возглавила Академию наук. Я считаю, это нормально. Так и должно быть. У нее-то выигрывали?
— Как можно?
— А почему нет?
— Перед ней даже Флориан ложился.
— Может, специально? — осторожно предположил Врач.
— Ты что! Она играла во всю! И дети у нее были от мужа.
Это было несколько неожиданное признание. Какая-то давняя обида все-таки плавала в смутной памяти Архипа Борисыча, он вдруг проговорился. Не мог, наверное, простить.
— Значит, врали про нее?
— Этот Маурер всегда врал.
— Какой Маурер? — тут же вцепился Врач. — Который был последним премьером при Чаушеску?
— Ну да. Он шкуру свою спасал, — мрачно покивал Ботаник. — Он тогда врал, как мог. Даже больше, чем Силвиу Брукан.
При всей энциклопедичности своих знаний Врач явно не знал, кто такой этот Брукан. Но интуицией владел гениально.
— Это он, что ли, заявил, что Елена неграмотная?
Ствол «барса» дрогнул и медленно поплыл в сторону Врача.
Неграмотная? Кто сказал? Силвиу? Не надо про Силвиу Брукана. Знаем мы этого Силвиу Брукана. И он, и Маурер — лжецы. Этим и кончат. А Елена — член ЦК. Она член Политбюро. « Подобно звезде, мерцающей подле другой на вековечной небесной тверди, стоит она рядом с Великим мужем и озирает очами победоносный путь Румынии». Что вы, крысы, можете знать об Елене? Барбу Петреску, ее родной брат, например, любил «Жигулевское». Понятно, отдельного производства. С Архипом Борисычем не раз пробовал новые поставки. Непременно с ним, с Архипом Борисычем. Плохо видел, но очков не носил. Считал, что не к лицу Первому секретарю столичного комитета РКП прятать от народа глаза. Доклады для него печатали специальным шрифтом. Объясняя это, Ботаник вдруг хитро прищурился:
— В какой руке?
— В правой, — догадался Врач.
«Не играй с ним», — вспомнил я.
Так в первый вечер предупреждала меня Наталья Николаевна.
Но сейчас я не мог подать Врачу никакого знака. Поэтому внимательно наблюдал за каждым, выжидал момент, когда можно будет броситься на старика. А он хитро улыбался, понимал что-то свое: «У тебя черные». Сильно хотел, оказывается, сгонять партию в шахматишки. Пусть вслепую, без доски. Экстрим его не пугал. Это мы, а не он находились под прицелом. И вот тоже интересно, на игру-то памяти ему вполне, оказывается, хватало. Меня не мог вспомнить, а на игру хватало. Да еще хитрил. Честно спросил: в какой руке, а Врач, ну, надо же, не угадал.
— Можно я перевернусь на спину?
— Зачем? — заподозрил плохое Ботаник. Даже поднял голову, будто в небе могли висеть шахматные подсказки.
— Так удобнее думать.
— E-два — e-четыре…
Я обалдел. Они, правда, начали партию.
— Пешка c-шесть…
– D-два — d-четыре…
Врач ответил ходом коня.
Даже моих небольших знаний хватило, чтобы понять: они разыгрывают защиту Каро-Канн. Позже Врач даже утверждал, что якобы они разыгрывали особо любимый Флорианом Георгиу вариант. Ну, не знаю. У меня сложилось впечатление, что Врач спешит как можно быстрей разменять фигуры. Он сипел, шипел, вздыхал страстно. Подминал листья, песок. Смотрел в звездное небо.
«Мулт, падла!»
Броситься на Ботаника никак не получалось.
Я приглядывался, а Ботаник блаженно улыбался.
Непонятно он улыбался. Возможно, мысленно он давно уже находился не в сибирском лесу, а в гостеприимном столичном доме своего старого друга Нику Друяну. Туда и Елена Чаушеску заглядывала. Она любила простые белые платья в горошек. А брат Елены любил «жигулевское». На Елену потом много грязи вылили, так я понял старика. А Елена этого никак не заслуживала. Росла обыкновенной живой девчонкой, хорошо работала на фармацевтической фабрике. Из активного молодняка выбилась в «королевы труда»…
— Конь берет на f-шесть…
«Мулт, падла, выйду — пасть порву!»
— Король е-два…
Грохнул выстрел.
В баньке взвизгнули.
Зря они там дергались.
Единственным авторитетом для Ботаника был румын.
Но Нику Друяну, звездного астронома, друга сердечного, рядом не было.
Вот если бы это он крикнул из баньки, все бы изменилось. Ботаник и минуты бы не потерял. Но Нику Друяну, друг сердечный, валялся в траве на той стороне реки под темной, им же описанной сосной.
— Длинная рокировка…
— Пешка g-пять…
В темноте зашуршали шаги.
Неуверенные шаги. Совсем неуверенные.
Знал я, знал прекрасно, что румын никак не мог выпутаться, ну никак не мог он выпутаться из капроновой петли, но сердце застучало с перебоями. Знал я, знал прекрасно, что этот седой усатый румын, даже если бы переплыл реку, не мог вот так старчески, так беспомощно, так неуверенно загребать листья ногами. Он подполз бы скрытно. Он порвал бы нас на куски…
Степаныч!
В стеганой телогрейке.
Морозило человека. Мятые шаровары, нечесаный волос.
Лисий нос, красный от возлияний. Как безумного мотыля, влекло Степаныча на яркий электрический свет. «Кто такие?» — прижал он руку к сердцу.
— Пленные, — не совсем понятно ответил Ботаник.
— Как пленные? Война началась?
Ботаник неохотно кивнул. Что-то ему во всем этом не нравилось.
Вечер. Любимые шахматы. Все лишние в бане на помывке. Степаныч не вовремя подвалил. Это ломало уже полюбившийся Ботанику порядок.
— Ключи потерял от погреба…
— Да сбей ты этот замок.
— Он новый…
— Тогда терпи.
«Мулт, падла, глотку порвем!»
Услышав такое, Степаныч замер.
Сперва он не поверил. Это в баньке орут? Не любят мыться?
— Ну да, — сказал Ботаник, облизнув губы.
— Это что, получается, и в баньке пленные?
— Ну да, — мелко покивал Ботаник.
— Да зачем нам столько?
— Будут картошку тебе копать.
— Да какая картошка? Выкопали уже.
— В последний раз, что ли? Будут еще, Степаныч, хорошие урожаи, — подал голос Врач. — Хочешь поговорить об этом?
— Нет, не хочу, — обескуражено ответил старик.
— И еще, Степаныч, ты не торопись. Война есть война. В погребе тоже пленные.
Хранитель Дома колхозника удрученно покачал головой. Вопли и брань, доносящиеся из баньки, ему не нравилась. Лежащие в траве люди ему не нравились. Он совершенно не хотел возиться с пленными. Собственно, и не собирался. Зачем ему какие-то неизвестные пленные? Это свободная территория. Мало ли что колхозников сейчас нет, Дом-то колхозника существует. И карабин в руках Архипа Борисыча не нравился Степанычу. Что такое в самом деле? На часок уснул, а ключи исчезли. Еще на часок уснул, а тут война, пленные.
— Тата!
Мы дружно повернули головы.
Из-за темной сосны выступил голый человек.
Меня мгновенно пробрало морозом. Кажется, я здорово недооценил румына. Нику Друяну всегда, наверное, недооценивали. Вид у него был неважнецкий, запястья ободраны в кровь, лицо исцарапано, но это был он.
— Брось карабин, тата!
Бросить карабин? Ботаник оглянулся.
Почему Нику голый? Если купается, то зачем ему карабин?
Ну, пленные — это понятно. Так, наверное, подумал Ботаник. И Степаныч — это тоже понятно. Старик пьет и пьет, нет ему никакого угомона. Но почему Нику голый? Почему друг сердечный в синяках, запястья ободраны? Архип Борисыч никак не мог связать концы с концами. Зачем Нику карабин, если он сейчас, наверное, снова полезет в реку? Или в баню. Весь голый… Кожа блестит… Бросить ему карабин?… А как тогда пленные?…
«Мулт, открой, падла!»
Первым не выдержал Степаныч.
— Молчать! — заорал он. — Всем предъявить путевки!
Зря он заорал. Рука Ботаника дрогнула, грохнул выстрел.
Каким-то диковинным прыжком Врач сбил Ботаника с ног, а я, перехватив карабин, уже вел оптикой по краю поляны. Вот попали, блин! Мне было не по себе, колотил озноб. Слон берет на g-семь.Вялая листва. Сломанная ветка. Пенек, поросший то ли опятами, то ли поганками. Ночной неясный мир, в котором мы только суету разводили. Броуновское движение, блин. Седые бороды лишайников, брошенная бутылка. Как без нее? Где вы видели лес, в котором бы не валялись бутылки?
— Лежать!
Но румын уже ничего не слышал.
Когда я приблизился, он лежал на спине, неестественно подвернув под себя левую ногу. Я осторожно наклонился. Я его боялся. На его серых губах запеклась кровь. Я действительно боялся румына. Не отводил ствол. Не знаю, смог бы выстрелить или нет, но не отводил. Почувствовав меня, он облегченно выдохнул: « Тотул е бине, тата… Меня убили…» В его горле нехорошо заклокотало. « Мулцумеск…» Голос упал. Наверное, он принимал меня за Ботаника. « Тата…» Улыбка на мгновение осветила усатое красивое лицо. « Е импосибил, тата… Пэкат кэ сантымплат…» Потом голое плечо передернула судорога.« Ла реведере…»
Глава одиннадцатая. «Мефитический мясник…»
Роальд сидел за столом.
Солнце золотило траву, примятую колесами эфэсбэшных джипов.
« Во ржи, что так была густа…» Уютно поскрипывали сосны. Так же уютно покряхтывали бревенчатые стены. Архиповна, конечно, не позвонила. Рубика увезли. И слабоумного, и татарина, и депрессивного принца. Даже Степаныча и пазл. «Они мой пазл увезли». Врач повторял это так монотонно, что Роальд не выдержал:
— По сравнению с тем, что вы тут наделали…
— А что мы тут наделали? — с интересом протер я глаза.
— Татарин клянется, что вы специально сунули его в сырой холодный погреб, а у него тюремный туберкулез, — грубо напомнил Роальд. — Слабоумный клянется, что вы ему отстрелили палец, а у него их не так уж много, два отбили еще в какой-то драке, не гнутся. Ты, Кручинин, будто бы держал слабоумного, а Леня стрелял. А Рубик клянется, что вы напали на них, когда они, наконец, раскрыли у костра интересную книгу.
— Как называется?
— И не рассчитывай! Не твоя.
— А румын?
— Что румын?
— В чем клянется румын?
— Румын уже ни в чем не клянется.
Я понял. Кивнул. Земля пухом Нику Друяну.
— А Ботаник? — выглянул я в распахнутое окно.
— Архип Борисыч в госпитале. ФСБ ценит своих сотрудников. Даже бывших. И теща там же. Ладно, ладно, будущая теща! Все равно твоя, не злись. Заладили «ботаник, ботаник!», у этого «ботаника» тридцать лет безупречной службы.
— Они увезли мой пазл… Они увезли мой пазл…
— Да брось ты, — сказал я Врачу, вспомнив о черной спортивной сумке, заброшенной на чердак домика. Сумка это здорово грела мне сердце. — Ты зачем врал Рубику, что у твоего деда был такой же пазл?
— Они увезли его…
Роальд дружит с самыми авторитетными конторами.
Роальд знает людей, про которых мы никогда не слышали.
— Все равно эта игрушка не может принадлежать только тебе, — грубо объяснил он Врачу. — Пока совсем не свихнулся, прими как данность. — Похоже, они понимали друг друга. Это мне Роальд не доверяет силовых операций, разбора сложных дел. Мне годятся Хорь и Калиныч, румын — это уже другой порядок. — На пазле многие поломали зубы. Даже этот Нику Друяну. — Походило на то, что Роальд опять скрывал от меня какие-то важные вещи. — В специально созданном отделе Нику Друяну проделывал с пазлом самые невозможные вещи. Совал под паровой пресс, травил кислотами, облучал. Хотя, на мой взгляд, если речь идет об особом мире, — они знали что-то такое, о чем я даже не догадывался, — совсем необязательно подвергать его таким мощным воздействиям. Чтобы установить контакт с муравьями, совсем не обязательно поливать муравейник расплавленной серой.
— Они увезли мой пазл…
— Сажал я одного…
Роальд вдруг разговорился.
— Смотри, как складывается. Кондукатора расстреляли, Елены Чаушеску нет, старик застрелил Нику Друяну. И генерал Василе Милю застрелился. Не случись этого, мы, может, сейчас разговаривали бы по-румынски.
— Мы же не в Латвии, — не совсем удачно заметил я.
— Вот именно. Генерал Василе Милю оставил Кондукатора без защиты. Пришлось бежать в летнюю резиденцию. Кажется, в Снагове. Был там такой майор Ион Мареш. Это он предложил Чаушеску укрыться в казармах Тырговиштского гарнизона. — Роальд, как всегда, все знал. — Майор так клялся в верности, что уже через два дня Кондукатора схватили. Где пазл? Его спросили об этом много раз, но ни Кондукатор, ни его жена не знали, куда бежал Нику Друяну с этой странной игрушкой. Слушай, Кручинин, может, еще книжку напишешь. Может, я разрешу. К тому же, прокурор Джику Попа торопился. Он предъявил обвинение сразу по семнадцати пунктам. По любому из них Кондукатору светила «вышка». А по Румынии и сейчас ходят загадочные слухи о том, что Кондукатор почти успел заключить военный союз с высадившимися в Трансильвании инопланетянами.
— Ну да. Что тут такого?
Оказывается, пока мы с Врачом зверски издевались над богобоязненной и законопослушной компанией Рубика, не давали читать у костра интересную книгу, отстреливали палец слабоумному, жрали теплую водку под небогатую закусь, выловленную из чужого погреба, а, нажравшись, нагишом купались в реке, нравственно оскорбляя слабоумного, Роальд времени не терял. В душном городском маразме, в загаженном газами воздухе он пытался хоть как-то компенсировать отсутствие таких, как мы, энтузиастов-придурков. Архип Борисыч, объяснил он, почти десять лет провел в близком кругу Елены Чаушеску, даже руководил одним из хитроумным ответвлений охраны Особого отдела. Благодаря Ботанику на Лубянке своевременно получали отчеты о деятельности Нику Друяну. А фотка от Хоря и Калиныча, непринужденно ввернул Роальд, тоже попала в руки специалистов. Пока вы тут развлекались, заказчика взяли с поличным. Кручинин, помнишь квартиру в элитном доме? Ну да, синий «жигуленок», стильная блондинка. Непростая девушка. Она послала тебя на девятый этаж специально. Показать тебя поэту-степняку, мужу Осьмеркиной. Это он и заказал жену. Он всегда считал, что богатство должно принадлежать народу, тем более, нажитое его женой. Это же он представлял народ, потому и понаделал кучу долгов, про которые куртизанка-партизанка только подозревала. И еще он знал, что его жена встречается с кучей разных подозрительных мужиков, так что убийство запросто можно было списать на кого-то из этих придурков, например, на румына. Вот, Кручинин, посмотри, как разделались с куртизанкой-партизанкой. Роальд бросил на стол фотографию. О. Черт! Куртизанка-партизанка лежала лицом в изящном блюде старинного китайского фарфора. « Я ведь мещанка по папиной родне». Конечно, с этими фотками пришлось повозиться. Первым выстрелом (сымпровизированным на компьютере) Ларису Осьмеркину отбросило на спинку стула (густые потеки крови на стене), второй оказался смертельным.
— И это все ты, Шурка Воткин!
Я смиренно кивнул. Но, если честно, жалел.
Если честно, то я страшно жалел, что не могу еще раз подняться на девятый этаж в элитную квартиру примат-доцента. « Она здесь». Теперь я знал, как надо правильно произнести эти два слова. Теперь я знал, как надо правильно ухватить поэта-степняка за косичку, стянутую зеленой резинкой. У него, наверное, просторная кухня. У него, наверное, широкие мраморные подоконники, дорогой музыкальный центр, на овальном стильном столе — ваза с розами, алыми, как кровь куртизанки-партизанки. Я бы показал примат-доценту чудесную страшную фотку, а он, непременно процитировал бы что-то к случаю. « Чего желать? К чему стремиться? Мы все по своему велики. Есть постно-благостные лица, а есть — возвышенные лики»… Но, черт побери, инопланетяне в Трансильвании! Я не ослышался?
О грубости Роальда ходят легенды.
Он ткнул пальцем в большую сумку, стоявшую у дверей.
Продолжая стонать («Они увезли мой пазл…») Врач встал. Я помнил совсем про другую сумку (черную, спортивную), ожидающую нас на чердаке пустого пыльного домика. Нас не убили, не искалечили, не увезли вместе с бандитами, плевать нам на пазлы, на румынских инопланетян, даже на Великую Дакию от Вены до Черного моря, а может, и до Тихого океана. Сумка на чердаке здорово грела сердце. Архиповна не позвонила? Зато никто больше не бьет меня по голове ни бутылкой, ни полешком. Мысли о черной сумке действительно действовали на меня ободряюще.
— Он здесь! Мой пазл!
— Не твой, — покачал головой Роальд.
— Как это не мой? — длинные пальцы Врача любовно скользили по знакомым бортикам, касались темного вздрагивающего желе. — Я знаю. Я вожусь с ним много лет!
— Тот, твойпазл, в ФСБ. Правда, они там считают, что у них находится пазл румына.
— « Мефитический мясник». — Врач не верил. Он попросту не хотел верить: — Ты хочешь сказать, что таких пазлов, как мой, несколько?
— А где ты видел поле, на котором бы рос только один колосок?
— Нет, подожди, Роальд. Ты не торопись. Я, конечно, что-то такое подозревал, но куда в такую рань торопиться? Хочешь поговорить об этом? Таких пазлов действительно два? Они идентичны?
Роальд покачал головой.
Он не знал, как относиться к полученной им информации.
Если таких пазлов два, то теперь они оба находятся в России.
Один в ФСБ, другой у тебя, Леня. А Нику Друяну считал пазл чем-то вроде резервного контейнера с топливом для инопланетного корабля, может быть, потерпевшего когда-то катастрофу в горах Трансильвании. Он первый заметил, что темное желе не отражает солнечных лучей. Может, предположил он, пазл — даже не контейнер с инопланетным топливом, а каким-то необычным способом свернутое пространство-время? Заткнись, Кручинин, не сбивай меня с толку. Я сам плохо это понимаю. У Нику было несколько гипотез. Произнося слово свернутое, обычно имеют в виду нечто вроде шара, но в случае с загадочным пазлом, точнее, с двумя его абсолютно идентичными вариантами, все выглядит иначе. И ты заткнись, оборвал Роальд Врача. Я занимаюсь преступниками. Мне вообще наплевать на Нику Друяну, но он совершил ряд правонарушений. Он прятался в России как нелегал. Он подозревается в мошенничестве и в нескольких убийствах. Этим и интересен. В одном секретном отчете он намекал на то, что в коробке пазла может быть свернута целая Вселенной. Ну, не целая, так большая часть ее. Заткнитесь оба! Я только повторяю то, что узнал из секретных отчетов. У меня свои каналы получения нужной информации, поэтому заткнитесь и слушайте. Больше к этому вопросу я никогда не вернусь. Нику Друяну считал, что каким-то образом свернутое пространство-время можно активизировать. Он считал, что можно в миллионную долю секунды высвободить спрятанную в пазле неимоверную энергию, взорвать сразу миллионы звезд, а то и галактик. Кондукатору нравилась идея держать палец на такой кнопке. Опирался же Гитлер на тибетских монахов. Почему не поиграть в космическую бомбу? Помните, что раньше в мире было румынского? Правильно. Кроссовки «Ромика», ботинки «Инсулейт», автомобиль «Дачия», футбольная команда «Стяуа», блокбастер «Даки», Надя Команечи на брусьях. Кондукатор увидел шанс. А теперь появился шанс заставить весь мир заговорить по-румынски. Сажал я одного, отвлекся Роальд. У него дед был инопланетянином. Ни одного зуба и по-русски не понимал. В одном секретном отчете Нику Друяну, правда, предупреждал Кондукатора об опасности. Ну да, можно взорвать мир. Но ведь только вместе с собой. «А разве мы не смертны?» — написал на отчете Чаушеску. Одно время Нику Друяну вроде бы собирался через команду Фрэнка Дрейка оповестить весь мир о своем открытии. Но сперва ему запрещали, а потом Кондукатора и его жену расстреляли. А пазл исчез. Вместе с Нику Друяну. Доходит до вас? « Траяску Романиа маре!»
Ну, что инопланетяне.
На инопланетян мне тем более наплевать, грубо сказал Роальд.
— Я подозреваю, что Нику Друяну собирался поторговаться с правительствами.
Мы наклонились над пазлом. Нежные отсветы, затаенные полыхания. Архиповна, конечно, дура. Ей бы не в Австралии болтаться под руку с Бредом Каллерманом, а гулять по песчаному берегу искусственного моря, держась за руку писателя Кручинина. Дохлые лещи на берегу? Планктон цветет? Вода мутная? Зато если коробку наклонить, загадочное желе обвисает мягкой сексуальной складочкой… На левой груди Архиповны крошечное тату… На пыльном чердаке спортивная сумка… Мир прекрасен!.. Сквозь светящиеся облачка неясных туманностей смутно проглядывали силуэты звездных мышек… Они все так же обнюхивались… Но на этот раз как-то тревожно… Так мне вдруг показалось… В «Каталоге галактик» Воронцова-Вельяминова звездные мышки выглядели веселей…
— Роальд, — просипел Врач, — у тебя везде друзья.
— Даже не думай! — отвернулся Роальд. — Выбрось из головы.
— Нет, ты послушай, ты представь, — быстро заговорил Врач. — Однажды в казенных кабинетах сотрудники в погонах начнут ходить под неестественными углами, сидеть с каким-то ужасным наклоном, они же сразу допрут…
— Я думаю, так и должно быть.
— Нет, Роальд, ты не торопись, ты ведь хочешь поговорить об этом…
Врач медленно провел мизинцем по поверхности желе. Наверное, его укололо электрическим разрядом. Я ведь не спорю, нервно сказал он Роальду. Я ведь не спорю, когда ты говоришь, что науками и искусствами можно будет заняться только тогда, когда мы пересажаем всех преступников. Но когда, Роальд, ты начинаешь претендовать на значительные выводы…
Врач страдал.
« Эта трубка не простая а отнюдь клистирная».
Ты сам подумай, Роальд. Фрэнк Дрейк, человек из Корнеля, придумал изобразить на золотой пластинке символ атома водорода, излучающего радиоволны. Может, наивно, но его золотую пластинку отправили в космос на «Вояджере». Орбиты планет Солнечной системы, силуэт ракетного корабля, покидающего третью планету, — вдруг эти символы попадут в сферу внимания другогоразума! Нет, погоди, Роальд. Я сам не раз думал, есть ли смысл в таких посланиях? Если твой собственный мир не похож на другие, если ты не человек, не марсианин, не еще какое-то подобное существо, если ты, в отличие от нас, весь соткан из звезд и туманностей, если ты занимаешь во Вселенной чудовищное пространство, как эти вот звездные мышки в пазле, то как понять жалкую человеческую символику? Так ведь? Если ты мыслишь мегапарсеками и миллиардами лет, если ты фактически бессмертен, как дойдет до тебя тщета отдельной человеческой жизни?
— Сажал я одного…
— Нет, погоди, Роальд. Пораскинь мозгами. Я ведь многого не требую. Что может обратить на себя внимание существ,
— С Георгиу.
— С Флорианом? — опешил Ботаник.
— Ясный хрен, — горячо заговорил Врач. Он неудобно лежал на земле, чуть приподняв голову, разведя руки, как пловец, и бормотал: — Ну, ясный хрен, не с Ботвинником! Ты ствол на меня не наводи. Хочешь поговорить об этом? Я, правда, с Флорианом играл, он тогда в самом соку был, но очень уж любил ничьи. Хлебом его не корми, дай сделать красивую ничью. Я студентом был, — нагло объяснил Врач, — когда Георгиу приезжал на олимпиаду. Участвовал в сеансе одновременной игры. А у меня всегда свой стиль, — не удержался Врач. — Я резко выделялся. Даже ошибки по-своему делал. Георгиу это сразу оценил.
Как ни странно, Ботаник слушал.
Лицо вытянулось, в глазах теплился интерес.
Я страшно боялся, что Врач вот-вот пролетит на какой-нибудь неточности, но он был на чеку, извлекал из подвалов сознания все новые и новые подробности. «На мемориале Чигорина, помнишь, Георгиу подряд схватил шесть или семь половинок? — Врач легко переходил на ты, потом снова обращался к Ботанику с преувеличенным пиететом. — Еще бы одна, и Георгии вылетал из турнира. Помните? Но в очередной игре стоял против него Гас Рее».
Ботаник кивнул.
— А что Георгии сказал накануне игры?
— «Или партия будет результативная или пусть меня повесят на рее».
«Мулт, открой! Выйду, пасть порву, падла!» Крики в баньке усилились, наверное, они там сломали скамью, тяжело били ею в подпертую лиственничной колодой дверь. Но Архип Борисович этого не слышал. Имя румынского гроссмейстера загипнотизировало его. «Сами-то играли с Георгии?» — не отставал Врач.
Ботаник кивнул.
— Сколько партий?
— Три. Вместе ездили.
Ботаник не объяснил, куда они вместе ездили.
— И вы все три выиграли?
— Ты что!
— Проиграли?
— Это же, Флорина!
«Открой, Мулат» Открой, падла, глотку порву!»
— Да пальни ты по дверям, пусть они заткнутся, — страдальчески предложил Врач. — Вот расшумелись, поговорить не дают. В кои веки вспомнишь про шахматы, а они все норовят испортить.
Палить по дверям Ботаник не собирался, но и двери пока не торопился открывать. Нас это устраивало. «Открой, Мулт!» Темные тени играли на морщинистом лице старика. Сбитый с толку, он находился сейчас в каком-то в другом мире, может, в Румынии времен Кондукатора… Флориан Георгиу… Ганс Рее… Елена Чаушеску… Друг Нику… Сладкий ветер воспоминаний овевал седины Архипа Борисыча. Он даже покачал головой, наверное, не отказался бы от стаканчика анисовки. А Врач нашептывал: «Ты их не выпускай. Они опять все испортят». И осторожно запустил еще один пробный шар: «Ты, Архипыч, наверное, с самой Еленой Чаушеску играл? Говорят, умная была женщина, хотя родилась в заштатном городке. Кажется, Ленцуа, да? Там одни козы бегали. Я правильно запомнил? Хотите поговорить об этом? Помогала отцу продавать свечи, торговала семечками на вокзале. Простая девушка, да? А время пришло, возглавила Академию наук. Я считаю, это нормально. Так и должно быть. У нее-то выигрывали?
— Как можно?
— А почему нет?
— Перед ней даже Флориан ложился.
— Может, специально? — осторожно предположил Врач.
— Ты что! Она играла во всю! И дети у нее были от мужа.
Это было несколько неожиданное признание. Какая-то давняя обида все-таки плавала в смутной памяти Архипа Борисыча, он вдруг проговорился. Не мог, наверное, простить.
— Значит, врали про нее?
— Этот Маурер всегда врал.
— Какой Маурер? — тут же вцепился Врач. — Который был последним премьером при Чаушеску?
— Ну да. Он шкуру свою спасал, — мрачно покивал Ботаник. — Он тогда врал, как мог. Даже больше, чем Силвиу Брукан.
При всей энциклопедичности своих знаний Врач явно не знал, кто такой этот Брукан. Но интуицией владел гениально.
— Это он, что ли, заявил, что Елена неграмотная?
Ствол «барса» дрогнул и медленно поплыл в сторону Врача.
Неграмотная? Кто сказал? Силвиу? Не надо про Силвиу Брукана. Знаем мы этого Силвиу Брукана. И он, и Маурер — лжецы. Этим и кончат. А Елена — член ЦК. Она член Политбюро. « Подобно звезде, мерцающей подле другой на вековечной небесной тверди, стоит она рядом с Великим мужем и озирает очами победоносный путь Румынии». Что вы, крысы, можете знать об Елене? Барбу Петреску, ее родной брат, например, любил «Жигулевское». Понятно, отдельного производства. С Архипом Борисычем не раз пробовал новые поставки. Непременно с ним, с Архипом Борисычем. Плохо видел, но очков не носил. Считал, что не к лицу Первому секретарю столичного комитета РКП прятать от народа глаза. Доклады для него печатали специальным шрифтом. Объясняя это, Ботаник вдруг хитро прищурился:
— В какой руке?
— В правой, — догадался Врач.
«Не играй с ним», — вспомнил я.
Так в первый вечер предупреждала меня Наталья Николаевна.
Но сейчас я не мог подать Врачу никакого знака. Поэтому внимательно наблюдал за каждым, выжидал момент, когда можно будет броситься на старика. А он хитро улыбался, понимал что-то свое: «У тебя черные». Сильно хотел, оказывается, сгонять партию в шахматишки. Пусть вслепую, без доски. Экстрим его не пугал. Это мы, а не он находились под прицелом. И вот тоже интересно, на игру-то памяти ему вполне, оказывается, хватало. Меня не мог вспомнить, а на игру хватало. Да еще хитрил. Честно спросил: в какой руке, а Врач, ну, надо же, не угадал.
— Можно я перевернусь на спину?
— Зачем? — заподозрил плохое Ботаник. Даже поднял голову, будто в небе могли висеть шахматные подсказки.
— Так удобнее думать.
— E-два — e-четыре…
Я обалдел. Они, правда, начали партию.
— Пешка c-шесть…
– D-два — d-четыре…
Врач ответил ходом коня.
Даже моих небольших знаний хватило, чтобы понять: они разыгрывают защиту Каро-Канн. Позже Врач даже утверждал, что якобы они разыгрывали особо любимый Флорианом Георгиу вариант. Ну, не знаю. У меня сложилось впечатление, что Врач спешит как можно быстрей разменять фигуры. Он сипел, шипел, вздыхал страстно. Подминал листья, песок. Смотрел в звездное небо.
«Мулт, падла!»
Броситься на Ботаника никак не получалось.
Я приглядывался, а Ботаник блаженно улыбался.
Непонятно он улыбался. Возможно, мысленно он давно уже находился не в сибирском лесу, а в гостеприимном столичном доме своего старого друга Нику Друяну. Туда и Елена Чаушеску заглядывала. Она любила простые белые платья в горошек. А брат Елены любил «жигулевское». На Елену потом много грязи вылили, так я понял старика. А Елена этого никак не заслуживала. Росла обыкновенной живой девчонкой, хорошо работала на фармацевтической фабрике. Из активного молодняка выбилась в «королевы труда»…
56
«Мулт, открой!»— Конь берет на f-шесть…
«Мулт, падла, выйду — пасть порву!»
— Король е-два…
Грохнул выстрел.
В баньке взвизгнули.
Зря они там дергались.
Единственным авторитетом для Ботаника был румын.
Но Нику Друяну, звездного астронома, друга сердечного, рядом не было.
Вот если бы это он крикнул из баньки, все бы изменилось. Ботаник и минуты бы не потерял. Но Нику Друяну, друг сердечный, валялся в траве на той стороне реки под темной, им же описанной сосной.
— Длинная рокировка…
— Пешка g-пять…
В темноте зашуршали шаги.
Неуверенные шаги. Совсем неуверенные.
Знал я, знал прекрасно, что румын никак не мог выпутаться, ну никак не мог он выпутаться из капроновой петли, но сердце застучало с перебоями. Знал я, знал прекрасно, что этот седой усатый румын, даже если бы переплыл реку, не мог вот так старчески, так беспомощно, так неуверенно загребать листья ногами. Он подполз бы скрытно. Он порвал бы нас на куски…
Степаныч!
В стеганой телогрейке.
Морозило человека. Мятые шаровары, нечесаный волос.
Лисий нос, красный от возлияний. Как безумного мотыля, влекло Степаныча на яркий электрический свет. «Кто такие?» — прижал он руку к сердцу.
— Пленные, — не совсем понятно ответил Ботаник.
— Как пленные? Война началась?
Ботаник неохотно кивнул. Что-то ему во всем этом не нравилось.
Вечер. Любимые шахматы. Все лишние в бане на помывке. Степаныч не вовремя подвалил. Это ломало уже полюбившийся Ботанику порядок.
— Ключи потерял от погреба…
— Да сбей ты этот замок.
— Он новый…
— Тогда терпи.
«Мулт, падла, глотку порвем!»
Услышав такое, Степаныч замер.
Сперва он не поверил. Это в баньке орут? Не любят мыться?
— Ну да, — сказал Ботаник, облизнув губы.
— Это что, получается, и в баньке пленные?
— Ну да, — мелко покивал Ботаник.
— Да зачем нам столько?
— Будут картошку тебе копать.
— Да какая картошка? Выкопали уже.
— В последний раз, что ли? Будут еще, Степаныч, хорошие урожаи, — подал голос Врач. — Хочешь поговорить об этом?
— Нет, не хочу, — обескуражено ответил старик.
— И еще, Степаныч, ты не торопись. Война есть война. В погребе тоже пленные.
Хранитель Дома колхозника удрученно покачал головой. Вопли и брань, доносящиеся из баньки, ему не нравилась. Лежащие в траве люди ему не нравились. Он совершенно не хотел возиться с пленными. Собственно, и не собирался. Зачем ему какие-то неизвестные пленные? Это свободная территория. Мало ли что колхозников сейчас нет, Дом-то колхозника существует. И карабин в руках Архипа Борисыча не нравился Степанычу. Что такое в самом деле? На часок уснул, а ключи исчезли. Еще на часок уснул, а тут война, пленные.
— Тата!
Мы дружно повернули головы.
Из-за темной сосны выступил голый человек.
Меня мгновенно пробрало морозом. Кажется, я здорово недооценил румына. Нику Друяну всегда, наверное, недооценивали. Вид у него был неважнецкий, запястья ободраны в кровь, лицо исцарапано, но это был он.
— Брось карабин, тата!
Бросить карабин? Ботаник оглянулся.
Почему Нику голый? Если купается, то зачем ему карабин?
Ну, пленные — это понятно. Так, наверное, подумал Ботаник. И Степаныч — это тоже понятно. Старик пьет и пьет, нет ему никакого угомона. Но почему Нику голый? Почему друг сердечный в синяках, запястья ободраны? Архип Борисыч никак не мог связать концы с концами. Зачем Нику карабин, если он сейчас, наверное, снова полезет в реку? Или в баню. Весь голый… Кожа блестит… Бросить ему карабин?… А как тогда пленные?…
«Мулт, открой, падла!»
Первым не выдержал Степаныч.
— Молчать! — заорал он. — Всем предъявить путевки!
Зря он заорал. Рука Ботаника дрогнула, грохнул выстрел.
Каким-то диковинным прыжком Врач сбил Ботаника с ног, а я, перехватив карабин, уже вел оптикой по краю поляны. Вот попали, блин! Мне было не по себе, колотил озноб. Слон берет на g-семь.Вялая листва. Сломанная ветка. Пенек, поросший то ли опятами, то ли поганками. Ночной неясный мир, в котором мы только суету разводили. Броуновское движение, блин. Седые бороды лишайников, брошенная бутылка. Как без нее? Где вы видели лес, в котором бы не валялись бутылки?
— Лежать!
Но румын уже ничего не слышал.
Когда я приблизился, он лежал на спине, неестественно подвернув под себя левую ногу. Я осторожно наклонился. Я его боялся. На его серых губах запеклась кровь. Я действительно боялся румына. Не отводил ствол. Не знаю, смог бы выстрелить или нет, но не отводил. Почувствовав меня, он облегченно выдохнул: « Тотул е бине, тата… Меня убили…» В его горле нехорошо заклокотало. « Мулцумеск…» Голос упал. Наверное, он принимал меня за Ботаника. « Тата…» Улыбка на мгновение осветила усатое красивое лицо. « Е импосибил, тата… Пэкат кэ сантымплат…» Потом голое плечо передернула судорога.« Ла реведере…»
Глава одиннадцатая. «Мефитический мясник…»
57
Стучал дятел.Роальд сидел за столом.
Солнце золотило траву, примятую колесами эфэсбэшных джипов.
« Во ржи, что так была густа…» Уютно поскрипывали сосны. Так же уютно покряхтывали бревенчатые стены. Архиповна, конечно, не позвонила. Рубика увезли. И слабоумного, и татарина, и депрессивного принца. Даже Степаныча и пазл. «Они мой пазл увезли». Врач повторял это так монотонно, что Роальд не выдержал:
— По сравнению с тем, что вы тут наделали…
— А что мы тут наделали? — с интересом протер я глаза.
— Татарин клянется, что вы специально сунули его в сырой холодный погреб, а у него тюремный туберкулез, — грубо напомнил Роальд. — Слабоумный клянется, что вы ему отстрелили палец, а у него их не так уж много, два отбили еще в какой-то драке, не гнутся. Ты, Кручинин, будто бы держал слабоумного, а Леня стрелял. А Рубик клянется, что вы напали на них, когда они, наконец, раскрыли у костра интересную книгу.
— Как называется?
— И не рассчитывай! Не твоя.
— А румын?
— Что румын?
— В чем клянется румын?
— Румын уже ни в чем не клянется.
Я понял. Кивнул. Земля пухом Нику Друяну.
— А Ботаник? — выглянул я в распахнутое окно.
— Архип Борисыч в госпитале. ФСБ ценит своих сотрудников. Даже бывших. И теща там же. Ладно, ладно, будущая теща! Все равно твоя, не злись. Заладили «ботаник, ботаник!», у этого «ботаника» тридцать лет безупречной службы.
— Они увезли мой пазл… Они увезли мой пазл…
— Да брось ты, — сказал я Врачу, вспомнив о черной спортивной сумке, заброшенной на чердак домика. Сумка это здорово грела мне сердце. — Ты зачем врал Рубику, что у твоего деда был такой же пазл?
— Они увезли его…
Роальд дружит с самыми авторитетными конторами.
Роальд знает людей, про которых мы никогда не слышали.
— Все равно эта игрушка не может принадлежать только тебе, — грубо объяснил он Врачу. — Пока совсем не свихнулся, прими как данность. — Похоже, они понимали друг друга. Это мне Роальд не доверяет силовых операций, разбора сложных дел. Мне годятся Хорь и Калиныч, румын — это уже другой порядок. — На пазле многие поломали зубы. Даже этот Нику Друяну. — Походило на то, что Роальд опять скрывал от меня какие-то важные вещи. — В специально созданном отделе Нику Друяну проделывал с пазлом самые невозможные вещи. Совал под паровой пресс, травил кислотами, облучал. Хотя, на мой взгляд, если речь идет об особом мире, — они знали что-то такое, о чем я даже не догадывался, — совсем необязательно подвергать его таким мощным воздействиям. Чтобы установить контакт с муравьями, совсем не обязательно поливать муравейник расплавленной серой.
— Они увезли мой пазл…
— Сажал я одного…
Роальд вдруг разговорился.
— Смотри, как складывается. Кондукатора расстреляли, Елены Чаушеску нет, старик застрелил Нику Друяну. И генерал Василе Милю застрелился. Не случись этого, мы, может, сейчас разговаривали бы по-румынски.
— Мы же не в Латвии, — не совсем удачно заметил я.
— Вот именно. Генерал Василе Милю оставил Кондукатора без защиты. Пришлось бежать в летнюю резиденцию. Кажется, в Снагове. Был там такой майор Ион Мареш. Это он предложил Чаушеску укрыться в казармах Тырговиштского гарнизона. — Роальд, как всегда, все знал. — Майор так клялся в верности, что уже через два дня Кондукатора схватили. Где пазл? Его спросили об этом много раз, но ни Кондукатор, ни его жена не знали, куда бежал Нику Друяну с этой странной игрушкой. Слушай, Кручинин, может, еще книжку напишешь. Может, я разрешу. К тому же, прокурор Джику Попа торопился. Он предъявил обвинение сразу по семнадцати пунктам. По любому из них Кондукатору светила «вышка». А по Румынии и сейчас ходят загадочные слухи о том, что Кондукатор почти успел заключить военный союз с высадившимися в Трансильвании инопланетянами.
58
— Инопланетянами?— Ну да. Что тут такого?
Оказывается, пока мы с Врачом зверски издевались над богобоязненной и законопослушной компанией Рубика, не давали читать у костра интересную книгу, отстреливали палец слабоумному, жрали теплую водку под небогатую закусь, выловленную из чужого погреба, а, нажравшись, нагишом купались в реке, нравственно оскорбляя слабоумного, Роальд времени не терял. В душном городском маразме, в загаженном газами воздухе он пытался хоть как-то компенсировать отсутствие таких, как мы, энтузиастов-придурков. Архип Борисыч, объяснил он, почти десять лет провел в близком кругу Елены Чаушеску, даже руководил одним из хитроумным ответвлений охраны Особого отдела. Благодаря Ботанику на Лубянке своевременно получали отчеты о деятельности Нику Друяну. А фотка от Хоря и Калиныча, непринужденно ввернул Роальд, тоже попала в руки специалистов. Пока вы тут развлекались, заказчика взяли с поличным. Кручинин, помнишь квартиру в элитном доме? Ну да, синий «жигуленок», стильная блондинка. Непростая девушка. Она послала тебя на девятый этаж специально. Показать тебя поэту-степняку, мужу Осьмеркиной. Это он и заказал жену. Он всегда считал, что богатство должно принадлежать народу, тем более, нажитое его женой. Это же он представлял народ, потому и понаделал кучу долгов, про которые куртизанка-партизанка только подозревала. И еще он знал, что его жена встречается с кучей разных подозрительных мужиков, так что убийство запросто можно было списать на кого-то из этих придурков, например, на румына. Вот, Кручинин, посмотри, как разделались с куртизанкой-партизанкой. Роальд бросил на стол фотографию. О. Черт! Куртизанка-партизанка лежала лицом в изящном блюде старинного китайского фарфора. « Я ведь мещанка по папиной родне». Конечно, с этими фотками пришлось повозиться. Первым выстрелом (сымпровизированным на компьютере) Ларису Осьмеркину отбросило на спинку стула (густые потеки крови на стене), второй оказался смертельным.
— И это все ты, Шурка Воткин!
Я смиренно кивнул. Но, если честно, жалел.
Если честно, то я страшно жалел, что не могу еще раз подняться на девятый этаж в элитную квартиру примат-доцента. « Она здесь». Теперь я знал, как надо правильно произнести эти два слова. Теперь я знал, как надо правильно ухватить поэта-степняка за косичку, стянутую зеленой резинкой. У него, наверное, просторная кухня. У него, наверное, широкие мраморные подоконники, дорогой музыкальный центр, на овальном стильном столе — ваза с розами, алыми, как кровь куртизанки-партизанки. Я бы показал примат-доценту чудесную страшную фотку, а он, непременно процитировал бы что-то к случаю. « Чего желать? К чему стремиться? Мы все по своему велики. Есть постно-благостные лица, а есть — возвышенные лики»… Но, черт побери, инопланетяне в Трансильвании! Я не ослышался?
О грубости Роальда ходят легенды.
Он ткнул пальцем в большую сумку, стоявшую у дверей.
Продолжая стонать («Они увезли мой пазл…») Врач встал. Я помнил совсем про другую сумку (черную, спортивную), ожидающую нас на чердаке пустого пыльного домика. Нас не убили, не искалечили, не увезли вместе с бандитами, плевать нам на пазлы, на румынских инопланетян, даже на Великую Дакию от Вены до Черного моря, а может, и до Тихого океана. Сумка на чердаке здорово грела сердце. Архиповна не позвонила? Зато никто больше не бьет меня по голове ни бутылкой, ни полешком. Мысли о черной сумке действительно действовали на меня ободряюще.
— Он здесь! Мой пазл!
— Не твой, — покачал головой Роальд.
— Как это не мой? — длинные пальцы Врача любовно скользили по знакомым бортикам, касались темного вздрагивающего желе. — Я знаю. Я вожусь с ним много лет!
— Тот, твойпазл, в ФСБ. Правда, они там считают, что у них находится пазл румына.
— « Мефитический мясник». — Врач не верил. Он попросту не хотел верить: — Ты хочешь сказать, что таких пазлов, как мой, несколько?
— А где ты видел поле, на котором бы рос только один колосок?
— Нет, подожди, Роальд. Ты не торопись. Я, конечно, что-то такое подозревал, но куда в такую рань торопиться? Хочешь поговорить об этом? Таких пазлов действительно два? Они идентичны?
Роальд покачал головой.
Он не знал, как относиться к полученной им информации.
Если таких пазлов два, то теперь они оба находятся в России.
Один в ФСБ, другой у тебя, Леня. А Нику Друяну считал пазл чем-то вроде резервного контейнера с топливом для инопланетного корабля, может быть, потерпевшего когда-то катастрофу в горах Трансильвании. Он первый заметил, что темное желе не отражает солнечных лучей. Может, предположил он, пазл — даже не контейнер с инопланетным топливом, а каким-то необычным способом свернутое пространство-время? Заткнись, Кручинин, не сбивай меня с толку. Я сам плохо это понимаю. У Нику было несколько гипотез. Произнося слово свернутое, обычно имеют в виду нечто вроде шара, но в случае с загадочным пазлом, точнее, с двумя его абсолютно идентичными вариантами, все выглядит иначе. И ты заткнись, оборвал Роальд Врача. Я занимаюсь преступниками. Мне вообще наплевать на Нику Друяну, но он совершил ряд правонарушений. Он прятался в России как нелегал. Он подозревается в мошенничестве и в нескольких убийствах. Этим и интересен. В одном секретном отчете он намекал на то, что в коробке пазла может быть свернута целая Вселенной. Ну, не целая, так большая часть ее. Заткнитесь оба! Я только повторяю то, что узнал из секретных отчетов. У меня свои каналы получения нужной информации, поэтому заткнитесь и слушайте. Больше к этому вопросу я никогда не вернусь. Нику Друяну считал, что каким-то образом свернутое пространство-время можно активизировать. Он считал, что можно в миллионную долю секунды высвободить спрятанную в пазле неимоверную энергию, взорвать сразу миллионы звезд, а то и галактик. Кондукатору нравилась идея держать палец на такой кнопке. Опирался же Гитлер на тибетских монахов. Почему не поиграть в космическую бомбу? Помните, что раньше в мире было румынского? Правильно. Кроссовки «Ромика», ботинки «Инсулейт», автомобиль «Дачия», футбольная команда «Стяуа», блокбастер «Даки», Надя Команечи на брусьях. Кондукатор увидел шанс. А теперь появился шанс заставить весь мир заговорить по-румынски. Сажал я одного, отвлекся Роальд. У него дед был инопланетянином. Ни одного зуба и по-русски не понимал. В одном секретном отчете Нику Друяну, правда, предупреждал Кондукатора об опасности. Ну да, можно взорвать мир. Но ведь только вместе с собой. «А разве мы не смертны?» — написал на отчете Чаушеску. Одно время Нику Друяну вроде бы собирался через команду Фрэнка Дрейка оповестить весь мир о своем открытии. Но сперва ему запрещали, а потом Кондукатора и его жену расстреляли. А пазл исчез. Вместе с Нику Друяну. Доходит до вас? « Траяску Романиа маре!»
59
А инопланетяне?Ну, что инопланетяне.
На инопланетян мне тем более наплевать, грубо сказал Роальд.
— Я подозреваю, что Нику Друяну собирался поторговаться с правительствами.
Мы наклонились над пазлом. Нежные отсветы, затаенные полыхания. Архиповна, конечно, дура. Ей бы не в Австралии болтаться под руку с Бредом Каллерманом, а гулять по песчаному берегу искусственного моря, держась за руку писателя Кручинина. Дохлые лещи на берегу? Планктон цветет? Вода мутная? Зато если коробку наклонить, загадочное желе обвисает мягкой сексуальной складочкой… На левой груди Архиповны крошечное тату… На пыльном чердаке спортивная сумка… Мир прекрасен!.. Сквозь светящиеся облачка неясных туманностей смутно проглядывали силуэты звездных мышек… Они все так же обнюхивались… Но на этот раз как-то тревожно… Так мне вдруг показалось… В «Каталоге галактик» Воронцова-Вельяминова звездные мышки выглядели веселей…
— Роальд, — просипел Врач, — у тебя везде друзья.
— Даже не думай! — отвернулся Роальд. — Выбрось из головы.
— Нет, ты послушай, ты представь, — быстро заговорил Врач. — Однажды в казенных кабинетах сотрудники в погонах начнут ходить под неестественными углами, сидеть с каким-то ужасным наклоном, они же сразу допрут…
— Я думаю, так и должно быть.
— Нет, Роальд, ты не торопись, ты ведь хочешь поговорить об этом…
Врач медленно провел мизинцем по поверхности желе. Наверное, его укололо электрическим разрядом. Я ведь не спорю, нервно сказал он Роальду. Я ведь не спорю, когда ты говоришь, что науками и искусствами можно будет заняться только тогда, когда мы пересажаем всех преступников. Но когда, Роальд, ты начинаешь претендовать на значительные выводы…
Врач страдал.
« Эта трубка не простая а отнюдь клистирная».
Ты сам подумай, Роальд. Фрэнк Дрейк, человек из Корнеля, придумал изобразить на золотой пластинке символ атома водорода, излучающего радиоволны. Может, наивно, но его золотую пластинку отправили в космос на «Вояджере». Орбиты планет Солнечной системы, силуэт ракетного корабля, покидающего третью планету, — вдруг эти символы попадут в сферу внимания другогоразума! Нет, погоди, Роальд. Я сам не раз думал, есть ли смысл в таких посланиях? Если твой собственный мир не похож на другие, если ты не человек, не марсианин, не еще какое-то подобное существо, если ты, в отличие от нас, весь соткан из звезд и туманностей, если ты занимаешь во Вселенной чудовищное пространство, как эти вот звездные мышки в пазле, то как понять жалкую человеческую символику? Так ведь? Если ты мыслишь мегапарсеками и миллиардами лет, если ты фактически бессмертен, как дойдет до тебя тщета отдельной человеческой жизни?
— Сажал я одного…
— Нет, погоди, Роальд. Пораскинь мозгами. Я ведь многого не требую. Что может обратить на себя внимание существ,