— Хорошо. Он сказал мне, что собирается внести кое-какие изменения, но не очень занят, и зайдет сегодня днем. Мы договорились провести вместе почти полдня, так что, похоже, он близок к финишу.
Джим усердно трудился три года, по ночам и уик-эндам, и то, что удалось оторвать его от пишущей машинки хотя бы на воскресенье, было достаточным поводом для праздника.
Телефон Уэйда зазвонил. Он с минуту слушал, затем протянул мне трубку. Джексон, судмедэксперт, сообщил мне, что ему не удалось идентифицировать то, что было в кофе, но добавил:
— Что бы это ни было, оно бы тебя не убило, Шелл. Какой-то вид наркотика. Он должен был вырубить тебя на день. Мы дали немного мыши и морской свинке. Мышь сдохла, но свинка просто заснула. Никакого вреда для организма не нанесено.
Я поблагодарил Джексона и повесил трубку. Дело становилось все непонятнее.
Все заняло не больше чем пару секунд, но их оказалось вполне достаточно. Я открыл дверь и увидел за ней парня, который направлял странно выглядящий пистолет в мою голову, рефлексивно я развернулся боком к двери.
Раздался приглушенный звук, но револьвер уже дергался у меня в руке. Я не осознавал, что поднимаю руку и нажимаю курок, но увидел, как парня отбросило, услышал удары пуль в плоть, когда они попадали ему в грудь. Я разрядил в него весь барабан.
Захлопали двери, люди выбегали в коридор, кричали женщины. Я стоял над трупом, дыша так, как будто пробежал милю. Пистолет лежал рядом с ним, и я его поднял. На дуло был присобачен самодельный глушитель — перфорированная металлическая трубка, набитая хлопковой тканью. Тут я ощутил жалящую боль в шее, дотронулся до нее рукой и увидел кровь. Кто бы ни отправил этого парня за мной, на этот раз они не пытались меня просто усыпить.
На мой звонок в дверь никто не ответил. Дверь была незаперта и я вошел. Джим лежал в кровати, накрытый одеялом почти до груди, его рот был приоткрыт.
Я усмехнулся, встал рядом с кроватью, взял его за плечо и потряс.
— Вставай, ты, ленивый...
Я отдернул руку. Человеческая кожа не может быть такой холодной, по крайней мере, не у живых. В горле у меня пересохло.
— О, господи, — произнес я. — Нет, Джим...
Мне доводилось видеть много покойников, но я вышел из дома и простоял снаружи почти десять минут, прежде чем смог вернуться в спальню. Затем я внимательно все осмотрел. На маленьком ночном столике возле кровати Джима лежал пистолет, полностью заряженный. Он всегда держал его под рукой, но воспользоваться, когда пришло время, не сумел. Я посмотрел на маленький 32-й, легко уместившийся в моей ладони, и положил его в карман. Я сумею им воспользоваться.
В шкафу были кой-какие предметы женской одежды, но я опознал их, как принадлежащие невесте Джима, привлекательной рыжеволосой девушке по имени Гэйл Винтер. Они были помолвлены уже год. Гэйл прекрасно подходила Джиму. Она набирала для него чистовой вариант книги, готовила кофе, окружала любовью и заботой. Гэйл терпеливо ожидала свадьбы, но у Джима были другие приоритеты — свадьба должна была состояться только после выхода его книги в печать. У него были свои мотивы, не такие как у обычного автора. Джим был не просто бывшим репортером, он был еще и бывшим коммунистом. Вот так-то.
За годы до нашего знакомства, Джим работал репортером в одном из нью-йоркских ежедневников, тогда-то он и вступил в партию. Он был умный, трудолюбивый, с хорошо подвешенным языком, и его ячейка состояла из других репортеров, писателей, даже парочки радиокомментаторов. Они были сведущи в искусстве лжи, манипулирования словами и фактами, легко могли сделать черным серым, а иногда, когда все лжецы работали вместе, черное — белым.
Джим быстро делал карьеру в партии, а еще быстрее — писательскую. Приятели-коммунисты поддерживали его, хвалили его публикации, и когда он написал свою первую книгу, прокоммунистический роман, партийная клика рукоплескала и обеспечила ему солидные продажи.
Джим порвал с партией в 1945, сразу после разоблачений Дуклоса, подвергся стандартной обструкции, пошел в ФБР и предстал перед комитетом Конгресса. Теперь уже Джеймс Брэндон, который был белым, в одночасье стал черным. Следуя отработанной модели, его исключили из профсоюза, уволили с работы; он перебрался на побережье и начал писать свои, как он шутливо выражался, «разоблачения». В действительности же, он не шутил.
Книга рассказывала о мощной пропагандистской машине в Соединенных Штатах, в особенности о большом числе коммунистов в издательской индустрии. Упоминалась и его личная история, но в целом это было фундаментальное исследование, с указанием имен, дат, мест, цитатами из документов Конгресса и партийной литературы. Как говорил Джим, это будет серьезным ударом по промывателям мозгов.
А теперь Джим Брэндон был мертв, а его книга пропала. Возможно, здесь и нет никакой связи.
Он сказал, обращаясь ко мне:
— Он выпил немного, но смерть наступила в результате сердечной недостаточности — проще говоря, сердце просто отказало.
Он сморщил губы, нахмурившись. Я был ошеломлен. Мне даже в голову не приходило, что Джим мог умереть от естественных причин.
Но помощник коронера продолжал:
— Чрезвычайно тонкая игла была введена сквозь левый сосок, между ребрами, прямо в сердечную мышцу. Он получил крупную дозу дигиталиса, вот поэтому и отказало сердце. — Он покачал головой, все еще хмурясь: — Мы бы не обнаружили это, по крайней мере, не так скоро, но у нас уже имеется пара других, убитых таким же образом.
Надолго установилась тишина. Затем я спросил:
— Пара других? Кто они?
Он указал на Эймоса:
— Он может вам об этом рассказать.
Лицо Уэйда выглядело изможденным.
— Оба были местные комми, — произнес он спокойно. — Предположительно, у них возникли кое-какие проблемы с партией. — Он замолчал, нахмурился, затем неожиданно щелкнул пальцами и резко развернулся на пятках. — Пройдем в мой офис, Шелл.
Мы вернулись в здание суда. У Эймоса ушло пятнадцать минут, чтобы найти, что он хотел, затем он ухмыльнулся мне:
— Рост шести футов два дюйма, шрамы от прыщей... — Он продолжил, дав мне подробное описание человека, которого я застрелил.
Затем позвонил в комнату детективов и в Отдел по расследованию убийств. Вскоре посыльный принес глянцевый фотоснимок. Эймос взглянул на него и протянул мне:
— Отто Реймс.
— Тот самый парень. Еще один комми?
Он кивнул:
— Его описание выглядело знакомым, но только после того, что произошло с Джимом, меня осенило. Отто задерживался по обвинению в мошенничестве, организации демонстраций, парада по случаю Первомая, распространение коммунистических листовок и т. д. — Он криво усмехнулся.
— Да уж, — сказал я. — Эймос, я не нашел рукописи Джима в доме. Он говорил мне, что кроме меня только ты и Гэйл видели ее. Не вспомнишь что-нибудь, что могло бы оказаться важным для расследования дела?
— Конечно, я бы с радостью. Но я видел всего лишь отдельные отрывки, Шелл. Не припомню ничего особенного.
— Какой-то ненормальный способ убийства. Особенно трех человек.
— Возможно, он использовался в трех случаях — трех, о которых нам известно — потому что мы не выносили историю за пределы департамента. Может быть, убийцы думают, что смерти сошли за естественные — а так почти и получилось.
Я выругался.
— Как, черт подери, можно воткнуть иглу шприца в грудь человека, чтоб не осталось следов борьбы? Он ведь должен был бороться, попытаться поднять шум. Разве что перед этим подсыпать ему наркотик... — Я замер, похолодев. — Подсыпать ему наркотик, — повторил я. — В спиртное. Или в кофе.
Где-то на страницах рукописи Джима должен быть ответ. Я вспоминал все, что мне известно об этой книге, наши с ним беседы, размышлял о самом Джиме. И, конечно, о партии.
Однажды ночью, примерно два года назад, он впервые признался мне, что был коммунистом. Была зима, за окном мело, в камине потрескивали поленья. Джим был необыкновенно возбужден, не мог усидеть на месте, метался из угла в угол. Мы пили пиво из банок, и он как рассказывал мне, как вступал в партию, работал в ячейке, и наконец порвал со всем этим.
Он нервно взъерошил свои густые черные волосы.
— Я порвал с ними после разоблачений Дуклоса. Господи, ты бы видел этих товарищей, бегающих кругами, как цыплята без голов. Из Москвы не пришло никаких инструкций, и никто, включая меня, не знал, что делать. Еще примерно полгода и колебался, потом притворялся, а затем порвал со всем этим.
Он пожал плечами.
— Люди входят в партию и выходят из нее. Люди могут заболеть, но не обязательно ведь они умирают. Некоторые из нас выздоравливают. Вот почему товарищи ненавидят бывших коммунистов, Шелл, потому что мы эксперты по этой болезни. Вот почему они нас убивают, — он долго молчал, прежде чем добавить: — Тем или иным способом.
Возможно, Джим ожидал того, что произойдет. Возможно. Но только однажды я видел его более-менее испуганным — когда он поручил мне провести одно расследование, из-за чего мне и пришлось на днях смотаться в Бостон.
Он говорил о книге:
— Если я скажу, все что знаю, разверзнется ад, Шелл. Если ты напишешь книгу, в которой обвиняешь издательский мир, то тяжело будет найти того, кто согласится это напечатать. Я почти отчаялся найти издателя, когда подвернулся Барни Гудман, причем прямо здесь, в Лос-Анджелесе. Барни молодец, бесстрашный мужик, а ведь нам придется отвечать по крайней мере на полдюжины обвинений в клевете.
Барни Гудман был главой небольшого издательства в Лос-Анджелесе. Кроме того, он активно участвовал в местной политической жизни, будучи талантливым оратором, частенько за последний год появлялся в различных телепередачах. Ему было всего лишь около тридцати восьми лет, но уже поговаривали, что на следующих выборах он собирается баллотироваться в Сенат Соединенных Штатов.
Я спросил:
— Барни видел рукопись?
— Нет. Только Эймос и Гэйл. Ну и ты, конечно. Но я рассказал Барни, в чем суть, чтобы он был в курсе, чего ожидать. Это его не испугало. — Он улыбнулся. — Но он наш будущий сенатор — побольше бы нам таких.
— О'кей, я проголосую за него. И если вдруг я решусь написать мемуары, то отошлю их Барни.
Джим вышел принести еще пива, и вероятно, пока он был в кухне, его посетили еще кое-какие мысли, потому что вернулся он еще более мрачный, хоть уже и не такой возбужденный.
— Есть еще кое-что... — он замолчал почти на минуту. — Шелл, помнишь, я рассказывал тебе о той ячейке, в которой я состоял?
— Конечно.
— В группе был парень по имени Льюис Толлман, теперь бы ему было около сорока пяти, очень энергичный, умный, готов был работать на партию круглыми сутками. Ходил слух, что его готовят для больших дел. Кажется, он был из тех редких парней, у кого никогда не снимали отпечатки пальцев. Но после автокатастрофы он с серьезными травмами попал в больницу. Фишка в том, что больше никто из нас про него ничего не слышал. Я полагал, что он умер. Это важный эпизод книги.
Он отпил пива.
— У него была искалеченная рука, все пальцы сжаты в кулак, что-то с нервами или мышцами. Иногда, когда он волновался, он наставлял это кулак на тебя с торчащим мизинцем, единственным пальцем, которым он мог шевелить. Одна из тех вещей, которые не забываются. Короче, на днях я разговаривал с одним человеком, и когда он разволновался, то поднял кулак и направил мизинец на меня.
— Тот самый парень?
— Нет, в том-то все и дело. Абсолютно не похож на Льюиса. И с рукой все в порядке. Я полагаю, что человек может излечить руку, но от тридцатилетней привычки избавиться трудно. — Он помолчал. — ФБР случалось задерживать нескольких товарищей, которые не подходили под имеющиеся в картотеке описания — потому что сделали себе пластические операции. Они ушли в подполье с новыми лицами, новым прошлым, ни имея ничего общего с партией — до тех пор, пока они не потребуются для чего-то большого. И естественно, до тех пор они были вне подозрений.
В заключение, Джим захотел узнать наверняка про Льюиса Толлмана. Я прилетел в Бостон два дня спустя, на автобусе добрался до маленького городка, где находилась клиника «Мерриман». Джим снабдил меня всей необходимой информацией из своего досье касательно автокатастрофы, так что я не думал, что потрачу много времени в клинике.
Уже через полчаса секретарь держал в руках нужную карточку.
— Верно, был у нас в то время пациент с искалеченной рукой, подходящий под это описание. Однако он попал сюда не в результате автокатастрофы. И записан не как Льюис Толлман.
— А как он записан у вас? И с чем он сюда попал?
Он посмотрел в карточку:
— Мистер Артур Харрис. Пациент доктора Зерека. Доктор Зерек наш пластический хирург.
— Могу я поговорить с доктором Зереком?
Он покачал головой:
— Увы, сэр. Доктор Зерек умер несколько лет назад. Плохое сердце.
— Сердечный приступ? А когда именно это случилось?
— А почему... подождите секунду. — Он принес из другой комнаты журнал, полистал и нашел дату. Затем опасливо посмотрел по сторонам. — Странно, что вы спросили. Он умер меньше, чем через месяц после выписки мистера Харриса.
— Действительно, это странно.
На следующий день я вернулся в Лос-Анджелес. Когда я рассказал Джиму, что удалось выяснить, его лицо побелело. Он нервно облизнул сухие губы.
— Так оно и есть. Придется кое-что поменять... — Он помолчал. — Боже, я и представить не мог... Только не его...
Вот и все, что он сказал. Мы договорились провести вместе воскресенье, сегодняшний день — а теперь он был мертв. Если он успел внести какие-либо изменения в книгу, то я хотел знать, что именно. Возможно, Гэйл знает, она ведь все набирала.
С трудом выговаривая слова, она ответила на мой вопрос:
— В этой книге рассказывается много о чем, Шелл. Много имен, досье, истории про коммунистов, занимающих влиятельные должности и тому подобное.
— Не помнишь ничего такого, что могло бы объяснить...
Она всхлипнула.
— Нет. У меня в голове все перемешалось, Шелл. Я никогда не набирала за раз больше чем несколько последовательных страниц. Что-то из середины, затем из конца, потом из начала... Я не знаю, все так перемешалось...
— Не помнишь имя Льюис Толлман?
— Звучит знакомо, но... нет.
Я посмотрел на ее брата.
— Фред, Джим когда-нибудь упоминал...
Он прервал меня, покачав головой:
— Я ничего не знаю об этих вещах. Да и не хочу ничего знать.
Я повернулся к Гэйл.
— А рукопись случайно, не у тебя?
— Нет, я набрала чистовик и вместе с копиями все отдала ему прошлой ночью.
— Ладно, книга хотя бы закончена, как ты считаешь?
Она прикусила губу.
— Да. Завершена. Я... никогда не забуду, что он сказал. Я отдала ему последние десять страниц, он крепко обнял меня и поцеловал. Все страницы смялись. — Две большие слезы скатились по ее щекам. — Джим выглядел таким счастливым. Он сказал: «Любимая, теперь все. Ч...что ты скажешь, если мы поженимся?» — Она зарыдала, опустила голову и закрыла лицо ладонями, плечи вздрагивали. Фред положил руку ей на плечо. Я поднялся и вышел.
Он крепко пожал мне руку и одарил своей мальчишеской улыбкой.
— Рад вас видеть, мистер Скотт. Вы первый частный сыщик, с которым я знаком. Надеюсь, ваше расследование не касается меня?
— Нет. Я здесь, чтобы узнать, не передавал ли вам еще Джим Брэндон свою рукопись.
Мы прошли в маленькую обшитую панелями комнату и он указал мне на одно из двух, стоящих рядом, глубоких кожаных кресел. Когда мы уселись, он весело ответил:
— Еще нет, но я ожидаю, что вскоре ее получу. Возможно, завтра-послезавтра.
— Джим мертв, — сказал я. — И рукопись куда-то пропала. Я надеялся, что он уже передал...
Гудман вскочил на ноги и уставился на меня:
— Мертв? Как, не может быть... Он... рукопись пропала? Что вы имеете ввиду?
Мне показалось, что он чересчур уж шокирован, но возможно он слишком опечалился смертью Джима. Я сказал:
— Просто, она до сих пор не найдена.
— Должно быть, он ее где-то спрятал. Вы ведь знаете, это настоящий динамит. Джим долго искал издателя, но никто кроме меня за это не взялся. Нельзя их винить; он был уверен, что и сам он, и его издатель будут обвинены в клевете. Возможно, я дурак, что согласился. — Он выпрямился и развел плечи. — Но кто-то должен был попытаться. — Свет заблестел на густых волосах Гудмана, бросив тень на его костлявое лицо. Он был похож на Вашингтона, пересекающего Делавэр, и я предположил, что он сможет пройти в Сенат, не поцеловав ни одного сопливого ребенка. Но он испортил все впечатление, добавив: — Известность такого сорта стоит дороже миллиона долларов.
Через мгновение он опустил взгляд на меня и медленно спросил:
— Джим действительно умер?
— Да. И рукопись исчезла. Кроме меня только его невеста и капитан Эймос Уэйд заглядывали в нее. Но никто из нас понятия не имеет, где она.
— Жаль. Я полагаю, они знают, что вы здесь?
— Нет, я поговорил с невестой Джима, затем решил проверить у вас. — Я замолчал. Какого черта Гудман поинтересовался, знают ли они, где я? Никто не знал, если подумать об этом.
— Как умер Джим? — спросил он меня.
— Похоже, что из-за сердечного приступа...
— Умер, — произнес он. — Как ужасно!
— Еще хуже. Он был убит.
Он тупо посмотрел на меня.
— Убит? Но вы сказали...
— Это только выглядит, как сердечный приступ. Капитан Уэйд сказал мне, что этот способ уже применялся дважды при убийствах комми. — Я продолжал говорить, но размышлял о другом. Когда я беседовал с Джимом в пятницу, он сказал: «Придется кое-что поменять...» Я решил, что он говорит о книге. Но что, если он имел ввиду издателя?
Я почувствовал, как мое сердце колотится все сильнее и сильнее. Стараясь выглядеть безмятежным, я продолжал:
— Как бы то ни было, он мертв. Вы все еще собираетесь издать его книгу? Если получите рукопись?
— Изд... Конечно, но ведь... если она будет найдена, естественно, я издам ее.
— Почему я, собственно, спрашиваю... Мы с Джимом были очень близки. Месяц назад он сказал, — я бессовестно лгал, — что передаст оригинал, черновики или что-то в этом роде, мне. Я не знаю, когда точно, но Джим сказал, что устроит так, чтобы я получил их, если с ним что-нибудь случится.
— Отлично! Мистер Скотт, отдайте их мне, и вы можете быть уверены, что я прослежу, чтобы они будут опубликованы.
— Я рассчитываю получить черновики через день-два. Я принесу их вам как только мы с Эймосом Уэйдом и Отделом по расследованию убийств внимательно их изучим.
Гудман ходил по ковру взад-вперед, держа правую руку в кармане.
— Нет, — произнес он. — Лучше, если вы принесете их сразу сюда. Я... по правде говоря, вам это не понравится, но... несколько местных офицеров полиции упоминаются в этой книге. Я не видел рукописи, но слышал об этом от Джима, — его лицо побагровело. — Я не знаю, кто именно — он скрывал имена. Но слишком много невинных репутаций может быть погублено. Может и к лучшему, если рукопись пропадет, если, впрочем, этого еще не произошло. Вы принесете ее сюда. К черту, я ее издам. Это меньшее, что мы можем сделать для Джима.
Он был действительно сильно взволнован.
Я медленно произнес:
— Я не смогу этого сделать. Мне бы хотелось, но предварительно она должна быть внимательно проверена. Очень важно узнать, кто...
Он повернул лицо ко мне:
— Это книга важна сама по себе! Вы принесете ее мне! Это слишком важно! — он направил на меня левую руку, руку, сжатую в кулак, оттопыренный мизинец указывал прямо на меня.
Я наполовину ожидал этого, и пытался развязать ему язык, чтобы укрепить свои подозрения, но все равно был настолько потрясен, что проговорился:
— Льюис Толлман!
Еще до того, как я произнес фамилию, его правая рука появилась из кармана, сжимая короткоствольный пистолет. Я уже поднимался из кресла, рука метнулась за револьвером под пиджак, но он меня поимел.
И он знал это. Его лицо неожиданно стало жестче, старше.
— Ты дурак, — сказал он. — Жалкий дурак.
Я произнес глухо:
— Ты убил Джима.
— Конечно. — Он был спокоен, человек, разговаривающий с трупом. — Не лично, естественно, это сделала Донна, затем сожгла рукопись и копии. Она прирожденная актриса. Тебе невероятно повезло. — Он рассмеялся. — Шансы, что Брэндон узнает меня, были один к миллиону. Годы назад были предприняты меры, чтобы Национальный Комитет был проинформирован, если кто-то будет наводить справки в клинике «Мерриман» про Льюиса Толлмана или Артура Харриса. — Он помолчал, жестоко ухмыляясь мне в лицо. — Национальный Комитет. Вот насколько я значительная фигура, Скотт.
Я выругался, почти готовый выхватить свой револьвер в надежде, что сумею сделать хотя бы один выстрел. Но, сидя в этом глубоком кресле, я был слишком стеснен, чтобы делать резкие движения.
Толлман-Гудман спокойно произнес:
— Мне бы не хотелось стрелять в тебя в своем доме и затем куда-то перетаскивать. Но придется, если ты меня вынудишь. — Он подождал, пока до меня дойдет, потом продолжил: — Достань свое оружие. Левой рукой. Двумя пальцами, Скотт.
Я сделал, как он сказал; он знал свое дело. Он приказал мне встать, свести руки за головой, и я подчинился. Он выглядел самодовольным, когда злорадно начал рассказывать мне про себя. Сначала мне показалось, что он бахвалится, стараясь поднять себя в своих собственных глазах, но затем я понял, что у Барни Гудмана просто до сих пор не было возможности рассказать кому-либо о своей значимости. Всего несколько высокопоставленных коммунистов, возможно, только в Национальном Комитете, знали о том, кем он является на самом деле. Должно быть, ему часто чесалось рассказать другим то, что он поведал сейчас мне.
— Льюис Толлман умер в тот день, когда я переступил порог клиники «Мерриман». Я получил новое лицо, помоложе, свидетельство о рождении было подделано. Моя рука была прооперирована. Я обрел полностью новую личность и перебрался в Лос-Анджелес. Меня снабдили достаточной суммой, чтобы открыть издательскую фирму. Ты должен признать, что я был осторожен. Ни единой промашки.
— Неверно. Ты забыл о парнях вроде Джима Брэндона. И не все было полностью учтено, например твоя дурацкая привычка. И ты лжешь сам себе. Сам по себе, без поддержки партии, без их инструкций, ты никто.
Он засмеялся.
— Не будь таким наивным, Скотт. Ты знаешь, что это неправда. Впрочем, человек имеет право на свое мнение, в этой стране ведь демократия. — Он снова рассмеялся.
Я поддерживал разговор, пытаясь тянуть время. Но Гудман приказал мне пихнуть револьвер к нему. Не сводя с меня глаз, он наклонился, поднял мой 38-й и положил себе в карман — и тут я вспомнил про пистолет Джима.
Я совсем позабыл про маленький 32-й Джима, до сих пор лежащий в кармане моего пиджака. Я весь напрягся. Мне нужно было, чтоб он отвел взгляд от меня всего на мгновенье, и тогда я выхвачу пистолет. Но он был профессионалом. Неожиданно за окном позади его я уловил на мгновение блеснувший свет фар. Кто-то подъезжал к дому. Или проехал мимо.
Гудман продолжал говорить:
— Кроме того, вскоре я буду в Сенате.
— Сначала тебя должны избрать.
— Все уже рассчитано, Скотт. Число голосов, которые я получу, все. Все спланировано на ближайшие двадцать лет. Меня изберут.
Я размял, как смог, руки за головой.
— Кажется, кто-то подъехал, Гудман.
Джим усердно трудился три года, по ночам и уик-эндам, и то, что удалось оторвать его от пишущей машинки хотя бы на воскресенье, было достаточным поводом для праздника.
Телефон Уэйда зазвонил. Он с минуту слушал, затем протянул мне трубку. Джексон, судмедэксперт, сообщил мне, что ему не удалось идентифицировать то, что было в кофе, но добавил:
— Что бы это ни было, оно бы тебя не убило, Шелл. Какой-то вид наркотика. Он должен был вырубить тебя на день. Мы дали немного мыши и морской свинке. Мышь сдохла, но свинка просто заснула. Никакого вреда для организма не нанесено.
Я поблагодарил Джексона и повесил трубку. Дело становилось все непонятнее.
* * *
Мои апартаменты находятся в голливудском отеле «Спартан». Я только что закончил чистить и смазывать мой «кольт-спешиал» 38-го калибра, так как мне казалось, что в ближайшее время он может пригодиться, когда в дверь позвонили. Было почти четыре часа дня, с минуты на минуту я ожидал Джима Брэндона, но я зарядил револьвер и защелкнул барабан, прежде, чем пойти открывать дверь, держа оружие в левой руке...Все заняло не больше чем пару секунд, но их оказалось вполне достаточно. Я открыл дверь и увидел за ней парня, который направлял странно выглядящий пистолет в мою голову, рефлексивно я развернулся боком к двери.
Раздался приглушенный звук, но револьвер уже дергался у меня в руке. Я не осознавал, что поднимаю руку и нажимаю курок, но увидел, как парня отбросило, услышал удары пуль в плоть, когда они попадали ему в грудь. Я разрядил в него весь барабан.
Захлопали двери, люди выбегали в коридор, кричали женщины. Я стоял над трупом, дыша так, как будто пробежал милю. Пистолет лежал рядом с ним, и я его поднял. На дуло был присобачен самодельный глушитель — перфорированная металлическая трубка, набитая хлопковой тканью. Тут я ощутил жалящую боль в шее, дотронулся до нее рукой и увидел кровь. Кто бы ни отправил этого парня за мной, на этот раз они не пытались меня просто усыпить.
* * *
Вернувшись в свои апартаменты, я вызвал полицию. Джим так и не появился, я позвонил ему, но никто не ответил. Полицейские приехали и занялись своей работой, Джим все не показывался, так что по дороге в Отдел по расследованию убийств я остановился у его маленького домика на Рокледж-стрит.На мой звонок в дверь никто не ответил. Дверь была незаперта и я вошел. Джим лежал в кровати, накрытый одеялом почти до груди, его рот был приоткрыт.
Я усмехнулся, встал рядом с кроватью, взял его за плечо и потряс.
— Вставай, ты, ленивый...
Я отдернул руку. Человеческая кожа не может быть такой холодной, по крайней мере, не у живых. В горле у меня пересохло.
— О, господи, — произнес я. — Нет, Джим...
Мне доводилось видеть много покойников, но я вышел из дома и простоял снаружи почти десять минут, прежде чем смог вернуться в спальню. Затем я внимательно все осмотрел. На маленьком ночном столике возле кровати Джима лежал пистолет, полностью заряженный. Он всегда держал его под рукой, но воспользоваться, когда пришло время, не сумел. Я посмотрел на маленький 32-й, легко уместившийся в моей ладони, и положил его в карман. Я сумею им воспользоваться.
В шкафу были кой-какие предметы женской одежды, но я опознал их, как принадлежащие невесте Джима, привлекательной рыжеволосой девушке по имени Гэйл Винтер. Они были помолвлены уже год. Гэйл прекрасно подходила Джиму. Она набирала для него чистовой вариант книги, готовила кофе, окружала любовью и заботой. Гэйл терпеливо ожидала свадьбы, но у Джима были другие приоритеты — свадьба должна была состояться только после выхода его книги в печать. У него были свои мотивы, не такие как у обычного автора. Джим был не просто бывшим репортером, он был еще и бывшим коммунистом. Вот так-то.
* * *
Я позвонил в Отдел по расследованию убийств и направился в здание суда. Я обыскал весь дом Джима, но не нашел никаких следов рукописи. Я имел хорошее представление о ее содержании, поэтому ехал в центр города не торопясь, размышляя о Джиме, о самой книге, о том, не из-за нее ли он был убит.За годы до нашего знакомства, Джим работал репортером в одном из нью-йоркских ежедневников, тогда-то он и вступил в партию. Он был умный, трудолюбивый, с хорошо подвешенным языком, и его ячейка состояла из других репортеров, писателей, даже парочки радиокомментаторов. Они были сведущи в искусстве лжи, манипулирования словами и фактами, легко могли сделать черным серым, а иногда, когда все лжецы работали вместе, черное — белым.
Джим быстро делал карьеру в партии, а еще быстрее — писательскую. Приятели-коммунисты поддерживали его, хвалили его публикации, и когда он написал свою первую книгу, прокоммунистический роман, партийная клика рукоплескала и обеспечила ему солидные продажи.
Джим порвал с партией в 1945, сразу после разоблачений Дуклоса, подвергся стандартной обструкции, пошел в ФБР и предстал перед комитетом Конгресса. Теперь уже Джеймс Брэндон, который был белым, в одночасье стал черным. Следуя отработанной модели, его исключили из профсоюза, уволили с работы; он перебрался на побережье и начал писать свои, как он шутливо выражался, «разоблачения». В действительности же, он не шутил.
Книга рассказывала о мощной пропагандистской машине в Соединенных Штатах, в особенности о большом числе коммунистов в издательской индустрии. Упоминалась и его личная история, но в целом это было фундаментальное исследование, с указанием имен, дат, мест, цитатами из документов Конгресса и партийной литературы. Как говорил Джим, это будет серьезным ударом по промывателям мозгов.
А теперь Джим Брэндон был мертв, а его книга пропала. Возможно, здесь и нет никакой связи.
* * *
На этот раз я ожидал в морге. Эймос Уэйд примчался в здание суда сразу же, как получил сообщение, и здесь нас собралось уже с полдюжины человек. Позади меня открылась дверь, и вошел помощник коронера.Он сказал, обращаясь ко мне:
— Он выпил немного, но смерть наступила в результате сердечной недостаточности — проще говоря, сердце просто отказало.
Он сморщил губы, нахмурившись. Я был ошеломлен. Мне даже в голову не приходило, что Джим мог умереть от естественных причин.
Но помощник коронера продолжал:
— Чрезвычайно тонкая игла была введена сквозь левый сосок, между ребрами, прямо в сердечную мышцу. Он получил крупную дозу дигиталиса, вот поэтому и отказало сердце. — Он покачал головой, все еще хмурясь: — Мы бы не обнаружили это, по крайней мере, не так скоро, но у нас уже имеется пара других, убитых таким же образом.
Надолго установилась тишина. Затем я спросил:
— Пара других? Кто они?
Он указал на Эймоса:
— Он может вам об этом рассказать.
Лицо Уэйда выглядело изможденным.
— Оба были местные комми, — произнес он спокойно. — Предположительно, у них возникли кое-какие проблемы с партией. — Он замолчал, нахмурился, затем неожиданно щелкнул пальцами и резко развернулся на пятках. — Пройдем в мой офис, Шелл.
Мы вернулись в здание суда. У Эймоса ушло пятнадцать минут, чтобы найти, что он хотел, затем он ухмыльнулся мне:
— Рост шести футов два дюйма, шрамы от прыщей... — Он продолжил, дав мне подробное описание человека, которого я застрелил.
Затем позвонил в комнату детективов и в Отдел по расследованию убийств. Вскоре посыльный принес глянцевый фотоснимок. Эймос взглянул на него и протянул мне:
— Отто Реймс.
— Тот самый парень. Еще один комми?
Он кивнул:
— Его описание выглядело знакомым, но только после того, что произошло с Джимом, меня осенило. Отто задерживался по обвинению в мошенничестве, организации демонстраций, парада по случаю Первомая, распространение коммунистических листовок и т. д. — Он криво усмехнулся.
— Да уж, — сказал я. — Эймос, я не нашел рукописи Джима в доме. Он говорил мне, что кроме меня только ты и Гэйл видели ее. Не вспомнишь что-нибудь, что могло бы оказаться важным для расследования дела?
— Конечно, я бы с радостью. Но я видел всего лишь отдельные отрывки, Шелл. Не припомню ничего особенного.
— Какой-то ненормальный способ убийства. Особенно трех человек.
— Возможно, он использовался в трех случаях — трех, о которых нам известно — потому что мы не выносили историю за пределы департамента. Может быть, убийцы думают, что смерти сошли за естественные — а так почти и получилось.
Я выругался.
— Как, черт подери, можно воткнуть иглу шприца в грудь человека, чтоб не осталось следов борьбы? Он ведь должен был бороться, попытаться поднять шум. Разве что перед этим подсыпать ему наркотик... — Я замер, похолодев. — Подсыпать ему наркотик, — повторил я. — В спиртное. Или в кофе.
* * *
Я направлялся к дому Гэйл Винтерс. Я знал, что не смогу заниматься другими делами, пока не найду убийц Джима. Дело было не только в нашей дружбе, я должен был разобраться, кто убил Джима, потому что перед этим они пытались убить меня. И в следующий раз попытка может оказаться удачной. В голову упорно лезли мысли о тонкой, полой игле...Где-то на страницах рукописи Джима должен быть ответ. Я вспоминал все, что мне известно об этой книге, наши с ним беседы, размышлял о самом Джиме. И, конечно, о партии.
Однажды ночью, примерно два года назад, он впервые признался мне, что был коммунистом. Была зима, за окном мело, в камине потрескивали поленья. Джим был необыкновенно возбужден, не мог усидеть на месте, метался из угла в угол. Мы пили пиво из банок, и он как рассказывал мне, как вступал в партию, работал в ячейке, и наконец порвал со всем этим.
Он нервно взъерошил свои густые черные волосы.
— Я порвал с ними после разоблачений Дуклоса. Господи, ты бы видел этих товарищей, бегающих кругами, как цыплята без голов. Из Москвы не пришло никаких инструкций, и никто, включая меня, не знал, что делать. Еще примерно полгода и колебался, потом притворялся, а затем порвал со всем этим.
Он пожал плечами.
— Люди входят в партию и выходят из нее. Люди могут заболеть, но не обязательно ведь они умирают. Некоторые из нас выздоравливают. Вот почему товарищи ненавидят бывших коммунистов, Шелл, потому что мы эксперты по этой болезни. Вот почему они нас убивают, — он долго молчал, прежде чем добавить: — Тем или иным способом.
Возможно, Джим ожидал того, что произойдет. Возможно. Но только однажды я видел его более-менее испуганным — когда он поручил мне провести одно расследование, из-за чего мне и пришлось на днях смотаться в Бостон.
Он говорил о книге:
— Если я скажу, все что знаю, разверзнется ад, Шелл. Если ты напишешь книгу, в которой обвиняешь издательский мир, то тяжело будет найти того, кто согласится это напечатать. Я почти отчаялся найти издателя, когда подвернулся Барни Гудман, причем прямо здесь, в Лос-Анджелесе. Барни молодец, бесстрашный мужик, а ведь нам придется отвечать по крайней мере на полдюжины обвинений в клевете.
Барни Гудман был главой небольшого издательства в Лос-Анджелесе. Кроме того, он активно участвовал в местной политической жизни, будучи талантливым оратором, частенько за последний год появлялся в различных телепередачах. Ему было всего лишь около тридцати восьми лет, но уже поговаривали, что на следующих выборах он собирается баллотироваться в Сенат Соединенных Штатов.
Я спросил:
— Барни видел рукопись?
— Нет. Только Эймос и Гэйл. Ну и ты, конечно. Но я рассказал Барни, в чем суть, чтобы он был в курсе, чего ожидать. Это его не испугало. — Он улыбнулся. — Но он наш будущий сенатор — побольше бы нам таких.
— О'кей, я проголосую за него. И если вдруг я решусь написать мемуары, то отошлю их Барни.
Джим вышел принести еще пива, и вероятно, пока он был в кухне, его посетили еще кое-какие мысли, потому что вернулся он еще более мрачный, хоть уже и не такой возбужденный.
— Есть еще кое-что... — он замолчал почти на минуту. — Шелл, помнишь, я рассказывал тебе о той ячейке, в которой я состоял?
— Конечно.
— В группе был парень по имени Льюис Толлман, теперь бы ему было около сорока пяти, очень энергичный, умный, готов был работать на партию круглыми сутками. Ходил слух, что его готовят для больших дел. Кажется, он был из тех редких парней, у кого никогда не снимали отпечатки пальцев. Но после автокатастрофы он с серьезными травмами попал в больницу. Фишка в том, что больше никто из нас про него ничего не слышал. Я полагал, что он умер. Это важный эпизод книги.
Он отпил пива.
— У него была искалеченная рука, все пальцы сжаты в кулак, что-то с нервами или мышцами. Иногда, когда он волновался, он наставлял это кулак на тебя с торчащим мизинцем, единственным пальцем, которым он мог шевелить. Одна из тех вещей, которые не забываются. Короче, на днях я разговаривал с одним человеком, и когда он разволновался, то поднял кулак и направил мизинец на меня.
— Тот самый парень?
— Нет, в том-то все и дело. Абсолютно не похож на Льюиса. И с рукой все в порядке. Я полагаю, что человек может излечить руку, но от тридцатилетней привычки избавиться трудно. — Он помолчал. — ФБР случалось задерживать нескольких товарищей, которые не подходили под имеющиеся в картотеке описания — потому что сделали себе пластические операции. Они ушли в подполье с новыми лицами, новым прошлым, ни имея ничего общего с партией — до тех пор, пока они не потребуются для чего-то большого. И естественно, до тех пор они были вне подозрений.
В заключение, Джим захотел узнать наверняка про Льюиса Толлмана. Я прилетел в Бостон два дня спустя, на автобусе добрался до маленького городка, где находилась клиника «Мерриман». Джим снабдил меня всей необходимой информацией из своего досье касательно автокатастрофы, так что я не думал, что потрачу много времени в клинике.
Уже через полчаса секретарь держал в руках нужную карточку.
— Верно, был у нас в то время пациент с искалеченной рукой, подходящий под это описание. Однако он попал сюда не в результате автокатастрофы. И записан не как Льюис Толлман.
— А как он записан у вас? И с чем он сюда попал?
Он посмотрел в карточку:
— Мистер Артур Харрис. Пациент доктора Зерека. Доктор Зерек наш пластический хирург.
— Могу я поговорить с доктором Зереком?
Он покачал головой:
— Увы, сэр. Доктор Зерек умер несколько лет назад. Плохое сердце.
— Сердечный приступ? А когда именно это случилось?
— А почему... подождите секунду. — Он принес из другой комнаты журнал, полистал и нашел дату. Затем опасливо посмотрел по сторонам. — Странно, что вы спросили. Он умер меньше, чем через месяц после выписки мистера Харриса.
— Действительно, это странно.
На следующий день я вернулся в Лос-Анджелес. Когда я рассказал Джиму, что удалось выяснить, его лицо побелело. Он нервно облизнул сухие губы.
— Так оно и есть. Придется кое-что поменять... — Он помолчал. — Боже, я и представить не мог... Только не его...
Вот и все, что он сказал. Мы договорились провести вместе воскресенье, сегодняшний день — а теперь он был мертв. Если он успел внести какие-либо изменения в книгу, то я хотел знать, что именно. Возможно, Гэйл знает, она ведь все набирала.
* * *
Она жила в большом двухэтажном доме со своими родителями и братом-холостяком Фредом, который был на несколько лет старше. Фред встретил меня в дверях и провел в гостиную. Он присел на диване рядом с Гэйл, которая подняла на меня опухшие от слез глаза.С трудом выговаривая слова, она ответила на мой вопрос:
— В этой книге рассказывается много о чем, Шелл. Много имен, досье, истории про коммунистов, занимающих влиятельные должности и тому подобное.
— Не помнишь ничего такого, что могло бы объяснить...
Она всхлипнула.
— Нет. У меня в голове все перемешалось, Шелл. Я никогда не набирала за раз больше чем несколько последовательных страниц. Что-то из середины, затем из конца, потом из начала... Я не знаю, все так перемешалось...
— Не помнишь имя Льюис Толлман?
— Звучит знакомо, но... нет.
Я посмотрел на ее брата.
— Фред, Джим когда-нибудь упоминал...
Он прервал меня, покачав головой:
— Я ничего не знаю об этих вещах. Да и не хочу ничего знать.
Я повернулся к Гэйл.
— А рукопись случайно, не у тебя?
— Нет, я набрала чистовик и вместе с копиями все отдала ему прошлой ночью.
— Ладно, книга хотя бы закончена, как ты считаешь?
Она прикусила губу.
— Да. Завершена. Я... никогда не забуду, что он сказал. Я отдала ему последние десять страниц, он крепко обнял меня и поцеловал. Все страницы смялись. — Две большие слезы скатились по ее щекам. — Джим выглядел таким счастливым. Он сказал: «Любимая, теперь все. Ч...что ты скажешь, если мы поженимся?» — Она зарыдала, опустила голову и закрыла лицо ладонями, плечи вздрагивали. Фред положил руку ей на плечо. Я поднялся и вышел.
* * *
Барни Гудман открыл входную дверь своего модернистского дома в пригороде Голливуда, улыбнулся своей фирменной теплой улыбкой и предложил мне войти. Покинув Гэйл, я позвонил Гудману и попросил о встрече. Я не хотел вдаваться в детали по телефону.Он крепко пожал мне руку и одарил своей мальчишеской улыбкой.
— Рад вас видеть, мистер Скотт. Вы первый частный сыщик, с которым я знаком. Надеюсь, ваше расследование не касается меня?
— Нет. Я здесь, чтобы узнать, не передавал ли вам еще Джим Брэндон свою рукопись.
Мы прошли в маленькую обшитую панелями комнату и он указал мне на одно из двух, стоящих рядом, глубоких кожаных кресел. Когда мы уселись, он весело ответил:
— Еще нет, но я ожидаю, что вскоре ее получу. Возможно, завтра-послезавтра.
— Джим мертв, — сказал я. — И рукопись куда-то пропала. Я надеялся, что он уже передал...
Гудман вскочил на ноги и уставился на меня:
— Мертв? Как, не может быть... Он... рукопись пропала? Что вы имеете ввиду?
Мне показалось, что он чересчур уж шокирован, но возможно он слишком опечалился смертью Джима. Я сказал:
— Просто, она до сих пор не найдена.
— Должно быть, он ее где-то спрятал. Вы ведь знаете, это настоящий динамит. Джим долго искал издателя, но никто кроме меня за это не взялся. Нельзя их винить; он был уверен, что и сам он, и его издатель будут обвинены в клевете. Возможно, я дурак, что согласился. — Он выпрямился и развел плечи. — Но кто-то должен был попытаться. — Свет заблестел на густых волосах Гудмана, бросив тень на его костлявое лицо. Он был похож на Вашингтона, пересекающего Делавэр, и я предположил, что он сможет пройти в Сенат, не поцеловав ни одного сопливого ребенка. Но он испортил все впечатление, добавив: — Известность такого сорта стоит дороже миллиона долларов.
Через мгновение он опустил взгляд на меня и медленно спросил:
— Джим действительно умер?
— Да. И рукопись исчезла. Кроме меня только его невеста и капитан Эймос Уэйд заглядывали в нее. Но никто из нас понятия не имеет, где она.
— Жаль. Я полагаю, они знают, что вы здесь?
— Нет, я поговорил с невестой Джима, затем решил проверить у вас. — Я замолчал. Какого черта Гудман поинтересовался, знают ли они, где я? Никто не знал, если подумать об этом.
— Как умер Джим? — спросил он меня.
— Похоже, что из-за сердечного приступа...
— Умер, — произнес он. — Как ужасно!
— Еще хуже. Он был убит.
Он тупо посмотрел на меня.
— Убит? Но вы сказали...
— Это только выглядит, как сердечный приступ. Капитан Уэйд сказал мне, что этот способ уже применялся дважды при убийствах комми. — Я продолжал говорить, но размышлял о другом. Когда я беседовал с Джимом в пятницу, он сказал: «Придется кое-что поменять...» Я решил, что он говорит о книге. Но что, если он имел ввиду издателя?
Я почувствовал, как мое сердце колотится все сильнее и сильнее. Стараясь выглядеть безмятежным, я продолжал:
— Как бы то ни было, он мертв. Вы все еще собираетесь издать его книгу? Если получите рукопись?
— Изд... Конечно, но ведь... если она будет найдена, естественно, я издам ее.
— Почему я, собственно, спрашиваю... Мы с Джимом были очень близки. Месяц назад он сказал, — я бессовестно лгал, — что передаст оригинал, черновики или что-то в этом роде, мне. Я не знаю, когда точно, но Джим сказал, что устроит так, чтобы я получил их, если с ним что-нибудь случится.
— Отлично! Мистер Скотт, отдайте их мне, и вы можете быть уверены, что я прослежу, чтобы они будут опубликованы.
— Я рассчитываю получить черновики через день-два. Я принесу их вам как только мы с Эймосом Уэйдом и Отделом по расследованию убийств внимательно их изучим.
Гудман ходил по ковру взад-вперед, держа правую руку в кармане.
— Нет, — произнес он. — Лучше, если вы принесете их сразу сюда. Я... по правде говоря, вам это не понравится, но... несколько местных офицеров полиции упоминаются в этой книге. Я не видел рукописи, но слышал об этом от Джима, — его лицо побагровело. — Я не знаю, кто именно — он скрывал имена. Но слишком много невинных репутаций может быть погублено. Может и к лучшему, если рукопись пропадет, если, впрочем, этого еще не произошло. Вы принесете ее сюда. К черту, я ее издам. Это меньшее, что мы можем сделать для Джима.
Он был действительно сильно взволнован.
Я медленно произнес:
— Я не смогу этого сделать. Мне бы хотелось, но предварительно она должна быть внимательно проверена. Очень важно узнать, кто...
Он повернул лицо ко мне:
— Это книга важна сама по себе! Вы принесете ее мне! Это слишком важно! — он направил на меня левую руку, руку, сжатую в кулак, оттопыренный мизинец указывал прямо на меня.
Я наполовину ожидал этого, и пытался развязать ему язык, чтобы укрепить свои подозрения, но все равно был настолько потрясен, что проговорился:
— Льюис Толлман!
Еще до того, как я произнес фамилию, его правая рука появилась из кармана, сжимая короткоствольный пистолет. Я уже поднимался из кресла, рука метнулась за револьвером под пиджак, но он меня поимел.
И он знал это. Его лицо неожиданно стало жестче, старше.
— Ты дурак, — сказал он. — Жалкий дурак.
Я произнес глухо:
— Ты убил Джима.
— Конечно. — Он был спокоен, человек, разговаривающий с трупом. — Не лично, естественно, это сделала Донна, затем сожгла рукопись и копии. Она прирожденная актриса. Тебе невероятно повезло. — Он рассмеялся. — Шансы, что Брэндон узнает меня, были один к миллиону. Годы назад были предприняты меры, чтобы Национальный Комитет был проинформирован, если кто-то будет наводить справки в клинике «Мерриман» про Льюиса Толлмана или Артура Харриса. — Он помолчал, жестоко ухмыляясь мне в лицо. — Национальный Комитет. Вот насколько я значительная фигура, Скотт.
Я выругался, почти готовый выхватить свой револьвер в надежде, что сумею сделать хотя бы один выстрел. Но, сидя в этом глубоком кресле, я был слишком стеснен, чтобы делать резкие движения.
Толлман-Гудман спокойно произнес:
— Мне бы не хотелось стрелять в тебя в своем доме и затем куда-то перетаскивать. Но придется, если ты меня вынудишь. — Он подождал, пока до меня дойдет, потом продолжил: — Достань свое оружие. Левой рукой. Двумя пальцами, Скотт.
Я сделал, как он сказал; он знал свое дело. Он приказал мне встать, свести руки за головой, и я подчинился. Он выглядел самодовольным, когда злорадно начал рассказывать мне про себя. Сначала мне показалось, что он бахвалится, стараясь поднять себя в своих собственных глазах, но затем я понял, что у Барни Гудмана просто до сих пор не было возможности рассказать кому-либо о своей значимости. Всего несколько высокопоставленных коммунистов, возможно, только в Национальном Комитете, знали о том, кем он является на самом деле. Должно быть, ему часто чесалось рассказать другим то, что он поведал сейчас мне.
— Льюис Толлман умер в тот день, когда я переступил порог клиники «Мерриман». Я получил новое лицо, помоложе, свидетельство о рождении было подделано. Моя рука была прооперирована. Я обрел полностью новую личность и перебрался в Лос-Анджелес. Меня снабдили достаточной суммой, чтобы открыть издательскую фирму. Ты должен признать, что я был осторожен. Ни единой промашки.
— Неверно. Ты забыл о парнях вроде Джима Брэндона. И не все было полностью учтено, например твоя дурацкая привычка. И ты лжешь сам себе. Сам по себе, без поддержки партии, без их инструкций, ты никто.
Он засмеялся.
— Не будь таким наивным, Скотт. Ты знаешь, что это неправда. Впрочем, человек имеет право на свое мнение, в этой стране ведь демократия. — Он снова рассмеялся.
Я поддерживал разговор, пытаясь тянуть время. Но Гудман приказал мне пихнуть револьвер к нему. Не сводя с меня глаз, он наклонился, поднял мой 38-й и положил себе в карман — и тут я вспомнил про пистолет Джима.
Я совсем позабыл про маленький 32-й Джима, до сих пор лежащий в кармане моего пиджака. Я весь напрягся. Мне нужно было, чтоб он отвел взгляд от меня всего на мгновенье, и тогда я выхвачу пистолет. Но он был профессионалом. Неожиданно за окном позади его я уловил на мгновение блеснувший свет фар. Кто-то подъезжал к дому. Или проехал мимо.
Гудман продолжал говорить:
— Кроме того, вскоре я буду в Сенате.
— Сначала тебя должны избрать.
— Все уже рассчитано, Скотт. Число голосов, которые я получу, все. Все спланировано на ближайшие двадцать лет. Меня изберут.
Я размял, как смог, руки за головой.
— Кажется, кто-то подъехал, Гудман.