Преображенский Виктор. Особенности национальной гарнизонной службы

   Боевому генералу было наконец-то предложено заниматься своими прямыми обязанностями, а мы были избавлены от дублирования обязанностей командиров мотострелковых подразделений и получили возможность вернуться к той работе, за которую нам, собственно говоря, выплачивали жалование.

Соседи

   Думаю, что факт моего рождения «в сорочке» сказывался не только на службе, но и на быте моей семьи. Уже в первые годы пребывания в рядах доблестных Вооруженных сил я оказался счастливым обладателем небольшой однокомнатной квартирки в «генеральском» доме, что само по себе было не столько престижным, сколько выгодным с коммунально-бытовой точки зрения. Во-первых, мне не приходилось задумываться над тем, что где-то что-то могло испортиться, разрушиться или прорваться, — любые неполадки в доме устранялись практически мгновенно. Во-вторых, двор наш был всегда чисто подметен, а мусор своевременно вывезен. В-третьих, мне не раз перепадало от щедрот сановных соседей, запросто предлагавшие нашей семье кое-какие излишки даров, которыми их осыпали представители нижестоящих штабов и подчиненных войск. Признаться, меня это нисколько не смущало, потому что картошка, свежая рыба, мясо или фрукты, которыми они делились с молодым лейтенантом, все равно не могли быть съедены ими без посторонней помощи, а лишь требовали бы дополнительных усилий, необходимых для выбрасывания избытка скоропортящихся продуктов в мусоропровод.
   Впрочем, далеко не все генералы, живущие в одном со мной доме, готовы были бескорыстно делиться явным изобилием подношений. Никогда ничего не предлагал, например, генерал-лейтенант, живущий в соседнем подъезде и служащий со мной в одном управлении. И делал он это отнюдь не от жадности, а из соображений конспирации, не позволявшей крупному политработнику, клеймящему взяточников со всех доступных ему трибун, показать кому-то, что и он сам падок на проявление внимания со стороны подчиненных.
   Маленький, плюгавенький, он требовал, чтобы подношения ему привозили исключительно в темное время суток. И выключал в квартире свет, когда в нее вносили очередные ящики, коробки, мешки, корзины, ведра, свертки и кули. А потом, вооружившись ножовкой, ночи напролет пилил гигантские туши тухлой осетрины на куски, которые вмещались в люк мусоропровода. И отправлял туда же ведро-другое испортившейся черной икры или десятки килограммов дичи.
   О еженощных занятиях генерала-политработника прекрасно знали все соседи, которые если и не видели того, как он пилит и рубит избытки взяток, то почти каждое утро имели возможность слышать возмущенные вопли курда-мусорщика, выгребавшего гниющие продукты из мусоросборника и матерящего их владельца на всех ведомых и неведомых языках народов мира.
   Соседство с крупным политработником не доставляло мне никакого удовольствия, хотя с его женой, простой деревенской женщиной, мы очень дружили, а с его дочерью, ученицей средней школы, я занимался английским, что, естественно, тщательно скрывалось от самого генерала. Как-то генеральская супруга, рассказав моей жене, что уже в ближайшее время готовится стать бабушкой, попросила у Милочки разрешения помочь поухаживать за нашим младшеньким. Чтобы наверстать полузабытые навыки ухода за малышами, так сказать.
   В течение довольно длительного времени нигде не работающая и скучающая дома женщина приходила к нам, стирала пеленки, варила каши, купала малыша, получая от этого заметное удовольствие и радость, которые, правда, в один прекрасный день были на корню зарублены генералом, каким-то образом прознавшим о занятиях супруги в его отсутствие.
   — Еще не хватало, чтобы жена генерала стирала пеленки сыну лейтенанта! — гремел он через тонкую панельную стенку, отделяющую наши квартиры. — Ты вообще соображаешь, в какое положение ставишь меня своей непроходимой глупостью?!
   Честное слово, я и сегодня не знаю, в чем заключалась глупость нашей бедной соседки, но абсолютно убежден: сановная тупость и вельможный снобизм этого генерала от политорганов были и впрямь непроходимыми, прекрасно иллюстрируя суть того явления, которое именовалось «советской демократией».

«За кровь, пролитую в деле…»

   Служба, связанная с вполне реальной угрозой для жизни, нередкими унижениями собственного достоинства и необходимостью принятия четко обозначенных правил поведения, понятно, не могла не включать некой системы «бонусов», распространявшейся на всех людей в военной форме. Помимо действительно высокого социального статуса, осязаемых перспектив роста, относительно высокого денежного содержания, практически полного решения транспортных, здравоохранительных, бытовых и многих иных проблем в прежней армии существовала не менее продуманная система моральных поощрений, включавшая, в частности, награждение орденами и медалями. Да, боевые награды зачастую получали не за действительные заслуги, а благодаря связям в кадровых органах, взяткам, однако это скорее было исключением, чем правилом. Хотя и правила порой срабатывали достаточно комично.
   Работа с иностранными военными делегациями, прибывающими в наш округ для изучения опыта организации боевой подготовки в советских вооруженных силах, была одним из слагаемых моих довольно разнообразных обязанностей. Ответственной, но весьма интересной и не особенно обременительной, если честно. Уже в первые месяцы службы в качестве кадрового офицера мне довелось работать с десятком подобных делегаций, хотя больше всего запомнились боевые ребята из небольшой африканской страны, совсем недавно избавившейся от колониальной зависимости и все еще сражающейся за свой суверенитет.
   Ребята были очень черными, чрезвычайно умными и пытливыми, а главное, обладали поразительно демократичным чувством юмора, позволявшим им легко преодолевать все подводные камни при общении с нашими армейскими сановниками самого высокого ранга. Официоз, тем не менее, казался утомительным для африканских генералов, бывших еще совсем недавно крестьянами и портовыми грузчиками, поэтому они с особым удовольствием общались со мной и другими молодыми офицерами, допущенными к работе с иностранцами.
   Симпатии наши были взаимными, и я искренне радовался, когда мне удавалось в очередной раз рассмешить этих замечательных ребят, а заодно и кое кого из нашего чванливого генералитета. Традиции, обычаи, кухня республик, на территории которых располагался наш военный округ, особенно интересовали гостей, и я с энтузиазмом знакомил их с местной экзотикой.
   Особый интерес у них вызвали травы и пряности, употребляемые в кухне народов данного региона. Рассказывая им об особенностях шафрана, базилика, киндзы и эстрагона, я заметил настолько живой интерес, что не смог удержаться, чтобы не поведать им о волшебных свойствах того же эстрагона, или тархуна, который, по словам местных целителей, существенно повышал мужскую потенцию. И ладно бы просто поведал! В тот же день по просьбе всех без исключения членов военной делегации я отвез их на местный рынок, где они приобрели неимоверное количество эстрагона, опровергая устоявшееся мнение об исключительных сексуальных данных уроженцев Африки.
   Не знаю уж, тархун ли или исключительный дар убеждения, считающийся одной из составляющих моей сомнительной в общем-то харизмы, но в течение оставшихся до отлета делегации на родину дней все ее члены пребывали в постоянном поиске любовных приключений. Впрочем, опять же, не о том я!
   А рассказать хотелось о том, как я был удостоен чести стать кавалером медали «За кровь, пролитую в деле освобождения» той самой небольшой африканской страны, с посланцами которой сдружился. Сознавая особую роль, которую отводят наградам военные, глава делегации, бывший, кстати говоря, министром обороны, привез в СССР несколько комплектов этой медали, которые предназначались для вручения советским военачальникам.
   Медаль была своеобразным эквивалентом американского «Пурпурного сердца» и, по статуту, выдавалась если не погибшим, то хотя бы раненым. Судя по всему, представители небольшой африканской страны без особого энтузиазма вручали ее нашим высшим военным чиновникам, не только не проливавшим собственную кровь в деле освобождения их страны, но так и не научившимся правильно произносить ее название. С тем большим удовлетворением указанная награда была вручена мне: спасая заместителя главы делегации, я получил настоящее боевое ранение — удар палкой от матери местной красавицы, за которой он погнался то ли из-за употребленного накануне тархуна, то ли из-за моего исключительного дара убеждения. Иными словами, свою первую иностранную награду я получил не совсем безосновательно.

Однофамилец вождя

   Шутки были, пожалуй, единственной отдушиной в том беспросветном порой маразме, в котором пребывала служба в Вооруженных силах СССР. Как верно отмечали армейские острословы, силы эти и в самом деле могли оказаться непобедимыми, если бы кому-то пришло в голову воевать с ними, но в мирное время неминуемо развалились сами собой. При самом непосредственном участии полчища командиров и начальников всех степеней, пытавшихся усилить армию не боевой учебой, а бесконечными построениями, смотрами и показными занятиями.
   Розыгрыши наши, правда, иногда получались довольно злыми…
   …Илья Владимирович Ульянов был человеком небольшого росточка и не самого блестящего интеллекта. Отличительными чертами однофамильца вождя мирового пролетариата являлись бессменная должность секретаря первичной партийной организации ведущего управления одного из крупнейших армейских объединений Вооруженных сил, мощный лоб на изрядно облысевшей голове, полковничьи погоны на бабьих покатых плечах, стерва-жена, которую он страшно боялся, и скверный характер.
   Истины ради надо сказать, что вредным старикашкой полковник становился только тогда, когда жена устраивала ему очередную истерику или когда Родина слишком уж настойчиво требовала от него стойко переносить все тяготы и лишения военной службы. В такие моменты, затягивающиеся, как правило, на долгие месяцы, секретарь парторганизации становился абсолютно невыносимым. Особенно для окружения из числа молодых офицеров, которых по праву партийного вожака он гонял в хвост и гриву, без стеснения влезая в личную жизнь ребят и шаря в их грязном семейном белье. Единственным выходом в таких случаях становились дружеские попойки, которые устраивались по делу и без него и до которых Илья Владимирович был весьма охоч. Более того, пропустив рюмку — другую, полковник становился добрым и отзывчивым, как старая собака. Опрокинув еще пару, начинал терять контроль над своими действиями. Хлопнув чуть больше нормы, просто вырубался.
   Первый из розыгрышей ребят получился спонтанно, на «обмывании» очередного воинского звания двух коллег. В тот вечер молодые офицеры изрядно помучались со звездочками, часть из которых должна была быть прикручена к погонам, вручаемым по традиции виновникам торжества, а часть, по той же традиции — извлечена их же зубами со дна граненых стаканов с водкой.
   До сих пор не знаю, кто уж додумался до такого, но когда на следующее утро полковник Ульянов явился на службу, на его погонах красовалось по лишней звездочке. С четырьмя «большими» звездами наш секретарь проходил по позднего вечера — времени, столь любимого чиновниками любого ранга для проведения различных совещаний, предназначавшихся исключительно для избавления вконец измотанных мужиков от выполнения супружеских обязанностей. Короче говоря, декоративных излишеств в форме одежды полковника скорее всего так бы никто и не заметил, если бы дежурный по контрольно-пропускному пункту штаба, сонно прощаясь с Ильей Владимировичем, не выдал:
   — Спокойной ночи, товарищ… старший полковник!..
   Следующий розыгрыш был исполнен по заранее продуманному плану, к реализации которого привлекли Светку — машинистку управления, где служили полковник Ульянов и те самые молодые офицеры, которых партийный лидер окончательно достал. Пожалуй, это — единственный случай, когда Илье Владимировичу не дали выпить более двух-трех стопок, и домой он возвращался добрый и веселый, как никогда.
   Сожалею, что меня не было рядом с полковником в тот момент, когда он вошел в прихожую собственной квартиры и, робея под суровым взглядом жены, снял с головы форменную фуражку, обнажив изрядно облысевшую голову, на мощном лбу которой красовался яркий помадный отпечаток полураскрытых женских губ. Думаю, что и остальным участникам этого розыгрыша было бы приятно оказаться в прихожей квартиры супругов Ульяновых. Особенно в тот момент, когда, взглянув на свое отражение в зеркале, обезумевший от страха секретарь первичной партийной организации судорожно полез в карман за платком и извлек из него лоскуток кружев, которым попытался стереть со лба губную помаду. Полагаю, что нам всем было бы любопытно посмотреть, на выражение лица Ильи Владимировича, когда жена выхватила из его сведенных судорогой пальцев этот лоскут ткани, оказавшийся при ближайшем рассмотрении женскими трусиками. Убежден, впрочем, что продолжения этой сцены не хотел бы видеть никто.
   Должен, правда, сказать, что авторам сценария и режиссерам пришлось-таки стать свидетелями результата этого спектакля, то есть гигантского синяка, сияющего сине-багровым великолепием на том самом месте, где в предыдущем акте красовался отпечаток Светкиных губ. Не знаю, смещение ли полушарий мозга или взбалтывание внутричерепной жидкости, явившихся практическим результатом встречи изрядно облысевшей головы полковника со скалкой, но… Но после этого случая секретарь первичной партийной организации ведущего управления штаба одного из крупнейших армейских объединений Вооруженных сил не существующей ныне страны перестал доставать своих младших по званию и возрасту коллег.

Секач

   Можно много рассуждать по поводу того, чего сам не видел. Но иногда увидишь такое!
   В засаду на кабана польские, чешские и немецкие приятели приглашали меня не раз, да все как-то не до того было. Если честно, то не особенно я жалую охоту, хотя дичь люблю и охотничьи трофеи поглощаю с удовольствием. Да и снаряжения у меня охотничьего отродясь не было. И кабанов, наслушавшись рассказов заядлых охотников, побаиваюсь, говоря откровенно. Не очень-то хотелось бы мне встретиться где-нибудь в лесу с диким вепрем. Волосатым, с острыми клинками резцов-бивней.
   Не хотелось, да встретились — это прямо про меня.
   Запасный командный пункт штаба несуществующей ныне группы войск располагался в глухом сосновом лесу где-то в Центральной Европе. В отличие от основного и тылового КП, наше хозяйство никогда не оборудовалось сколько-нибудь прилично, поэтому кроме маскировочных сетей да военторговской машины, где армейские алхимики изо дня в день варили неведомое варево, подававшееся к завтраку, обеду и ужину, никаких видимых признаков цивилизации в пределах ближайших 30—40 километров не наблюдалось.
   Было раннее весеннее утро, когда за неимением иной возможности удовлетворить то, что называется естественной потребностью, я начал удалятся в глубь леса, радуясь в душе рачительному отношению европейцев к собственной природе. Каждое дерево здесь отмечено не совсем ясными для непосвященного отличительными знаками и цифрами, а полоса вековых сосен сменялась полосой саженцев, аккуратно расположенных рядками на том месте, где чуть раньше были вырублены их собратья, достигшие кондиционных высоты и обхвата.
   Вот по одной из таких полос, засаженных молоденькими сосенками, со стволами не толще среднестатистического указательного пальца, я и шел, отыскивая укромное местечко для упомянутого выше удовлетворения. Шел, шел да и решил присесть.
   Сижу я, стало быть, и тут до моего слуха доносится странный и не совсем понятный поначалу звук. Не то плачет кто-то, не то что-то со вкусом жует.
   Оглядываюсь, ничего не подозревая, ни о чем особом не думая и… Боже Праведный, шагах в двадцати от меня — вепрь! Огромный. Заросший густой щетиной по самые свои свинячьи глазки. Со свирепым оскалом и острыми клинками клыков, не умещающихся в чудовищной пасти. Худой после зимы, озлобленный!
   Даже не помню, как добежал до ЗКП, как не растерял по пути разные интимные части своего туалета: фуражку, портупею, кобуру с табельным оружием. Не успел даже дух перевести после своего марафона с препятствиями, а тут прямо за военторговской машиной — еще один вепрь. Огромный. Заросший густой щетиной. Тот секач повстречался мне в лесу, а этот преспокойнено рылся в куче пищевых отходов рядом с нашей полевой столовой.

«Зайцы» в погонах

   Оккупационный статус, определенный союзниками по антигитлеровской коалиции сразу после завершения Второй мировой войны, сохранялся в Европе до конца 90-х годов прошлого века. Одно из положений этого статуса, в частности, предполагало, что для свободного въезда и выезда на территорию всех секторов поверженной страны военнослужащим СССР, США, Великобритании и Франции никогда не понадобятся визы. Натовских офицеров и солдат, понятно, впускали на территорию социалистического государства без особого удовольствия, а вот представители советских войск имели возможность посещать ее капиталистическую часть без каких-либо ограничений. Теоретически, разумеется. Потому как попытайся кто-нибудь из наших сунуться к «супостату» без специального указания, он бы в момент оказался в местах, специально для таких случаев предусмотренных. И в два счета его бы выслали из-за границы, куда так рвались и где можно было очень даже неплохо заработать и отовариться на много лет вперед.
   Так, впрочем, было задумано. А на деле случалось всякое. Ездили, ездили в западный сектор столицы прикинувшиеся «шлангами» юные лейтенанты и не очень молодые майоры и подполковники. Ездили по-наглой, пересаживаясь из одного поезда метро в другой. Ездили в военной форме, чтобы убедить «социалистов» в том, что едут по службе, и напрочь отсечь у «капиталистов», прекрасно сознающих свои права в свете того самого «оккупационного статуса», желание проверить документы. Не знаю уж, скольких из подобных храбрецов вербовала местная разведка и ЦРУ, но охотников съездить «на Запад» во все времена хватало с избытком. С избытком, соответственно, хватало предупредительной и иной работы и у сотрудников советской военной контрразведки, большинство из которых, честно говоря, и сами с удовольствием мотались за «железный занавес».
   На фоне бесконечных баек об особенностях приграничного режима в зоне непосредственного, вполне физико-географического соприкосновения двух систем и двух миров мои посещения «ненаших секторов» кажутся до неприличия банальными. Возвращаясь в очередной раз «с Запада», я даже был вынужден слезно просить пограничников сначала с одной, а затем с другой стороны разделительной полосы прошлепать в моем паспорте требуемые отметки. Как, скажите, еще я мог убедить собственную жену, что ездил в командировку, а не отдыхал от служебных и семейных проблем в чьей-нибудь постели?!
   Но воспоминания о «зайцах» в погонах воскресили в моей памяти восхитительный во всех отношениях эпизод, касающийся армейской смекалки.
   Дело происходило в соседней центральноевропейской стране, где я находился в служебной командировке и получил неповторимую возможность лично узнать детали случая, способного украсить любое пособие для начинающих шпионов, контрабандистов, перебежчиков и… алкоголиков.
   Герой моего рассказа на самом деле алкоголиком не был. Более того, даже не особенно любил выпивать. Ну, разве что по праздникам. Или по случаю. Какая, в конце концов, разница?! Не был он алкоголиком, и все тут! Просто выпили они как-то с приятелями по случаю одного из недалеких в общем-то праздников. Выпили, значит, а потом вспомнили, что одному из них на следующее утро надо быть в своей воинской части. Надо и все! Дисциплина превыше всего, как говориться!
   Так вот. Выпили они, вспомнили, значит, а потом повели того, кому надо было наутро прибыть в совсем другой гарнизон, на вокзал. И не просто повели, а довели. И даже в поезд посадили. Не то скорый, не то курьерский. Уложили там его на мягкий диванчик и, предупредив проводника, убыли восвояси.
   Проводник, конечно, сволочной попался. Мало, что русского языка не знал, он еще умудрился не разбудить того, которому поутру надо было в часть. Вот так — взял и не разбудил. Ни в той стране, где пассажир служил и откуда ехал, ни в соседней, ни в соседней с той, которая была соседней. А так как поезд оказался каким-то континентальным экспрессом, то ехал он быстро. Настолько быстро, что, когда проснулся-таки тот, который наутро… ну вы помните, который… словом, проснулся он. Встал, оправил мундир и попытался выяснить у проводника свою, так сказать, дислокацию, а заодно, понятно, и диспозицию.
   Задает подлецу корректный вопрос на чистом русском языке, а тот только головой из стороны в сторону мотает и испуг в глазах скрыть не может. Понял наш герой, что толку от железнодорожника не добьешься, и решил покинуть вагон, чтобы провести переговоры с местным начальством. Вышел, значит, на перрон, и тут перед его мутным со сна взором предстало море.
   «Никак это я на Балтийское побережье попал?» — подумал тот, которому давно уже нужно было в родной части быть, и слабо застонал: названное море оказалось совсем не в той стране, в которой он служил, из которой ехал и в которую он направлялся.
   Протер глаза наш герой, откашлялся, присмотрелся к морю — никак оно на северное не похоже. Голубое больно.
   И пальм неестественно много. Ну прямо все вокруг в этих проклятых растениях! Смотрит он дальше, видит вывески разные, рекламные щиты. Присмотрелся — а надписи-то не на каком-нибудь, а на итальянском!
   Другой бы на его месте как пить дать помер бы со страху, но это — другой. А наш герой подавил непроизвольный стон, форму на себе пригладил и чеканным шагом направился исправлять положение. Ни слова не зная на местном языке и даже карты под рукой не имея, дошел, пугая прохожих, до населенного пункта. Нашел самого главного в данном конкретном населенном пункте и потребовал незамедлительно вернуть его в расположение родной части.
   Самый главный поначалу испуганно прятался от нашего героя за высоким начальничьим креслом, а когда понял, что стоящий перед ним офицер не является командиром передовой группы советского десанта, успокоился. Заулыбался даже. Кофе и чего покрепче предложил. Ну и переводчика, ясное дело, вызвал.
   После длительного разговора, в ходе которого высокие договаривающиеся стороны успели пообедать, а заодно и поужинать, местный начальник перезвонил куда-то и долго о чем-то с кем-то разговаривал, тоскливо поглядывая в сторону нашего героя, уничтожающего запасы его коньяка и сигар. Коньяк, кстати говоря, по словам офицера, был весьма недурен, хотя сигары, даром что в ящичке из палисандрового дерева лежали, дерьмовыми оказались. Ну да не о том речь.
   Не прошло и суток, как герой наш был со всеми воинскими почестями доставлен в расположение своей части. Обошлось, как ни странно, без участия советских дипломатов, выдачи выездных и въездных виз. Даже без нот протеста и прочих демаршей.

Интернациональный долг

   Разве что самый ленивый да равнодушный не высказался сегодня на тему интернационального долга. Его понимания и трактовки. Вопросу этому посвящены тысячи фильмов, телевизионных передач, книг, газетных и журнальных статей, в которых авторы как хотят и как умеют изгаляются по поводу тех, кто честно и добросовестно нес службу. Загонял куда-то очень далеко инстинкт самосохранения и логику. Выполнял приказ и, бывало, расплачивался за это жизнь. А бывало, оставался жив. И даже сохранял чувство юмора — уникальное, доложу я вам, средство против стрессов. На войне как на войне, одним словом.
   К новичкам на передовой бывалые фронтовики всегда относились с каким-то особым, трепетным чувством. Только что прибывших в район боевых действий берегли, как могли, открывали все известные способы сохранения жизни, посвящали в бытующие в той или иной части суеверия. Ну и угощали, естественно. Как положено.
   Импровизированный стол, накрытый на двух составленных вместе ящиках с минами, поражал обилием и разнообразием. Помимо непременных, густо смазанных тавотом жестянок с тушенкой, крутого армейского хлеба, соли и внушительного вида стеклянных банок с какой-то мутной жидкостью здесь были в изобилии представлены дары местной флоры, в которой цветом и запахом выделялись абрикосы. Огромные, на мой непросвещенный взгляд, неправдоподобно оранжевые, налитые медовой мякотью, прозрачные на просвет.
   Специально для нас, только что прибывших с «Большой земли», новые товарищи раздобыли водки, которую старший по воинскому званию офицер — подполковник в немыслимых где-нибудь в Союзе кроссовках — разлил, тщательно дозируя, в две алюминиевые кружки. Для нас с товарищем. Себе хозяева налили той самой мутной жидкости из нехилых стеклянных банок.