Вечерами, когда ложился спать в своей избушке, вертел в голове, прислушиваясь: «и он умер... он... умер...»
   Пытался представить, как кто-нибудь заплачет и еще закричит его двоюродная сестра, которую он юношески, изломанно, странно любил. Он лежит мертвый, она кричит.
   Где-то в перегретом мареве мозга уже было понимание, что никогда ему не убить себя, ему так нежно и страстно живется, он иного состава, он теплой крови, которой течь и течь, легко, по своему кругу, ни веной ей не вырваться, ни вспоротым горлом, ни пробитой грудиной.
   Прислушивался к торкающему внутри «он умер... умер...» и засыпал, живой, с распахнутыми руками. Так спят приговоренные к счастью, к чужой нежности, доступной, легкой на вкус.
   По дощатому полу иногда пробегали крысы.
   Бабушка травила крыс, насыпала им по углам что-то белое, они ели ночами, ругаясь и взвизгивая.
   По утрам он умывался во дворе, слушая утренние речи: пугливую козу, бодрую свинью, настырного петуха, – и однажды забыл прикрыть дверь в избушку. Зашел, увидел глупых кур, суетившихся возле отравы.
   Погнал их, закудахтавших (во дворе, строгий, откликнулся петух). Подпрыгивая, роняя перья, не находя дверь (петух во дворе неумолчно голосил, позер пустой), куры выскочили наконец во двор.
   Он долго, наверное несколько часов, переживал, что куры затоскуют, как всякое животное перед смертью, и передохнут: бабушка огорчится. Но куры выжили – может быть, склевали мало или, вернее, им не хватило куриного мозга понять, что они отравились.
   Крысы тоже выжили, но стали гораздо медленнее передвигаться, словно навек задумались и больше никуда не спешили.
   Однажды ночью, напуганный шорохом, включил свет в избушке. Крыса, казалось, бежала, но никак не могла пересечь комнату. Глядя на внезапный свет, забыла путь, пошла странной окружностью, как в цирке.
   Схватил кочергу, вытянул тонкое, с тонкими мышцами тело, ударил крысу по хребту, и еще раз, и еще.
   Присел на корточки, разглядывал хитрый, смежившийся глаз, противный хвост. Подхватил кочергой труп, вынес во двор, стоял, босой, глядя на звезды, с мертвой крысой.
   С тех пор перестал говорить на ночь: «...он... умер...»
   Проснувшись, закрывал скрипучую дверь в избушке, где дневал-ночевал, никому не мешая, читая, глядя в потолок, дурака валяя, и шел в дом, где бабушка давно встала, чтоб подоить козу, выпустить кур, отогнать уток на реку, еще сготовила завтрак, а дед сидел за столом, стекластые очки на носу, чинил что-то, громко дыша.
   Он заглядывал в большую комнату, видел спину деда и сразу исчезал беззвучно, пугаясь, что его попросят помочь. Он еще мог разобрать что-нибудь, но собрать обратно... детали сразу теряли смысл, хотя недавно казалось, что их уклад ясен и прост. Оставалось только смести рукой металлическую чепуху, невозвратно бросить в иной мусор, самого себя стыдясь и глупо улыбаясь.
   – Встал? – говорила бабушка приветливо, тихо двигаясь, никогда не суетясь у плиты.
   Он присаживался за столик на маленькой кухне, следя за мушиными перелетами. Поднимался, брал хлопушку – деревянную палку, увенчанную черным резиновым треугольником, под звонким ударом которого всмятку гибли мухи.
   Бить мух было забавой, быть может, даже игрой. То время, когда он еще играл, было совсем недалеко, можно дотянуться. Иногда находил на чердаке, куда лазил за старыми, пропыленными (и оттого еще более желанными) книгами, безколесые железные машины и терпко мучился желанием перенести их в свою избушку – если уж не по полу повозить, так хоть полюбоваться.
   Бабушка хорошо молчала, и ее молчание не требовало ответа.
   Картошечка жарилась, потрескивая и салютуя, когда открывали крышку и ворошили ее, разгоряченную.
   Соленые огурцы, безвольные, лежали в тарелке, оплыв слабым рассолом. Сальце набирало тепло, размякая и насыщаясь своим ароматом, – после холода, из которого его извлекли.
   Он разгонял мух со стола и вдруг с интересом приглядывался к хлопушке – к ее тонкому, крепкому, деревянному остову, врезающемуся в черный треугольник.
   Бросал хлопушку, морщился брезгливо, вытирал руку о шорты, втягивал живот, в груди ломило, словно выпил ледяной воды (но вкуса влаги не осталось, только тяготная ломота).
   «Отчего это мне дано... Зачем это всем дано... Нельзя было как-то иначе?»
   – Дед-то будет завтрекать? – спрашивала бабушка, выключая конфорку.
   – Конечно, будет, – с радостью отвлекаясь от самого себя, бодро отзывался внук. Он знал, что дед без него не садился за стол.
   Шел в комнату, громко звал:
   – Бабушка есть зовет!
   – Есть?.. – отзывался дед раздумчиво. – Я и не хочу вроде... Ну пойдем, посидим. – Он снимал очки, аккуратно складывал отвертки и пассатижики, вставал, кряхтя. Тапки шлепали по полу.
   Спокойно, легким гусиным движением дед склонял голову перед притолокой и входил на кухню. Мельком, хозяйски оглядывал стол, будто выискивал: вдруг чего не хватает; но все всегда было на месте, и, верится, не первый десяток лет.
   – Не выпьешь, Захарка? – с хорошо скрытым лукавством спрашивал он.
   – Нет, с утра-то зачем, – отвечал внук деловито.
   Дед еле заметно кивал: хороший ответ. Степенно ел, иногда строго взглядывая на бабушку. Спрашивал что-то по хозяйству.
   – Сиди уж! – отзывалась бабушка. – Не то без тебя я не знаю, чем курей кормить...
   Почти неуловимое выражение мелькало на лице деда: «...дура баба – всегда дура...» – словно говорил он. Но на том все и завершалось.
   Старики никогда не ругались. Захарка любил их всем сердцем.
   – Сестрят навещу, – говорил он бабушке, позавтракав.
   – Иди-иди, – живо отзывалась бабушка. – И обедать к нам приходите.
 
   Двоюродные сестры жили здесь же в деревне, через два дома. Младшая, Ксюша, невысокая, миловидная, с хитрыми глазами, недавно стала совершеннолетней. Старшая, нежноглазая, черноволосая Катя, была на пять лет старше ее.
   Ксюша ходила на танцплощадку в другой край деревни, возвращалась в четыре утра. Но спала мало, просыпалась всегда недовольная, подолгу рассматривала себя в зеркальце, присев у окна: чтоб падал на лицо дневной свет.
   К полдню она приходила в доброе расположение духа и, внимательно глядя в глаза пришедшему в гости брату, заигрывала с ним, спрашивала откровенное, желая услышать честные ответы.
   Брат, приехавший на лето, сразу понял, что с Ксюшей недавно случилось важное, женское, и ей это радостно. Она чувствует себя увереннее, словно получила еще одну интересную опору.
   От вопросов брат отмахивался, с душой отвлекаясь на голоногого пацана, трехлетнего Родика, сына Кати.
   Муж старшей сестры служил второй год в армии.
   Родик говорил очень мало, хотя уже пора было. Называл себя нежно «Одик», с маленьким, еле слышным «к» на конце. Все понимал, только папу не помнил.
   Захарка возился с ним, сажал на шею, и они бродили по округе, загорелый парень и белое дитя с пушистыми волосами.
   Катя иногда выходила из дому, отвечая, слышал Захарка, Ксюше: «Ну конечно, ты у нас самая умная...» Или так: «Мне все равно, чем ты будешь заниматься, но картошку почистишь!»
   Строгость ее была несерьезна.
   Выходила и внимательно смотрела, как Захарка – Родик на плечах – медленно идет к дому.
   – Камни, – говорил Захарка.
   – Ками... – повторял Родик.
   – Камни, – повторял Захарка.
   – Ками, – соглашался Родик.
   Они шли по щебню.
   Катя, понимал Захарка, думала о чем-то важном, глядя на них. Но о чем именно, он даже не гадал. Ему нравилось жить легко, ежась на солнце, всерьез не размышляя никогда.
   – Проголодались, наверное, гуляки? – говорила Катя чистым, грудным голосом и улыбалась.
   – Бабушка звала обедать, – отвечал Захарка без улыбки.
   – Ой, ну хорошо. А то наша Глаша отказывается выполнять наряд по кухне.
   – Мое имя Ксюша, – отвечала со всей шестнадцатилетней строгостью сестра, выходя на улицу. Она уже нацепила беспечную на ветру юбочку, впорхнула в туфельки, маечка с неизменно открытым животиком. На лице ее замечательно отражались сразу два чувства: досада на сестру, интерес при виде брата.
   «Посмотри, какая она дура, Захарка!» – говорила она всем своим видом.
   «Заодно посмотри, какой у меня милый животик, и вообще...» – вроде бы еще прочел Захарка, но не был до конца уверен в точности понятого им. На всякий случай отвернулся.
   – Мы пока пойдем яблоки есть, да, Родик? – сказал пацану, сидящему на шее.
   – И я с вами пойду, – увязалась Катя.
   – Подем, – с запозданием отвечал Захарке Родик, к восторгу Кати: она впервые от него слышала это слово.
   Они шли по саду, оглядывая еще зеленые, тяжелые, желтые сорта, к той яблоньке, чьи плоды были хороши и сладки уже в июле.
   – Яблоки, – повторял Захарка внятно.
   – Ябыки, – соглашался Родик.
   Катя заливалась юным, чистым, сочным материнским смехом.
   Когда Захарка откусывал крепкое, с ветки снятое яблоко, ему казалось, что Катин смех выглядит как эта влажная, свежая, хрусткая белизна.
   – А мы маленькие, мы с веточки не достаем, – в шутку горилась Катя и собирала попадавшие за ночь с земли. Она любила помягче, покраснее.
   По очереди они скармливали небольшие дольки яблок Родику, спущенному на землю (Захарка пугался случайно оцарапать пацана ветками в саду).
   Иногда, не заметив, подавали вдвоем одновременно два кусочка яблочка: безотказный Родик набивал полный рот и жевал, тараща восторженные глаза.
   – У! – показывал он на яблоко, еще не снятое с ветки.
   – И это сорвать? Какой ты... плотоядный, – отзывался Захарка строго; ему нравилось быть немного строгим и чуть-чуть мрачным, когда внутри все клокотало от радости и безудержно милой жизни. Когда еще быть немного мрачным, как не в семнадцать лет. И еще при виде женщин, да.
   Чуть погодя в саду появлялась Ксюша: ей было скучно одной в доме. К тому же брат...
   – Почистила картошку? – спрашивала Катя.
   – Я тебе сказала: я только что покрасила ногти, я не могу, это что, нужно повторять десять раз?
   – Отцу расскажешь про свои ногти. Он тебе их пострижет.
   Ксюша срывала яблочко с другой яблони – не той, что была по сердцу старшей сестре, ни в чем не хотела ей последовать. Ела нехотя, все поглядывая на брата.
   – Вкусно зелененькое? – спрашивала Катя с милым ехидством, с прищуром глядя на Ксюшу.
   – А твое червивенькое? – отвечала младшая.
   К обеду все они шли к старикам. Сестры немедля мирились, когда речь заходила о деревенских новостях.
   – Алька-то с Серегой, – утверждала Ксюша.
   – Быть не может, он же на Гальке жениться собирался. Сваты уже ходили, – не верила Катя.
   – Я тебе говорю. Вчера на мотоцикле проезжали.
   – Ну, может, он ее подвозил.
   – В три часа ночи, – издевательски отвечала Ксюша. – За мосты...
   «За мосты» – так называли те уютные поляны, куда влюбленные деревенские уезжали на мотоциклах или уходили парой.
   Захарка посмотрел на сестер и подумал, что и Катя ходила «за мосты», и Ксюша тоже. Представил на больное мгновение задранные юбки, горячие рты, дыхание и закрутил головой, отгоняя морок, сладкий такой морок, почти невыносимый.
   Отстал немного, смотрел на щиколотки, икры сестер, видел лягушачьи, загорелые ляжечки Ксюши и – сквозь наполненный солнечным светом сарафан – бедра Кати, только похорошевшие после родов.
   Хотелось, чтобы рядом, в нескольких шагах, была река: он бы нырнул с разбегу в воду и долго не всплывал бы, двигаясь медленно, тихо касаясь песчаного дна, видя увиливающих в мутной полутьме рыб.
   – Ты чего отстал? – спросила Ксюша, оборачиваясь.
   Захарке хотелось, чтобы этот вопрос задала Катя.
   Катя разговаривала с Родиком.
   – Пойдемте купаться? – предложил он вместо ответа.
   – А ты Родика донесешь? – спросила Катя, обернувшись, – несколько шагов она шла по улице вперед спиной, улыбаясь брату.
   Захарка расплылся в улыбке, против своей мрачной воли.
   – Ко. Неч. Но, – ответил он, глядя Кате в глаза.
   Родик тоже, подражая матери, развернулся и пошел задом, посекундно оборачиваясь, сразу запутался в своих ногах, повалился, и все засмеялись.
   Они уже не помещались на кухне и обедали в большой комнате, за длинным столом, покрытым цветастой клеенкой, тут и там случайно порезанной ножом, а еще с пригоревшим полумесяцем раскаленного края сковороды.
   Сестры хрустели огурцами.
   Захарке нравился их прекрасный аппетит.
   Было много солнца.
   Катя положила Родику картошки в блюдечко. Он копошился в ней руками, весь в сале и масле, поминутно роняя картошку на ноги. Катя подбирала картошку с ножек своего дитя и ела, вся лучась.
   Захарка сидел напротив, смотрел на них и тихо гладил голой ступней ногу Кати. Она не убирала ноги, и казалось, вовсе не обращает внимания на брата. Опять подзуживала младшую сестру, слушала бабушку, рассказывавшую что-то о соседке, не забывала любоваться Родиком. Только на Захарку не смотрела вовсе.
   Зато он видел ее неотрывно.
   Ксюша замечала это ревниво.
   Хлеб был очень вкусный. Картошка замечательно сладкой.
   Ели из общей сковороды, огромной, прожаренной, надежной.
   – Завтра дед свинью будет резать, – сказала бабушка.
   – Ой, хорошо, что напомнила, – сказала Катя.
   – А что? – спросила бабушка.
   – Не приду завтра, не могу видеть.
   – А кто тебя неволит, не ходи на двор да и не смотри, – засмеялась бабушка.
   – Я тоже не приду, – впервые согласилась с сестрой Ксюша.
   Сестры помогли убрать со стола. Захарка в это время смастерил на улице лук – скорей не для Родика, а для себя. Что Родику лук, как ему с ним справиться.
   Но пацан неотрывно следил за работой Захарки: как он сначала нашел и срубил подходящий сук, потом, прогнув его, намотал бечевку, попадая в специально прорезанные желобки.
   – Лук, – говорил Захарка внятно. – Лллук!
   – Ук, – повторял Родик.
   – Он у тебя скоро заговорит, – сказала вышедшая Катя.
   – На охоту пойдете? – спросила вслед появившаяся Ксюша. – Возьмете меня? Родик, возьмете меня?
   Родик, не мигая, смотрел на Ксюшу. Захарка, не моргая, на Катю.
   – Только картошку все равно надо почистить, – сказала Катя. – Перед тем, как купаться пойдем. А то папке будет нечего есть...
   Они забежали к сестрам. Катя поставила на пол ведро с водой, ведро с картошкой и кастрюльку. Расселись вокруг. Раздала ножи. Ксюше – самый маленький и непоправимо тупой. Та, ругаясь, пошла менять ножик.
   Чистили втроем, смеясь чему-то. Родик крутился возле. Катя прикармливала его сырой картошкой.
   Ксюша корила ее:
   – Ну что делаешь? Вот мать, а. Как тебе доверили ребенка...
   – Смотри, чтоб тебе не доверили, – отвечала Катя, сдувая павшую прядь с лица и затем поправляя ее кистью руки, сжимающей нож.
   Захарка веселился и старался не смотреть сестрам на колени: у Ксюши они были загорелее, у Кати – белее. У Кати – круглые, у Ксюши – с изящной выпуклой костью, как у какого-то высокого зверя, быть может, лани...
   А еще Катя сидела чуть дальше от ведра с картошкой, и когда склонялась...
   «Боже ты мой, что ж ты пристал ко мне с этим...»
   Захарка выходил на улицу. Медленно бродили куры, тупые от жары.
   – Ахака! – засмеялась Катя в доме, голос ее приближался. – Слышал, что он сказал? «Де Ахака?» Вот твой Ахака, Родик! Вот он де.
   Родик выбежал на заплетающихся ножках, солнечные ресницы, ушки в пушке.
   До реки было минут десять ходьбы. Захарка снял шорты и бросился в воду с разбегу, чтобы не видеть, как раздеваются сестры. «Вообще бы их не видеть...» – подумал весело, неправдиво и сразу обернулся на их голоса.
   – Как водичка? – спросили сестры одновременно, посмотрели друг на друга сначала недовольно, словно подозревая в издевке, и тут же засмеялись.
   В этот день они больше не ссорились.
   Катя прихватила с собой яблок. Лежа на берегу, копошась ногами в песке, они грызли румяные плоды. Захарка кидал огрызки в воду.
   – Ну зачем? – тянула брезгливая Ксюша.
   – Рыбки съедят.
   Катя поминутно садилась и кричала:
   – Родик, не заходи глубоко! Нельзя! Там рыбки! Ай!
   – Там? – переспрашивал Родик, показывая пальчиком на середину реки, и, вдохновленный, ступал дальше.
   – Захарка, скажи ему, он только тебя слушается.
   Брат смотрел, грызя яблочный черенок, как из-под плавок Кати выбилось несколько черных завитков, прилипнув к белой, сырой, в золотящихся, непросохших каплях ноге.
   – Родик! – закричал он неожиданно для самого себя громко, так что пацан вздрогнул.
   – Господи, что ж ты так кричишь! – всполошилась Катя, резко поднявшись с песка.
   – Я к нему пойду, лежите... – Захарка дошел до Родика. – Камыша нарвем? – предложил ему. – Лук у нас уже есть, стрелы нужны.
   – Подем, – готовно ответил Родик и вылез из воды.
   Они пошли вдоль берега, маленькая, невинная лапка в юной руке со странной линией судьбы и глубокой – жизни.
   Вернулись с поломанным на стрелы камышом. По дороге Захарка нашел проволоку, накрутил на одну из тростин.
   – Ну что, лягушки, заждались жениха? – спросил, натягивая тетиву.
   Сестры развернулись, улыбаясь разморенно. Поднял лук вверх, спустил камышовую тростину, взлетела неожиданно высоко.
   Родик сразу потерял стрелу из виду, не понял, куда она делась, смотрел округ себя, удивленный.
 
   Разбудил визг свиньи.
   «Режут уже! Черт, не успел!»
   Вскочил с кровати, натягивал шорты, едва не падая.
   Но свинью пока лишь привязали: перетянутая впившимися в жирную шкуру веревками, она стояла в темноте сарая и каждый раз при появлении человека начинала визжать.
   Захарка наблюдал ее, встав в проеме дверей, едва разлепив глаза, еще не умывшийся, улыбался.
   Не было ни единой мысли в голове, но где-то под сердцем тихо торкал в кровь странный вкус сладости чужой, пусть животной, смерти.
   «Кричишь, свинья? Хочется тебе жить?» – что-то такое подрагивало в темном и тайном закутке мозга.
   Хотя рассудок, внятный человеческий рассудок подсказывал: надо жалеть, как же так, неужели не жалко?
   «Жалко», – согласился без усилия.
   Визг, впрочем, долго терпеть было невозможно.
   Захлопнул дверь, подошел к деду, сидевшему на пенечке. Дед подтачивал и без того жуткий нож, все время отсвечивающий на солнце длинным лезвием.
   На Захарку дед не посмотрел, строгий.
   – Откуда она знает, что ее зарежут? – громко спросил Захарка, едва визг умолк.
   Дед на секунду поднял маленькие и отчего-то, как показалось Захарке, неприветливые глаза. Встал, зачем-то побрел к себе в мастерскую.
   «Не расслышал», – подумал Захарка.
   – Зверь все знает, – сказал дед негромко, сам себе, ни к кому не обращаясь.
   Через минуту дед вернулся, и Захарка понял, что ошибся, подумав о тяжелом настрое деда.
   – Не видел, как свинью режут? – спросил дед просто.
   – Нет, – ответил Захарка радостно.
   Дед кивнул. Не было ясно, что это означает: ну, сегодня узнаешь – или: и хорошо, что не видел.
   Появилась бабушка, позвякивая железными тазами, которых исхитрилась принести сразу штук шесть.
   Посмотрела на деда, медленно копошащегося, но торопить не стала, хотя неумолчный визг ей слушать вовсе не желалось.
   Захарка потоптался с минуту и решил сбегать в туалет.
   Деревянная, приветливая, оклеенная изнутри старыми обоями будка стояла возле огорода. Подходя к туалету, Захарка каждый раз оглядывал грядки с арбузами.
   Арбузы были обидно малы и зелены.
   «Не успеют к моему отъезду, не успеют», – привычно огорчился Захарка.
   Внутри туалета всегда было сумрачно, но с хорошими солнечными просветами сквозь щели меж досок. Неизменно летали одна или две тяжелые мухи. Никогда не садились больше чем на несколько секунд. Снова жужжали стервенело.
   На гвозде – старый «Журнал сельского механизатора». В который раз Захарка рассматривал его, ничего не понимая. В этом непонимании, ленивом разглядывании запылевших страниц, солнечных щелях, беспутных мухах, близости деревянных стен, желтых обоях, тут и там оборванных, ржавой задвижке, покрытом черной толью, чтоб не подтекало, потолке – во всем была тихая, почти недостижимая, лирическая благость.
   Свинья завизжала жутче, страшнее, отрешенней. Захарка поспешил.
   Визг оборвался, когда он еще не добежал. Еще пришлось бабушку пропустить: она куда-то торопилась, и по ее виду – чуть взволнованному, но и успокоенному одновременно («...все кончено, слава богу...») – Захарка понял, что свинью зарезали.
   Дед неспешно красными руками развязывал (мог бы разрезать, но не стал, сберег веревки) узлы, прикрепившие свинью к стояку сарая.
   «Нарочно он меня не подождал... или не нарочно?» – подумал Захарка и не нашел ответа.
   Сначала, освобожденный, обвис зад свиньи – но она еще держалась, привязанная к стояку за мощную шею. Дед отодвинул таз, полный кровью, натекшей из перерезанного горла, и распустил веревку на шее. Свинья с мягким звуком упала.
   Захарка подошел близко, с интересом разглядывая смолкшее животное. Обычная свинья, только мертвая. Ровный разрез на горле, много белого сала.
   – Что-то нож не вижу... – осматривался дед. – Захарка, посмотри.
   Нож был воткнут в стену сарая. Рукоятка его была тепла, лезвие в подсыхающей крови.
   Он подал нож деду, держа за острие. Измазал пальцы, смотрел потом на них.
   Свинье взрезали живот, она лежала, распавшаяся, раскрытая, алая, сырая. Внутренности были теплыми, в них можно было погреть руки. Если смотреть на них прищурившись, в легком дурмане, они могли показаться букетом цветов. Теплым букетом живых, мясных, животных цветов.
   Дед уверенно извлекал сердце, почки, печень. Кидал в тазы. Выдавил рукой содержимое прямой кишки.
   Живое существо, смуро встречавшее Захарку по утрам, теревшееся боком о сарай, возбужденно похрюкивающее при виде ведра со съестным, умеющее, в конце концов, издавать удивительной силы визг, – существо это оказалось ничтожным, никчемным, его можно было разрезать, расчленить, растащить по кускам.
   И вот уже лежала отдельная, тупая свиная голова, носом вверх, с открытой пастью. Казалось, что свинья желает завыть, вот-вот завоет.
   И, видя эту голову, даже куры немного придурели, и петух ходил стороной, и коза смотрела из темноты иудейскими страдающими глазами.
   Захарка прошел в дом, бабушка, спешившая навстречу с тряпкой в руке, сказала:
   – Покушай, я там оставила...
   Но он не стал – и не потому, что расхотел есть от вида резаного порося. Ему не терпелось к сестрам. Все это живое, пресыщенное жизнью в самом настоящем, первобытном ее виде и вовсе лишенное души, – все это с яркими, цветными, ароматными внутренностями, с раскрытыми настежь ногами, с бессмысленно задранной вверх головой и чистым запахом свежей крови не давало, мешало находиться на месте, влекло, развлекало, клокотало внутри.
   Та самая тягостная ломота, словно от ледовой воды, мучившая его, нежданно сменилась ощущением сладостного, предчувствующего жара. Жарко было в руках, в сердце, в почках, в легких: Захарка ясно видел свои органы, и выглядели они точно теми же, что дымились пред его глазами минуту назад. И от осознания собственной теплой, влажной животности Захарка особенно страстно и совсем не болезненно чувствовал, как сжимается его сердце, настоящее мясное сердце, толкающее кровь к рукам, к горячим ладоням и в голову, ошпаривая мозг, и вниз, к животу, где все было... гордо от осознания бесконечной юности.
   Прихватил зачем-то лук, валявшийся у дома, шел с таким ощущением, словно только что убил зверя, и не казался самому себе смешным.
   Первым увидел Родика, тот уже распугивал кур, и так его боявшихся. С трудом сдержался от того, чтоб рассказать Родику, как все было. Даже произнес несколько слогов и оборвал себя, вхолостую шевеля нелепыми губами.
   Вышла Ксюша. И Катя вышла следом.
   – Ну что... зарезали свинью? – спросила Катя, расширяя глаза и такой вид имея, словно убитая свинья вот-вот должна прийти, сипя и хлюпая раскрытым горлом.
   Ксюша тоже смотрела напуганно:
   – Отсюда слышно было, как визжит. Мы все двери и окна закрыли с Катькой, – сказала.
   Захарка любовался на сестер, счастливые глаза переводя с одного милого лица на второе – прекрасное, и выискивал то слово, с которого стоит начать и поведать про сердце, горло, кровь, но вдруг разом, в одну секунду понял, что сказать ему нечего.
   – У вас есть пустые консервные банки? – спросил.
   – Есть, – пожав плечами, ответила Ксюша. – Вон, в мусоре вроде были.
   Захарка нарезал от трех консервных банок крышки. Разделил каждую большими ножницами пополам. Пассатижами скрутил, подогнал ко вчерашним камышинам, подбил молотком получившееся острие.
   Сестры разошлись по своим делам, только Родик перетаптывался рядом, иногда повторяя «Ук!», и подолгу сомнительно молчал на Захаркино: «Стрелы! Скажи: стрелы!»
   – Еы.
   – Точно, – согласился Захарка.
   Натянул тетиву, запустил стрелу, она взмыла стремительно, потом, казалось, на мгновение застыла в воздухе и мягко пала вниз, в землю воткнувшись.
   – Bay, – сказала Ксюша, выйдя с половой тряпкой на крыльцо. – Как красиво.
   Пошатываясь на ветерке, стрела торчала вверх.
   – Стоит, – добавила Ксюша мечтательно.
   «В хорошем настроении сегодня, – подумал Захарка. – Полы моет».
   Не сдержался и спросил:
   – Ты что это за грязный труд взялась?
   – Ремонт начинаем сегодня. Нашей Ксюше так хочется свою комнатку в оранжевые цвета раскрасить, что готова на любые жертвы, – ответила Катя за Ксюшу.
   Ксюша, обиженная и на сестру, и на брата, выжимала грязную воду из тряпки.
   Захарка побродил по саду, погрыз нехотя яблоко.