Кристофер Прист
Подтверждение
III
О мудрецы, явившиеся мне
Как в золотой мозаике настенной,
В пылающей кругами вышине,
Вы, помнящие музыку вселенной! —
Спалите сердце мне в своем огне,
Исхитьте из дрожащей твари тленной
Усталый дух: да будет он храним
В той вечности, которую творим.
IV
Развоплотясь, я оживу едва ли
В телесной форме, кроме, может быть,
Подобной той, что в кованом металле
Сумел искусный эллин воплотить,
Сплетя узоры скани и эмали, —
Дабы владыку сонного будить
И с древа золотого петь живущим
О прошлом, настоящем и грядущем.
У. Б. Йейтс. Плавание в Византию.(Пер. Г. Кружкова из сб. «Роза и башня». Симпозиум, СПб., 1999)
Глава первая
Насколько я понимаю, для начала следует представиться. Меня зовут Питер Синклер, я англичанин и мне – или мне было – двадцать девять. Тут я в некотором смятении, моя уверенность поколеблена. Суждение о возрасте испытывает колебания, но мне не больше двадцати девяти лет.
Когда-то я думал, что образность скрывает правду. Если найти нужные слова, я смогу по своей воле и по мере сил описать истинные события. С тех пор я узнал, что слова тесно связаны с сознанием, которое их выбирает, так что вся проза по своей сути есть форма обмана. Излишне тщательно подобранные слова проникаются педантизмом, стреноживают воображение, исключают разнообразие видения, слова эти уводят в сторону, и в них воцаряется анархия. Если мне приходится их использовать, я предпочитаю следовать собственному выбору, не допуская случайностей. Кто-нибудь мог бы сказать, что такие случайности – плод вмешательства бессознательного и преследуют собственные интересы, но, повторяю, я уже знаю, во что это может вылиться. Многое неясно. Вначале буду использовать тяжеловесный педантизм. Я должен тщательно подобрать слова. Мне нужна уверенность.
Поэтому начать я должен с самого начала. Летом 1976 года, когда Эдвин Миллер пустил меня в свой летний домик, мне было двадцать девять лет.
Этот факт не вызывает у меня сомнений, как и мое собственное имя, поскольку подтверждается из независимых источников. Последним был подарок моих родителей, наручный календарь. Оттого я в этом уверен.
Весной того года, когда мне исполнилось двадцать восемь, моя жизнь достигла поворотного пункта. Произошло несчастье, повлекшее за собой множество других событий, на которые я оказывал мало или не оказывал вообще никакого влияния. Беды сыпались одна за другой, однако все они грянули в течение считанных недель, и мне показалось, что все это звенья какого-то ужасного заговора против меня.
Сначала умер отец. Неожиданная и преждевременная смерть, причиной которой стал прорыв аневризмы одной из артерий мозга. Я хорошо относился к отцу, одновременно доверяя и держа дистанцию. После смерти матери, примерно двенадцатью годами раньше, я и моя сестра-погодок Фелисити перебрались к нему – в том возрасте, когда большинство подростков только изредка навещает родителей. На протяжении двух или трех лет, отчасти потому что я покинул родительский дом, чтобы получить образование, а отчасти потому, что мы с Фелисити были чужими друг другу, эти отношения прервались. Мы трое провели много лет в различных частях страны и очень редко виделись. Тем не менее, воспоминания об этом коротком отрезке моей юности крепко связали меня с отцом, и это было важно для нас обоих.
Когда отец умер, он был состоятелен, но не богат. И не оставил завещания, а значит, мне предстояло множество утомительных встреч с его адвокатом и судьей по поводу наследства. В конце концов мы с Фелисити получили каждый по половине отцовского имущества. В денежном выражении это была не такая уж крупная сумма, чтобы полностью обеспечить мою или ее жизнь, однако мне этого было вполне достаточно, чтобы хоть немного защититься от последующих событий.
Через несколько дней после известия о смерти отца я лишился работы.
Это было время кризиса с непременным обесцениванием заработной платы, забастовками, безработицей, высокими процентами и скудостью капитала. Будучи представителем среднего класса, я чувствовал себя уверенно, университетский диплом до сих пор защищал меня от безработицы. Я работал химиком у одного производителя ароматических веществ, поставщика крупного фармацевтического концерна, использовавшего их в своей продукции. Но произошло его слияние с другим предприятием, затоваривание продукцией, и фирма была вынуждена закрыть свой отдел. Сначала я предполагал, что найти новое место работы – чисто техническая задача. Я – опытный специалист в своей области, профессионал высокой квалификации, готов был предлагать свои услуги, но в то время появилось слишком много незанятых специалистов с университетским образованием, при очень незначительном числе рабочих мест.
Потом мне отказали в квартире. Ввиду того, что стали законодательно вводить какие-то препятствия для сдачи квартиры внаем, нарушилось равновесие между предложением и спросом. Стало выгодно не сдавать квартиры, а продавать их и покупать. Я много лет снимал жилье на первом этаже большого старого дома в Тилбурне. Однако этот дом купил какой-то торговец недвижимостью, и мне предложили немедленно освободить квартиру. Существовала возможность подать протест, но, погрязнув в иных заботах, которых у меня в то время было предостаточно, я действовал недостаточно быстро и энергично. Скоро стало ясно, что освободить квартиру все-таки придется. Но куда мне было податься в Лондоне? Мое положение, как и положение многих других, было шатким, все больше и больше людей искали жилье, а предложение сокращалось. Арендная плата быстро росла. Те, кто жили в старых домах или в меблированных комнатах или заключили выгодный долгосрочный договор, не трогались с места – или перебирались к друзьям, если приходилось съезжать. Я сделал все возможное: зарегистрировался у квартирного маклера, написал заявление и попросил друга дать мне знать, если он услышит что-нибудь о свободной комнате, но за все то время, что надо мной висела угроза выселения, я не получил ни единого предложения жилья, не говоря уж о том, чтобы подобрать себе что-нибудь подходящее.
Эти-то роковые обстоятельства и толкнули нас с Грейс к разрыву – единственная невзгода, в которой я сыграл определенную роль и за которую нес ответственность. Я любил Грейс; она, думаю, тоже любила меня. Мы знали друг друга давно, пережили уже все стадии: знакомство, влюбленность, понимание, нарастание страсти, приходящее вслед за тем разочарование, новое открытие друг друга, привычка. Сексуально она действовала на меня неотразимо. Мы были отличной парой – в чем-то дополняли друг друга и все же достаточно отличались, чтобы постоянно делать приятные открытия.
В этом и состояла причина нашего разрыва. Мы с Грейс возбуждали друг в друге и несексуальную страсть, которой ни один из нас не испытывал в общении с третьими лицами. Обычно я был спокоен и дружелюбен, но с Грейс оказывался способен на сильные чувства: гнев, любовь, горе – в равной мере, что меня пугало. Благодаря Грейс я узнал взлеты, зависимость и разочарование, способные привести к опустошению. Она была непостоянна и капризна, поэтому умела передумывать с легкостью, которая могла любого свести с ума; ее снедали бесчисленные неврозы и фобии, которые я сначала находил прелестными, но потом, когда узнал Грейс получше, счел вредными, тормозящими. Эти особенности делали ее одновременно опасной и ранимой, даже если речь шла о событиях давних. Я не мог понять, почему я с ней. Когда между нами случались ссоры, они всегда внезапно переходили в нечто вроде мощных взрывов. Эти ссоры всякий раз заставали меня врасплох, но однажды во время очередного скандала я понял, что напряжение в этот день возросло чрезмерно. Обычно такая гроза очищала воздух и мы снова наслаждались близостью, душевной и телесной. Темперамент Грейс позволял ей быстро все прощать или не прощать никогда. Она всегда быстро прощала, и единственный раз, когда случилось иначе, был, конечно, последний раз. На углу лондонской улицы у нас вышла ужасная, беспощадная ссора, и прохожие нарочито старались не смотреть на нас. Грейс яростно кричала на меня, а я с непроницаемым ледяным спокойствием стоял напротив, внутренне кипя от гнева, но снаружи словно закованный в броню. Наконец она замолчала и ушла, а я почувствовал себя весьма жалким. Я несколько раз пытался окликнуть ее, но она не обернулась; словно нас никогда ничего не связывало. Тогда, именно тогда я искал работу и жилье и пытался примириться со смертью отца.
Так в двух словах обстояли дела. Как я на все это реагировал – совсем другое дело. Почти каждый из нас переживает в жизни утрату родителей. Работа и жилье? Со временем можно их найти, а горечь потери любимой женщины постепенно теряет остроту и вытесняется новыми встречами. Со мной же все это произошло одновременно. Я чувствовал себя так, словно меня сбили с ног и принялись пинать, прежде чем я успел подняться. Я был раздавлен, ранен, жалок, угнетен почти непереносимой несправедливостью жизни и страдал от всеподавляющей суматохи Лондона. Свое отчаяние я приписал именно воздействию этого города: я замечал только его теневые стороны. Шум, грязь, толпы людей, дороговизна общественного транспорта, недостатки обслуживания в магазинах и ресторанах, опоздания и всеобщая неразбериха огромного города – все это казалось симптоматичным для хаотичных событий, которые нарушили стройное течение моей жизни. Мне надоел Лондон, надоело быть в нем, жить в нем. Но никакой надежды на перемены не было, потому что я растерялся, впал в апатию, у меня опустились руки.
Потом произошел счастливый случай. Когда я просматривал и разбирал письма и бумаги отца, со мной связался Эдвин Миллер.
Эдвин был старым другом нашей семьи, однако я не видел его уже много лет. Мое последнее воспоминание о нем было связано с той порой, когда он представил нам свою жену; тогда я еще ходил в школу, мне было тринадцать или четырнадцать. Впечатления детства ненадежны; я вспоминал Эдвина Миллера и другого взрослого друга нашей семьи с откровенной симпатией, но чувство это пришло ко мне из вторых рук, переданное от родителей. Собственного мнения на их счет я не имел. Сложная комбинация из работ по дому, отроческих пристрастий и соперничества, поразительные открытия и все то, что занимает мальчишку таких лет, оказало на меня непосредственное влияние.
Было приятно занять удобную позицию, вспомнив о своем отрочестве. Оказалось, что Эдвину сейчас лет пятьдесят с небольшим, он загорел, строен, полон естественного дружелюбия. Мы позавтракали в его отеле на окраине Блумбери. Было самое начало весны, и туристический сезон только начинался, но мы с Эдвином оказались островком английского в этом ресторане. Я запомнил группу бизнесменов-немцев за соседним столиком, несколько японцев, людей с Ближнего Востока; даже официантки, которые принесли нам ростбиф, были малазийками или филиппинками. Впечатление еще больше усиливал провинциальный говор Эдвина, сразу же напомнивший мне детство в предместьях Манчестера. Я уже давно привык к космополитической природе лондонских магазинов и ресторанов, но присутствие Эдвина непонятным образом подчеркивало это, внося некоторую неестественность. Во время обеда я испытал тревожную тоску по тому времени, когда жизнь еще была на диво простой. Но тоже как бы со стороны, а призрачные картины прошлого причиняли боль, не все в них было приятным. Эдвин был неким символом этого прошлого, и в первые полчаса, когда мы только шутили и обменивались комплиментами, я видел в нем воплощение той обстановки, из которой с радостью вырвался, уехав в Лондон.
Тем не менее он мне нравился. Он был слегка смущался – может быть, я тоже представлял для него нечто вроде символической фигуры – и компенсировал это излишней щедростью в признании моих достижений. Он, похоже, знал обо мне очень много, по крайней мере поверхностно, и я предположил, что все это он узнал от моего отца. Его простодушие, наконец, привело к тому, что я решился и рассказал ему о том положении, в какое попал, все без утайки.
– Я и сам пережил такое, Питер, – сказал он. – Давным-давно, сразу после войны. Считается, что тогда рабочих мест было пруд пруди, но на самом деле это совсем не так. Молодежь возвращалась с военной службы, и выдалось несколько скверных зим.
– А что вы делали?
– Я тогда был примерно твоих лет. Но никогда не поздно начать все сначала. Некоторое время я бродил в поисках работы, а потом получил место у твоего отца. Вот так мы и познакомились. Ты знал об этом?
Я этого не знал. Еще одно воспоминание о детстве: я был уверен, что родители и их друзья не встретились когда-то, а всегда знали друг друга.
Эдвин напомнил мне об отце. Хотя внешне они не были похожи, оба были примерно одних лет и имели общие интересы. Это сходство было созданием моего ума, это я создал его. Может быть, этому способствовал общий для обоих североанглийский диалект, тон предложений, явный прагматизм их мыслей, их жизни. Эдвин остался таким, каким я его помнил, хотя это было невозможно. Мы оба стали старше на пятнадцать лет, и теперь ему должно было быть за пятьдесят. Когда мы виделись в последний раз, ему было около сорока. С тех пор его волосы его поседели и поредели, щеки и шея покрылись морщинами и складками; правая рука почти не двигалась (во время разговора он раз или два намекнул на это). Он и раньше выглядел не блестяще, однако когда мы сидели там, в гостиничном ресторане, то, доверяя его внешности, я чувствовал себя уверенно и спокойно.
Я думал о других, кого встречал после долгой разлуки. Поначалу их облик всегда вызывал удивление: я изменился, а они постарели. Но потом, спустя несколько секунд, восприятие менялось, и все, что ты видел, становилось почти привычным. Душа приспосабливается, а глаз верит ей. Возраст, разница в одежде, волосы и прочие внешние черты могли по желанию казаться прежними или измененными. В узнавании важнейшим звеном было доверие к памяти. Вес тела может меняться, но сложение – нет. Поэтому кажется, будто ничего не изменилось. Сознание высвобождает сохраненное и, вспоминая, создает новое. Я знал, что Эдвин имеет собственное дело. Он открыл его, проработав несколько лет у моего отца. Начинал он инженером-консультантом, но спустя несколько лет ему удалось открыть небольшую фабрику по производству клапанов и вентилей. Сегодня его основным клиентом было военное ведомство, он производил гидравлические клапаны для военных подводных лодок. Эдвин намеревался, перешагнув пятидесятилетний рубеж, отойти от дел, но сейчас все шло хорошо, и работа была ему в радость.
– Я купил небольшой сельский домик в Херсфордшире, недалеко от границы с Уэльсом. Ничего особенного, но для нас с Марджи вполне подходящий. Мы хотели отойти от дел и поселиться там на склоне дней. Но придется еще немало потрудиться, прежде чем можно будет все оставить. Домик до сих пор пустует.
– И много там работы? – спросил я.
– В основном покраска. В доме вот уже несколько лет никто не живет, нужно заново проложить электропроводку, но это может подождать. Да вот еще мебель, можно сказать, старовата.
– Хотите, чтобы я позаботился об этом? Не знаю, смогу ли я что-нибудь сделать с обстановкой, но остальным могу заняться.
Мне в голову внезапно пришла мысль, показавшаяся необычайно привлекательной. У меня появлялась возможность сбежать от проблем. При моей давней ненависти к Лондону мое сознание воспринимало жизнь в сельской местности как грустное и романтическое бытие. Едва мы с Эдвином заговорили о сельском домике, мои мечты обрели конкретные формы и я почувствовал уверенность в том, что еще глубже кану в бездну самоуничижения, если и дальше буду оставаться в Лондоне. Предлагаемый вариант меня вполне устраивал, и я постарался убедить Эдвина сдать мне этот сельский домик.
– Можете жить там бесплатно, молодой человек, – сказал Эдвин. – Пользуйтесь им, пока это нужно – разумеется, если будете заботиться о его ремонте, но когда мы с Марджи решим, что настало время оставить дела, вам придется присмотреть себе что-нибудь взамен.
– Мне бы пожить там пару месяцев. Этого вполне хватит, чтобы слегка оправиться.
– Я подумаю.
Мы обсудили еще несколько частностей, и через несколько минут сделка состоялась. Я мог поселиться в этом доме на любой срок; Эдвин обещал прислать мне ключи. Деревня Уэсбли находилась примерно в километре от этого домика, до ближайшей железнодорожной станции было далеко; сад требовалось привести в порядок; они собирались побелить первый этаж, и Марджи сама хотела выбрать в какой цвет красить стены верхнего этажа; телефона в доме не было, но был в деревне; резервуар для воды был пуст и, возможно, его следовало вычистить.
Пока мы убеждали друг друга, что мысль очень недурна, Эдвин почти навязывал мне дом. Он беспокоился, что тот пока пуст: говорил, что дома существуют для того, чтобы в них жили. Он связался с местной строительной компанией, чтобы произвести ремонт водопровода, проложить новую электропроводку и установить громоотвод, однако если мне захочется что-нибудь из этого сделать самому, я волен работать когда и сколько захочу. Существовало только одно условие: Марджи хочет, чтобы сад был разбит так, как она скажет. Может быть, в конце недели они заедут ко мне и помогут с обустройством.
В дни, последовавшие за этим разговором, я впервые за последнее время начал действовать целеустремленно. Эдвин побудил меня стремиться к цели. Конечно, я не мог немедленно отправиться в Херсфордшир, однако с того момента, как меня уволили со службы, все, что я делал, прямо или косвенно было направлено на это.
Мне потребовалось две недели, чтобы полностью освободиться от Лондона. Я продал или раздарил мебель, пристроил книги, оплатил счета и векселя. Я не хотел, чтобы мой отъезд поставил кого-нибудь в трудное положение, и оставил при себе минимум самых необходимых вещей. Потом пришла пора переезда, и нанятый для доставки вещей автомобиль сделал две ездки в сельский домик.
Прежде чем окончательно покинуть Лондон, я постарался еще раз связаться с Грейс. Но она переехала, и ее бывшая хозяйка захлопнула дверь у меня перед носом, когда я спросил у нее новый адрес ее квартирантки. Грейс больше не желает меня видеть. Если я хочу что-то ей передать, то должен сделать это письмом, но мне лучше не докучать ей.
Я написал письмо, но ответа не получил. Затем зашел в бюро, где она работала, но она уволилась оттуда. Я спросил о ней у общих друзей, но они не знали или не хотели сказать мне, где она.
Все это обеспокоило и огорчило меня, поскольку я чувствовал: со мной поступили несправедливо. Вернулось прежнее чувство, что все это – часть какого-то заговора против меня, и эйфория, связанная с переездом в сельский домик и моей жизнью там, почти полностью улетучилась. Мне кажется, я подсознательно надеялся на то, что Грейс уедет со мной в этот домик и что там, вдалеке от нервного напряжения городской жизни, мы перестанем ссориться и сможем вести здоровую жизнь, которая свяжет нас навсегда. Надежды мои рухнули, я занялся деталями своего отъезда, и только после того, как покончил с этими хлопотами, мне стало ясно, что я остался в полном одиночестве.
Пару дней я, чрезвычайно взбудораженный, видел перед собой новое начало, но когда наконец переехал в сельский домик, то подумал: вот я и достиг конечного пункта своих устремлений.
Пришло время раздумий и самосозерцания. Ни одно из моих желаний не исполнилось; только трудности, выпавшие на мою долю.
Когда-то я думал, что образность скрывает правду. Если найти нужные слова, я смогу по своей воле и по мере сил описать истинные события. С тех пор я узнал, что слова тесно связаны с сознанием, которое их выбирает, так что вся проза по своей сути есть форма обмана. Излишне тщательно подобранные слова проникаются педантизмом, стреноживают воображение, исключают разнообразие видения, слова эти уводят в сторону, и в них воцаряется анархия. Если мне приходится их использовать, я предпочитаю следовать собственному выбору, не допуская случайностей. Кто-нибудь мог бы сказать, что такие случайности – плод вмешательства бессознательного и преследуют собственные интересы, но, повторяю, я уже знаю, во что это может вылиться. Многое неясно. Вначале буду использовать тяжеловесный педантизм. Я должен тщательно подобрать слова. Мне нужна уверенность.
Поэтому начать я должен с самого начала. Летом 1976 года, когда Эдвин Миллер пустил меня в свой летний домик, мне было двадцать девять лет.
Этот факт не вызывает у меня сомнений, как и мое собственное имя, поскольку подтверждается из независимых источников. Последним был подарок моих родителей, наручный календарь. Оттого я в этом уверен.
Весной того года, когда мне исполнилось двадцать восемь, моя жизнь достигла поворотного пункта. Произошло несчастье, повлекшее за собой множество других событий, на которые я оказывал мало или не оказывал вообще никакого влияния. Беды сыпались одна за другой, однако все они грянули в течение считанных недель, и мне показалось, что все это звенья какого-то ужасного заговора против меня.
Сначала умер отец. Неожиданная и преждевременная смерть, причиной которой стал прорыв аневризмы одной из артерий мозга. Я хорошо относился к отцу, одновременно доверяя и держа дистанцию. После смерти матери, примерно двенадцатью годами раньше, я и моя сестра-погодок Фелисити перебрались к нему – в том возрасте, когда большинство подростков только изредка навещает родителей. На протяжении двух или трех лет, отчасти потому что я покинул родительский дом, чтобы получить образование, а отчасти потому, что мы с Фелисити были чужими друг другу, эти отношения прервались. Мы трое провели много лет в различных частях страны и очень редко виделись. Тем не менее, воспоминания об этом коротком отрезке моей юности крепко связали меня с отцом, и это было важно для нас обоих.
Когда отец умер, он был состоятелен, но не богат. И не оставил завещания, а значит, мне предстояло множество утомительных встреч с его адвокатом и судьей по поводу наследства. В конце концов мы с Фелисити получили каждый по половине отцовского имущества. В денежном выражении это была не такая уж крупная сумма, чтобы полностью обеспечить мою или ее жизнь, однако мне этого было вполне достаточно, чтобы хоть немного защититься от последующих событий.
Через несколько дней после известия о смерти отца я лишился работы.
Это было время кризиса с непременным обесцениванием заработной платы, забастовками, безработицей, высокими процентами и скудостью капитала. Будучи представителем среднего класса, я чувствовал себя уверенно, университетский диплом до сих пор защищал меня от безработицы. Я работал химиком у одного производителя ароматических веществ, поставщика крупного фармацевтического концерна, использовавшего их в своей продукции. Но произошло его слияние с другим предприятием, затоваривание продукцией, и фирма была вынуждена закрыть свой отдел. Сначала я предполагал, что найти новое место работы – чисто техническая задача. Я – опытный специалист в своей области, профессионал высокой квалификации, готов был предлагать свои услуги, но в то время появилось слишком много незанятых специалистов с университетским образованием, при очень незначительном числе рабочих мест.
Потом мне отказали в квартире. Ввиду того, что стали законодательно вводить какие-то препятствия для сдачи квартиры внаем, нарушилось равновесие между предложением и спросом. Стало выгодно не сдавать квартиры, а продавать их и покупать. Я много лет снимал жилье на первом этаже большого старого дома в Тилбурне. Однако этот дом купил какой-то торговец недвижимостью, и мне предложили немедленно освободить квартиру. Существовала возможность подать протест, но, погрязнув в иных заботах, которых у меня в то время было предостаточно, я действовал недостаточно быстро и энергично. Скоро стало ясно, что освободить квартиру все-таки придется. Но куда мне было податься в Лондоне? Мое положение, как и положение многих других, было шатким, все больше и больше людей искали жилье, а предложение сокращалось. Арендная плата быстро росла. Те, кто жили в старых домах или в меблированных комнатах или заключили выгодный долгосрочный договор, не трогались с места – или перебирались к друзьям, если приходилось съезжать. Я сделал все возможное: зарегистрировался у квартирного маклера, написал заявление и попросил друга дать мне знать, если он услышит что-нибудь о свободной комнате, но за все то время, что надо мной висела угроза выселения, я не получил ни единого предложения жилья, не говоря уж о том, чтобы подобрать себе что-нибудь подходящее.
Эти-то роковые обстоятельства и толкнули нас с Грейс к разрыву – единственная невзгода, в которой я сыграл определенную роль и за которую нес ответственность. Я любил Грейс; она, думаю, тоже любила меня. Мы знали друг друга давно, пережили уже все стадии: знакомство, влюбленность, понимание, нарастание страсти, приходящее вслед за тем разочарование, новое открытие друг друга, привычка. Сексуально она действовала на меня неотразимо. Мы были отличной парой – в чем-то дополняли друг друга и все же достаточно отличались, чтобы постоянно делать приятные открытия.
В этом и состояла причина нашего разрыва. Мы с Грейс возбуждали друг в друге и несексуальную страсть, которой ни один из нас не испытывал в общении с третьими лицами. Обычно я был спокоен и дружелюбен, но с Грейс оказывался способен на сильные чувства: гнев, любовь, горе – в равной мере, что меня пугало. Благодаря Грейс я узнал взлеты, зависимость и разочарование, способные привести к опустошению. Она была непостоянна и капризна, поэтому умела передумывать с легкостью, которая могла любого свести с ума; ее снедали бесчисленные неврозы и фобии, которые я сначала находил прелестными, но потом, когда узнал Грейс получше, счел вредными, тормозящими. Эти особенности делали ее одновременно опасной и ранимой, даже если речь шла о событиях давних. Я не мог понять, почему я с ней. Когда между нами случались ссоры, они всегда внезапно переходили в нечто вроде мощных взрывов. Эти ссоры всякий раз заставали меня врасплох, но однажды во время очередного скандала я понял, что напряжение в этот день возросло чрезмерно. Обычно такая гроза очищала воздух и мы снова наслаждались близостью, душевной и телесной. Темперамент Грейс позволял ей быстро все прощать или не прощать никогда. Она всегда быстро прощала, и единственный раз, когда случилось иначе, был, конечно, последний раз. На углу лондонской улицы у нас вышла ужасная, беспощадная ссора, и прохожие нарочито старались не смотреть на нас. Грейс яростно кричала на меня, а я с непроницаемым ледяным спокойствием стоял напротив, внутренне кипя от гнева, но снаружи словно закованный в броню. Наконец она замолчала и ушла, а я почувствовал себя весьма жалким. Я несколько раз пытался окликнуть ее, но она не обернулась; словно нас никогда ничего не связывало. Тогда, именно тогда я искал работу и жилье и пытался примириться со смертью отца.
Так в двух словах обстояли дела. Как я на все это реагировал – совсем другое дело. Почти каждый из нас переживает в жизни утрату родителей. Работа и жилье? Со временем можно их найти, а горечь потери любимой женщины постепенно теряет остроту и вытесняется новыми встречами. Со мной же все это произошло одновременно. Я чувствовал себя так, словно меня сбили с ног и принялись пинать, прежде чем я успел подняться. Я был раздавлен, ранен, жалок, угнетен почти непереносимой несправедливостью жизни и страдал от всеподавляющей суматохи Лондона. Свое отчаяние я приписал именно воздействию этого города: я замечал только его теневые стороны. Шум, грязь, толпы людей, дороговизна общественного транспорта, недостатки обслуживания в магазинах и ресторанах, опоздания и всеобщая неразбериха огромного города – все это казалось симптоматичным для хаотичных событий, которые нарушили стройное течение моей жизни. Мне надоел Лондон, надоело быть в нем, жить в нем. Но никакой надежды на перемены не было, потому что я растерялся, впал в апатию, у меня опустились руки.
Потом произошел счастливый случай. Когда я просматривал и разбирал письма и бумаги отца, со мной связался Эдвин Миллер.
Эдвин был старым другом нашей семьи, однако я не видел его уже много лет. Мое последнее воспоминание о нем было связано с той порой, когда он представил нам свою жену; тогда я еще ходил в школу, мне было тринадцать или четырнадцать. Впечатления детства ненадежны; я вспоминал Эдвина Миллера и другого взрослого друга нашей семьи с откровенной симпатией, но чувство это пришло ко мне из вторых рук, переданное от родителей. Собственного мнения на их счет я не имел. Сложная комбинация из работ по дому, отроческих пристрастий и соперничества, поразительные открытия и все то, что занимает мальчишку таких лет, оказало на меня непосредственное влияние.
Было приятно занять удобную позицию, вспомнив о своем отрочестве. Оказалось, что Эдвину сейчас лет пятьдесят с небольшим, он загорел, строен, полон естественного дружелюбия. Мы позавтракали в его отеле на окраине Блумбери. Было самое начало весны, и туристический сезон только начинался, но мы с Эдвином оказались островком английского в этом ресторане. Я запомнил группу бизнесменов-немцев за соседним столиком, несколько японцев, людей с Ближнего Востока; даже официантки, которые принесли нам ростбиф, были малазийками или филиппинками. Впечатление еще больше усиливал провинциальный говор Эдвина, сразу же напомнивший мне детство в предместьях Манчестера. Я уже давно привык к космополитической природе лондонских магазинов и ресторанов, но присутствие Эдвина непонятным образом подчеркивало это, внося некоторую неестественность. Во время обеда я испытал тревожную тоску по тому времени, когда жизнь еще была на диво простой. Но тоже как бы со стороны, а призрачные картины прошлого причиняли боль, не все в них было приятным. Эдвин был неким символом этого прошлого, и в первые полчаса, когда мы только шутили и обменивались комплиментами, я видел в нем воплощение той обстановки, из которой с радостью вырвался, уехав в Лондон.
Тем не менее он мне нравился. Он был слегка смущался – может быть, я тоже представлял для него нечто вроде символической фигуры – и компенсировал это излишней щедростью в признании моих достижений. Он, похоже, знал обо мне очень много, по крайней мере поверхностно, и я предположил, что все это он узнал от моего отца. Его простодушие, наконец, привело к тому, что я решился и рассказал ему о том положении, в какое попал, все без утайки.
– Я и сам пережил такое, Питер, – сказал он. – Давным-давно, сразу после войны. Считается, что тогда рабочих мест было пруд пруди, но на самом деле это совсем не так. Молодежь возвращалась с военной службы, и выдалось несколько скверных зим.
– А что вы делали?
– Я тогда был примерно твоих лет. Но никогда не поздно начать все сначала. Некоторое время я бродил в поисках работы, а потом получил место у твоего отца. Вот так мы и познакомились. Ты знал об этом?
Я этого не знал. Еще одно воспоминание о детстве: я был уверен, что родители и их друзья не встретились когда-то, а всегда знали друг друга.
Эдвин напомнил мне об отце. Хотя внешне они не были похожи, оба были примерно одних лет и имели общие интересы. Это сходство было созданием моего ума, это я создал его. Может быть, этому способствовал общий для обоих североанглийский диалект, тон предложений, явный прагматизм их мыслей, их жизни. Эдвин остался таким, каким я его помнил, хотя это было невозможно. Мы оба стали старше на пятнадцать лет, и теперь ему должно было быть за пятьдесят. Когда мы виделись в последний раз, ему было около сорока. С тех пор его волосы его поседели и поредели, щеки и шея покрылись морщинами и складками; правая рука почти не двигалась (во время разговора он раз или два намекнул на это). Он и раньше выглядел не блестяще, однако когда мы сидели там, в гостиничном ресторане, то, доверяя его внешности, я чувствовал себя уверенно и спокойно.
Я думал о других, кого встречал после долгой разлуки. Поначалу их облик всегда вызывал удивление: я изменился, а они постарели. Но потом, спустя несколько секунд, восприятие менялось, и все, что ты видел, становилось почти привычным. Душа приспосабливается, а глаз верит ей. Возраст, разница в одежде, волосы и прочие внешние черты могли по желанию казаться прежними или измененными. В узнавании важнейшим звеном было доверие к памяти. Вес тела может меняться, но сложение – нет. Поэтому кажется, будто ничего не изменилось. Сознание высвобождает сохраненное и, вспоминая, создает новое. Я знал, что Эдвин имеет собственное дело. Он открыл его, проработав несколько лет у моего отца. Начинал он инженером-консультантом, но спустя несколько лет ему удалось открыть небольшую фабрику по производству клапанов и вентилей. Сегодня его основным клиентом было военное ведомство, он производил гидравлические клапаны для военных подводных лодок. Эдвин намеревался, перешагнув пятидесятилетний рубеж, отойти от дел, но сейчас все шло хорошо, и работа была ему в радость.
– Я купил небольшой сельский домик в Херсфордшире, недалеко от границы с Уэльсом. Ничего особенного, но для нас с Марджи вполне подходящий. Мы хотели отойти от дел и поселиться там на склоне дней. Но придется еще немало потрудиться, прежде чем можно будет все оставить. Домик до сих пор пустует.
– И много там работы? – спросил я.
– В основном покраска. В доме вот уже несколько лет никто не живет, нужно заново проложить электропроводку, но это может подождать. Да вот еще мебель, можно сказать, старовата.
– Хотите, чтобы я позаботился об этом? Не знаю, смогу ли я что-нибудь сделать с обстановкой, но остальным могу заняться.
Мне в голову внезапно пришла мысль, показавшаяся необычайно привлекательной. У меня появлялась возможность сбежать от проблем. При моей давней ненависти к Лондону мое сознание воспринимало жизнь в сельской местности как грустное и романтическое бытие. Едва мы с Эдвином заговорили о сельском домике, мои мечты обрели конкретные формы и я почувствовал уверенность в том, что еще глубже кану в бездну самоуничижения, если и дальше буду оставаться в Лондоне. Предлагаемый вариант меня вполне устраивал, и я постарался убедить Эдвина сдать мне этот сельский домик.
– Можете жить там бесплатно, молодой человек, – сказал Эдвин. – Пользуйтесь им, пока это нужно – разумеется, если будете заботиться о его ремонте, но когда мы с Марджи решим, что настало время оставить дела, вам придется присмотреть себе что-нибудь взамен.
– Мне бы пожить там пару месяцев. Этого вполне хватит, чтобы слегка оправиться.
– Я подумаю.
Мы обсудили еще несколько частностей, и через несколько минут сделка состоялась. Я мог поселиться в этом доме на любой срок; Эдвин обещал прислать мне ключи. Деревня Уэсбли находилась примерно в километре от этого домика, до ближайшей железнодорожной станции было далеко; сад требовалось привести в порядок; они собирались побелить первый этаж, и Марджи сама хотела выбрать в какой цвет красить стены верхнего этажа; телефона в доме не было, но был в деревне; резервуар для воды был пуст и, возможно, его следовало вычистить.
Пока мы убеждали друг друга, что мысль очень недурна, Эдвин почти навязывал мне дом. Он беспокоился, что тот пока пуст: говорил, что дома существуют для того, чтобы в них жили. Он связался с местной строительной компанией, чтобы произвести ремонт водопровода, проложить новую электропроводку и установить громоотвод, однако если мне захочется что-нибудь из этого сделать самому, я волен работать когда и сколько захочу. Существовало только одно условие: Марджи хочет, чтобы сад был разбит так, как она скажет. Может быть, в конце недели они заедут ко мне и помогут с обустройством.
В дни, последовавшие за этим разговором, я впервые за последнее время начал действовать целеустремленно. Эдвин побудил меня стремиться к цели. Конечно, я не мог немедленно отправиться в Херсфордшир, однако с того момента, как меня уволили со службы, все, что я делал, прямо или косвенно было направлено на это.
Мне потребовалось две недели, чтобы полностью освободиться от Лондона. Я продал или раздарил мебель, пристроил книги, оплатил счета и векселя. Я не хотел, чтобы мой отъезд поставил кого-нибудь в трудное положение, и оставил при себе минимум самых необходимых вещей. Потом пришла пора переезда, и нанятый для доставки вещей автомобиль сделал две ездки в сельский домик.
Прежде чем окончательно покинуть Лондон, я постарался еще раз связаться с Грейс. Но она переехала, и ее бывшая хозяйка захлопнула дверь у меня перед носом, когда я спросил у нее новый адрес ее квартирантки. Грейс больше не желает меня видеть. Если я хочу что-то ей передать, то должен сделать это письмом, но мне лучше не докучать ей.
Я написал письмо, но ответа не получил. Затем зашел в бюро, где она работала, но она уволилась оттуда. Я спросил о ней у общих друзей, но они не знали или не хотели сказать мне, где она.
Все это обеспокоило и огорчило меня, поскольку я чувствовал: со мной поступили несправедливо. Вернулось прежнее чувство, что все это – часть какого-то заговора против меня, и эйфория, связанная с переездом в сельский домик и моей жизнью там, почти полностью улетучилась. Мне кажется, я подсознательно надеялся на то, что Грейс уедет со мной в этот домик и что там, вдалеке от нервного напряжения городской жизни, мы перестанем ссориться и сможем вести здоровую жизнь, которая свяжет нас навсегда. Надежды мои рухнули, я занялся деталями своего отъезда, и только после того, как покончил с этими хлопотами, мне стало ясно, что я остался в полном одиночестве.
Пару дней я, чрезвычайно взбудораженный, видел перед собой новое начало, но когда наконец переехал в сельский домик, то подумал: вот я и достиг конечного пункта своих устремлений.
Пришло время раздумий и самосозерцания. Ни одно из моих желаний не исполнилось; только трудности, выпавшие на мою долю.
Глава вторая
Домик окружал типично сельский ландшафт; аккуратная узенькая тропинка связывала его с проходившим примерно в двухстах ярдах проселком на Уэсбли. Домик этот, двухэтажный, с шиферной крышей и узорчатыми окнами с четырьмя наличниками, одиноко стоящий на отшибе, окружали деревья и живая изгородь. К нему примыкал участок земли с садом, в глубине которого протекал маленький ручей. Прежние владельцы посадили фруктовые деревья, выращивали овощи, но грядки заросли, сад заглох. Перед и за домом были небольшие газончики и несколько клумб. Нужно было подрезать фруктовые деревья у ручья и повсюду выполоть разросшиеся сорняки.
В миг прибытия я почувствовал себя хозяином этого дома. Он был моим во всех смыслах, кроме юридического, но, даже еще не владея им, я уже начал строить планы. Я представлял себе, как каждую неделю ко мне из Лондона приезжают друзья, чтобы насладиться мирной сельской жизнью и домашним обедом, и видел себя закаленным и обветренным от непогоды и отсутствия цивилизованного окружения. Может быть, обзаведусь собакой, резиновыми сапогами и удочкой. Я решил научиться какой-нибудь сельской работе: ткачеству, гончарному ремеслу, резьбе по дереву. Что касается дома, то я хотел в скором времени превратить его в нечто вроде буколического рая, о каком большинство горожан может только мечтать.
Нужно было многое сделать. По словам Эдвина, проводка была старой, поврежденной: во всем доме – только две исправные розетки. Когда я отвернул один из кранов, послышался только слабый хрип, а горячей воды не было вообще. Туалет был засорен. Некоторые из внутренних помещений отсырели; весь дом, внутри и снаружи, требовал покраски. Полы в помещениях нижнего этажа изъел древоточец, балки потолка были покрыты сухой плесенью. Первые три дня я работал как проклятый, пытаясь все устроить. Я открыл все окна, вымыл полы, протер полки и шкафы, длинным куском проволоки пробил засор в туалете и осторожно заглянул под ржавую крышку резервуара для воды. Работая в саду, я проявил больше энергии, чем знания и вырывал с корнями все, что, по моему мнению, относилось к сорнякам. К тому времени я ознакомился с универсальным магазином в Уэсбли и приобрел недельный запас продуктов. Я приобрел всевозможные инструменты и другие принадлежности, которые до сих пор никогда мне не требовались: клещи, отвертки, лопаточки для шпаклевки, ножи, пилу, пару горшков и плитку для кухни. Потом наступил первый уикэнд. Приехали Эдвин и Марджи; энергии и оптимизма у меня поубавилось. Тотчас же стало ясно, что жена заставила Эдвина сожалеть о его дружеском предложении. Он покаянно держался на втором плане, пока Марджи брала все в свои руки. Она с самого начала твердо дала понять, что у нее есть свои собственные планы на этот дом и в эти планы отнюдь не входит, чтобы здесь жил кто-нибудь вроде меня. Она не сказала этого напрямую, но это было ясно по каждому ее взгляду и замечанию.
Я едва помнил Марджи. Раньше, когда они приходили в гости, Эдвин играл главную роль. Марджи была тогда кем-то, кто пил чай, говорил о боли в спине и помогал на кухне мыть посуду. Теперь это была расплывшаяся, прозаическая особа, болтливая и полная предубеждений. Она так и сыпала советами, как убирать дом, но сама палец о палец не ударила. В саду она оживилась и показала мне, что надо оставить, а что отправить на кучу компоста. Позже я помог им выгрузить многочисленные банки с грунтовкой, которую они привезли, и Марджи показала мне, чем какие стены красить Все указания. я записывал, а потом она проверила мои записи.
В доме не было условий для ночевки, и им пришлось снять номер в гостинице. В воскресенье утром Эдвин отвел меня в сторону и объяснил, что из-за забастовки водителей бензовозов на заправках нет горючего и, если я не возражаю, они уедут вскоре после полудня. Больше за все выходные он не сказал мне почти ничего, и я расстроился.
Когда они уехали, я почувствовал себя обескураженным и разочарованным. Выходные были мучительными, тяжелыми. Мне казалось, меня на чем-то поймали: нужно было объяснять мою благодарность Эдвину, болезненное осознание того, что своим доброжелательством он навлек на себя гнев Марджи, мое постоянное упорство, мою готовность и мои действия. Я вынужден был им угождать, и мне был противен тот елейный тон, которым я иногда обращался к Марджи. Она напомнила мне о временности моего пребывания в этом доме и дала понять, что уборка и ремонтные работы делались не для меня самого, а были своего рода платой за наем.
Я болезненно отреагировал на это тихое замечание. На три дня я забыл о своих бедствиях и затруднениях, но после визита хозяев снова вспомнил о них, особенно о разрыве с Грейс. То, как она исчезла из моей жизни, – с гневом, слезами, бурным проявлением чувств – было невыносимо, особенно после того, как мы провели вместе столько времени.
Я начал думать обо всем, что оставил: о друзьях, книгах, пластинках, телевизоре. Я почувствовал себя одиноким, и то второстепенное обстоятельство, что ближайший телефон был только в деревне, приобрело вдруг неизмеримо важное значение. Каждое утро я с нетерпением ждал почты, хотя свой новый адрес оставил лишь немногим своим друзьям и у меня не было никакого повода ждать от них писем. В Лондоне я тоже был не особенно активным, но, когда читал газету, мне казалось, что я принимаю участие во всем происходящем в мире; я покупал большинство еженедельников, обсуждал с друзьями различные события, слушал радио или сидел перед телевизором. Теперь я был отрезан от всего этого. По собственному желанию – однако, когда я лишился всего и не получал новых впечатлений, то почувствовал себя ограбленным. Конечно, я мог купить газеты в деревне и пару раз покупал, но потом обнаружил, что эта потребность не внешняя. Пустота была во мне самом.
В миг прибытия я почувствовал себя хозяином этого дома. Он был моим во всех смыслах, кроме юридического, но, даже еще не владея им, я уже начал строить планы. Я представлял себе, как каждую неделю ко мне из Лондона приезжают друзья, чтобы насладиться мирной сельской жизнью и домашним обедом, и видел себя закаленным и обветренным от непогоды и отсутствия цивилизованного окружения. Может быть, обзаведусь собакой, резиновыми сапогами и удочкой. Я решил научиться какой-нибудь сельской работе: ткачеству, гончарному ремеслу, резьбе по дереву. Что касается дома, то я хотел в скором времени превратить его в нечто вроде буколического рая, о каком большинство горожан может только мечтать.
Нужно было многое сделать. По словам Эдвина, проводка была старой, поврежденной: во всем доме – только две исправные розетки. Когда я отвернул один из кранов, послышался только слабый хрип, а горячей воды не было вообще. Туалет был засорен. Некоторые из внутренних помещений отсырели; весь дом, внутри и снаружи, требовал покраски. Полы в помещениях нижнего этажа изъел древоточец, балки потолка были покрыты сухой плесенью. Первые три дня я работал как проклятый, пытаясь все устроить. Я открыл все окна, вымыл полы, протер полки и шкафы, длинным куском проволоки пробил засор в туалете и осторожно заглянул под ржавую крышку резервуара для воды. Работая в саду, я проявил больше энергии, чем знания и вырывал с корнями все, что, по моему мнению, относилось к сорнякам. К тому времени я ознакомился с универсальным магазином в Уэсбли и приобрел недельный запас продуктов. Я приобрел всевозможные инструменты и другие принадлежности, которые до сих пор никогда мне не требовались: клещи, отвертки, лопаточки для шпаклевки, ножи, пилу, пару горшков и плитку для кухни. Потом наступил первый уикэнд. Приехали Эдвин и Марджи; энергии и оптимизма у меня поубавилось. Тотчас же стало ясно, что жена заставила Эдвина сожалеть о его дружеском предложении. Он покаянно держался на втором плане, пока Марджи брала все в свои руки. Она с самого начала твердо дала понять, что у нее есть свои собственные планы на этот дом и в эти планы отнюдь не входит, чтобы здесь жил кто-нибудь вроде меня. Она не сказала этого напрямую, но это было ясно по каждому ее взгляду и замечанию.
Я едва помнил Марджи. Раньше, когда они приходили в гости, Эдвин играл главную роль. Марджи была тогда кем-то, кто пил чай, говорил о боли в спине и помогал на кухне мыть посуду. Теперь это была расплывшаяся, прозаическая особа, болтливая и полная предубеждений. Она так и сыпала советами, как убирать дом, но сама палец о палец не ударила. В саду она оживилась и показала мне, что надо оставить, а что отправить на кучу компоста. Позже я помог им выгрузить многочисленные банки с грунтовкой, которую они привезли, и Марджи показала мне, чем какие стены красить Все указания. я записывал, а потом она проверила мои записи.
В доме не было условий для ночевки, и им пришлось снять номер в гостинице. В воскресенье утром Эдвин отвел меня в сторону и объяснил, что из-за забастовки водителей бензовозов на заправках нет горючего и, если я не возражаю, они уедут вскоре после полудня. Больше за все выходные он не сказал мне почти ничего, и я расстроился.
Когда они уехали, я почувствовал себя обескураженным и разочарованным. Выходные были мучительными, тяжелыми. Мне казалось, меня на чем-то поймали: нужно было объяснять мою благодарность Эдвину, болезненное осознание того, что своим доброжелательством он навлек на себя гнев Марджи, мое постоянное упорство, мою готовность и мои действия. Я вынужден был им угождать, и мне был противен тот елейный тон, которым я иногда обращался к Марджи. Она напомнила мне о временности моего пребывания в этом доме и дала понять, что уборка и ремонтные работы делались не для меня самого, а были своего рода платой за наем.
Я болезненно отреагировал на это тихое замечание. На три дня я забыл о своих бедствиях и затруднениях, но после визита хозяев снова вспомнил о них, особенно о разрыве с Грейс. То, как она исчезла из моей жизни, – с гневом, слезами, бурным проявлением чувств – было невыносимо, особенно после того, как мы провели вместе столько времени.
Я начал думать обо всем, что оставил: о друзьях, книгах, пластинках, телевизоре. Я почувствовал себя одиноким, и то второстепенное обстоятельство, что ближайший телефон был только в деревне, приобрело вдруг неизмеримо важное значение. Каждое утро я с нетерпением ждал почты, хотя свой новый адрес оставил лишь немногим своим друзьям и у меня не было никакого повода ждать от них писем. В Лондоне я тоже был не особенно активным, но, когда читал газету, мне казалось, что я принимаю участие во всем происходящем в мире; я покупал большинство еженедельников, обсуждал с друзьями различные события, слушал радио или сидел перед телевизором. Теперь я был отрезан от всего этого. По собственному желанию – однако, когда я лишился всего и не получал новых впечатлений, то почувствовал себя ограбленным. Конечно, я мог купить газеты в деревне и пару раз покупал, но потом обнаружил, что эта потребность не внешняя. Пустота была во мне самом.