Но это неправда.
Наш красный террор вечно живой, подобно вечно живому ленинскому учению. Да они между собой родня.
Никак не пойму, отчего в недавние времена не догадались они создать институт, ну, такой, скажем: «Марксизма-терроризма». Или что-то подобное.
Вот где для науки непаханое поле!
Я даже темку подброшу, такую, например: «Терроризм как высшая стадия социализма». Да, может, еще и создадут. И на практике воплотят. Партия на месте, армия тоже, и органы безопас-ности там, где были всегда: на Лубянке! И щиты, и мечи не сданы в организованный ими музей. Чуть подзастоялись, но рвутся, рвутся к настоящему делу, борьба с картошкой не может их устроить.
И комиссар Робеспьер, как бы он сегодня ни именовался, вспоенный со времен райкома идеологическим молоком этой партии, все тот же, что и полтора века назад. Но, если и отличается, то тем лишь, что объявил перестройку…
Перестройку своего аппарата.
А как аппарат, очень, кстати, смахивающий на бывшую гильотину, перестроят, переналадят, очистят от ржавчины, соскребут старую кровь, то можно будет и запустить в работу.
Да уж, кажется, и запустили… В Вильнюсе, в Риге… Пора и в России начинать. Комитеты общественного спасения наготове, ждут своего часа…
Впрочем, снова перепутал, это у них так звалось, а у нас они свои, доморощенные, и зовутся комитетами «национального спасения». Да хрен редьки не слаще! Пальцем ткнешь, все — или Швед, или Рубикс, или еще какой цековский или обкомовский деятель.
Есть препятствие, правда: Борис Ельцин. И не поставишь пока к стенке, как в прежние времена комиссары ставили… Хоть страсть как хочется… Шуму много будет.
Да и Собчак или Попов тоже пока невозможны.
Но можно ведь и с малого начать, со священников, например. Tyт не Польша, не станут уж так шибко о них убиваться. Это еще Ильич сообразил, на заре советской власти именно с них и начал.
Да он нам во многих начинаниях опять голова.
Небось, не кто-нибудь, а именно он в те смутные времена «приостановил» закон о печати… Не нынешним крикунам чета: девятьсот субъективно разгулявшихся газет, а заодно тысячу триста журналов и пятьсот издательств, да так «приостановил», что больше о них никто и не слышал до сих пор.
И еще одно завещал нам Ильич, это холить да лелеять нашу родную защитницу армию…
И я скажу: армия нам нужна, хотя никто не станет добиваться, особенно сами военачальни-ки, чтобы была она у нас профессиональной, и все по причине, что держат ее не для защиты oт врагов, а для той самой войны, которую в 17 году объявили большевики своему народу. Армия занимает в государственном терроре особое место, потому что способна пропустить через себя и обработать миллионы молодых подростков с их неокрепшими душами. При помощи особой системы подготовки можно этих ребят сформировать, чтобы, послушно оседлав танки, могли они в нужный момент выйти на улицы и стрелять, в кого им прикажут…
А в кого они стреляли в Тбилиси или в Баку, или в Вильнюсе, мы хорошо помним.
Тут главную роль играет политическая подготовка, которая в армии (нашей армии) всегда ставилась выше боевой, так же, как политработники поднимались выше боевого командира.
Ну, а создание в подразделениях особого настроя и «дедовщины» необходимо для устрашения непокорных, непослушных и слишком думающих. Или из них навсегда вышибут «мерзость личного "я"», или пришибут насмерть. А сколько уже пришибли, не сосчитать.
Вот и выходит, что участие воинских частей в подавлении национальных движений — вовсе не случайный эпизод, а законные для системы большевистского террора функции армии.
Так же как патрулирование на бронемашинах в мирное время по центральным улицам столицы и маневры десантников, и набеги омоновцсв, и тому подобное.
Но мы и тут не оригинальны, у французов в отличие от кадровой, тоже была «особая революционная армия», созданная для насильственного исполнения законов центральной власти.
Были у них и свои денисовы-олейниковы, то есть, особые эмиссары, не отличавшиеся, скажем так, чистоплотностью, но имевшие большую власть, они посылались на места, в провинции, для выяснения каких-либо обстоятельств, скажем, кровавых столкновений с десантниками или омоновцамн где-нибудь в Провансе…
«Ни добродетель наша, ни умеренность, ни философия идеи нашей ничему не научили, так будем разбойниками для блага народа».
Так заявляли французские лидеры.
Бесценная мысль, пусть давняя, подкиньте ее Алкснису или его дружкам-полковникам. Она им созвучна.
А вот следующую цитату из французов я дарю лично президенту: «При обыкновенном правлении народу принадлежит право избрания, при чрезвычайном же правлении все импульсы должны исходить от центра…»
Чрезвычайное или президентское… Как ни называй, смысл один.
Ну, а поскольку мы все ходим-бродим рядом с французами, хотелось бы вспомнить один, но уже литературный вполне случай.
В дом к Бальзаку однажды пришла молодая женщина и заявила, что, подобно известной героине писателя, она приехала из провинции в Париж, пережила всякие приключения, но далее не знает, как ей жить…
— Читайте роман, там же все о вас написано! — воскликнул с досадой классик.
В истории все про нас написано.
Там есть и про конвент, который в какой-то момент народной стихии передал власть «комитету общественного спасения», а в результате полетели головы послушных членов конвента, а потом и самого «комитета»…
А потом ихнего лидера Робеспьера.
Ну, а всякие непослушные авторы и издатели были казнены, как утверждает история, еще раньше…
В общем, читайте историю, там для вас, как сказал великий Бальзак, все написано.
Кстати, сами французы вспоминают это время как «пору плохих ассигнаций и Большого труса…»
Их юмор внушает мне сегодня оптимизм.
ЧЕЛОВЕК ИЗ ЧАСТИ
ВЫПОЛНИТЬ ЛЮБЫЕ ЗАДАЧИ
Наш красный террор вечно живой, подобно вечно живому ленинскому учению. Да они между собой родня.
Никак не пойму, отчего в недавние времена не догадались они создать институт, ну, такой, скажем: «Марксизма-терроризма». Или что-то подобное.
Вот где для науки непаханое поле!
Я даже темку подброшу, такую, например: «Терроризм как высшая стадия социализма». Да, может, еще и создадут. И на практике воплотят. Партия на месте, армия тоже, и органы безопас-ности там, где были всегда: на Лубянке! И щиты, и мечи не сданы в организованный ими музей. Чуть подзастоялись, но рвутся, рвутся к настоящему делу, борьба с картошкой не может их устроить.
И комиссар Робеспьер, как бы он сегодня ни именовался, вспоенный со времен райкома идеологическим молоком этой партии, все тот же, что и полтора века назад. Но, если и отличается, то тем лишь, что объявил перестройку…
Перестройку своего аппарата.
А как аппарат, очень, кстати, смахивающий на бывшую гильотину, перестроят, переналадят, очистят от ржавчины, соскребут старую кровь, то можно будет и запустить в работу.
Да уж, кажется, и запустили… В Вильнюсе, в Риге… Пора и в России начинать. Комитеты общественного спасения наготове, ждут своего часа…
Впрочем, снова перепутал, это у них так звалось, а у нас они свои, доморощенные, и зовутся комитетами «национального спасения». Да хрен редьки не слаще! Пальцем ткнешь, все — или Швед, или Рубикс, или еще какой цековский или обкомовский деятель.
Есть препятствие, правда: Борис Ельцин. И не поставишь пока к стенке, как в прежние времена комиссары ставили… Хоть страсть как хочется… Шуму много будет.
Да и Собчак или Попов тоже пока невозможны.
Но можно ведь и с малого начать, со священников, например. Tyт не Польша, не станут уж так шибко о них убиваться. Это еще Ильич сообразил, на заре советской власти именно с них и начал.
Да он нам во многих начинаниях опять голова.
Небось, не кто-нибудь, а именно он в те смутные времена «приостановил» закон о печати… Не нынешним крикунам чета: девятьсот субъективно разгулявшихся газет, а заодно тысячу триста журналов и пятьсот издательств, да так «приостановил», что больше о них никто и не слышал до сих пор.
И еще одно завещал нам Ильич, это холить да лелеять нашу родную защитницу армию…
И я скажу: армия нам нужна, хотя никто не станет добиваться, особенно сами военачальни-ки, чтобы была она у нас профессиональной, и все по причине, что держат ее не для защиты oт врагов, а для той самой войны, которую в 17 году объявили большевики своему народу. Армия занимает в государственном терроре особое место, потому что способна пропустить через себя и обработать миллионы молодых подростков с их неокрепшими душами. При помощи особой системы подготовки можно этих ребят сформировать, чтобы, послушно оседлав танки, могли они в нужный момент выйти на улицы и стрелять, в кого им прикажут…
А в кого они стреляли в Тбилиси или в Баку, или в Вильнюсе, мы хорошо помним.
Тут главную роль играет политическая подготовка, которая в армии (нашей армии) всегда ставилась выше боевой, так же, как политработники поднимались выше боевого командира.
Ну, а создание в подразделениях особого настроя и «дедовщины» необходимо для устрашения непокорных, непослушных и слишком думающих. Или из них навсегда вышибут «мерзость личного "я"», или пришибут насмерть. А сколько уже пришибли, не сосчитать.
Вот и выходит, что участие воинских частей в подавлении национальных движений — вовсе не случайный эпизод, а законные для системы большевистского террора функции армии.
Так же как патрулирование на бронемашинах в мирное время по центральным улицам столицы и маневры десантников, и набеги омоновцсв, и тому подобное.
Но мы и тут не оригинальны, у французов в отличие от кадровой, тоже была «особая революционная армия», созданная для насильственного исполнения законов центральной власти.
Были у них и свои денисовы-олейниковы, то есть, особые эмиссары, не отличавшиеся, скажем так, чистоплотностью, но имевшие большую власть, они посылались на места, в провинции, для выяснения каких-либо обстоятельств, скажем, кровавых столкновений с десантниками или омоновцамн где-нибудь в Провансе…
«Ни добродетель наша, ни умеренность, ни философия идеи нашей ничему не научили, так будем разбойниками для блага народа».
Так заявляли французские лидеры.
Бесценная мысль, пусть давняя, подкиньте ее Алкснису или его дружкам-полковникам. Она им созвучна.
А вот следующую цитату из французов я дарю лично президенту: «При обыкновенном правлении народу принадлежит право избрания, при чрезвычайном же правлении все импульсы должны исходить от центра…»
Чрезвычайное или президентское… Как ни называй, смысл один.
Ну, а поскольку мы все ходим-бродим рядом с французами, хотелось бы вспомнить один, но уже литературный вполне случай.
В дом к Бальзаку однажды пришла молодая женщина и заявила, что, подобно известной героине писателя, она приехала из провинции в Париж, пережила всякие приключения, но далее не знает, как ей жить…
— Читайте роман, там же все о вас написано! — воскликнул с досадой классик.
В истории все про нас написано.
Там есть и про конвент, который в какой-то момент народной стихии передал власть «комитету общественного спасения», а в результате полетели головы послушных членов конвента, а потом и самого «комитета»…
А потом ихнего лидера Робеспьера.
Ну, а всякие непослушные авторы и издатели были казнены, как утверждает история, еще раньше…
В общем, читайте историю, там для вас, как сказал великий Бальзак, все написано.
Кстати, сами французы вспоминают это время как «пору плохих ассигнаций и Большого труса…»
Их юмор внушает мне сегодня оптимизм.
ЧЕЛОВЕК ИЗ ЧАСТИ
Вчера позвонили из Дома офицеров в Риге, попросили о встрече: хотим поговорить о литературе.
— Когда? — спросил лишь я.
— Да хоть сегодня… Или завтра.
— Я согласен.
Я догадывался, конечно, о какой литературе будет идти речь. Но согласие дал лишь потому, что хотел их тоже понять. Понять, чем дышат и о чем думают эти люди. Если завтра может быть повторен вариант Литвы, то сегодня надо разговаривать. Если еще не поздно.
Но я сказал: «тоже», ибо надеялся, что они хотят понять меня. На выступление я позвал двух друзей: писательницу Галину Васильевну Дробот, она прошла фронт и ничего не боится, и Валерия Блюменкранца, он полковник в отставке. Пусть послушает своих бывших сослуживцев. Он поддерживает Народный фронт, и ему эта встреча интересна.
Да и вообще, приятно выступать, когда знаешь, что не все тут в зале чужие. А что мы находимся среди чужих, даже очень чужих, мы скоро почувствовали. Хотя вначале встретили нас вполне приветливо, угостили наскоро чаем, провели в зал, там было полно. В основном военные, но были и женщины, наверное, жены офицеров.
Перед самым выходом позвонили из вестибюля: кто-то из шведского телевидения хочет меня видеть. Через пару минут влетела Элизабет, моя давняя приятельница, мы встречались прежде и в Москве, и в Стокгольме. Но я не знал, что она уже в Риге. Но она, и правда, всегда там, где горячо.
Мы обнялись.
Я спросил:
— Ты с телеаппаратурой? На нашу встречу?
— Нет, нет, — отвечала энергично. — Просто была здесь, у начальства, услышала твою фамилию… Снимать я не собираюсь.
Как потом выяснилось, снимать она как раз собиралась, да ей то самое начальство сразу отказало. «Это невозможно», — так было сказано.
— Почему невозможно? Кто так приказал?
— Офицеры…
Она лишь улыбалась и пожимала плечами.
Военные-то знали, почему они не хотят съемок, да еще для «западного» телевидения, они готовились к нашей встрече как к бою. Это мы ничего не знали, сидели за столиком на сцене и рассматривали зал, не очень большой, человек на двести, а то и меньше, и краем уха ловили слова начальника Дома офицеров, который называл наши книги, говорил какие-то нужные для встречи слова. Вот я потом прикидывал: он что же, тоже не знал, что нам готовят тут психическую атаку? Скорей всего, не знал, ему приказали из штаба округа, он и позвал меня, и добросовестно книжки выставил, и какие-то работы даже обо мне разыскал…
Никто из присутствующих, кроме одной женщины, ни одну мою книжку не упомянет. Сразу из зала пришла записка, большая, видать, заранее заготовленная:
«Г-ну (гражданину) Приставкину!
Что Вы писали, говорили и носили (плакаты, лозунги) до сего времени, нам в Риге известно. Прошу ответить: Вы за или против 1. Ельцина; 2. Горбачева; 3. За «бревнами» или перед «бревнами»? 4. Кто со стороны России подписал договор от 11 августа 1920 года (договор между Латвией и Россией)? 5. Вы друг Войновича или нет? Как себя чувствуете, когда Нюрка порется с кабаном (хряком, свиньей) Борькой? 6. Были ли на стадионе интерфронта 15 января?
Сержант Стагнат Мигрантско-Оккупанческий (Кузнецов)».
Я отметил, что тон записки мне не нравится, но я на нее отвечу. И лишь произнес имя Ельцина, в том смысле, что я его поддерживаю, как маленький вихрь возник в недрах зала и, разрастаясь, донесся до сцены с шумом и громом.
Имя Ельцина военные не принимали вообще. Даже в самом начале не обошлось без злобных по отношению к нему выкриков. А далее было и того хуже.
Спросил я про «бревна», что автор имеет в виду. Я, и правда, не очень понимал, хотя догадывался, и мне популярно объяснили, что это те бревна, «за которыми хоронятся фашистские власти». Имея в виду парламент.
Такое вот начало.
А после моего объяснения про Войновича, которого я знаю .лично и которого считаю талантливым писателем, зал зашумел, загудел и тут же подскочил в рядах офицер.
— Вы не виляйте! — потребовал резко он. И добавил что-то уж совсем неприличное, о писателях, которые привыкли лгать. Имел в виду он Войновича или меня, или Дробот, я не понял, но ответил, что мне представлялось, что я иду на благородное собрание офицеров, а попал я на грязный базар…
Назревал скандал, и начальник Дома, его фамилия была, по странному совпадению, как у моей жены — Бережной, да судя по всему и человек неплохой, но и он растерялся.
— Этот товарищ не наш, — как бы в оправдание пояснил нам. И попросил задавать вопросы «без шума и по порядку».
Непонятно, конечно, как в такое закрытое заведение, куда и шведам запрещено ходить, попали чужие, но и далее, судя по вопросам, тут были не все «свои», не по принадлежности, а по реакции на вопросы, которые они задавали.
Валерий, наш дружок, сидел среди них тихо, он наблюдал, и свое скажет он позже. И скажет так: «Да, они, в общем, такие… Хотя эти поагрессивнее будут… Но, может, потому, что собрали сюда отборных, из политуправления, из газет… Я их за километр узнаю, у них оскал другой… Да они сами разоблачились, сказав про одного: „Дайте уж ему слово, он из части…“»
Но тот, который из части, выскажется в последнюю очередь, а эти… И, правда, они не только задавали вопросы, но сами и отвечали на них, мои ответы, как выяснилось, их почти и не интересовали.
И второе, что вскоре стало ясно: они пришли с ответами, в которых не сомневались. Они пришли не слушать, а учить. И это, правда, было скорей похоже на привычку политработников.
Большевики и среди штатских-то не особенно вслушиваются в простые речи, а у военных это просто невозможно.
Они, судя по всему, «отрабатывали» эту встречу.
И мы быстро это поняли. Я, кажется, быстрей, чем Дробот.
Галя еще трепыхалась, один вопрос она взяла на себя, тем более, что разговор зашел о могилах фронтовиков, которые здесь осквернили. Мы осудили все эти действия, а я напомнил, что не только в Балтии, но и в России черепа и кости погибших белеют по полям, а вот в далекой Германии, в Гамбурге, я сам видел, как ухожены могилы наших воинов…
Но и это не захотели слушать, тут же крикнули:
— Нечего нам про Гамбург! Говорите по существу!
— Да, да! Лучше скажите, как нас Ельцин предал!
— Почему они так собрались ночью? Как бандюги какие?
— Кому вы служите, Приставкин?
— Вот вы выступали по захваченному латышами телевидению, вы разве не почувствовали, что вас используют против русских?
ИЗ ЗАПИСКИ:
Русло было то самое, какое им надо.
И уже не ответы, а обвинения сыпались в мой адрес.
Но вдруг затихло, когда вышла женщина, думаю, что ее-то в штабе не подготавливали, потому что начала она с вопроса, она читала мою «Тучку», и ее интересует, что я сейчас пишу… Потом она стала рассказывать о себе, что работает в госпитале, часть его, хотя и так тесно, переоборудовали под детское отделение, и все потому, что республиканские власти детей военных не берут… И прописаться тоже невозможно, а в школе надо платить две тысячи рублей за учебу, именно военным, а где их при нищей зарплате взять?
Вот это — было правдой.
Но не всей правдой. Ведь можно было бы спросить (вот только кого? Кого?), а не лучше бы совсем не держать здесь армию, или не держать такую огромную армию, и всех бы названных проблем не существовало вовсе.
ИЗ ЗАПИСКИ:
Опять зал забурлил.
— Пока им надо, они будут с нами заигрывать! А потом призовут нас убивать!
— Выживать!
— С этой земли!
— У них в правительстве одни фашисты!
— Но разве не народ избрал это правительство? — спросил я.
— Кто вам сказал! — вскричали хором. — Вы тут не были и не знаете: их всех заставляли голосовать из-под палки! Да! Да! А военным вообще не дали пропорционального представи-тельства… Эти захватили власть именно как фашисты и творят что хотят! Вы ведь видели, что они поставили защиту из машин?
— Значит, они вас боятся? — спросила Галя.
— Это нам надо их бояться… — Недавно палками одного солдата… Нам разрешено ходить с оружием, а мы не ходим… Хотя они все вооружены!
— Откуда?
— А мы не знаем откуда! Но мы знаем, что у них есть тайные инструкции нас убивать!
— А карикатуры на нас видели? Нет, вы скажите, видели или нет? Так к какому же вы миру призываете, если они давно нам войну объявили?
ИЗ ЗАПИСКИ:
Но я уже, грешным делом, подумал, что и это благо, ибо они все торопились высказаться и мешали друг другу и тем облегчали, хоть частью, нашу задачу.
— Вы тут говорите о защите демократии, — пыталась перекричать зал еще одна женщина, скорей всего жена офицера, армянка. — Абстрактно вы правы, и в книге своей правы, слабые народы надо защищать… Но кто здесь слабый народ? И что демократия? Вот они оккупировали парламент, отгородились от народа бревнами и создают свои законы против слабых, то есть, против русских, которых они сгоняют с земли… А если мы хотим здесь жить, а они нам не дают, то в чем же их демократия проявляется? Вам-то из Москвы не видно, а мы здесь от них, от их демократии натерпелись! Они даже митинга не дают собрать, на стадион загнали!
Но и ей, ей тоже не дали договорить.
— Маршрут троллейбуса даже изменили!
— Захватили телевидение и себя показывают, а нас нет!
Разговор, понятно, шел об интерфронтовском митинге, который проводился на стадионе. Я видел этот митинг и, кстати, по телевидению, жидковатый такой, но больше всего меня поразило, как они не дали говорить священнику, а он лишь ратовал за мир между людьми.
— Заткнись! — кричали ему. А он все пытался о мире, а они ему снова: — Заткнись! Но я спросил другое.
— А Дом печати кто захватил?
— Они и захватили, — сказали мне громко. — Он же работал, печатал газеты, а они взяли да и национализировали… Вот вам и демократия!
— А омоновцы разве не силой?
— Омоновцы лишь помогали вернуть хозяевам!
— Но силой?
— Нет. Просто взяли под охрану.
— А не лучше бы по закону… Ну, хотя бы через суд?
— А какие вы имеете в виду законы? Советские? Так их тут давно нет!
— А какие есть?
— Да никаких нет!
— Но так же не бывает?
— А вы инкогнито приезжайте, — посоветовали мне. — Приклейте там бороду или усы и походите… Посмотрите, тогда и увидите всю правду! А так…
ИЗ ЗАПИСКИ:
— Россия гибнет из-за таких вот предателей, как Горбунов!
— Мы присягали СССР, а не Горбунову! Мы не дадим ему разрушить державу!
— И Ельцину не дадим!
Аплодисменты.
— И не надо нам всяких ваших слов про империю… Называйте, как хотите, держава или еще как… У нас СССР, а не империя вовсе!
Аплодисменты.
ИЗ ЗАПИСКИ:
— Но в Ираке, не секрет, техника-то наша?
— Потому и бьют, — был ответ. — Нам нужна хорошая техника.
— Даже в ущерб вашей жизни?
Я не сказал «нашей», но мог бы сказать, мы же все ее в какой-то мере оплачиваем.
— Да, — ответил летчик.
Тогда я спросил моего оппонента:
— Но мы тратим на армию сто миллиардов рублей, а Сахаров даже считал: сто пятьдесят… Ну, а если часть этих денег вместо вооружения потратить на соцбыт для офицеров?
— Нельзя, — был ответ.
— Почему нельзя?
— А воевать чем станем?
— С кем воевать?
— С агрессором!
Летчик нисколько не задумывался:
— Видите ли, американцы навязывают свою волю Ближнему Востоку… А если мы будем безоружны, они станут диктовать и нам, и мы погибнем.
— А вам не кажется, что раньше мы погибнем от голода? — спросила Дробот. — И вашей распрекрасной техникой некого уже будет защищать?
— Не кажется. Без техники тоже не выживем, — сказал летчик.
— А без больниц для детей?
— И без них… Но сперва — техника.
— Ну, то есть, оружие?
— Конечно.
— Но ведь его столько, что мы его уничтожаем… Зачем же его еще и еще клепать?
— Нужно, — отвечали. — Но другого качества.
ИЗ ЛИСТОВКИ:
— Пусть говорит, — бросили из рядов. — Он из части.
Вот тут и стало понятно, что остальные-то, ну разве кроме летчика, не из «части». Ну, да ладно. Офицер Павлов стал говорить, что 18 лет в армии, жена — латышка, а дети уж непонятно кто…
Так он и сказал: «Непонятно кто». И далее…
— Я ночи не сплю, пытаюсь разобраться, кто виноват, Москва или Латвия… Ее Верховный Совет… А дело, по-моему, не в системах, а в отдельных людях, в тех, кто стоит нынче у власти… Среди них много некомпетентных людей…
Он говорил об ущемлении малых народов и больших, таких, как русский.
— Никто из нас не хочет воевать, но призывы против нас носят подстрекательский характер и провоцируют определенное настроение у людей… Все мы возбуждены… И это опасно…
Так он закончил. И ему я поверил: «человеку из части». Я потом к нему в мыслях возвращался многажды и пришел к выводу, что нам очень важно понять вот таких людей «из части», ибо от их настроя зависит наша судьба.
— Когда? — спросил лишь я.
— Да хоть сегодня… Или завтра.
— Я согласен.
Я догадывался, конечно, о какой литературе будет идти речь. Но согласие дал лишь потому, что хотел их тоже понять. Понять, чем дышат и о чем думают эти люди. Если завтра может быть повторен вариант Литвы, то сегодня надо разговаривать. Если еще не поздно.
Но я сказал: «тоже», ибо надеялся, что они хотят понять меня. На выступление я позвал двух друзей: писательницу Галину Васильевну Дробот, она прошла фронт и ничего не боится, и Валерия Блюменкранца, он полковник в отставке. Пусть послушает своих бывших сослуживцев. Он поддерживает Народный фронт, и ему эта встреча интересна.
Да и вообще, приятно выступать, когда знаешь, что не все тут в зале чужие. А что мы находимся среди чужих, даже очень чужих, мы скоро почувствовали. Хотя вначале встретили нас вполне приветливо, угостили наскоро чаем, провели в зал, там было полно. В основном военные, но были и женщины, наверное, жены офицеров.
Перед самым выходом позвонили из вестибюля: кто-то из шведского телевидения хочет меня видеть. Через пару минут влетела Элизабет, моя давняя приятельница, мы встречались прежде и в Москве, и в Стокгольме. Но я не знал, что она уже в Риге. Но она, и правда, всегда там, где горячо.
Мы обнялись.
Я спросил:
— Ты с телеаппаратурой? На нашу встречу?
— Нет, нет, — отвечала энергично. — Просто была здесь, у начальства, услышала твою фамилию… Снимать я не собираюсь.
Как потом выяснилось, снимать она как раз собиралась, да ей то самое начальство сразу отказало. «Это невозможно», — так было сказано.
— Почему невозможно? Кто так приказал?
— Офицеры…
Она лишь улыбалась и пожимала плечами.
Военные-то знали, почему они не хотят съемок, да еще для «западного» телевидения, они готовились к нашей встрече как к бою. Это мы ничего не знали, сидели за столиком на сцене и рассматривали зал, не очень большой, человек на двести, а то и меньше, и краем уха ловили слова начальника Дома офицеров, который называл наши книги, говорил какие-то нужные для встречи слова. Вот я потом прикидывал: он что же, тоже не знал, что нам готовят тут психическую атаку? Скорей всего, не знал, ему приказали из штаба округа, он и позвал меня, и добросовестно книжки выставил, и какие-то работы даже обо мне разыскал…
Никто из присутствующих, кроме одной женщины, ни одну мою книжку не упомянет. Сразу из зала пришла записка, большая, видать, заранее заготовленная:
«Г-ну (гражданину) Приставкину!
Что Вы писали, говорили и носили (плакаты, лозунги) до сего времени, нам в Риге известно. Прошу ответить: Вы за или против 1. Ельцина; 2. Горбачева; 3. За «бревнами» или перед «бревнами»? 4. Кто со стороны России подписал договор от 11 августа 1920 года (договор между Латвией и Россией)? 5. Вы друг Войновича или нет? Как себя чувствуете, когда Нюрка порется с кабаном (хряком, свиньей) Борькой? 6. Были ли на стадионе интерфронта 15 января?
Сержант Стагнат Мигрантско-Оккупанческий (Кузнецов)».
Я отметил, что тон записки мне не нравится, но я на нее отвечу. И лишь произнес имя Ельцина, в том смысле, что я его поддерживаю, как маленький вихрь возник в недрах зала и, разрастаясь, донесся до сцены с шумом и громом.
Имя Ельцина военные не принимали вообще. Даже в самом начале не обошлось без злобных по отношению к нему выкриков. А далее было и того хуже.
Спросил я про «бревна», что автор имеет в виду. Я, и правда, не очень понимал, хотя догадывался, и мне популярно объяснили, что это те бревна, «за которыми хоронятся фашистские власти». Имея в виду парламент.
Такое вот начало.
А после моего объяснения про Войновича, которого я знаю .лично и которого считаю талантливым писателем, зал зашумел, загудел и тут же подскочил в рядах офицер.
— Вы не виляйте! — потребовал резко он. И добавил что-то уж совсем неприличное, о писателях, которые привыкли лгать. Имел в виду он Войновича или меня, или Дробот, я не понял, но ответил, что мне представлялось, что я иду на благородное собрание офицеров, а попал я на грязный базар…
Назревал скандал, и начальник Дома, его фамилия была, по странному совпадению, как у моей жены — Бережной, да судя по всему и человек неплохой, но и он растерялся.
— Этот товарищ не наш, — как бы в оправдание пояснил нам. И попросил задавать вопросы «без шума и по порядку».
Непонятно, конечно, как в такое закрытое заведение, куда и шведам запрещено ходить, попали чужие, но и далее, судя по вопросам, тут были не все «свои», не по принадлежности, а по реакции на вопросы, которые они задавали.
Валерий, наш дружок, сидел среди них тихо, он наблюдал, и свое скажет он позже. И скажет так: «Да, они, в общем, такие… Хотя эти поагрессивнее будут… Но, может, потому, что собрали сюда отборных, из политуправления, из газет… Я их за километр узнаю, у них оскал другой… Да они сами разоблачились, сказав про одного: „Дайте уж ему слово, он из части…“»
Но тот, который из части, выскажется в последнюю очередь, а эти… И, правда, они не только задавали вопросы, но сами и отвечали на них, мои ответы, как выяснилось, их почти и не интересовали.
И второе, что вскоре стало ясно: они пришли с ответами, в которых не сомневались. Они пришли не слушать, а учить. И это, правда, было скорей похоже на привычку политработников.
Большевики и среди штатских-то не особенно вслушиваются в простые речи, а у военных это просто невозможно.
Они, судя по всему, «отрабатывали» эту встречу.
И мы быстро это поняли. Я, кажется, быстрей, чем Дробот.
Галя еще трепыхалась, один вопрос она взяла на себя, тем более, что разговор зашел о могилах фронтовиков, которые здесь осквернили. Мы осудили все эти действия, а я напомнил, что не только в Балтии, но и в России черепа и кости погибших белеют по полям, а вот в далекой Германии, в Гамбурге, я сам видел, как ухожены могилы наших воинов…
Но и это не захотели слушать, тут же крикнули:
— Нечего нам про Гамбург! Говорите по существу!
— Да, да! Лучше скажите, как нас Ельцин предал!
— Почему они так собрались ночью? Как бандюги какие?
— Кому вы служите, Приставкин?
— Вот вы выступали по захваченному латышами телевидению, вы разве не почувствовали, что вас используют против русских?
ИЗ ЗАПИСКИ:
«Вам не стыдно будет, возвратясь в Россию, смотреть людям в глаза после своего выступления по телевидению?»Отвечать практически уже не удавалось. Напрасно взывал начальник Дома, поясняя, что беседа «пошла не по тому руслу»… И призывал офицеров поговорить о литературе.
Русло было то самое, какое им надо.
И уже не ответы, а обвинения сыпались в мой адрес.
Но вдруг затихло, когда вышла женщина, думаю, что ее-то в штабе не подготавливали, потому что начала она с вопроса, она читала мою «Тучку», и ее интересует, что я сейчас пишу… Потом она стала рассказывать о себе, что работает в госпитале, часть его, хотя и так тесно, переоборудовали под детское отделение, и все потому, что республиканские власти детей военных не берут… И прописаться тоже невозможно, а в школе надо платить две тысячи рублей за учебу, именно военным, а где их при нищей зарплате взять?
Вот это — было правдой.
Но не всей правдой. Ведь можно было бы спросить (вот только кого? Кого?), а не лучше бы совсем не держать здесь армию, или не держать такую огромную армию, и всех бы названных проблем не существовало вовсе.
ИЗ ЗАПИСКИ:
«Видите ли Вы тоталитаризм Народного фронта Латвии, и вызывает ли это у Вас обеспокоенность?»Я напомнил о Владлене Дозорцеве, который выступил с обращением к фракции парламентского большинства, протестуя против ряда решений, некоторые из которых на днях отменены.
Опять зал забурлил.
— Пока им надо, они будут с нами заигрывать! А потом призовут нас убивать!
— Выживать!
— С этой земли!
— У них в правительстве одни фашисты!
— Но разве не народ избрал это правительство? — спросил я.
— Кто вам сказал! — вскричали хором. — Вы тут не были и не знаете: их всех заставляли голосовать из-под палки! Да! Да! А военным вообще не дали пропорционального представи-тельства… Эти захватили власть именно как фашисты и творят что хотят! Вы ведь видели, что они поставили защиту из машин?
— Значит, они вас боятся? — спросила Галя.
— Это нам надо их бояться… — Недавно палками одного солдата… Нам разрешено ходить с оружием, а мы не ходим… Хотя они все вооружены!
— Откуда?
— А мы не знаем откуда! Но мы знаем, что у них есть тайные инструкции нас убивать!
— А карикатуры на нас видели? Нет, вы скажите, видели или нет? Так к какому же вы миру призываете, если они давно нам войну объявили?
ИЗ ЗАПИСКИ:
«Как бы Вы реагировали, если бы, воспитанные на лучших традициях русской и советской Армии, приняли присягу на верность Отечеству, а Родина для нас — это Советский Союз, и на протяжении последних лет постоянно находились, в том числе и семья, под шквалом оскорбле-ний, лишенные гражданских прав, а каких, Вы хорошо знаете, т. к. некоторые Ваши коллеги принимают в этом участие. А как Вы относитесь к выпадам Адамовича в адрес Армии с трибуны съезда?»Напрасно начальник Дома взывал к порядку, порядка не было.
(Напечатано на машинке.)
Но я уже, грешным делом, подумал, что и это благо, ибо они все торопились высказаться и мешали друг другу и тем облегчали, хоть частью, нашу задачу.
— Вы тут говорите о защите демократии, — пыталась перекричать зал еще одна женщина, скорей всего жена офицера, армянка. — Абстрактно вы правы, и в книге своей правы, слабые народы надо защищать… Но кто здесь слабый народ? И что демократия? Вот они оккупировали парламент, отгородились от народа бревнами и создают свои законы против слабых, то есть, против русских, которых они сгоняют с земли… А если мы хотим здесь жить, а они нам не дают, то в чем же их демократия проявляется? Вам-то из Москвы не видно, а мы здесь от них, от их демократии натерпелись! Они даже митинга не дают собрать, на стадион загнали!
Но и ей, ей тоже не дали договорить.
— Маршрут троллейбуса даже изменили!
— Захватили телевидение и себя показывают, а нас нет!
Разговор, понятно, шел об интерфронтовском митинге, который проводился на стадионе. Я видел этот митинг и, кстати, по телевидению, жидковатый такой, но больше всего меня поразило, как они не дали говорить священнику, а он лишь ратовал за мир между людьми.
— Заткнись! — кричали ему. А он все пытался о мире, а они ему снова: — Заткнись! Но я спросил другое.
— А Дом печати кто захватил?
— Они и захватили, — сказали мне громко. — Он же работал, печатал газеты, а они взяли да и национализировали… Вот вам и демократия!
— А омоновцы разве не силой?
— Омоновцы лишь помогали вернуть хозяевам!
— Но силой?
— Нет. Просто взяли под охрану.
— А не лучше бы по закону… Ну, хотя бы через суд?
— А какие вы имеете в виду законы? Советские? Так их тут давно нет!
— А какие есть?
— Да никаких нет!
— Но так же не бывает?
— А вы инкогнито приезжайте, — посоветовали мне. — Приклейте там бороду или усы и походите… Посмотрите, тогда и увидите всю правду! А так…
ИЗ ЗАПИСКИ:
«В средствах массовой информации происходящие события освещаются довольно однобоко, даже тенденциозно. Все встречи на экране имеют одно направление — оправдать действия националистов всех мастей, благо появилась возможность шельмования инородцев. Все это под знаком демократии. Вопрос: где же демократия? Там, где ложь возведена в ранг политики? Или это называется по-другому? Я считаю, что это не демократия. Мимчишов».Я и зачитать не смог, снова врезался голос:
— Россия гибнет из-за таких вот предателей, как Горбунов!
— Мы присягали СССР, а не Горбунову! Мы не дадим ему разрушить державу!
— И Ельцину не дадим!
Аплодисменты.
— И не надо нам всяких ваших слов про империю… Называйте, как хотите, держава или еще как… У нас СССР, а не империя вовсе!
Аплодисменты.
ИЗ ЗАПИСКИ:
«Ст. 13 Всеобщей Декларации прав человека гласит: „Каждый человек имеет право… выбирать себе местожительство в пределах каждого государства“. Как Вы в связи с этим оцениваете требования-призывы руководства Прибалтийских республик и известных общественно-политических организаций: „Мигранты, вон из Прибалтики!“Выступил летчик, немолодой, коренастый, весь какой-то крепкий, основательный. Это доказывало, что не одни политкомиссары были на сборище. Фамилию, к сожалению, не удалось узнать, но говорил он заинтересованно об отсталой нашей технике, на которой приходится работать, у американцев — глядели хронику Ирака не без зависти — куда лучше!
П-к Филимонов Г. А.»
— Но в Ираке, не секрет, техника-то наша?
— Потому и бьют, — был ответ. — Нам нужна хорошая техника.
— Даже в ущерб вашей жизни?
Я не сказал «нашей», но мог бы сказать, мы же все ее в какой-то мере оплачиваем.
— Да, — ответил летчик.
Тогда я спросил моего оппонента:
— Но мы тратим на армию сто миллиардов рублей, а Сахаров даже считал: сто пятьдесят… Ну, а если часть этих денег вместо вооружения потратить на соцбыт для офицеров?
— Нельзя, — был ответ.
— Почему нельзя?
— А воевать чем станем?
— С кем воевать?
— С агрессором!
Летчик нисколько не задумывался:
— Видите ли, американцы навязывают свою волю Ближнему Востоку… А если мы будем безоружны, они станут диктовать и нам, и мы погибнем.
— А вам не кажется, что раньше мы погибнем от голода? — спросила Дробот. — И вашей распрекрасной техникой некого уже будет защищать?
— Не кажется. Без техники тоже не выживем, — сказал летчик.
— А без больниц для детей?
— И без них… Но сперва — техника.
— Ну, то есть, оружие?
— Конечно.
— Но ведь его столько, что мы его уничтожаем… Зачем же его еще и еще клепать?
— Нужно, — отвечали. — Но другого качества.
ИЗ ЛИСТОВКИ:
«Товарищи солдаты, матросы, сержанты и старшины, прапорщики и мичманы! Товарищи офицеры Прибалтийского военного округа, Балтийского флота, Прибалтийского пограничного округа!Последним выступал подполковник Павлов, он вышел прямо к трибуне и сказал, что будет говорить десять минут.
Реакционное большинство Верховного Совета Латвийской Республики, лично Председа-тель Верховного Совета РСФСР Б. Ельцин обратились к вам с призывом «не проливать кровь беззащитных людей», «не убивать женщин и детей».
Так кричат экстремисты, сперва стреляя в военнослужащих, как это было в Литве. Эта наглая ложь о действиях армии и флота рассчитана на создание образа врага в лице советского солдата, запугивание гражданского населения, взвинчивание антивоенной истерии.
О каком насилии над законностью, суверенитетах республик говорит Б. Ельцин, если на наших глазах идет возврат к буржуазному строю и возрождению фашизма.
Каждый из вас хорошо видит разницу между вооруженным боевиком и беззащитной женщиной. Не поддавайтесь на провокацию! Будьте бдительны, будьте верны конституцион-ному долгу и военной присяге! Только дисциплиной и организованностью можно дать отпор экстремизму и национализму!
Депутаты фракции «Равноправие» Верховного Совета Латвийской Республики».
— Пусть говорит, — бросили из рядов. — Он из части.
Вот тут и стало понятно, что остальные-то, ну разве кроме летчика, не из «части». Ну, да ладно. Офицер Павлов стал говорить, что 18 лет в армии, жена — латышка, а дети уж непонятно кто…
Так он и сказал: «Непонятно кто». И далее…
— Я ночи не сплю, пытаюсь разобраться, кто виноват, Москва или Латвия… Ее Верховный Совет… А дело, по-моему, не в системах, а в отдельных людях, в тех, кто стоит нынче у власти… Среди них много некомпетентных людей…
Он говорил об ущемлении малых народов и больших, таких, как русский.
— Никто из нас не хочет воевать, но призывы против нас носят подстрекательский характер и провоцируют определенное настроение у людей… Все мы возбуждены… И это опасно…
Так он закончил. И ему я поверил: «человеку из части». Я потом к нему в мыслях возвращался многажды и пришел к выводу, что нам очень важно понять вот таких людей «из части», ибо от их настроя зависит наша судьба.
ВЫПОЛНИТЬ ЛЮБЫЕ ЗАДАЧИ
Валерий Блюменкранц, который в зале просидел тихо, в машине вдруг разговорился, уж на что спокоен, и у него, как говорят, подперло.
— Я тоже военный, — сказал он. — Но я удивляюсь такому узкому мышлению товарищей офицеров. Мы живем в новой обстановке, они же ничего не хотят видеть, зашорены и боятся потерять хоть что-то из своих удобств… А кто поможет поступить дочке в институт, а кто даст пенсию, если распадется Союз… Да, никто! Сами себе дадут, если смогут… Они забывают, что кончилось такое время, когда кто-то им обязан все делать.
Тут уж я вступился за военных и сказал, что они пошли на службу к государству и что они дают ему все, подчас и свою жизнь, и хотят иметь льготы.
— Ну, конечно, им положено, — согласился Валерий. — Но без привилегий, которых они всегда ждут. Я говорю об этом, потому что сам заблуждался и сам ждал, пока не понял: кончилось это время. Надо жертвовать, жертвуют же остальные; если военные это не поймут, мы получим вот таких обозленных ребят!
— Они не просто обозлены, — возразила Галя Дробот. — Они напуганы, ибо не видят выхода из трудностей… Они обмануты, как и весь народ, им ведь тоже обещали райскую жизнь.
Валерий согласился.
— Правильно. Но разница между военными и народом та, что народ как-то разобрался, что его надули, а эти не разобрались и придумывают себе «врагов»: латышей, евреев, Ландсбергиса, Ельцина… Кого угодно.
Это был разговор в машине, и продолжился он до самого дома. А я вдруг подумал, что несколько лет назад мы встречались с Валерием на его судне, в тесной каютке, он только что приплыл из Атлантики, куда ходит на промысел, и разговоры наши были куда проще и обычней: о море, о книжках, о Высоцком наконец, которого Валерий знает наизусть и хорошо исполняет под гитару.
Нынче, волей судеб, мы все вовлечены в какой-то бесконечный спор по глобальным вопросам из жизни страны, каждого из нас задевает за живое все, что творится вокруг… С армией или Литвой, или с Россией…
Может, это и есть революция?
Мы возбуждены все, не только армия. И в этом состоянии, чуть ли не ежедневно, не ежечасно приходится делать выбор: куда двигаться, с кем идти, кого поддерживать… Кого отвергать?
И от этих решений зависит у каждого (у каждого!), как повернется его жизнь.
Вправду ли зависит, другой вопрос.
Но каждый уверен, что — сейчас — зависит. Я-то, про себя, точно уверен, иначе не копошился бы, а сидел, скажем, писал свои сказки про ежика Колю и ежика Юру…
То, что кто-то думает иначе, чем я, или, чем Валерий, вовсе не странно. Имеют, как говорят, право. Но странно было бы, если бы мы не разобрались в причинах такого разномыслия, не постарались бы понять другую сторону и не сделали бы выводов.
Разговор в Доме офицеров, несмотря на свою предопределенность и заорганизованность, вышел из назначенных ему берегов, и слава Богу! Уже после выступления нас окружила кучка довольно энергичных военных, они подошли к нам именно потому, что доводы с обеих сторон не были исчерпаны, и спор продолжался прямо на сцене. Был он не менее горяч.
— Я тоже военный, — сказал он. — Но я удивляюсь такому узкому мышлению товарищей офицеров. Мы живем в новой обстановке, они же ничего не хотят видеть, зашорены и боятся потерять хоть что-то из своих удобств… А кто поможет поступить дочке в институт, а кто даст пенсию, если распадется Союз… Да, никто! Сами себе дадут, если смогут… Они забывают, что кончилось такое время, когда кто-то им обязан все делать.
Тут уж я вступился за военных и сказал, что они пошли на службу к государству и что они дают ему все, подчас и свою жизнь, и хотят иметь льготы.
— Ну, конечно, им положено, — согласился Валерий. — Но без привилегий, которых они всегда ждут. Я говорю об этом, потому что сам заблуждался и сам ждал, пока не понял: кончилось это время. Надо жертвовать, жертвуют же остальные; если военные это не поймут, мы получим вот таких обозленных ребят!
— Они не просто обозлены, — возразила Галя Дробот. — Они напуганы, ибо не видят выхода из трудностей… Они обмануты, как и весь народ, им ведь тоже обещали райскую жизнь.
Валерий согласился.
— Правильно. Но разница между военными и народом та, что народ как-то разобрался, что его надули, а эти не разобрались и придумывают себе «врагов»: латышей, евреев, Ландсбергиса, Ельцина… Кого угодно.
Это был разговор в машине, и продолжился он до самого дома. А я вдруг подумал, что несколько лет назад мы встречались с Валерием на его судне, в тесной каютке, он только что приплыл из Атлантики, куда ходит на промысел, и разговоры наши были куда проще и обычней: о море, о книжках, о Высоцком наконец, которого Валерий знает наизусть и хорошо исполняет под гитару.
Нынче, волей судеб, мы все вовлечены в какой-то бесконечный спор по глобальным вопросам из жизни страны, каждого из нас задевает за живое все, что творится вокруг… С армией или Литвой, или с Россией…
Может, это и есть революция?
Мы возбуждены все, не только армия. И в этом состоянии, чуть ли не ежедневно, не ежечасно приходится делать выбор: куда двигаться, с кем идти, кого поддерживать… Кого отвергать?
И от этих решений зависит у каждого (у каждого!), как повернется его жизнь.
Вправду ли зависит, другой вопрос.
Но каждый уверен, что — сейчас — зависит. Я-то, про себя, точно уверен, иначе не копошился бы, а сидел, скажем, писал свои сказки про ежика Колю и ежика Юру…
То, что кто-то думает иначе, чем я, или, чем Валерий, вовсе не странно. Имеют, как говорят, право. Но странно было бы, если бы мы не разобрались в причинах такого разномыслия, не постарались бы понять другую сторону и не сделали бы выводов.
Разговор в Доме офицеров, несмотря на свою предопределенность и заорганизованность, вышел из назначенных ему берегов, и слава Богу! Уже после выступления нас окружила кучка довольно энергичных военных, они подошли к нам именно потому, что доводы с обеих сторон не были исчерпаны, и спор продолжался прямо на сцене. Был он не менее горяч.