Страница:
Бекасиха родила мальчика. Негра. Такого, что хоть сейчас под пальму с обезьянами.
Бекасу наследник совсем не приглянулся. Он со страшной силой хочет поймать Стульчикова, но местонахождение последнего неизвестно никому.
Бекасу наследник совсем не приглянулся. Он со страшной силой хочет поймать Стульчикова, но местонахождение последнего неизвестно никому.
ЛИФЕРЕНДУМ
(рассказы о том о сем)
ОЗОНОВАЯ ДЫРА
На третьем этаже панельной пятиэтажки распахнулось окно. Анатолий Павлович Сундук с удовольствием втянул в себя хорошую порцию июньского воздуха и, высунув из окна кудлатую голову, а вместе с ней загорелые плечи и сиво-волосатую грудь, начал неторопко обозревать субботние окрестности двора. Ничего стоящего не наблюдалось. Бабком еще не открыл дневное заседание, — лавочка у подъезда пустовала. Из новенького гаража, фигушкой торчащего посреди двора, рвалась на волю рэпнутая музыка.
«Раз, два, три, четыре, три, четыре, раз, два!» — передразнил музыку Сундук.
Он считал, от рэпа в мозгах плоскостопие делается. Время от времени из гаража поперек музыки скандально, по-бабьи, визжала дрель.
Из подъезда вышел Олег Игоревич Ракитин, с ножовкой и топором.
— На лесоповал? — обрадовано спросил Сундук и запел хорошим баритоном. — Эге-гей! «Привыкли руки к топорам! Только сердце не послушно докторам!..» Па-ра-рам!
— Па-ра-рам! — сказал Ракитин, вынес из подвала лестницу, приставил к тополю.
Давным-давно, пацанами, Толя Сундук и Олежка Ракитин посадили по весне тонюсенький прутик с белыми ниточками корешков, и вот он мимо окон друзей-товарищей вырос выше крыши.
— Как ныне взбирается вещий Олег! — прокомментировал Сундук подъем дружка-соседа вверх по лестнице.
И тут же закричал «стой!», когда Ракитин чиркнул ножовкой по ветке тополя.
— Ты что делаешь?
— Корову, — сказал Ракитин. — В квартире темно, как у детей подземелья в носу. Надо обрезать нижние ветки.
— Соображаешь или совсем? — замахал кулаками Сундук. — Ветки обкарнаешь — дерево гавкнется.
— Ни черта с ним не сделается, — снова принялся пилить Ракитин. — Тополь живучий как кошка. Меньше пуховой аллергии будет.
— Ты газеты читаешь? — закричал Сундук.
— Я тебе говорю — темно. Глаза сломаешь.
— Пишут, озоновая дыра над нами встала. Засохнет тополь, будет радиация в окна лезть, раком заражать.
— Меньше слушай этих трепачей. Они тебе набуровят про рака с дырой. Ты уже дочитался, что за ельциноидов голосовал!
— А ты за коммуняк! — выкрикнул Сундук тоном «сам дурак».
— Да уж не за твоих проходимцев!
— Коммуняки твоего деда под раскулачку подвели!..
— Ты бы еще Ледовое побоище вспомнил! А сам — не будь ельциноидов, — давно бы на «Жиге» гонял, а не на доходячем «Запоре».
Укусил Ракитин. У Сундука все сбережения, что копил на «Жигули», загребущим языком корова реформ слизала.
— Твои коммуняки и довели до ручки! — ужалено кричал Сундук, неосмотрительно высовываясь из окна.
— Смотри, не вывались! — предупредил Ракитин. — А то до следующих выборов могут не допустить по причине падения на голову.
— Зато за коммуняк только в детстве ушибленные голосовали!
— Пошел ты! — грубо сказал Ракитин и вонзил пилу в толстую ветку.
Горячие опилки полетели на землю.
— Я сейчас пойду! — пригрозил Сундук и скрылся в квартире.
Ракитин допилил до середины ветки, как вдруг в лицо ударила струя воды. Едва успел ухватиться за ствол, не то бы сделал чижика.
— Не дам портить легкие двора! — кричал сверху Сундук.
В руке у него был шланг, из которого мстительно вырывалась вода.
— Совсем охренел? — отворачивался от струи Ракитин. — Одурел, как твои ельциноиды!
— Твои коммуняки всю страну загадили, и ты на них глядя…
Ракитин с Сундком орали на весь двор. И вдруг из гаража выскочил Мишка Щенов. С итальянской электропилой, за которой змеился провод.
— Как вы меня задолбали! — кричал на ходу Мишка. — Музыку по кайфу не дадите послушать!
С недавних пор Мишка стал крутой, как переваренное яйцо. Возил на «БМВ» то ли бандита, то ли мафиози. Отец Сундука, ветеран боев на Курской дуге, так и умер в борьбе за место под гараж в родном дворе. Мишка поставил свой в момент.
Он подскочил к дереву раздора, по-итальянски завизжала пила, легко входя в сибирский тополь. Ракитин едва успел соскочить с лестницы.
Они с Сундуком тупо наблюдали за происходящим.
Недавнее оружие Сундука — вода — скучно падала вдоль стены.
Через пару минут тополь рухнул, перегородив дорогу к дому.
— Уберете! — скомандовал Мишка, направляясь в гараж к рэпу.
Мужики не послушались. Ушел Ракитин, захлопнул окно Сундук.
Однако через полчаса нарисовались закадычными друзьями. Сели на бабкомовскую лавочку и, поглядывая в сторону гаража, заорали в обнимку: «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» А потом: «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!» Перед концертом без заявок мужики приняли для храбрости на грудь по стакану озверину — сундуковской самогоняки. На коленях у Ракитина лежало оружие пролетариата и крестьянства — топор, Сундук воинственно дирижировал хоккейной клюшкой внука. Мол, нас только тронь!
Никто их не трогал, но на следующее утро мужики тополь убрали.
А куда из подводной лодки денешься?
«Раз, два, три, четыре, три, четыре, раз, два!» — передразнил музыку Сундук.
Он считал, от рэпа в мозгах плоскостопие делается. Время от времени из гаража поперек музыки скандально, по-бабьи, визжала дрель.
Из подъезда вышел Олег Игоревич Ракитин, с ножовкой и топором.
— На лесоповал? — обрадовано спросил Сундук и запел хорошим баритоном. — Эге-гей! «Привыкли руки к топорам! Только сердце не послушно докторам!..» Па-ра-рам!
— Па-ра-рам! — сказал Ракитин, вынес из подвала лестницу, приставил к тополю.
Давным-давно, пацанами, Толя Сундук и Олежка Ракитин посадили по весне тонюсенький прутик с белыми ниточками корешков, и вот он мимо окон друзей-товарищей вырос выше крыши.
— Как ныне взбирается вещий Олег! — прокомментировал Сундук подъем дружка-соседа вверх по лестнице.
И тут же закричал «стой!», когда Ракитин чиркнул ножовкой по ветке тополя.
— Ты что делаешь?
— Корову, — сказал Ракитин. — В квартире темно, как у детей подземелья в носу. Надо обрезать нижние ветки.
— Соображаешь или совсем? — замахал кулаками Сундук. — Ветки обкарнаешь — дерево гавкнется.
— Ни черта с ним не сделается, — снова принялся пилить Ракитин. — Тополь живучий как кошка. Меньше пуховой аллергии будет.
— Ты газеты читаешь? — закричал Сундук.
— Я тебе говорю — темно. Глаза сломаешь.
— Пишут, озоновая дыра над нами встала. Засохнет тополь, будет радиация в окна лезть, раком заражать.
— Меньше слушай этих трепачей. Они тебе набуровят про рака с дырой. Ты уже дочитался, что за ельциноидов голосовал!
— А ты за коммуняк! — выкрикнул Сундук тоном «сам дурак».
— Да уж не за твоих проходимцев!
— Коммуняки твоего деда под раскулачку подвели!..
— Ты бы еще Ледовое побоище вспомнил! А сам — не будь ельциноидов, — давно бы на «Жиге» гонял, а не на доходячем «Запоре».
Укусил Ракитин. У Сундука все сбережения, что копил на «Жигули», загребущим языком корова реформ слизала.
— Твои коммуняки и довели до ручки! — ужалено кричал Сундук, неосмотрительно высовываясь из окна.
— Смотри, не вывались! — предупредил Ракитин. — А то до следующих выборов могут не допустить по причине падения на голову.
— Зато за коммуняк только в детстве ушибленные голосовали!
— Пошел ты! — грубо сказал Ракитин и вонзил пилу в толстую ветку.
Горячие опилки полетели на землю.
— Я сейчас пойду! — пригрозил Сундук и скрылся в квартире.
Ракитин допилил до середины ветки, как вдруг в лицо ударила струя воды. Едва успел ухватиться за ствол, не то бы сделал чижика.
— Не дам портить легкие двора! — кричал сверху Сундук.
В руке у него был шланг, из которого мстительно вырывалась вода.
— Совсем охренел? — отворачивался от струи Ракитин. — Одурел, как твои ельциноиды!
— Твои коммуняки всю страну загадили, и ты на них глядя…
Ракитин с Сундком орали на весь двор. И вдруг из гаража выскочил Мишка Щенов. С итальянской электропилой, за которой змеился провод.
— Как вы меня задолбали! — кричал на ходу Мишка. — Музыку по кайфу не дадите послушать!
С недавних пор Мишка стал крутой, как переваренное яйцо. Возил на «БМВ» то ли бандита, то ли мафиози. Отец Сундука, ветеран боев на Курской дуге, так и умер в борьбе за место под гараж в родном дворе. Мишка поставил свой в момент.
Он подскочил к дереву раздора, по-итальянски завизжала пила, легко входя в сибирский тополь. Ракитин едва успел соскочить с лестницы.
Они с Сундуком тупо наблюдали за происходящим.
Недавнее оружие Сундука — вода — скучно падала вдоль стены.
Через пару минут тополь рухнул, перегородив дорогу к дому.
— Уберете! — скомандовал Мишка, направляясь в гараж к рэпу.
Мужики не послушались. Ушел Ракитин, захлопнул окно Сундук.
Однако через полчаса нарисовались закадычными друзьями. Сели на бабкомовскую лавочку и, поглядывая в сторону гаража, заорали в обнимку: «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» А потом: «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!» Перед концертом без заявок мужики приняли для храбрости на грудь по стакану озверину — сундуковской самогоняки. На коленях у Ракитина лежало оружие пролетариата и крестьянства — топор, Сундук воинственно дирижировал хоккейной клюшкой внука. Мол, нас только тронь!
Никто их не трогал, но на следующее утро мужики тополь убрали.
А куда из подводной лодки денешься?
ОТКУДА РУКИ РАСТУТ
Жизнь к плетню прижала — полгода квартплату не плачу. Раз, думаю, вы мне зарплату — фиг, я вам квартплату — два. Не снимать же последнюю рубаху. Хотя и лето на дворе.
В связи с последним, брат к себе в гости отдохнуть зовет.
Пошарил я в кармане, где вошь на аркане, собрал последние крохи на билет, поехал.
У брата как раз машина сломалась. Пойдем, говорит, поможешь.
Выпили в гараже по сто пятьдесят для разгона, начали ремонт. Я механик жуткой квалификации: круглое откатить, квадратное подтащить. Брат сунул гаечный ключ, чтоб я гайку держал. Сам полез с другой стороны откручивать. Крутил-крутил, потом вылезает. «У тебя, — говорит, — что — руки даны заднее место чесать? Я какую гайку просил держать?»
— Что за шум, а все живые? — зашел сосед.
— Да вот, — брат на меня кивает, — инженер, а в трех болтах растерялся.
— Сейчас, — обрадовался сосед, — я его проверю на инженерство.
И достает из кармана бумажки с примерами на интегральное исчисление. Испугал козу морковкой. Я жену и двух сыновей выучил. Пять лет параллельно с КБ в техникуме математикой подрабатывал.
Прямо на воротах гаража распластал примеры. С последней точкой милицейский «УАЗик» мимо прокатил. А потом вдруг попятился к интегралам.
— Кто, — выскакивает капитан, — такой умный?
— Он, он! — затыкал в меня пальцем сосед.
— Садись в машину, — приказал капитан.
У меня руки ниже колен опустились. Дожили, думаю, за математику сажать начали.
Наручники на меня не надели, но в вытрезвитель был доставлен, где и выяснилось, что я уважаемый, несмотря на содержание алкоголя в желудке, гражданин. Когда брат прибежал выручать, я его поставил на место: «Может, — говорю, — руки и даны мне ниже спины чесать, но растут они из головы».
Сын капитана не захотел бороться с пьянством по стопам родителя. Решил поступать в местный филиал краевого политеха на экономиста. Но насчет экзамена по математике живчиков в голове не хватает, мандражирует в коленках. Капитан устроил мне в кабинете допрос на несколько задач из пособия для поступающих.
— Годится, — оценил, глядя в ответы задачника, — пойдет!
И пообещал 800 тысяч, если помогу сыну на экзамене. Или пятнадцать суток, если против оказания помощи.
— Мне пятнадцать суток, — говорю, — не по карману, а 800 тысяч очень кстати, как раз хватит за полгода квартплату заплатить, чтоб из хаты не выперли.
— Не говори гоп, — брат лезет подпортить энтузиазм, — пока не перепрыгнул ров.
До рва, и вправду, надо еще добраться. Городок сопливенький, но во время экзаменов посторонним в институт вход воспрещен. В любую щелку охранниками воспрещен. Вариант один — заделаться абитурой. А я уже страшно сколько лет этим зверем не был. Помните анекдот? Дворник наехал на коменданта студенческой общаги: «Твои скубенты опять клумбу испоганили!» «Какие студенты? Они давно на каникулах. Это поди абитура!» «Могет быть, и абитура, да следы-то на клумбе человечьи!»
Жена через жэдэпроводника переслала мой аттестат зрелости, подал я документы.
На экзамене самым старым оказался. Кругом молодняк, и я, пень замшелый, как пугало на цветущем огороде. Ладно, думаю, мне с ними лекции не писать, а деньги не пахнут. В это время преподаватель заходит.
У меня руки ниже колен опустились. Двадцать лет Рыжего не видел и еще бы столько. Голова у него совсем пожароопасная стала. Смотреть жарко. Пора седеть, он все пылает. Чувствую, мои 800 тысяч тоже горят. На втором курсе я из-за Рыжего без стипендии остался. Как бы теперь из-за него газ с электричеством не перекрыли на подступах к квартире.
Рыжий на меня ноль реакции, ни бровью, ни глазом не повел. Раздал карточки с вариантами, сел. Слава Богу, думаю, не узнал.
Мы с Бориской, капитанским сынком, за одним столом расположились, но Рыжий стрижет глазами по всем углам, не дает взять Борискин вариант.
Только я потянулся, он вскакивает и понесся в нашу сторону. У меня руки ниже колен опустились. В институте ему экзамен был не в тему, если никого не выгонит. Выйдет, бывало, за порог, протопает громко по коридору — ушел, — а через пять секунд рыжий глаз в щелке двери появляется и давай бесшумно пронзать аудиторию — кто там пользуется подручным материалом?
Я на втором курсе шпаргалку из спецкармана вытягиваю, вдруг дверь с треском распахивается, Рыжий, как наскипидаренный, влетает.
— Не двигаться! — кричит, вырвал шпаргалку и «до свидания».
Получается, и через двадцать лет не угомонился.
— Для вас экзамен окончен! — засек моего соседа через проход с фотографией формул.
Тем временем я Борискин вариант схватил. Решаю. Соседка за спиной, лахудра этакая, как ткнет под ребро авторучкой.
— Скажи формулу объема цилиндра.
Сказал, чтоб спину не продырявила.
Через пять минут снова ребра перфорирует:
— Реши пример.
— Разговорчики! — крикнул Рыжий в нашу сторону. — Что за коллективное творчество?
У меня опять руки ниже колен опустились. Я-то знаю, Рыжий больше одного раза не предупреждает. Спалит, думаю, лахудра мою квартплату.
— Реши пример, — опять она вяжется, — пузырь поставлю.
Есть же такие нахалки. Из них потом жены сволочные получаются.
Рыжий опять взвился на стуле:
— Что у вас на коленях? — полетел по нашему проходу.
Не успели мои руки опуститься, Рыжий за два стола от меня над девахой навис: «Встаньте!» — командует.
Сейчас, думаю, опять шапито, как в институте, посмотрим?
…На четвертом курсе Рыжему померещилось — Наташка Шишкова с ног списывает. Она метр восемьдесят два ростом, из них — метр восемьдесят на ноги приходится. Рыжему привиделось, Наташка на ту часть своих эталонных ног, что в подъюбочном пространстве, нанесла нужную информацию, и, приподнимая край юбки, потихоньку считывает ее. У Рыжего от охотничьей радости, что засек, мозги заклинило. Соображать перестал. Подлетел к Наташке.
— Встаньте! — кричит. — Поднимите юбку!
Сам Шишковой по пояс. А та растерялась, подняла подол, раз экзаменатор требует. Тут до Рыжего дошло: «поднимите юбку» двусмысленно звучит. Запламенел от стыда. Хоть за огнетушителем беги. Тем более, ноги у Шишковой девственно, без теорем, чистые. Она в слезы, выскочила за дверь…
На этот раз нечего было задирать. У Наташки юбка до колен была, а у этой девахи — два пальца до бесстыжести, ноги от основания координат на виду. Рыжий все равно выгнал. Лахудра за спиной примолкла. Пользуясь затишьем, решил я Борискин вариант. Свой тоже, на всякий подпольный случай, сделал. Лахудра видит, Рыжий не зверствует, опять начала авторучкой акупунктуру мне на спине выделывать — реши ей пример! От греха подальше решил. Тем временем Бориска разобрал мои записи. Ну, думаю, пора шабашить.
Сдал листочки, вышел. Рыжий следом летит.
— Что, — подмигивает, — гонорар пополам?
— Какой гонорар? — делаю физиономию тяпкой.
— Ты, Парамонов, и в институте всю дорогу норовил меня прокинуть.
— Никаких гонораров, — стал я категорически отпираться, — и вас не знаю! И делить не буду!
— Не надо дурочку-то гнать, Парамонов, — говорит Рыжий. — Не надо! На этот раз на халяву не выйдет. Не желаешь по-человечески, будет нулевой вариант — ни вашим, ни нашим.
Развернулся и ушел.
Может, думаю, и вправду, поделиться с Рыжим надо? Четыреста тысяч в два раза хуже, чем восемьсот, зато в четыреста тысяч раз предпочтительнее, чем шиш с маслом. Заспешил делиться, а из-за двери доносится: «Дайте-ка этот листочек! Ага, почерк Парамонова! Значит, он вам решал?!»
У меня руки ниже колен опустились — плакали мои денежки.
До слез обидно стало. А тут лахудра выскакивает. Красная, как Рыжий. Но веселая.
— А, — машет рукой, — я и не хотела в институт, мать заставила.
— Где, — спрашиваю, — Бориска, сосед мой?
— Этот рыжий экзаменатор, — лахудра тарахтит, — у меня листочек с твоим решением нашел и выгнал. Но пиво, как обещала, все равно тебе ставлю!
— Никакого пива! — наконец дошло до меня, что Бориску никто не выгонял. — Инженеры денег не берут. Я тебе ставлю шампанское!
Не все же 800 тысяч в квартплату всаживать.
В связи с последним, брат к себе в гости отдохнуть зовет.
Пошарил я в кармане, где вошь на аркане, собрал последние крохи на билет, поехал.
У брата как раз машина сломалась. Пойдем, говорит, поможешь.
Выпили в гараже по сто пятьдесят для разгона, начали ремонт. Я механик жуткой квалификации: круглое откатить, квадратное подтащить. Брат сунул гаечный ключ, чтоб я гайку держал. Сам полез с другой стороны откручивать. Крутил-крутил, потом вылезает. «У тебя, — говорит, — что — руки даны заднее место чесать? Я какую гайку просил держать?»
— Что за шум, а все живые? — зашел сосед.
— Да вот, — брат на меня кивает, — инженер, а в трех болтах растерялся.
— Сейчас, — обрадовался сосед, — я его проверю на инженерство.
И достает из кармана бумажки с примерами на интегральное исчисление. Испугал козу морковкой. Я жену и двух сыновей выучил. Пять лет параллельно с КБ в техникуме математикой подрабатывал.
Прямо на воротах гаража распластал примеры. С последней точкой милицейский «УАЗик» мимо прокатил. А потом вдруг попятился к интегралам.
— Кто, — выскакивает капитан, — такой умный?
— Он, он! — затыкал в меня пальцем сосед.
— Садись в машину, — приказал капитан.
У меня руки ниже колен опустились. Дожили, думаю, за математику сажать начали.
Наручники на меня не надели, но в вытрезвитель был доставлен, где и выяснилось, что я уважаемый, несмотря на содержание алкоголя в желудке, гражданин. Когда брат прибежал выручать, я его поставил на место: «Может, — говорю, — руки и даны мне ниже спины чесать, но растут они из головы».
Сын капитана не захотел бороться с пьянством по стопам родителя. Решил поступать в местный филиал краевого политеха на экономиста. Но насчет экзамена по математике живчиков в голове не хватает, мандражирует в коленках. Капитан устроил мне в кабинете допрос на несколько задач из пособия для поступающих.
— Годится, — оценил, глядя в ответы задачника, — пойдет!
И пообещал 800 тысяч, если помогу сыну на экзамене. Или пятнадцать суток, если против оказания помощи.
— Мне пятнадцать суток, — говорю, — не по карману, а 800 тысяч очень кстати, как раз хватит за полгода квартплату заплатить, чтоб из хаты не выперли.
— Не говори гоп, — брат лезет подпортить энтузиазм, — пока не перепрыгнул ров.
До рва, и вправду, надо еще добраться. Городок сопливенький, но во время экзаменов посторонним в институт вход воспрещен. В любую щелку охранниками воспрещен. Вариант один — заделаться абитурой. А я уже страшно сколько лет этим зверем не был. Помните анекдот? Дворник наехал на коменданта студенческой общаги: «Твои скубенты опять клумбу испоганили!» «Какие студенты? Они давно на каникулах. Это поди абитура!» «Могет быть, и абитура, да следы-то на клумбе человечьи!»
Жена через жэдэпроводника переслала мой аттестат зрелости, подал я документы.
На экзамене самым старым оказался. Кругом молодняк, и я, пень замшелый, как пугало на цветущем огороде. Ладно, думаю, мне с ними лекции не писать, а деньги не пахнут. В это время преподаватель заходит.
У меня руки ниже колен опустились. Двадцать лет Рыжего не видел и еще бы столько. Голова у него совсем пожароопасная стала. Смотреть жарко. Пора седеть, он все пылает. Чувствую, мои 800 тысяч тоже горят. На втором курсе я из-за Рыжего без стипендии остался. Как бы теперь из-за него газ с электричеством не перекрыли на подступах к квартире.
Рыжий на меня ноль реакции, ни бровью, ни глазом не повел. Раздал карточки с вариантами, сел. Слава Богу, думаю, не узнал.
Мы с Бориской, капитанским сынком, за одним столом расположились, но Рыжий стрижет глазами по всем углам, не дает взять Борискин вариант.
Только я потянулся, он вскакивает и понесся в нашу сторону. У меня руки ниже колен опустились. В институте ему экзамен был не в тему, если никого не выгонит. Выйдет, бывало, за порог, протопает громко по коридору — ушел, — а через пять секунд рыжий глаз в щелке двери появляется и давай бесшумно пронзать аудиторию — кто там пользуется подручным материалом?
Я на втором курсе шпаргалку из спецкармана вытягиваю, вдруг дверь с треском распахивается, Рыжий, как наскипидаренный, влетает.
— Не двигаться! — кричит, вырвал шпаргалку и «до свидания».
Получается, и через двадцать лет не угомонился.
— Для вас экзамен окончен! — засек моего соседа через проход с фотографией формул.
Тем временем я Борискин вариант схватил. Решаю. Соседка за спиной, лахудра этакая, как ткнет под ребро авторучкой.
— Скажи формулу объема цилиндра.
Сказал, чтоб спину не продырявила.
Через пять минут снова ребра перфорирует:
— Реши пример.
— Разговорчики! — крикнул Рыжий в нашу сторону. — Что за коллективное творчество?
У меня опять руки ниже колен опустились. Я-то знаю, Рыжий больше одного раза не предупреждает. Спалит, думаю, лахудра мою квартплату.
— Реши пример, — опять она вяжется, — пузырь поставлю.
Есть же такие нахалки. Из них потом жены сволочные получаются.
Рыжий опять взвился на стуле:
— Что у вас на коленях? — полетел по нашему проходу.
Не успели мои руки опуститься, Рыжий за два стола от меня над девахой навис: «Встаньте!» — командует.
Сейчас, думаю, опять шапито, как в институте, посмотрим?
…На четвертом курсе Рыжему померещилось — Наташка Шишкова с ног списывает. Она метр восемьдесят два ростом, из них — метр восемьдесят на ноги приходится. Рыжему привиделось, Наташка на ту часть своих эталонных ног, что в подъюбочном пространстве, нанесла нужную информацию, и, приподнимая край юбки, потихоньку считывает ее. У Рыжего от охотничьей радости, что засек, мозги заклинило. Соображать перестал. Подлетел к Наташке.
— Встаньте! — кричит. — Поднимите юбку!
Сам Шишковой по пояс. А та растерялась, подняла подол, раз экзаменатор требует. Тут до Рыжего дошло: «поднимите юбку» двусмысленно звучит. Запламенел от стыда. Хоть за огнетушителем беги. Тем более, ноги у Шишковой девственно, без теорем, чистые. Она в слезы, выскочила за дверь…
На этот раз нечего было задирать. У Наташки юбка до колен была, а у этой девахи — два пальца до бесстыжести, ноги от основания координат на виду. Рыжий все равно выгнал. Лахудра за спиной примолкла. Пользуясь затишьем, решил я Борискин вариант. Свой тоже, на всякий подпольный случай, сделал. Лахудра видит, Рыжий не зверствует, опять начала авторучкой акупунктуру мне на спине выделывать — реши ей пример! От греха подальше решил. Тем временем Бориска разобрал мои записи. Ну, думаю, пора шабашить.
Сдал листочки, вышел. Рыжий следом летит.
— Что, — подмигивает, — гонорар пополам?
— Какой гонорар? — делаю физиономию тяпкой.
— Ты, Парамонов, и в институте всю дорогу норовил меня прокинуть.
— Никаких гонораров, — стал я категорически отпираться, — и вас не знаю! И делить не буду!
— Не надо дурочку-то гнать, Парамонов, — говорит Рыжий. — Не надо! На этот раз на халяву не выйдет. Не желаешь по-человечески, будет нулевой вариант — ни вашим, ни нашим.
Развернулся и ушел.
Может, думаю, и вправду, поделиться с Рыжим надо? Четыреста тысяч в два раза хуже, чем восемьсот, зато в четыреста тысяч раз предпочтительнее, чем шиш с маслом. Заспешил делиться, а из-за двери доносится: «Дайте-ка этот листочек! Ага, почерк Парамонова! Значит, он вам решал?!»
У меня руки ниже колен опустились — плакали мои денежки.
До слез обидно стало. А тут лахудра выскакивает. Красная, как Рыжий. Но веселая.
— А, — машет рукой, — я и не хотела в институт, мать заставила.
— Где, — спрашиваю, — Бориска, сосед мой?
— Этот рыжий экзаменатор, — лахудра тарахтит, — у меня листочек с твоим решением нашел и выгнал. Но пиво, как обещала, все равно тебе ставлю!
— Никакого пива! — наконец дошло до меня, что Бориску никто не выгонял. — Инженеры денег не берут. Я тебе ставлю шампанское!
Не все же 800 тысяч в квартплату всаживать.
ПОСИДЕЛКИ
Пустырь на задах жилмассива не пустовал. Целый день его густо минировали Маркизы, Кинги, Императоры и другие твари о четырех ногах. По вечерам в дальнем углу, в кустах акации, соря упаковками одноразовых шприцов, кучковались двуногие наркоманы. Днем заглядывали компаниии «на троих». У труб теплотрассы забыто лежали друг на друге две железобетонные плиты. Чудная лавочка, подстели картонку и сиди. Здесь и сидели «на троих». В последнее время в половине девятого утра на железобетонной лавочке частенько собирались друзья-приятели: Лариса Егоровна Касимова, Антонина Петровна Лопатина, Иван Игнатьевич Карнаухов.
В сумме трое, но не «на троих». Лариса Егоровна по утрам выгуливала дурковатого эрделя Гаранта, Иван Игнатьевич шел через пустырь в гараж, Антонина Петровна забегала покурить да покалякать о том о сем.
Сегодня «тем-сем» были хозяева друзей. Антонина Петровна служила в горничных у молодого и холостого бизнесмена. Работа не пыльная. Пыль протереть, пол помыть и так далее, часа на два ежедневно. Получала за это неплохие по ее понятиям деньги — триста тысяч, что в переводе на обувь — три пары кожезаменительных туфель, в проекции на вареную колбасу — тринадцать-пятнадцать килограммов.
Плюс пятьдесят тысяч Антонине Петровне было положено за дополнительную услугу. По утрам варила своему шефчику, так звала хозяина, кофе. Че там работал при галстуке и папке шефчик, горничная не ведала, но раза два-три в неделю ухайдакивался вдрызг, на бровях возвращался со смены. Насчет кофе Антонина Петровна была мастерица, варила такой, что мертвого с похмелья поднимет, не то что двапдцатипятилетнего бугая…
— Вчера мой шефчик надрался до свинячьего визга, — вкусно выдохнула дым Антонина Петровна, — прихожу сегодня, он весь зеленый на унитаз рычит. «Че уж так пить в стельку?» — спрашиваю. А у него, бедолаги, языком нет сил повернуть. Дала ему пару таблеток аспирина, сварганила кофе, порозовел голубчик.
В отличии от Антонины Петровны у Ларисы Егоровны служебных хлопот по горло. Она работала домработницей. Готовка обеда-ужина, уборка, магазины. Получала за это пятьсот тысяч, плюс шестьдесят за выгуливание Гаранта, которого Лариса Егоровна непочтительно обзывала Гришкой.
— Моя барынька похоже любовника завела, — рассказывает Лариса Егоровна, поглядывая за прыжками Гришки-Гаранта. — Да и то сказать — от безделья на стенки полезешь — не только в чужую койку. Ведь по дому палец о палец не стукнет. Полдня сношалки по видику смотрит, а полдня злая ходит, не знает куда себя деть. Хозяин до поздней ночи где-то по делам, вечером поди не до любовной гимнастики… Но в последние дни повеселела барынька, все какому-то Артурику звонит-хихикает, глаза масленые…
Тут Гриша-Гарант засек крысу, выскочившую из-под теплотрассы.
— Стой! — закричала Лариса Егоровна. — Отравишься!
Гриша не испугался трагического конца своих дней. Тогда Лариса Егоровна вонзила в накрашенный рот два пальца и свистнула. Иван Игнатьевич испуганно выронил сигарету. Гаранта будто взрывной волной шибануло. Он контужено затряс мордой, разом утратив охотничий инстинкт.
— В последнее время, — подобрал с брюк сигарету Иван Игнатьевич, — все хотят из меня инфаркт сделать.
Иван Игнатьевич второй месяц работал водителем. Возил на дачу супругов-пенсионеров на их машине. Получал за это четыреста тысяч.
Работа не совсем не бей лежачего, но и не на износ. Привез старичков, подшаманил машину, если надо, и лежи загорай. По условиям контракта в дачноземельных работах Иван Игнатьевич не участвует.
— Теперь я понял, — загасил окурок Иван Игнатьевич, — почему моя бабулька наотрез запретила деду водить машину. Он за рулем каскадер-комикадзе, а не тихоня как по жизни. На даче шепотком ходит, а тут… Вчера отвез я днем бабульку в поликлинику, вернулся за дедом, а он просит: дай порулить. Как я могу отказать, хоть и божился бабульке: ни за что! Дедок коршуном в руль вцепился. Прямо пират перед абордажем. Глаза полыхают. «Иех!» — говорит и по газам. Полетели мы вдоль по питерской. У меня сердце в каблуки ушло. Впереди «КамАЗ» чадил. «Быстрый, как „Волга“, — дед кричит, — наглый, как „МАЗ“, будешь в заду ты, татарский „КамАЗ!“ Лихо „КамАЗ“ обходит, а там „Мерседес“ пылит. „Ах, ты, немчура! — дед мой стервенеет. — Сейчас я тебе устрою Сталинград!“ И начинает доставать „Мерс“, а навстречу рефрижиратор прет… Там товарняк без рельс! Нашу зажигалку раздавит, не поперхнется. Я глаза зажмурил, маму вспомнил… А дед как-то ухитрился проскочить в щелочку между товарняком и „Мерсом“. Слышу кричит дед: „Сделал Ганса!“ Ну, каскадер! В городе отстегивает мне 100 тысяч премиальных. Пятьдесят, говорит, в качестве компенсации за нервный ущерб, а Пятьдесят, чтобы старуха не узнала. Калым не дай Бог! Хорошо я лысый, так бы поседел.
— Гришка! — позвала Гаранта Лариса Егоровна. — Домой!
Друзья поднялись с железобетонной лавки и пошли по лакейским делам.
Двадцать лет назад, в другой жизни, они учились в университете в одной группе. Потом работали в заводской контрольно-испытательной станции, испытывали космическую технику. Антонина Петровна и Лариса Егоровна в качестве телеметристов, Иван Игнатьевич был спец по системам управления.
В сумме трое, но не «на троих». Лариса Егоровна по утрам выгуливала дурковатого эрделя Гаранта, Иван Игнатьевич шел через пустырь в гараж, Антонина Петровна забегала покурить да покалякать о том о сем.
Сегодня «тем-сем» были хозяева друзей. Антонина Петровна служила в горничных у молодого и холостого бизнесмена. Работа не пыльная. Пыль протереть, пол помыть и так далее, часа на два ежедневно. Получала за это неплохие по ее понятиям деньги — триста тысяч, что в переводе на обувь — три пары кожезаменительных туфель, в проекции на вареную колбасу — тринадцать-пятнадцать килограммов.
Плюс пятьдесят тысяч Антонине Петровне было положено за дополнительную услугу. По утрам варила своему шефчику, так звала хозяина, кофе. Че там работал при галстуке и папке шефчик, горничная не ведала, но раза два-три в неделю ухайдакивался вдрызг, на бровях возвращался со смены. Насчет кофе Антонина Петровна была мастерица, варила такой, что мертвого с похмелья поднимет, не то что двапдцатипятилетнего бугая…
— Вчера мой шефчик надрался до свинячьего визга, — вкусно выдохнула дым Антонина Петровна, — прихожу сегодня, он весь зеленый на унитаз рычит. «Че уж так пить в стельку?» — спрашиваю. А у него, бедолаги, языком нет сил повернуть. Дала ему пару таблеток аспирина, сварганила кофе, порозовел голубчик.
В отличии от Антонины Петровны у Ларисы Егоровны служебных хлопот по горло. Она работала домработницей. Готовка обеда-ужина, уборка, магазины. Получала за это пятьсот тысяч, плюс шестьдесят за выгуливание Гаранта, которого Лариса Егоровна непочтительно обзывала Гришкой.
— Моя барынька похоже любовника завела, — рассказывает Лариса Егоровна, поглядывая за прыжками Гришки-Гаранта. — Да и то сказать — от безделья на стенки полезешь — не только в чужую койку. Ведь по дому палец о палец не стукнет. Полдня сношалки по видику смотрит, а полдня злая ходит, не знает куда себя деть. Хозяин до поздней ночи где-то по делам, вечером поди не до любовной гимнастики… Но в последние дни повеселела барынька, все какому-то Артурику звонит-хихикает, глаза масленые…
Тут Гриша-Гарант засек крысу, выскочившую из-под теплотрассы.
— Стой! — закричала Лариса Егоровна. — Отравишься!
Гриша не испугался трагического конца своих дней. Тогда Лариса Егоровна вонзила в накрашенный рот два пальца и свистнула. Иван Игнатьевич испуганно выронил сигарету. Гаранта будто взрывной волной шибануло. Он контужено затряс мордой, разом утратив охотничий инстинкт.
— В последнее время, — подобрал с брюк сигарету Иван Игнатьевич, — все хотят из меня инфаркт сделать.
Иван Игнатьевич второй месяц работал водителем. Возил на дачу супругов-пенсионеров на их машине. Получал за это четыреста тысяч.
Работа не совсем не бей лежачего, но и не на износ. Привез старичков, подшаманил машину, если надо, и лежи загорай. По условиям контракта в дачноземельных работах Иван Игнатьевич не участвует.
— Теперь я понял, — загасил окурок Иван Игнатьевич, — почему моя бабулька наотрез запретила деду водить машину. Он за рулем каскадер-комикадзе, а не тихоня как по жизни. На даче шепотком ходит, а тут… Вчера отвез я днем бабульку в поликлинику, вернулся за дедом, а он просит: дай порулить. Как я могу отказать, хоть и божился бабульке: ни за что! Дедок коршуном в руль вцепился. Прямо пират перед абордажем. Глаза полыхают. «Иех!» — говорит и по газам. Полетели мы вдоль по питерской. У меня сердце в каблуки ушло. Впереди «КамАЗ» чадил. «Быстрый, как „Волга“, — дед кричит, — наглый, как „МАЗ“, будешь в заду ты, татарский „КамАЗ!“ Лихо „КамАЗ“ обходит, а там „Мерседес“ пылит. „Ах, ты, немчура! — дед мой стервенеет. — Сейчас я тебе устрою Сталинград!“ И начинает доставать „Мерс“, а навстречу рефрижиратор прет… Там товарняк без рельс! Нашу зажигалку раздавит, не поперхнется. Я глаза зажмурил, маму вспомнил… А дед как-то ухитрился проскочить в щелочку между товарняком и „Мерсом“. Слышу кричит дед: „Сделал Ганса!“ Ну, каскадер! В городе отстегивает мне 100 тысяч премиальных. Пятьдесят, говорит, в качестве компенсации за нервный ущерб, а Пятьдесят, чтобы старуха не узнала. Калым не дай Бог! Хорошо я лысый, так бы поседел.
— Гришка! — позвала Гаранта Лариса Егоровна. — Домой!
Друзья поднялись с железобетонной лавки и пошли по лакейским делам.
Двадцать лет назад, в другой жизни, они учились в университете в одной группе. Потом работали в заводской контрольно-испытательной станции, испытывали космическую технику. Антонина Петровна и Лариса Егоровна в качестве телеметристов, Иван Игнатьевич был спец по системам управления.
ЗОЛОТЫЕ РУЧКИ
Кроме напряженных будней, случались в отделе чудные праздники. Бокалы поднимали даже в шибко строгие времена, когда не допусти, Господь, попасться на проходной с хмельным запахом. Как-никак режимное предприятие. А все одно, оглядываясь на дверь, опрокидывали чарочки. Даже в судорожные годы борьбы за горбачевскую трезвость наливали из конспиративного чайника праздничные сто граммов.
Но не эти, второпях принятые грамульки определяли праздник. Особенно два главных — День Советской Армии и 8-е Марта. Накануне начинались таинственные однополые собрания по углам, репетиции после работы. Особенно изощрялись в театрализованных маскарадах мужчины.
В один год они вышли в торжественный момент в строгих костюмах и в цилиндрах времен Евгения Онегина. Двадцать Онегиных и все в черных цилиндрах. Хотя последние были из бумаги, выглядели мужчины бесподобно. Каждый сама серьезность, и что-то прячет за спиной. По команде «три-четыре» все разом упали на левое колено и розы, прекрасные белые розы, волшебно выпорхнули из-за мужественно стройных спин и поплыли в трепетные руки cотрудниц.
Каждый год в эти два праздника звучали стихи, песни и целые спектакли во славу женщин и мужчин. Но мужчины, как и подобает сильному полу, обязательно придумывали гвоздем программы забойный номер. Однажды был танец маленьких лебедей. Лебеди выплыли как на подбор. Впереди молодой специалист Саша Вялых, под стропила ростом и худой, как удочка. Следом Владимир Петрович Донцов, метр с пуантами вверх и столько же в ширину, замыкающий лебедь — Андрей Сергеевич Бойко, одновременно баскетбольного роста и тяжеловес в 130 кг. На всех белые пачки идеально торчат. Как-никак инженеры: сгофрировали кальку и такие классные пачки вышли над белыми спорт-трусами. Слаженно лебеди плывут. Па-па-па-па-па-а-бра-па!..
Два вечера репетировали. Волосатые руки крест-накрест ангельски замерли, волосатые ноги крест-накрест в такт Чайковского синхронно вышивают. Головы в коронах, а взор скромно долу опущен. Па-па-па-па-па-а-бра-па!.. Плывут царские птицы. В одну сторону без запинки протанцевали, в другую! Па-па-па!.. И вдруг божественная музыка обрывается дрыгастым «Без женщин жить нельзя на свете, нет», и наши лебеди, варьетешно подбрасывая ноги под потолок, срываются в бешеный канкан.
Женщины ладошки измозолили аплодисментами. Три раза кафешантанные лебеди танцевали на бис. Вызывали их и в четвертый, но Андрей Сергеевич, держась за сердце, сказал за кулисами: «Похоже отлебедился, только умирающего в ящик сыграть могу».
Как-то на «сцену» разухабисто выскочили две оторвяжки. Сверху парики, снизу — колготки на подозрительно мужских ногах, яркая помада и бюсты киноголливудских размеров. Выскочили и айда, приплясывая, сыпать картинистые частушки: «Я пою и веселюся, в попу жить переселюся! Вставлю раму и стекло — будет сухо и тепло!»
При этом как бюстами поведут, а они не бутафорско-тряпочные. Технология передовая — в надувные шарики наливается вода и под бюстгальтер спецпошивочного наполнения… В результате рекордная пышность с ядреной упругостью. Женщины визжали от восторга, глядя на этих красоток. А те наяривали всеми частями тела и языками: «Ой, трудно мне, кто-то был на мне! Сарафан не так, а в руке пятак!»
Было что вспомнить. Но наступили времена, что ни в сказке сказать, ни пером описать — непечатно выходит. Ни работы, ни денег который месяц. В непечатном настроении женщины подняли вопрос: а не перенести ли 23-е февраля до первых денег?
— Вы что, девочки, хотите лицом в лужу сесть?! — встала наперекор тяжелому вопросу Анна Павловна Томилина. — Да чтоб у этих кремлевских мафиози, рак их побери, СПИД на лбу вырос! А мужчины-то наши причем? Придут в День Советской Армии, а мы им: фиг вам, расходитесь по домам, — праздник отменяем. Позор! Давайте скребанем по сусекам и назло врагам друзьям на радость каждая тортик…
Зажигательная речь Анны Павловны высекла из коллектива идею — провести конкурс тортов под девизом: кто на что горазд. А дегустационное жюри — все мужчины.
Женщины наскребли по сусекам кто баночку сгущенки, кто мед, на случай простуды хранимый, кто варенье, на случай гостей… Вечером накануне праздника, опаленные жаром плит, женщины молили своих кулинарных богов, чтобы поднялось, пропеклось, пропиталось…
Анна Павловна вошла на кухню полная решимости, несмотря ни на что, выиграть конкурс, выставив на него «Птичье молоко». Атмосфера в доме была не дай Бог взрывная, чуть что — глаза закрывай да беги. Завод мужа на пути реформ встал нараскоряку — ни бэ, ни мэ, ни денег. Анна Павловна подыскала мужу место дворника. «Я что, Герасим из „Муму“, метлой махать?!» — отказался от низкоквалифицированного труда. Четвертый месяц искал достойно квалифицированный, в то время как сын растет, ему хоть каждый час устраивай трехразовое питание — от добавки не откажется. Хорошо, мама-пенсионерка подбросила деньжат на мясо. Анна Павловна для разминки, перед выходом на торт, настряпала гору пирожков. Румяные да духовитые. В форме лодочки плоскодонки и размером не меньше. Пару съешь, и дышать нечем — желудок на легкие давит…
Муж прибежал на дурманящий запах: «Эх! пирожочки!»
Анну Павловну черт дернул за язык: «Ты не заработал». Муж взвился под потолок и, хряснув дверью, убежал до полночи. Настроение в доме повисло нетворческое. Руки на торт не поднялись.
Утром, поколебавшись, Анна Павловна взяла на работу пирожки.
На конкурс были выставлено 12 тортов. «Гвардейский» — со звездой, выложенной из клюквы. «Боцманский» — черемуховый с сине-бело-тельняшечьими полосами поверху. Из деталей, что идут на «Поленницу», было построено «Пулеметное гнездо»… От одного вида конкурсного стола слюна кипела, и глаза жюри разбегались. Мужчины с трудом собирали их для объективной оценки. Андрей Сергеевич Бойко, анализируя очередное произведение, ахал, охал, подводил глаза под потолок, а закончив дегустацию, вытирал губы платочком, по стойке «смирно» громыхал: «Служу Советскому Союзу!» — и церемонно целовал ручку мастеру. Женщины рдели от счастья.
Но без Анны Павловны. С вымученной улыбкой она поставила блюдо пирожков на конкурсный стол и, почувствовав страшное желание провалиться сквозь землю, ушмыгнула в закуток за шкафы. Где ругала себя последними словами — сама кашу заварила и сама первая «лицом в лужу села».
— А это что за торт? — подошел к пирожкам Бойко.
— «Артиллерийский»! — с полным ртом придумал название Саша Вялых.
Но не эти, второпях принятые грамульки определяли праздник. Особенно два главных — День Советской Армии и 8-е Марта. Накануне начинались таинственные однополые собрания по углам, репетиции после работы. Особенно изощрялись в театрализованных маскарадах мужчины.
В один год они вышли в торжественный момент в строгих костюмах и в цилиндрах времен Евгения Онегина. Двадцать Онегиных и все в черных цилиндрах. Хотя последние были из бумаги, выглядели мужчины бесподобно. Каждый сама серьезность, и что-то прячет за спиной. По команде «три-четыре» все разом упали на левое колено и розы, прекрасные белые розы, волшебно выпорхнули из-за мужественно стройных спин и поплыли в трепетные руки cотрудниц.
Каждый год в эти два праздника звучали стихи, песни и целые спектакли во славу женщин и мужчин. Но мужчины, как и подобает сильному полу, обязательно придумывали гвоздем программы забойный номер. Однажды был танец маленьких лебедей. Лебеди выплыли как на подбор. Впереди молодой специалист Саша Вялых, под стропила ростом и худой, как удочка. Следом Владимир Петрович Донцов, метр с пуантами вверх и столько же в ширину, замыкающий лебедь — Андрей Сергеевич Бойко, одновременно баскетбольного роста и тяжеловес в 130 кг. На всех белые пачки идеально торчат. Как-никак инженеры: сгофрировали кальку и такие классные пачки вышли над белыми спорт-трусами. Слаженно лебеди плывут. Па-па-па-па-па-а-бра-па!..
Два вечера репетировали. Волосатые руки крест-накрест ангельски замерли, волосатые ноги крест-накрест в такт Чайковского синхронно вышивают. Головы в коронах, а взор скромно долу опущен. Па-па-па-па-па-а-бра-па!.. Плывут царские птицы. В одну сторону без запинки протанцевали, в другую! Па-па-па!.. И вдруг божественная музыка обрывается дрыгастым «Без женщин жить нельзя на свете, нет», и наши лебеди, варьетешно подбрасывая ноги под потолок, срываются в бешеный канкан.
Женщины ладошки измозолили аплодисментами. Три раза кафешантанные лебеди танцевали на бис. Вызывали их и в четвертый, но Андрей Сергеевич, держась за сердце, сказал за кулисами: «Похоже отлебедился, только умирающего в ящик сыграть могу».
Как-то на «сцену» разухабисто выскочили две оторвяжки. Сверху парики, снизу — колготки на подозрительно мужских ногах, яркая помада и бюсты киноголливудских размеров. Выскочили и айда, приплясывая, сыпать картинистые частушки: «Я пою и веселюся, в попу жить переселюся! Вставлю раму и стекло — будет сухо и тепло!»
При этом как бюстами поведут, а они не бутафорско-тряпочные. Технология передовая — в надувные шарики наливается вода и под бюстгальтер спецпошивочного наполнения… В результате рекордная пышность с ядреной упругостью. Женщины визжали от восторга, глядя на этих красоток. А те наяривали всеми частями тела и языками: «Ой, трудно мне, кто-то был на мне! Сарафан не так, а в руке пятак!»
Было что вспомнить. Но наступили времена, что ни в сказке сказать, ни пером описать — непечатно выходит. Ни работы, ни денег который месяц. В непечатном настроении женщины подняли вопрос: а не перенести ли 23-е февраля до первых денег?
— Вы что, девочки, хотите лицом в лужу сесть?! — встала наперекор тяжелому вопросу Анна Павловна Томилина. — Да чтоб у этих кремлевских мафиози, рак их побери, СПИД на лбу вырос! А мужчины-то наши причем? Придут в День Советской Армии, а мы им: фиг вам, расходитесь по домам, — праздник отменяем. Позор! Давайте скребанем по сусекам и назло врагам друзьям на радость каждая тортик…
Зажигательная речь Анны Павловны высекла из коллектива идею — провести конкурс тортов под девизом: кто на что горазд. А дегустационное жюри — все мужчины.
Женщины наскребли по сусекам кто баночку сгущенки, кто мед, на случай простуды хранимый, кто варенье, на случай гостей… Вечером накануне праздника, опаленные жаром плит, женщины молили своих кулинарных богов, чтобы поднялось, пропеклось, пропиталось…
Анна Павловна вошла на кухню полная решимости, несмотря ни на что, выиграть конкурс, выставив на него «Птичье молоко». Атмосфера в доме была не дай Бог взрывная, чуть что — глаза закрывай да беги. Завод мужа на пути реформ встал нараскоряку — ни бэ, ни мэ, ни денег. Анна Павловна подыскала мужу место дворника. «Я что, Герасим из „Муму“, метлой махать?!» — отказался от низкоквалифицированного труда. Четвертый месяц искал достойно квалифицированный, в то время как сын растет, ему хоть каждый час устраивай трехразовое питание — от добавки не откажется. Хорошо, мама-пенсионерка подбросила деньжат на мясо. Анна Павловна для разминки, перед выходом на торт, настряпала гору пирожков. Румяные да духовитые. В форме лодочки плоскодонки и размером не меньше. Пару съешь, и дышать нечем — желудок на легкие давит…
Муж прибежал на дурманящий запах: «Эх! пирожочки!»
Анну Павловну черт дернул за язык: «Ты не заработал». Муж взвился под потолок и, хряснув дверью, убежал до полночи. Настроение в доме повисло нетворческое. Руки на торт не поднялись.
Утром, поколебавшись, Анна Павловна взяла на работу пирожки.
На конкурс были выставлено 12 тортов. «Гвардейский» — со звездой, выложенной из клюквы. «Боцманский» — черемуховый с сине-бело-тельняшечьими полосами поверху. Из деталей, что идут на «Поленницу», было построено «Пулеметное гнездо»… От одного вида конкурсного стола слюна кипела, и глаза жюри разбегались. Мужчины с трудом собирали их для объективной оценки. Андрей Сергеевич Бойко, анализируя очередное произведение, ахал, охал, подводил глаза под потолок, а закончив дегустацию, вытирал губы платочком, по стойке «смирно» громыхал: «Служу Советскому Союзу!» — и церемонно целовал ручку мастеру. Женщины рдели от счастья.
Но без Анны Павловны. С вымученной улыбкой она поставила блюдо пирожков на конкурсный стол и, почувствовав страшное желание провалиться сквозь землю, ушмыгнула в закуток за шкафы. Где ругала себя последними словами — сама кашу заварила и сама первая «лицом в лужу села».
— А это что за торт? — подошел к пирожкам Бойко.
— «Артиллерийский»! — с полным ртом придумал название Саша Вялых.