Через минуту девушка вышла смущенная и, молча пройдя на свое место, тут же углубилась в работу. Пафнутьев не сдвинулся с места. Он прекрасно понимал ее — она не привыкла так вот легко смиряться с собственными оплошностями, не привыкла еще беззлобно оказываться в дураках.
— Что же вы сидите? — спросила она, не поднимая головы. — Идите.
— Можно, значит?
— Вам можно.
— Если так, — прикинулся Пафнутьев полным кретином, — то можем и вдвоем?
— Отстаньте!
— Кстати, что вы делаете сегодня вечером?
— Вам-то что?
— Ну... Мы могли бы объединить наши усилия, — Пафнутьев прекрасно сознавал, насколько молодой и прекрасной ощущает себя секретарша, каким старым и поганым выглядит в ее глазах он — не очень причесанный, не слишком выбритый, в костюме, который никогда бы не надел ни один из бизнесменов, прибегающих иногда в этот кабинет писать объяснительные, давать показания, оправдываться и откупаться.
— Между прочим, — начала девушка назидательно, но Пафнутьев нанес еще один удар, невинный, но болезненный. Не дослушав ее, он открыл дверь и вошел в кабинет.
— Опять пристаешь к моей секретарше? — спросил Невродов ворчливо. — Она, между прочим, девушка строгих правил.
— Откуда вы знаете?
— Убедился, — просипел Невродов.
— И как? Успешно?
— Да, вполне... Больше не тянет.
— Должен вас, Валерий Александрович, поправить... Ваша секретарша из тех девушек, общаясь с которыми, никогда нельзя ни в чем быть уверенным до конца.
— Это как?
— Когда вы захотите убедиться в чем-либо еще раз, она будет вести себя совершенно иначе. На сто восемьдесят градусов.
— Этого не может быть, — твердо произнес Невродов, но появилось в его голосе легкое облачко сомнения.
— Попробуйте убедиться, — лукаво улыбнулся Пафнутьев и, опустив голову, спрятал бесовский свой взгляд.
— Ладно, потрепались и хватит, — проворчал Невродов. — Мне через полчаса надо быть в нашем Белом доме... Что у тебя?
Пафнутьев основательно уселся к приставному столику, положил на него свою потрепанную папку, открыл было ее, но тут же закрыл, решив, видимо, что для серьезного разговора документы не понадобятся. Документы нужны для разговора мелкого, сутяжного, склочного, для разговора, когда выясняется, кто и сколько кому должен, кто уклоняется от выплаты, кто хитрит и лукавит, кто дурака валяет. Для их разговора все это будет только помехой.
И Пафнутьев решительно захлопнул папку, сдвинул ее на край небольшого столика. Потом с преувеличенным вниманием посмотрел на то место, где лежала папка, провел по нему пальцем, всмотрелся в палец.
— Что? — не выдержал Невродов. — Пыль?
— Или чем-то присыпано... Чтобы отпечатки оставались.
— Ладно, Паша... Поехали.
— Значит, так... Возникли некоторые подозрения, соображения... Догадки. Что-то назревает в нашем городе, Валерий Александрович.
— Назревает? — удивился Невродов и, нависнув обильным телом над столом, исподлобья посмотрел на Пафнутьева. — Расстреляли ресторан твоего друга Леонарда — это, значит, назревает? Взорван банк проходимца Фердолевского — тоже назревает? У Бильдина отрезали оба уха и скормили собакам... У того же Леонарда в центральном зале на полу труп подобрали, полутруп в больницу отправили... У моего лучшего друга Пафнутьева жену умыкали, но, говорят, вернули... Не знаю, правда, в каком состоянии... Как она там, кстати?
— Жива, — кивнул Пафнутьев. — Вернулась домой с улыбкой на устах. Именно таким было мое условие, — Пафнутьеву не хотелось раскрывать всех подробностей, но он чувствовал, что эти подробности не только его личное дело, они говорили о нем, как о работнике.
— Не понял? Какое условие?
— Похитителям я поставил условие... Если она не вернется через три часа домой с улыбкой на устах... То могу и осерчать.
— Как же ты этого добился?
— Вы лучше спросите, как они добились от нее улыбки.
— Неужели пришла, улыбаясь?
— Да, — Пафнутьев твердо посмотрел на Невродова. — Иначе я бы вообще об этом не говорил ни слова.
— Молодец. Я верю тебе. Ты можешь.
— Это было мое личное дело, вернее, дело коснулось меня лично. Поэтому я позволил себе уйти немного в сторону от традиционного правосудия...
— Представляю, — кивнул Невродов. — Расскажешь?
— Не хотелось бы, Валерий Александрович, ставить вас в неловкое положение.
— Тогда не надо. Продолжай.
— Все, что вы перечислили, Валерий Александрович... Как мне кажется... Это цветочки. Дело в том, что подобранный в ресторане полутруп, как вы выразились... Заговорил. И кое-что рассказал.
— Что именно?
— Не будем уклоняться от главного... Он рассказал о настроениях и намерениях Неклясова.
— Вовчика? — уточнил Невродов.
— Да, именно его... Я в последние дни довольно плотно общался с этим Вовчиком.
Истерик. Фанатик. Параноик. Назовите его, как угодно... Говорил с ним о собственной жене...
— Так это он?
— Конечно. Ни перед чем не остановится, все зальет кровью.
— Но ты его взял?
— Взял. Но сейчас он на свободе. Осоргин освободил его до суда.
— Осоргин был у меня.
— Плакался?
— Он в ужасе. Не знает, что делать.
— Зовите судью из другой области.
— Этим сейчас и занят. Понимаешь, Паша, прием, который мы использовали прошлый раз, когда Анцыферова сажали... Пробуксовывает. Ведь тогда мы тоже пригласили судью со стороны... Той женщине нечего было бояться там у себя, после того как она вынесла приговор здесь. А эти Вовчики... Для них нет расстояний, нет транспортных и прочих препятствий. Поэтому возьмем мы судью со стороны, или же уломаем своего, местного... Это не имеет слишком большого значения. И разницы большой тоже нет. Они просто боятся выносить приговор этой публике.
— Как же быть? — спросил Пафнутьев.
— Судить. Несмотря ни на что судить.
— То, что Вовчик сейчас на свободе... Он ведь не сидит, сложа руки... Запугивает всех свидетелей, потерпевших, судей...
— Ну, почему всех... Тебя ведь не запугал?
— А Осоргин? Он же в штаны наделал!
— Приходил, объяснил мне свое решение. Нашел какие-то зацепки, исключения, статьи. Я спросил у него — ты-то сам понимаешь, что все это чушь собачья? Понимаю, говорит. Знаешь, они выстрелили в его гараж из гранатомета. Представляешь, что такое нынешние гаражи? Это маленькие склады. Там есть все на двадцать лет вперед, все, что может понадобиться машине, хозяину, его детям — внукам. Железные ворота не предназначены для боевых действий с применением гранатометов. Что собой представлял гараж после того, как там взорвался снаряд, вообразить нетрудно. Но самое интересное в другом... Когда этот Жора Осоргин ступил на свою территорию, он нашел записку такого примерно содержания... Дескать, а если бы в это время в гараже была машина? — вопрос такой задали неизвестные благодетели. А если бы в этой машине был ты сам, Жора Осоргин? Только два вопроса. И дальше приписка в том духе, что такие, мол, счастливые случайности не могут происходить слишком часто... Другими словами, дали понять, что если будет вести себя плохо, то следующий раз пальнут из гранатомета прямо по его машине, в центре города, средь бела дня с небольшого расстояния, может быть, даже из соседней машины, которая на минутку остановилась перед светофором... Тебе все понятно?
— У меня нет машины.
— Но у тебя есть жена, Паша.
— И еще мне нравится ваша секретарша.
— Больно строга.
— Вы оба с ней заблуждаетесь насчет ее строгости. Вас обоих ждут чрезвычайно неожиданные открытия в ее характере, возможностях и устремлениях. Это будет просто взрыв.
— Еще один? — усмехнулся Невродов.
— Кстати... Вы упомянули взрыв в банке Фердолевского. Неклясов отрицает, что это его рук дело.
— А что ему остается?
— Обычно он гордится своими подвигами... И понимает, что не надо бы этим хвастаться, а удержаться не может. Так вот, оба они поговаривают о появлении в городе третьей банды. Крутые ребята бросили вызов и Неклясову, и Фердолевскому.
— А может, все проще? Может, они сами себе, друг другу бросили вызов?
— Я тоже к этому склоняюсь, но тогда тем более будут новые разборки. С тем и пришел.
— Что предлагаешь?
— Срочно судить Неклясова. И присмотреться к Фердолевскому.
— Присмотреться — это как? — Невродов настороженно взглянул на Пафнутьева, опасаясь услышать предложение, которое потребует от него не только мужества, но и пренебрежения к закону.
— Задержание, допрос, обыск, арест банковских документов... Очные ставки. Изъятие лицензии.
— Основания? — хмуро спросил Невродов.
— Валерий Александрович, — медленно проговорил Пафнутьев. — Давайте назовем вещи своими именами... Прежнее время кончилось. Думаю, оно не вернется. А если и вернется что-то обнадеживающее, это не будет прежнее время. Это опять будет что-то новое. Вы сами говорили, все идет к тому, что мы с вами останемся последними воинами...
— Продолжай, Паша.
— Мы ничего не добьемся, если будем действовать только по закону.
— Предлагаешь его нарушать?
— Я предлагаю перестать на него оглядываться, прежде чем сделать самый робкий шаг.
— Упрекаешь?
— Не надо, Валерий Александрович, не надо... Вы же знаете, что я не могу вас упрекнуть ни в чем. Не будем говорить ни о вас, ни обо мне, ни о ком другом. Только о деле. Давайте вернемся к прежним нашим договоренностям... Победа — ваша, поражение — мое. Нам нечего ждать! Нам никогда не будет проще. Нам будет все сложнее.
— Хочешь, открою секрет? — спросил Невродов.
— Хочу.
— Мне предложили подыскать место. И дали понять, что мои деловые качества к этому отношения не имеют, речь идет о политическом решении — так это теперь называется. Мои убеждения не всех устраивают. А если они подсекут меня еще и на нарушении закона...
— На этом можно подсечь в любой момент.
— Я его так часто нарушаю?
— Нет, закон — это такая вещь, которая позволяет любого обвинить в неуважении к закону. Еще Сократа заставили яд выпить. Именно за это. За неуважение закона.
— Вывод? — хмуро спросил Невродов.
— Подняться из окопа. Да, вызовете огонь на себя, привлечете к себе внимание наших славных снайперов, да. Но и многие люди повернутся к вам лицом...
— Предлагаешь пройтись по лезвию ножа?
— Пройдемся вместе. Самое приятное место для прогулок, Валерий Александрович, — это лезвие ножа. Холодок опасности наполняет легкие, ваша непредсказуемость заставляет сторониться и друзей, и врагов, а вы идете себе, идете... Одинок, спокоен и улыбчив. А?
Невродов потер мясистое лицо тяжелыми ладонями, а когда Пафнутьев снова увидел его глаза, в них уже плясали огоньки шалые и почти хмельные.
— Выпьем чаю? — спросил Невродов.
— А она умеет? — Пафнутьев кивнул в сторону приемной.
— Не умеет — научим, не хочет — заставим! — отчаянно произнес Невродов и решительно нажал кнопку звонка, вызывая секретаршу в кабинет.
— Вот это мне нравится, — Пафнутьев подвигал плечами, стараясь расположить на себе пиджак так, чтобы он в этом пиджаке выглядел стройным и привлекательным для юных глаз, которые уже заглядывали в дверь.
В черном распахнутом пальто, с длинным белым шарфом, концы которого болтались где-то возле колен, в остроносых блестящих туфельках, бледный и худой, метался он по квартире, по великоватому для него «мерседесу», метался по городу, и охранники только пожимали плечами за его спиной, разводили руками и просто ждали, когда закончится эта истерика.
А истерика, похоже, только набирала силу, набирала обороты и, наконец, прорвалась несколькими приказами.
— Надо расслабиться, ребята, — говорил он время от времени. — Надо расслабиться. А? — и показывал неимоверно белые свои зубы, вставленные не то в Германии, не то в Швейцарии — он и сам этого не помнил. Улыбался Неклясов протяжно и многообещающе. И понимали приближенные — что-то задумал Вовчик, что-то затеял.
Несколько дней после схватки с Пафнутьевым он бился в бешенстве от перенесенного унижения и все подыскивал, придумывал способ расслабиться, как он выражался, и восстановить душевное равновесие. Вспоминая, как из анцыферовского кабинета с треском выламывалась рама вместе с кованой решеткой, выламывалась не просто во двор, а в ночь, в опасность, в бесконечность, открывая небо, метель, холод, вспоминая себя, вдруг оказавшегося беспомощным и беззащитным перед лицом этого хмыря Пафнутьева... О, как он улыбался, как он выволакивал наружу, как вез в провонявшем бензином старом «жигуленке»...
Пальто до сих пор отдавало бензином и какими-то дешевыми маслами, пепельницами, окурками. И он, Вовчик Неклясов, вынужден был звонить по своим телефонам и отменять, отменять, судорожно и спешно отменять свои же указания и требования. И заставлять своих ребят покупать эти розы, эту шубу... А Пафнутьев сидел, откинувшись на сиденье, и был хозяином, о, каким он был хозяином. А он, Вовчик Неклясов, мельтешил перед ним, ползал и унижался, умоляя не сжигать его в провонявшем трупами крематории...
Едва только вспомнив об этом, Неклясов сжимал маленькие острые кулачки и колотил ими по всему, что только подворачивалось в этот момент — по подлокотникам «мерседеса», по ресторанному столику, по собственным коленкам. Все мысли его при воспоминании о той кошмарной ночи сбивались, и он не мог произнести ни единого внятного слова. Только тонкая пена возникала вдруг в уголках его губ, глаза судорожно цепенели и шарили по сторонам — что бы это такое сделать, что бы сотворить и снять, снять с души это напряжение, и убить в себе это воспоминание. И все его окружение затихало, как бы залегало в окопы, приникало к земле, пережидая неклясовский гнев, который, все это знали, может быть страшный и кровавым, и все шло к тому, что он и будет страшным и кровавым.
— Ты прав, Вовчик, — сказал ему Анцыферов, подсев как-то за его столик в углу ресторана. — Надо расслабиться.
— Есть предложение? — спросил Неклясов раздраженно, поскольку последнее время он вообще разговаривал раздраженно.
— Один мой приятель недавно вернулся из Таиланда, — Анцыферов улыбнулся мечтательно — видимо, рассказы приятеля ему нравились. — Но с трудом вернулся, с большим трудом.
— Денег не хватило?
— Не в этом дело... Возвращаться не хотелось.
— Оставался бы! — передернул острыми плечами Неклясов.
— А вот для этого уже не хватало денег, потому что деньги там идут так хорошо, так быстро и легко, что совладать с ними нет никаких сил.
— Сидел бы дома! — буркнул Неклясов.
— Вот и сидит. Вспоминает.
— И что же он вспоминает?
— Есть в Таиланде такое местечко, вроде бы курортное, Патайя называется. Люди оттуда возвращаются до того уставшие, до того изможденные, что после этого всю свою жизнь только и делают, что собирают деньги, чтобы снова оказаться там хоть на денек, хоть на часок.
— Надо же! — Неклясов заинтересованно взглянул на Анцыферова. — Что же измождает?
— Любовь, Вовчик, только любовь может довести человека до такого состояния. Или же стремление к любви, что еще более накладно, еще более изнурительно и тягостно.
— Говори, Леонард, говори, — произнес Неклясов. — Внимательно слушаю.
— Значит так, Вовчик... Женщины там необыкновенно маленького роста, тайки называются...
Национальность у них такая, не потому что они все Таисии, а по национальности. И красоты неописуемой. А страсть у них любовная, как у... Ну, как тебе сказать...
— Как у пэтэушниц, — подсказал Неклясов.
— Да, наверно. И все там поставлено так, что нет никаких сил сохранить хотя бы один доллар на обратную дорогу. Есть там у них три вида массажа... Предлагают на выбор любой...
— А если я захочу все три сразу?
— Вряд ли получится, потому что тайки будут вокруг тебя суетиться и друг дружке мешать.
— Вот и хорошо! — воскликнул Неклясов. — Тем больше у них будет азарта.
— Не думай об этом, Вовчик, азарта у них и без того достаточно. Хватило бы этого азарта у тебя! Так вот, три вида массажа... Самый невинный первый... Ты спишь, а она тебя массирует, все тело твое массирует тоненькими своими, нежными пальчиками, полными любви и страсти.
— А я сплю? — недоверчиво спросил Неклясов.
— Да. А ты спишь.
— А ты бы заснул?
— Там кто угодно заснет, потому что касания ихних пальчиков приходятся как раз на самые чувствительные твои точки тела, на самые трепетные...
— А если я ее трахну?
— Нет проблем, но тогда это будет уже второй вид массажа.
— А третий?
— Когда ты будешь заниматься только этим... Поскольку европейские тела большие, а тайки маленькие, то одно тело обычно обслуживают несколько таек...
— Надо же, — Неклясов был явно озадачен бесконечностью проявлений жизни на земле, разнообразием нравов и обычаев. — И, это... Вое красавицы?
— Других не берут, — твердо ответил Анцыферов. — Другие у них на кухне работают.
— Правильно, — одобрил Неклясов. — Разумно... А это... Как насчет цены?
— Вовчик! — воскликнул Анцыферов. — Копейки! Пятьдесят долларов — и ночь твоя.
— А напитки? За мой счет?
— Они не пьют! Вовчик! Что ты говоришь? Им же нужно форму соблюдать. Выдержать всю ночь — это тебе не фунт изюма.
— Вообще-то да, — согласился Неклясов. — Надо ехать, — проговорил он с каким-то затуманенным взором, — Надо ехать. — И с тем же выражением лица, с теми же затуманенными экзотической любовью глазами он взял Анцыферова за галстук, притянул к себе и широко улыбнулся белоснежной своей улыбкой. И тут же глаза его сразу стали другими. Затуманенность в них осталась, но это было уже нечто другое, — это была уже поволока не совсем здорового человека, и Анцыферов с ужасом это понял. — Скажи, Леонард, ты же в прокуратуре работал?
— Работал, — Анцыферов сделал попытку освободиться, но Неклясов еще цепче ухватился за галстук.
— Ты же знаешь всякие секреты? Да? До того, как тебя посадили за мздоимство, пользовался всякими благами?
— Вовчик! — Анцыферов очень не любил, когда ему напоминали о работе в прокуратуре, о его бывшей должности. Он вдруг ощутил острую уязвленность, униженность — пройдоха и вор держит его за галстук, притянув к себе и сдавив горло, а он вынужден в таком положении с ним разговаривать... Анцыферов резко дернулся, распрямился, но Неклясов, тоже уловивший перемену в его настроении, отпустил галстук, и Анцыферов с трудом удержался, чтобы не опрокинуться навзничь.
— Какой-то ты нервный стал, Леонард, — улыбчиво произнес Неклясов. — Какой-то возбужденный... Даже не знаю, что с тобой происходит последнее время.
— Веди себя приличней! И тогда не будет ни с кем ничего происходить! — ответил Анцыферов, пытаясь хоть этими словами восстановить достоинство.
— Будет, — сказал Неклясов. — С моими друзьями всегда будет что-то происходить, нравятся тебе это или нет. До тех пор, пока я живой.., будет.
— Это уже твое дело!
— Нет, Леонард, — Неклясов покачал тонким, искривленным какой-то болезнью указательным пальцем перед самым носом Анцыферова. — Нет, — повторил он, раскачивая пальцем от одного зрачка бывшего прокурора до другого, и Анцыферов, сам того не замечая, помимо своей воли следил за этими мерными раскачиваниями корявого пальца убийцы. — Это наше общее дело. С некоторых пор, да? Согласен?
— Как скажешь, Вовчик, как скажешь, — усмехнулся Анцыферов, пытаясь и смягчить собственное унижение, и отстоять независимость суждений.
— А я вот так и говорю, — ответил Неклясов, улыбаясь сочувственно и безжалостно. Он прекрасно понял смысл сказанного Анцыферовым и тут же отрезал ему все пути к отступлению.
Есть в нас какое-то невытравляемое чувство слова, как-то умудряемся мы понимать так много, так много в обыкновенном хмыканье, пожимании плечами, игрой глазками, не говоря уже о словах. В наших бестолковых перебранках присутствует такая тонкость в передаче мыслей и чувств, состояний и взаимоотношений, что, право же, нет другого столь же богатого языка на белом свете. И образование у Неклясова не больно высокого пошиба, если у него вообще было какое-то образование, и мир он воспринимает далеко не красочно и многозначно, ограниченно воспринимает, и словарный запас у него беден и убог, но вот находит он интонации, находит простенькие вроде бы словечки. И уже нет Анцыферова, нет его самолюбия, образования, опыта большого человека... И никакого мата не требуется, более того, мат все скрадывает, смягчает, человек, который не матерится, воспринимается жестким, сухим, бессердечным.
Да, это так!
На такого человека смотрят неодобрительно, в нем видят врага, который не просто кичится, этот человек не может и не желает, видите ли, смягчить парой хороших матюков собственное мнение. А бесконечные «извините», «пожалуйста», «будьте добры» еще более ужесточают его слова, подчеркивают если и не злобность натуры, то уж во всяком случае все ту же неумолимость, несговорчивость, превосходство.
Однако и у самого подавленного и униженного неизбежно вдруг встанет однажды колом хвост, вдруг напряжется что-то внутри, вздрогнут возле мягких мочек ушей кулаки желваков... И тогда он тоже может наговорить достаточно. Именно это и произошло с Анцыферовым, именно до этой стадии бешенства и довел его Неклясов.
— Ты чего хочешь, Вовчик? У тебя что-то болит? — спросил Анцыферов, прекрасно понимая, что второго вопроса задавать не следовало — у Неклясова всегда что-то болело, ныло, постанывало в организме. Анцыферов был достаточно проницателен, чтобы догадаться об этом. Но плохо было не то, что догадался, а то, что он открылся, сказал всем сидящим за столом о его недомоганиях.
И услышав вопрос, Неклясов удовлетворенно кивнул. Именно этого он добивался, теперь ему все позволено, теперь он может с этим человеком поступать, как заблагорассудится.
— Что у тебя с ушами? — спросил Неклясов с невинным видом.
— А что там? — не понял Анцыферов и машинально потрогал одно ухо, потом второе.
— На месте?
— На месте, — ответил Анцыферов, мгновенно побледнев. Он понял намек. И знал, хорошо знал, что Неклясов ничего не говорит попусту. Не потому, что такой уж обязательный, по другой причине — произнеся что-то, он уже чувствовал себя обязанным это исполнить, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его твердости и решимости.
— Хорошие уши, — пробормотал Неклясов и, подняв фужер белого сухого вина, выпил его залпом.
— Так что же тебя все-таки беспокоит? — спросил Анцыферов, слегка смягчив вопрос, но оставив в нем и прежний смысл.
— Меня беспокоит Ерхов. По моим сведениям, он стал очень разговорчивым.
— Откуда ты знаешь? — спросил Анцыферов не столько из интереса, сколько из простого желания поддержать разговор, механически спросил, думая о другом.
— Могу сказать, если тебя это так волнует... Могу... Но общие знания нас еще больше свяжут, Леонард.
— Не говори, подумаешь, — спохватился Анцыферов, но было уже поздно. Удавка все плотнее стягивалась на его горле, и он это остро почувствовал.
— Осоргин сказал... Судья. Знаешь такого?
— Встречались.
— Вот он и доложил обо всех подробностях уголовного дела, которое подготовил твой приятель Пафнутьев.
— Меня это не касается, — Анцыферов уже не просто отступал, он бросился наутек, но Неклясов цепко держал удавку в своих крючковатых пальцах.
— Леонард... Ты попросил меня поделиться знаниями, закрытыми знаниями... Кое-кто за это большие бы деньги отвалил, а кое-кто и головы, кресла, стола лишился бы... Но ты спросил. Ведь спросил? А желание друга — для меня закон. Я тут же ответил. А ты после этого делаешь вид, что тебе это вовсе и не нужно... Не надо так, Леонард. Ты не прав.
— Да, — вынужден был согласиться Анциферов, — Виноват.
— Это другое дело. За тобой должок.
— Я чувствую, что за мной всегда будет должок! — напряженно рассмеялся Анцыферов.
— Конечно, — кивнул Неклясов. — Потому что я всегда опережаю тебя в услугах, постоянно озабочен — чем бы порадовать друга Леонарда, чем бы отблагодарить за доброе отношение... И тайные связи открываю, и гостинцы привожу из-за морей, — Неклясов отвернул рукав пиджака Анцыферова и всмотрелся в «ролекс». — Поздно уже, пора собираться, ребята. — Намекнул Анцыферову, напомнил, что золотой «ролекс» тоже из Швейцарии, как и белоснежные зубы. — Где Ерхов? — спросил он, неожиданно переменив тему и снизив голос, почти шепотом спросил.
— Не понял? — отшатнулся Анцыферов.
— Все ты понял. Мне нужен Ерхов. Не будет Ерхова, не будет суда. Понял?
— А откуда мне знать, где он?
— Это твое дело. Ты прокурор, большой человек, решаешь судьбы, выносишь приговоры, — куражился Неклясов. — Тебе положено знать.
— Вовчик, ты что-то путаешь...
— Не надо, Леонард, дураком прикидываться. Ты в этом не нуждаешься... Докладываю, есть информация... Ерхов на служебной квартире. Раны зализывает и показания строчит. Прокурору положено знать, где находятся служебные квартиры, как охраняются, какие там телефоны и прочие средства связи.
— Что же вы сидите? — спросила она, не поднимая головы. — Идите.
— Можно, значит?
— Вам можно.
— Если так, — прикинулся Пафнутьев полным кретином, — то можем и вдвоем?
— Отстаньте!
— Кстати, что вы делаете сегодня вечером?
— Вам-то что?
— Ну... Мы могли бы объединить наши усилия, — Пафнутьев прекрасно сознавал, насколько молодой и прекрасной ощущает себя секретарша, каким старым и поганым выглядит в ее глазах он — не очень причесанный, не слишком выбритый, в костюме, который никогда бы не надел ни один из бизнесменов, прибегающих иногда в этот кабинет писать объяснительные, давать показания, оправдываться и откупаться.
— Между прочим, — начала девушка назидательно, но Пафнутьев нанес еще один удар, невинный, но болезненный. Не дослушав ее, он открыл дверь и вошел в кабинет.
— Опять пристаешь к моей секретарше? — спросил Невродов ворчливо. — Она, между прочим, девушка строгих правил.
— Откуда вы знаете?
— Убедился, — просипел Невродов.
— И как? Успешно?
— Да, вполне... Больше не тянет.
— Должен вас, Валерий Александрович, поправить... Ваша секретарша из тех девушек, общаясь с которыми, никогда нельзя ни в чем быть уверенным до конца.
— Это как?
— Когда вы захотите убедиться в чем-либо еще раз, она будет вести себя совершенно иначе. На сто восемьдесят градусов.
— Этого не может быть, — твердо произнес Невродов, но появилось в его голосе легкое облачко сомнения.
— Попробуйте убедиться, — лукаво улыбнулся Пафнутьев и, опустив голову, спрятал бесовский свой взгляд.
— Ладно, потрепались и хватит, — проворчал Невродов. — Мне через полчаса надо быть в нашем Белом доме... Что у тебя?
Пафнутьев основательно уселся к приставному столику, положил на него свою потрепанную папку, открыл было ее, но тут же закрыл, решив, видимо, что для серьезного разговора документы не понадобятся. Документы нужны для разговора мелкого, сутяжного, склочного, для разговора, когда выясняется, кто и сколько кому должен, кто уклоняется от выплаты, кто хитрит и лукавит, кто дурака валяет. Для их разговора все это будет только помехой.
И Пафнутьев решительно захлопнул папку, сдвинул ее на край небольшого столика. Потом с преувеличенным вниманием посмотрел на то место, где лежала папка, провел по нему пальцем, всмотрелся в палец.
— Что? — не выдержал Невродов. — Пыль?
— Или чем-то присыпано... Чтобы отпечатки оставались.
— Ладно, Паша... Поехали.
— Значит, так... Возникли некоторые подозрения, соображения... Догадки. Что-то назревает в нашем городе, Валерий Александрович.
— Назревает? — удивился Невродов и, нависнув обильным телом над столом, исподлобья посмотрел на Пафнутьева. — Расстреляли ресторан твоего друга Леонарда — это, значит, назревает? Взорван банк проходимца Фердолевского — тоже назревает? У Бильдина отрезали оба уха и скормили собакам... У того же Леонарда в центральном зале на полу труп подобрали, полутруп в больницу отправили... У моего лучшего друга Пафнутьева жену умыкали, но, говорят, вернули... Не знаю, правда, в каком состоянии... Как она там, кстати?
— Жива, — кивнул Пафнутьев. — Вернулась домой с улыбкой на устах. Именно таким было мое условие, — Пафнутьеву не хотелось раскрывать всех подробностей, но он чувствовал, что эти подробности не только его личное дело, они говорили о нем, как о работнике.
— Не понял? Какое условие?
— Похитителям я поставил условие... Если она не вернется через три часа домой с улыбкой на устах... То могу и осерчать.
— Как же ты этого добился?
— Вы лучше спросите, как они добились от нее улыбки.
— Неужели пришла, улыбаясь?
— Да, — Пафнутьев твердо посмотрел на Невродова. — Иначе я бы вообще об этом не говорил ни слова.
— Молодец. Я верю тебе. Ты можешь.
— Это было мое личное дело, вернее, дело коснулось меня лично. Поэтому я позволил себе уйти немного в сторону от традиционного правосудия...
— Представляю, — кивнул Невродов. — Расскажешь?
— Не хотелось бы, Валерий Александрович, ставить вас в неловкое положение.
— Тогда не надо. Продолжай.
— Все, что вы перечислили, Валерий Александрович... Как мне кажется... Это цветочки. Дело в том, что подобранный в ресторане полутруп, как вы выразились... Заговорил. И кое-что рассказал.
— Что именно?
— Не будем уклоняться от главного... Он рассказал о настроениях и намерениях Неклясова.
— Вовчика? — уточнил Невродов.
— Да, именно его... Я в последние дни довольно плотно общался с этим Вовчиком.
Истерик. Фанатик. Параноик. Назовите его, как угодно... Говорил с ним о собственной жене...
— Так это он?
— Конечно. Ни перед чем не остановится, все зальет кровью.
— Но ты его взял?
— Взял. Но сейчас он на свободе. Осоргин освободил его до суда.
— Осоргин был у меня.
— Плакался?
— Он в ужасе. Не знает, что делать.
— Зовите судью из другой области.
— Этим сейчас и занят. Понимаешь, Паша, прием, который мы использовали прошлый раз, когда Анцыферова сажали... Пробуксовывает. Ведь тогда мы тоже пригласили судью со стороны... Той женщине нечего было бояться там у себя, после того как она вынесла приговор здесь. А эти Вовчики... Для них нет расстояний, нет транспортных и прочих препятствий. Поэтому возьмем мы судью со стороны, или же уломаем своего, местного... Это не имеет слишком большого значения. И разницы большой тоже нет. Они просто боятся выносить приговор этой публике.
— Как же быть? — спросил Пафнутьев.
— Судить. Несмотря ни на что судить.
— То, что Вовчик сейчас на свободе... Он ведь не сидит, сложа руки... Запугивает всех свидетелей, потерпевших, судей...
— Ну, почему всех... Тебя ведь не запугал?
— А Осоргин? Он же в штаны наделал!
— Приходил, объяснил мне свое решение. Нашел какие-то зацепки, исключения, статьи. Я спросил у него — ты-то сам понимаешь, что все это чушь собачья? Понимаю, говорит. Знаешь, они выстрелили в его гараж из гранатомета. Представляешь, что такое нынешние гаражи? Это маленькие склады. Там есть все на двадцать лет вперед, все, что может понадобиться машине, хозяину, его детям — внукам. Железные ворота не предназначены для боевых действий с применением гранатометов. Что собой представлял гараж после того, как там взорвался снаряд, вообразить нетрудно. Но самое интересное в другом... Когда этот Жора Осоргин ступил на свою территорию, он нашел записку такого примерно содержания... Дескать, а если бы в это время в гараже была машина? — вопрос такой задали неизвестные благодетели. А если бы в этой машине был ты сам, Жора Осоргин? Только два вопроса. И дальше приписка в том духе, что такие, мол, счастливые случайности не могут происходить слишком часто... Другими словами, дали понять, что если будет вести себя плохо, то следующий раз пальнут из гранатомета прямо по его машине, в центре города, средь бела дня с небольшого расстояния, может быть, даже из соседней машины, которая на минутку остановилась перед светофором... Тебе все понятно?
— У меня нет машины.
— Но у тебя есть жена, Паша.
— И еще мне нравится ваша секретарша.
— Больно строга.
— Вы оба с ней заблуждаетесь насчет ее строгости. Вас обоих ждут чрезвычайно неожиданные открытия в ее характере, возможностях и устремлениях. Это будет просто взрыв.
— Еще один? — усмехнулся Невродов.
— Кстати... Вы упомянули взрыв в банке Фердолевского. Неклясов отрицает, что это его рук дело.
— А что ему остается?
— Обычно он гордится своими подвигами... И понимает, что не надо бы этим хвастаться, а удержаться не может. Так вот, оба они поговаривают о появлении в городе третьей банды. Крутые ребята бросили вызов и Неклясову, и Фердолевскому.
— А может, все проще? Может, они сами себе, друг другу бросили вызов?
— Я тоже к этому склоняюсь, но тогда тем более будут новые разборки. С тем и пришел.
— Что предлагаешь?
— Срочно судить Неклясова. И присмотреться к Фердолевскому.
— Присмотреться — это как? — Невродов настороженно взглянул на Пафнутьева, опасаясь услышать предложение, которое потребует от него не только мужества, но и пренебрежения к закону.
— Задержание, допрос, обыск, арест банковских документов... Очные ставки. Изъятие лицензии.
— Основания? — хмуро спросил Невродов.
— Валерий Александрович, — медленно проговорил Пафнутьев. — Давайте назовем вещи своими именами... Прежнее время кончилось. Думаю, оно не вернется. А если и вернется что-то обнадеживающее, это не будет прежнее время. Это опять будет что-то новое. Вы сами говорили, все идет к тому, что мы с вами останемся последними воинами...
— Продолжай, Паша.
— Мы ничего не добьемся, если будем действовать только по закону.
— Предлагаешь его нарушать?
— Я предлагаю перестать на него оглядываться, прежде чем сделать самый робкий шаг.
— Упрекаешь?
— Не надо, Валерий Александрович, не надо... Вы же знаете, что я не могу вас упрекнуть ни в чем. Не будем говорить ни о вас, ни обо мне, ни о ком другом. Только о деле. Давайте вернемся к прежним нашим договоренностям... Победа — ваша, поражение — мое. Нам нечего ждать! Нам никогда не будет проще. Нам будет все сложнее.
— Хочешь, открою секрет? — спросил Невродов.
— Хочу.
— Мне предложили подыскать место. И дали понять, что мои деловые качества к этому отношения не имеют, речь идет о политическом решении — так это теперь называется. Мои убеждения не всех устраивают. А если они подсекут меня еще и на нарушении закона...
— На этом можно подсечь в любой момент.
— Я его так часто нарушаю?
— Нет, закон — это такая вещь, которая позволяет любого обвинить в неуважении к закону. Еще Сократа заставили яд выпить. Именно за это. За неуважение закона.
— Вывод? — хмуро спросил Невродов.
— Подняться из окопа. Да, вызовете огонь на себя, привлечете к себе внимание наших славных снайперов, да. Но и многие люди повернутся к вам лицом...
— Предлагаешь пройтись по лезвию ножа?
— Пройдемся вместе. Самое приятное место для прогулок, Валерий Александрович, — это лезвие ножа. Холодок опасности наполняет легкие, ваша непредсказуемость заставляет сторониться и друзей, и врагов, а вы идете себе, идете... Одинок, спокоен и улыбчив. А?
Невродов потер мясистое лицо тяжелыми ладонями, а когда Пафнутьев снова увидел его глаза, в них уже плясали огоньки шалые и почти хмельные.
— Выпьем чаю? — спросил Невродов.
— А она умеет? — Пафнутьев кивнул в сторону приемной.
— Не умеет — научим, не хочет — заставим! — отчаянно произнес Невродов и решительно нажал кнопку звонка, вызывая секретаршу в кабинет.
— Вот это мне нравится, — Пафнутьев подвигал плечами, стараясь расположить на себе пиджак так, чтобы он в этом пиджаке выглядел стройным и привлекательным для юных глаз, которые уже заглядывали в дверь.
* * *
Неклясов нервничал. Все валилось из рук, да что там валилось — он все бросал, едва что-то попадалось под руку. Давно таким его не видели. И за всем этим чувствовалось — Вовчик издерган, задумал что-то Вовчик и не решил еще исполнить задуманное или отказаться. А отказаться было еще тяжелее, чем исполнить, потому что сразу его охватывала неуверенность, с которой он всю жизнь боролся, наваливалась угнетенность, а то и обычный страх. С некоторых пор страх стал посещать его гораздо чаще.В черном распахнутом пальто, с длинным белым шарфом, концы которого болтались где-то возле колен, в остроносых блестящих туфельках, бледный и худой, метался он по квартире, по великоватому для него «мерседесу», метался по городу, и охранники только пожимали плечами за его спиной, разводили руками и просто ждали, когда закончится эта истерика.
А истерика, похоже, только набирала силу, набирала обороты и, наконец, прорвалась несколькими приказами.
— Надо расслабиться, ребята, — говорил он время от времени. — Надо расслабиться. А? — и показывал неимоверно белые свои зубы, вставленные не то в Германии, не то в Швейцарии — он и сам этого не помнил. Улыбался Неклясов протяжно и многообещающе. И понимали приближенные — что-то задумал Вовчик, что-то затеял.
Несколько дней после схватки с Пафнутьевым он бился в бешенстве от перенесенного унижения и все подыскивал, придумывал способ расслабиться, как он выражался, и восстановить душевное равновесие. Вспоминая, как из анцыферовского кабинета с треском выламывалась рама вместе с кованой решеткой, выламывалась не просто во двор, а в ночь, в опасность, в бесконечность, открывая небо, метель, холод, вспоминая себя, вдруг оказавшегося беспомощным и беззащитным перед лицом этого хмыря Пафнутьева... О, как он улыбался, как он выволакивал наружу, как вез в провонявшем бензином старом «жигуленке»...
Пальто до сих пор отдавало бензином и какими-то дешевыми маслами, пепельницами, окурками. И он, Вовчик Неклясов, вынужден был звонить по своим телефонам и отменять, отменять, судорожно и спешно отменять свои же указания и требования. И заставлять своих ребят покупать эти розы, эту шубу... А Пафнутьев сидел, откинувшись на сиденье, и был хозяином, о, каким он был хозяином. А он, Вовчик Неклясов, мельтешил перед ним, ползал и унижался, умоляя не сжигать его в провонявшем трупами крематории...
Едва только вспомнив об этом, Неклясов сжимал маленькие острые кулачки и колотил ими по всему, что только подворачивалось в этот момент — по подлокотникам «мерседеса», по ресторанному столику, по собственным коленкам. Все мысли его при воспоминании о той кошмарной ночи сбивались, и он не мог произнести ни единого внятного слова. Только тонкая пена возникала вдруг в уголках его губ, глаза судорожно цепенели и шарили по сторонам — что бы это такое сделать, что бы сотворить и снять, снять с души это напряжение, и убить в себе это воспоминание. И все его окружение затихало, как бы залегало в окопы, приникало к земле, пережидая неклясовский гнев, который, все это знали, может быть страшный и кровавым, и все шло к тому, что он и будет страшным и кровавым.
— Ты прав, Вовчик, — сказал ему Анцыферов, подсев как-то за его столик в углу ресторана. — Надо расслабиться.
— Есть предложение? — спросил Неклясов раздраженно, поскольку последнее время он вообще разговаривал раздраженно.
— Один мой приятель недавно вернулся из Таиланда, — Анцыферов улыбнулся мечтательно — видимо, рассказы приятеля ему нравились. — Но с трудом вернулся, с большим трудом.
— Денег не хватило?
— Не в этом дело... Возвращаться не хотелось.
— Оставался бы! — передернул острыми плечами Неклясов.
— А вот для этого уже не хватало денег, потому что деньги там идут так хорошо, так быстро и легко, что совладать с ними нет никаких сил.
— Сидел бы дома! — буркнул Неклясов.
— Вот и сидит. Вспоминает.
— И что же он вспоминает?
— Есть в Таиланде такое местечко, вроде бы курортное, Патайя называется. Люди оттуда возвращаются до того уставшие, до того изможденные, что после этого всю свою жизнь только и делают, что собирают деньги, чтобы снова оказаться там хоть на денек, хоть на часок.
— Надо же! — Неклясов заинтересованно взглянул на Анцыферова. — Что же измождает?
— Любовь, Вовчик, только любовь может довести человека до такого состояния. Или же стремление к любви, что еще более накладно, еще более изнурительно и тягостно.
— Говори, Леонард, говори, — произнес Неклясов. — Внимательно слушаю.
— Значит так, Вовчик... Женщины там необыкновенно маленького роста, тайки называются...
Национальность у них такая, не потому что они все Таисии, а по национальности. И красоты неописуемой. А страсть у них любовная, как у... Ну, как тебе сказать...
— Как у пэтэушниц, — подсказал Неклясов.
— Да, наверно. И все там поставлено так, что нет никаких сил сохранить хотя бы один доллар на обратную дорогу. Есть там у них три вида массажа... Предлагают на выбор любой...
— А если я захочу все три сразу?
— Вряд ли получится, потому что тайки будут вокруг тебя суетиться и друг дружке мешать.
— Вот и хорошо! — воскликнул Неклясов. — Тем больше у них будет азарта.
— Не думай об этом, Вовчик, азарта у них и без того достаточно. Хватило бы этого азарта у тебя! Так вот, три вида массажа... Самый невинный первый... Ты спишь, а она тебя массирует, все тело твое массирует тоненькими своими, нежными пальчиками, полными любви и страсти.
— А я сплю? — недоверчиво спросил Неклясов.
— Да. А ты спишь.
— А ты бы заснул?
— Там кто угодно заснет, потому что касания ихних пальчиков приходятся как раз на самые чувствительные твои точки тела, на самые трепетные...
— А если я ее трахну?
— Нет проблем, но тогда это будет уже второй вид массажа.
— А третий?
— Когда ты будешь заниматься только этим... Поскольку европейские тела большие, а тайки маленькие, то одно тело обычно обслуживают несколько таек...
— Надо же, — Неклясов был явно озадачен бесконечностью проявлений жизни на земле, разнообразием нравов и обычаев. — И, это... Вое красавицы?
— Других не берут, — твердо ответил Анцыферов. — Другие у них на кухне работают.
— Правильно, — одобрил Неклясов. — Разумно... А это... Как насчет цены?
— Вовчик! — воскликнул Анцыферов. — Копейки! Пятьдесят долларов — и ночь твоя.
— А напитки? За мой счет?
— Они не пьют! Вовчик! Что ты говоришь? Им же нужно форму соблюдать. Выдержать всю ночь — это тебе не фунт изюма.
— Вообще-то да, — согласился Неклясов. — Надо ехать, — проговорил он с каким-то затуманенным взором, — Надо ехать. — И с тем же выражением лица, с теми же затуманенными экзотической любовью глазами он взял Анцыферова за галстук, притянул к себе и широко улыбнулся белоснежной своей улыбкой. И тут же глаза его сразу стали другими. Затуманенность в них осталась, но это было уже нечто другое, — это была уже поволока не совсем здорового человека, и Анцыферов с ужасом это понял. — Скажи, Леонард, ты же в прокуратуре работал?
— Работал, — Анцыферов сделал попытку освободиться, но Неклясов еще цепче ухватился за галстук.
— Ты же знаешь всякие секреты? Да? До того, как тебя посадили за мздоимство, пользовался всякими благами?
— Вовчик! — Анцыферов очень не любил, когда ему напоминали о работе в прокуратуре, о его бывшей должности. Он вдруг ощутил острую уязвленность, униженность — пройдоха и вор держит его за галстук, притянув к себе и сдавив горло, а он вынужден в таком положении с ним разговаривать... Анцыферов резко дернулся, распрямился, но Неклясов, тоже уловивший перемену в его настроении, отпустил галстук, и Анцыферов с трудом удержался, чтобы не опрокинуться навзничь.
— Какой-то ты нервный стал, Леонард, — улыбчиво произнес Неклясов. — Какой-то возбужденный... Даже не знаю, что с тобой происходит последнее время.
— Веди себя приличней! И тогда не будет ни с кем ничего происходить! — ответил Анцыферов, пытаясь хоть этими словами восстановить достоинство.
— Будет, — сказал Неклясов. — С моими друзьями всегда будет что-то происходить, нравятся тебе это или нет. До тех пор, пока я живой.., будет.
— Это уже твое дело!
— Нет, Леонард, — Неклясов покачал тонким, искривленным какой-то болезнью указательным пальцем перед самым носом Анцыферова. — Нет, — повторил он, раскачивая пальцем от одного зрачка бывшего прокурора до другого, и Анцыферов, сам того не замечая, помимо своей воли следил за этими мерными раскачиваниями корявого пальца убийцы. — Это наше общее дело. С некоторых пор, да? Согласен?
— Как скажешь, Вовчик, как скажешь, — усмехнулся Анцыферов, пытаясь и смягчить собственное унижение, и отстоять независимость суждений.
— А я вот так и говорю, — ответил Неклясов, улыбаясь сочувственно и безжалостно. Он прекрасно понял смысл сказанного Анцыферовым и тут же отрезал ему все пути к отступлению.
Есть в нас какое-то невытравляемое чувство слова, как-то умудряемся мы понимать так много, так много в обыкновенном хмыканье, пожимании плечами, игрой глазками, не говоря уже о словах. В наших бестолковых перебранках присутствует такая тонкость в передаче мыслей и чувств, состояний и взаимоотношений, что, право же, нет другого столь же богатого языка на белом свете. И образование у Неклясова не больно высокого пошиба, если у него вообще было какое-то образование, и мир он воспринимает далеко не красочно и многозначно, ограниченно воспринимает, и словарный запас у него беден и убог, но вот находит он интонации, находит простенькие вроде бы словечки. И уже нет Анцыферова, нет его самолюбия, образования, опыта большого человека... И никакого мата не требуется, более того, мат все скрадывает, смягчает, человек, который не матерится, воспринимается жестким, сухим, бессердечным.
Да, это так!
На такого человека смотрят неодобрительно, в нем видят врага, который не просто кичится, этот человек не может и не желает, видите ли, смягчить парой хороших матюков собственное мнение. А бесконечные «извините», «пожалуйста», «будьте добры» еще более ужесточают его слова, подчеркивают если и не злобность натуры, то уж во всяком случае все ту же неумолимость, несговорчивость, превосходство.
Однако и у самого подавленного и униженного неизбежно вдруг встанет однажды колом хвост, вдруг напряжется что-то внутри, вздрогнут возле мягких мочек ушей кулаки желваков... И тогда он тоже может наговорить достаточно. Именно это и произошло с Анцыферовым, именно до этой стадии бешенства и довел его Неклясов.
— Ты чего хочешь, Вовчик? У тебя что-то болит? — спросил Анцыферов, прекрасно понимая, что второго вопроса задавать не следовало — у Неклясова всегда что-то болело, ныло, постанывало в организме. Анцыферов был достаточно проницателен, чтобы догадаться об этом. Но плохо было не то, что догадался, а то, что он открылся, сказал всем сидящим за столом о его недомоганиях.
И услышав вопрос, Неклясов удовлетворенно кивнул. Именно этого он добивался, теперь ему все позволено, теперь он может с этим человеком поступать, как заблагорассудится.
— Что у тебя с ушами? — спросил Неклясов с невинным видом.
— А что там? — не понял Анцыферов и машинально потрогал одно ухо, потом второе.
— На месте?
— На месте, — ответил Анцыферов, мгновенно побледнев. Он понял намек. И знал, хорошо знал, что Неклясов ничего не говорит попусту. Не потому, что такой уж обязательный, по другой причине — произнеся что-то, он уже чувствовал себя обязанным это исполнить, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его твердости и решимости.
— Хорошие уши, — пробормотал Неклясов и, подняв фужер белого сухого вина, выпил его залпом.
— Так что же тебя все-таки беспокоит? — спросил Анцыферов, слегка смягчив вопрос, но оставив в нем и прежний смысл.
— Меня беспокоит Ерхов. По моим сведениям, он стал очень разговорчивым.
— Откуда ты знаешь? — спросил Анцыферов не столько из интереса, сколько из простого желания поддержать разговор, механически спросил, думая о другом.
— Могу сказать, если тебя это так волнует... Могу... Но общие знания нас еще больше свяжут, Леонард.
— Не говори, подумаешь, — спохватился Анцыферов, но было уже поздно. Удавка все плотнее стягивалась на его горле, и он это остро почувствовал.
— Осоргин сказал... Судья. Знаешь такого?
— Встречались.
— Вот он и доложил обо всех подробностях уголовного дела, которое подготовил твой приятель Пафнутьев.
— Меня это не касается, — Анцыферов уже не просто отступал, он бросился наутек, но Неклясов цепко держал удавку в своих крючковатых пальцах.
— Леонард... Ты попросил меня поделиться знаниями, закрытыми знаниями... Кое-кто за это большие бы деньги отвалил, а кое-кто и головы, кресла, стола лишился бы... Но ты спросил. Ведь спросил? А желание друга — для меня закон. Я тут же ответил. А ты после этого делаешь вид, что тебе это вовсе и не нужно... Не надо так, Леонард. Ты не прав.
— Да, — вынужден был согласиться Анциферов, — Виноват.
— Это другое дело. За тобой должок.
— Я чувствую, что за мной всегда будет должок! — напряженно рассмеялся Анцыферов.
— Конечно, — кивнул Неклясов. — Потому что я всегда опережаю тебя в услугах, постоянно озабочен — чем бы порадовать друга Леонарда, чем бы отблагодарить за доброе отношение... И тайные связи открываю, и гостинцы привожу из-за морей, — Неклясов отвернул рукав пиджака Анцыферова и всмотрелся в «ролекс». — Поздно уже, пора собираться, ребята. — Намекнул Анцыферову, напомнил, что золотой «ролекс» тоже из Швейцарии, как и белоснежные зубы. — Где Ерхов? — спросил он, неожиданно переменив тему и снизив голос, почти шепотом спросил.
— Не понял? — отшатнулся Анцыферов.
— Все ты понял. Мне нужен Ерхов. Не будет Ерхова, не будет суда. Понял?
— А откуда мне знать, где он?
— Это твое дело. Ты прокурор, большой человек, решаешь судьбы, выносишь приговоры, — куражился Неклясов. — Тебе положено знать.
— Вовчик, ты что-то путаешь...
— Не надо, Леонард, дураком прикидываться. Ты в этом не нуждаешься... Докладываю, есть информация... Ерхов на служебной квартире. Раны зализывает и показания строчит. Прокурору положено знать, где находятся служебные квартиры, как охраняются, какие там телефоны и прочие средства связи.