— Соображения? — удивился Худолей. — У меня? Что-то вы с Павлом Николаевичем путаете. В своем время у меня были соображения, и я частенько соображал... Но теперь все кончились.
Какой ни бестолковый человек был Худолей, но во всем, что касалось работы, неизменно соблюдал чрезвычайную осторожность, и вызвать его на разговор, на откровенность, обсудить с ним подробности... Это не всегда удавалось даже Пафнутьеву. Андрей явно взял на себя непосильную задачу.
Банк Фердолевского на первом этаже блочного дома был виден издали. Вертелась в сумерках милицейская мигалка, светились фары еще нескольких машин. Пафнутьев отметил светлый корпус машины «скорой помощи». Толпились и люди, но немного, а если кто и задерживался, то ненадолго, тут же уходил по своим делам. И тому были свои причины. Во-первых, и взрывы в городе гремели не так уж редко, да и к банкирам мало кто испытывал сочувствие в подобных случаях. Многие ощущали даже удовлетворение, будто свершился наконец акт возмездия, восторжествовала справедливость и теперь жизнь пойдет куда лучше. За два-три года надсадного капитализма о банкирах сложилось устойчивое мнение как о мошенниках, обманщиках, проходимцах. Теперь уже нескоро удастся им избавиться от этого клейма, если вообще когда-нибудь удастся. Слишком много пострадавших они оставляли на своем пути в счастливое завтра — обманутых, обобранных, ограбленных.
Выйдя из машины, Пафнутьев решительно направился к входу. За ним семенил Худолей, перекошенный тяжелой сумкой. Его широкие штанины хлопали на зимнем ветру, как потускневшие знамена. Последним шел Андрей — из чистого любопытства решил взглянуть на место происшествия. В узком коридоре Пафнутьеву показалось даже тесновато, хотя людей здесь было и немного. В воздухе стояла пыль, запах гари, вонь дымящейся пластмассы. Услышав голос Шаланды, Пафнутьев направился туда и в конце коридора увидел место взрыва. Вывернутые двери, обгоревшие стены, дымящаяся аппаратура — факсы, компьютеры, пишущие машинки, телевизор. Вместо экрана чернела какая-то жутковатая яма, обнажившая прокопченные внутренности телевизора.
— Ну что, Паша! — воскликнул Шаланда. — Начинаем привыкать к новому виду преступлений! А?
— Привыкнем, — кивнул Пафнутьев.
— Неплохо рвануло, ох, неплохо! — Шаланда, казалось, был даже в восхищении от случившегося.
— Есть жертвы?
— Пострадавший один — господин Фердолевский. Владелец банка. Понес большие материальные убытки. — Шаланда показал на обезображенную технику. — Не знаю даже, оправится ли, не знаю!
— Оправится, — произнес сам Фердолевский, входя в приемную из своего кабинета. Был он высок, полноват, в движениях замедленный, в каждом жесте ощущалась значимость, достоинство, даже состоятельность. Он пожал руку Пафнутьеву, и тот, сам того не желая, ощутил даже некоторую польщенность, хотя знал, прекрасно знал, что видит перед собой самого что ни на есть бандюгу и крупнейшего мафиози в городе, не считая, конечно, Неклясова. И Худолея поприветствовал банкир, тоже пожал руку, правда, на лице его возникло некоторое недоумение, уж больно тоща ладошка была у Худолея, неужели, дескать, и такое может быть? Андрея он попросту не увидел, безошибочно определив, что тот не относится к числу людей, которых он должен приветствовать. Но Андрей уже привык, что не везде водителей приветствуют так же, как и руководство. Он лишь усмехнулся понимающе, мол, знаком я с повадками криминальных банкиров, которые больше всего озабочены тем, как подчеркнуть собственную значимость.
— Ну, что у вас тут опять случилось? — спросил Пафнутьев, пройдя вслед за Фердолевским в кабинет. Здесь тоже были признаки разрушения — ввалившаяся внутрь дверь, сорванные шторы, рухнувшая люстра из хрусталя — видимо, немало потратил банкир денег, чтобы создать в своем гнезде обстановку уюта, благонадежности.
— Сами видите, — Фердолевский развел руки в стороны и окинул взглядом следы разрушения. — Громят нашего брата банкира. Видимо, таким образом добиваются социальной справедливости. — Фердолевский попытался уколоть Пафнутьева как представителя официальной власти.
— Вы что, в самом деле думаете, что взрыв устроили старушки, которых вы ограбили?
— Мы ограбили?!
— Константин Константинович, — медленно произнес Пафнутьев, и пока выговаривал длинное, слишком длинное имя-отчество Фердолевского, тот успокоился и немного остыл. — Не будем о старушках, не будем о грабежах... Поговорим о взрыве. Когда это случилось?
— Ну... Теперь уже больше часа назад.
— Кто пострадал?
— Я. Больше никто. Взрыв произошел, когда все уже покинули помещение. Секретарша уходит в пять, в других отделах могут задержаться... Где-то в половине шестого и бабахнуло.
— Значит, убытки только материальные?
— А репутация?! Павел Николаевич, а репутация? Теперь все будут знать, что это банк, который иногда взрывается! Представляете?
— Думаю, основных клиентов не лишитесь.
— Почему вы так решили?
— Потому что ваши основные клиенты больше всего ценят доверительность отношений, ну и прочие мелкие подробности, о которых мы с вами знаем, но говорить не будем.
— Нет, отчего же! — в запальчивости воскликнул Фердолевский, но тут же смолк, поняв, что в самом деле не стоит обострять эту тему.
— А потому, Константин Константинович, — Пафнутьев произносил это имя старательно, выговаривая каждый слог, — что ваши отношения с основными клиентами носят криминальный характер. И только общая неразбериха в стране позволяет вам не только существовать, но и процветать.
— Это вы называете процветанием?! — Фердолевский опять развел руки в стороны.
— Как вы думаете, кто это сделал? — спросил Пафнутьев.
— Понятия не имею! — Фердолевский взял со стола газету, скомкал ее и вытер со стола пыль. Комок был жестким, по столу скользил с неприятным скрипом, и Пафнутьев весь содрогнулся от этого звука. Фердолевский сел за громадный черный стол, выбросил вперед руку, чтобы показался манжет рубашки, и подпер пальцем щеку, изобразив скорбь и растерянность.
— На прошлой неделе у вас была назначена встреча с Вовчиком, — Пафнутьев сознательно назвал того воровской кличкой, сразу давая понять банкиру, что знает о его связях. — Вы на встречу не явились. Пока Вовчик вас ожидал, его обстреляли... Один человек убит, второй тяжело ранен. Вы не допускаете, что он нанес ответный удар?
— Ну что ж, — Фердолевский сел попроще, палец со щеки убрал, отъехал на кресле от стола, закинул ногу на ногу. — Ну что ж, давайте поговорим об этом... Видите ли-. Тогда произошла накладка... Я опоздал на встречу. Есть уважительная причина... Когда все это случилось у Леонарда, я тут же связался с Вовчиком по телефону и все объяснил, заверил в полнейшем моем расположении.
— Он поверил?
— Вовчик никому не верит, — вздохнул Фердолевский.
— Хотите, чтобы мы занялись взрывом всерьез?
Фердолевский внимательно посмотрел на Пафнутьева большими своими навыкате глазами, отвернулся к окну, потом, сложив руки на столе, навис над ними большим тяжелым телом и замолк. Наконец поднял голову.
— Если я отвечу утвердительно... Это ведь потребует от меня активного участия в расследовании? Показания, заявления, протоколы, прочее... Верно?
— Конечно.
— А если отвечу отрицательно...
— Тогда мы не сможем рассчитывать на ваши чистосердечные показания и вынуждены будем считать происшедшее несчастным случаем.
Фердолевский не успел ничего ответить — в дверном проеме появилась фигура Худолея. Он медленно приблизился к столу, сел на подвернувшийся стул и уставился на Пафнутьева, ожидая позволения заговорить.
— Слушаю тебя внимательно.
— Значит, так... Рвануло в приемной... По счастливой случайности в помещении никого не было. Поэтому нанесен лишь некоторый материальный ущерб...
— Ха! — воскликнул Фердолевский. — Скажите пожалуйста! Некоторый материальный ущерб! Да мне ремонт обойдется в сотню миллионов! Чтобы ответить ему должным образом, мне не нужны основания. Они у меня всегда есть, — жестковато произнес Фердолевский.
— Я пойду? — спросил Худолей.
— Да, — ответил Пафнутьев. — Завтра увидимся. Нам будет о чем поговорить?
— Найдется, — кивнул Худолей и боком, перекошенный своей сумкой с аппаратурой, вышел в пустой дверной проем, опасливо обойдя остатки люстры.
— Хороший работник? — спросил Фердолевский с улыбкой, кивнув в сторону ушедшего Худолея.
— Я бы хотел поговорить с вашей секретаршей, — сказал Пафнутьев. Не позволит он Фердолевскому обсуждать деловые качества и внешность Худолея, своего надежного помощника, а в недавнем прошлом и собутыльника.
— Она здесь, — Фердолевский попытался кого-то высмотреть в приемной, но, не увидев секретарши, громко крикнул:
— Наташа!
В дверях возникла молодая девушка в распахнутой дубленке.
— Зайди.
Девушка подошла, села к приставному столику, предварительно постелив на него газету, вопросительно посмотрела на банкира.
— Это следователь, — сказал Фердолевский. — Он занимается сегодняшним происшествием. У него к тебе вопросы. Его зовут Павел Николаевич. А ее зовут Наташа, — сказал Фердолевский, повернувшись к Пафнутьеву.
— Хорошее имя, — сказал Пафнутьев. — Мне нравится. Я одно время встречался с Наташей, она тоже была в дубленке... Очень хорошее имя.
— Спасибо, — девушка покраснела, бросив взгляд на Фердолевского.
— Скажите мне, Наташа, — Пафнутьев помолчал, подбирая слова. — Вы ведете запись всех посетителей?
— Обычно веду, но сегодня...
— Что сегодня?
— Их почти не было. Константина Константиновича все спрашивали по телефону... А когда узнавали, что он отсутствует, то и не приезжали.
— Так, — Пафнутьев, собравшийся было переписать всех, кто побывал в приемной, спрятал блокнот. — Так никто и не появился за весь день?
— Никто. — Наташа силилась вспомнить, моргала тяжелыми ресницами, беспомощно смотрела на банкира, словно умоляла помочь.
— Но почта была?
— Да... Была.
— Почтальон, курьер или заведующий отделом переписки. Как там у вас это называется, не знаю... Кто-то ведь принес почту?
— Курьер принес...
— Так, хорошо.
— Он и сейчас здесь, — Наташа поднялась было, чтобы позвать курьера, но Пафнутьев ее остановил.
— Подождите... Кто еще был?
— Уборщица... Потом заглядывали ребята из охраны...
— Зачем?
— Ну... Они заглядывают иногда...
— Кто именно? — резко спросил Фердолевский. — Кто пристает к тебе в рабочее время?
— Да ладно, — Наташа опустила голову. — Он больше не будет.
— Так, — Пафнутьев снова выводил разговор на нужное ему направление. — Кто еще?
— Вроде все... Да, милиционер приходил...
— Какой милиционер?
— Не знаю... Он Константина Константиновича ждал...
— Как это ждал? — спросил Пафнутьев. — Как он мог ждать, если шефа не было? Вы сказали ему, что шефа нет и не будет?
— Сказала, — кивнула Наташа растерянно. — Но он говорит, что, мол, подождет немного, вдруг подойдет...
— И подождал?
— Да, в приемной с полчаса побыл, наверно... Хотя нет, меньше. Минут пятнадцать.
— Вы ждали кого-то из милиции? — спросил Пафнутьев, повернувшись к Фердолевскому.
— Нет, сегодня не ждал... Но иногда заглядывают.
— Зачем?
— Подпитываются, — усмехнулся Фердолевский. — Жить хотят.
— О чем говорили? — спросил Пафнутьев у Наташи.
— Ни о чем, — улыбнулась девушка. — О чем говорят в таких случаях... Как зовут, давно ли работаю, не обижает ли начальство... Сколько зарабатываю, спросил.
— А ты? — резковато подал голос Фердолевский.
— Сказала, что это коммерческая тайна. Сказала, что по зарплате секретаря можно многое узнать о банке...
— Так и ответила?
— Да...
— Молодец! — воскликнул Фердолевский.
— Этот милиционер, — Пафнутьев снова выпрямил разговор. — Он хотел видеть начальство, поговорить, что-то передать?
— У него какой-то пакет был в руках.
— Он оставил его?
— Нет, унес с собой. Сказал, что должен был лично передать в руки.
— Уж если вы с ним так мило беседовали все пятнадцать минут, скажите, Наташа, как он выглядел? — спросил Пафнутьев.
— Ну, как... Нормально. Молодой парень, улыбался, зубы на месте... Форма сидит хорошо, — девушка улыбнулась.
— И никаких отличительных признаков? Кольцо на пальце, бородавка на носу, шрам на щеке, в ухе серьга? Ну? Хоть что-нибудь отличало его от всех остальных милиционеров страны?
— Усы, — сказала Наташа. — У него такие... Хорошие усы, большие. Не то что у некоторых... Шнурочком... Пышные такие усы, красивые. Сейчас таких почти никто и не носит.
— Чем кончилась ваша беседа?
— Ничем. Он посмотрел на часы, заторопился, попрощался и вышел.
— Вспомните, Наташа... Вы хоть на минуту выходили из приемной? В коридор, в кабинет, может быть, еще куда-нибудь по своим надобностям?
— Выходила? — Наташа задумалась. — Вроде нет... А, вспомнила... Закипел чайник, я чай поставила... И он закипел... Я взяла заварной чайник и вышла, чтобы выбросить старую заварку... Туалет у нас почти напротив... Я вытряхнула заварку, ополоснула чайник и вернулась. На это ушло... Ну, минута, ну, две... Не больше.
— И после этого милиционер ушел?
— Да... Я предложила ему чаю, но он отказался. Спросил, надолго ли я еще задержусь, не проводить ли... Я отказалась, и он ушел.
— После него кто-нибудь был?
— Рабочий день заканчивался. Нет, больше никто не появлялся. Звонки были, спрашивали Константина Константиновича...
— По телефону вы всем отвечали, что его сегодня нет и не будет? — спросил Пафнутьев.
— Да.
— И много было таких звонков?
— Да, наверное, не меньше десятка.
— Все, у меня больше вопросов нет, — сказал Пафнутьев, поднимаясь. — Вас пригласит наш следователь. Дубовик его фамилия... Пожалуйста, вы ему все и повторите. Если еще кого-нибудь вспомните, конечно, расскажите и о нем... Вы знаете людей Вовчика? — спросил Пафнутьев у Фердолевского. — У него нет в штате усатого?
— Выясню, — хмуро сказал банкир. — Обязательно выясню.
— Желаю удачи, — и Пафнутьев направился искать Шаланду.
— И я вам желаю удачи, — сказал ему вслед Фердолевский.
— Зайдите к нам завтра, — обернулся Пафнутьев. — Поделимся, находками, обсудим поиски.
— Зайду.
Объяснить эти маленькие несуразности можно было только одним — Вика прикорнула где-нибудь и заснула. Но Пафнутьев тут же отбросил эту версию — он разговаривал с Викой час назад. Ни о каком сне, усталости не было и речи. Она могла в темноте смотреть телевизор, но не могла не услышать его звонков.
Пафнутьев тяжело вздохнул — он был почти уверен, что его ждут неприятности. Когда он вошел в квартиру и включил свет, отпали последние сомнения, угасли последние надежды. В квартире явно побывали чужие... Причем следы оставлены сознательно, чтобы у него не было никаких сомнений, чтобы все стало ясно с первого взгляда. Посредине кухни валялась разбитая тарелка, в комнате лежал опрокинутый стул, в прихожей одежда сброшена на пол. И характер, и размер погрома Пафнутьев определил сразу. Ущерба почти не было, но беспорядок был очевидный, не заметить его нельзя. Во всем чувствовалась нарочитость, кто-то спешно пытался создать видимость разгрома. Причем, как заметил Пафнутьев, действительного разгрома не было. Ваза, которую подарил Халандовский на свадьбу, стояла на полу, целая, хотя столкнуть ее с полки не составляло труда. Нет, ее сняли с полки и поставили на пол. Из одежды в прихожей, насколько Пафнутьев смог оценить, тоже ничего не пропало.
Зато пропало главное — в доме не было Вики. Еще раз обойдя все комнаты, заглянув во все кладовки, окинув взглядом кухню, туалет, ванную, Пафнутьев принял единственно правильное решение — он включил свет во всех комнатах, давая знать незваным гостям, что он уже дома, все понял и готов разговаривать.
И тут его взгляд упал на одиноко лежащий туфель, обычный черный туфель на высоком каблуке. Сколько он не искал — второго не было. И он понял — Вика дала ему знать, что вышла из квартиры не по своей воле. В одном туфле вышла. Другими словами, ее вывели.
Не раздеваясь, Пафнутьев сел в кресло, поставил перед собой телефон и приготовился ждать. Но тут же, спохватившись, набрал номер Дубовика. Тот, к счастью, оказался на месте, к счастью поднял трубку, потому что была у Дубовика дурная привычка — когда заканчивалось рабочее время, он не поднимал трубки, сколько бы кто не звонил. А тут поднял.
— Вас слушают, — несколько церемонно произнес Дубовик.
— Именно это мне и требуется. Слушай внимательно...
— Слушаю!
— И не перебивай. На мою квартиру совершено нападение. В комнатах беспорядок, перевернутые вещи, разбросанная мебель и так далее. Нет Вики.
— В каком смысле?
— Мне кажется, в том смысле, что ее похитили. Наверняка будут звонить. Срочно включай все свои каналы и пусть засекают — кто звонит, откуда, зачем. Адрес, номер телефона...
— А санкция прокурора?
— Забудь. Понял? Забудь о всех санкциях. Потом получим. Мне будут звонить. Хочу знать откуда.
— Думаешь, что они такие дураки?
— Я ничего не думаю. Понял? И тебе запрещаю думать точно так же, как запретил думать себе. Только делай, только выполняй. И больше ничего. Я хочу знать, откуда будут звонить. О законах и правах человека подумаем потом, если у нас будет время. Вопросы есть?
— Нет, все ясно.
— Счастливый человек, — проворчал Пафнутьев и положил трубку.
Он разделся, сбросил куртку на диван, рядом положил берет и опустился в кресло. Посмотрев сейчас на Пафнутьева, вряд ли кто мог предположить, в каком состоянии находится начальник следственного отдела. Его лицо, как обычно, выглядело спокойным и невозмутимым, можно было бы его назвать и сонным, поза в кресле казалась расслабленной, почти ленивой, пальцы с некоторым равнодушием барабанили по подлокотнику кресла, а голова, склоненная к одному плечу, выдавала неспешные раздумья. И даже человек, хорошо его знавший, а такого человека, в общем-то, и не было на земле, так вот, будь такой человек рядом, и он вряд ли бы догадался, что Пафнутьев находится в крайней степени гнева и нет сейчас в мире сил, которые остановили бы его, заставили бы от чего-то отказаться. Ни одна статья уголовного кодекса, ни одно соображение нравственности или совести не могло его остановить. Если говорить откровенно, в кресле сидел уже не Павел Николаевич Пафнутьев, над которым могли и посмеяться при случае, ничем не рискуя, сидело некое чудовище, готовое на самое страшное, чудовище, не знающее пощады, не знающее сомнений и колебаний.
Когда раздался звонок, Пафнутьев удовлетворенно кивнул. Но ошибся — звонил Дубовик.
— Все остается в силе? — спросил тот.
— Ты все сделал?
— Да.
— Хорошо.
— Что-нибудь нужно?
— Найди Андрея... И пусть сидит в машине недалеко от моего дома. Он знает где...
— Подключить Шаланду?
— Позвони и скажи... В общем, ты знаешь, что ему сказать. Как только у меня будут новости, я сам позвоню... Пусть будет наготове.
— Понял. Мне еще позвонить?
— Да. Мало ли чего...
— Паша, только ты того... Не очень. — Дубовик, старый следователь, мудрец и психолог, почувствовал состояние Пафнутьева и, кажется, содрогнулся. Но нашел в себе и слова, и силы предупредить Пафнутьева, чтобы он хоть немного подумал о том, что собирается совершить.
— Я в порядке, — ответил Пафнутьев и положил трубку.
Пафнутьев еще раз прикинул случившееся, пытаясь взглянуть на событие с одной стороны, с другой. И приходил к одному и тому же выводу — Неклясов. По наглости, неожиданности, по той безрассудности, которая здесь вылезала из каждой подробности. Нет, кроме него, вряд ли кто мог решиться на подобное. В конце концов, он начальник следственного отдела, и позволить поступать с собой вот так... Время от времени рука его, как бы сама собой, тянулась к левой подмышке и касалась разогретой рукоятки пистолета. Он даже не вынимал его, не осматривал, заранее уверенный в том, что машинка в порядке и готова к действию.
Квартира не ограблена, можно даже сказать, что чужаки вели себя с некоторой деликатностью. Пафнутьев еще раз взглянул на хрустальную вазу, которая так и осталась стоять на полу у окна — ее не прихватили с собой, не разбили, поставили на пол с большой осторожностью.
Пафнутьев надеялся, что с такой же осторожностью бандиты отнесутся и к Вике. Надеялся, предполагал, но в то же время знал наверняка, что надругаться над женщиной — первое средство давления. Даже если им и не хочется этого, даже если при этом не испытывают никаких приятных ощущений, они чувствуют себя обязанными задрать подол. Иначе над ними будут смеяться. Так что это еще и способ самоутверждения.
Как ни ждал Пафнутьев звонка, но когда он прозвенел, то заставил его вздрогнуть. Пафнутьев не торопился. Он выждал три звонка и только после этого поднял трубку.
— Да, — сказал он. — Слушаю.
— Павел Николаевич? — раздался вкрадчивый голос, и Пафнутьев сразу понял — они.
— Да, это я.
— Вы все поняли?
— Нет, не все... Я не знаю, с кем говорю.
— Это неважно.
— Что вы хотите?
— Дружить хотим, Павел Николаевич.
— Ну и дружите... Кто мешает?
— Мы с вами хотим дружить.
— И в чем это будет выражаться? Как будет выглядеть? К чему сведется?
— Ничего нового... Законы дружбы вам известны. Друзья помнят друг о друге, выручают в трудную минуту... Держат совместную оборону против плохих людей, обстоятельств, событий.
— Это вы побывали у меня дома?
— Заметили?
— Повторяю — вы побывали у меня дома?
— Пришлось таким вот необычным способом привлечь к себе внимание. Дело в том, что...
— Где Вика?
— С ней все в порядке. Она здесь, недалеко...
— Дайте ей трубку. Хочу убедиться в том, что с ней все в порядке.
— Это невозможно... Я звоню из автомата, а она в помещении.
— Тогда передайте трубку Вовчику. На том конце провода возникла заминка. И чем больше она длилась, тем увереннее чувствовал себя Пафнутьев — кажется, он попал в точку.
Если Вовчик здесь не при чем, то почему молчат? Значит, Вовчик действительно рядом, слушает разговор, и теперь они пытаются понять — где оплошали, где выдали себя?
— Не понял? — наконец произнес голос все с той же вкрадчивостью, но теперь в нем была и растерянность.
— Значит так, разговаривать с вами буду только после того, как услышу голос Вики, — Пафнутьев положил трубку. И тут же пожалел об этом, чертыхнулся, но делать было нечего. Дело в том, что чем дольше он говорил, тем больше у Дубовика и Шаланды было бы возможности выйти на похитителей. Но, с другой стороны, Вовчик теперь будет знать, что никто не пытается его засечь, что игра идет открытая. Вот если позвонит, тогда можно будет разговор затянуть подольше.
Так и получилось — телефон зазвонил минут через пять.
— Вовчик говорит, — услышал Пафнутьев голос в трубке и сразу узнал его, это действительно был Неклясов. Нагловатый голос, надломленный, почти скрипучий тембр и уверенность человека, который знает, что может позволить себе что угодно, который не привык сдерживать себя ни в чем.
— Слушаю тебя, Вовчик, — Пафнутьев сразу дал себе команду говорить как можно неопределеннее, чтобы разговор затянулся подольше, чтобы успели, успели ребята засечь этих звонарей.
— Ну, если слушаешь, то слушай... Баба твоя в порядке...
— Ее зовут Вика.
— А мне плевать, как ее зовут. Мне это не нужно вовсе.
— Что же тебе нужно?
— Ерхов. Он мой человек, отдай мне его, Паша.
— А меня зовут Павел Николаевич, — проговорил Пафнутьев, радуясь еще одной возможности затянуть разговор. Он никогда не возражал, когда его называли Пашей, кто бы не обратился. Пафнутьев не оброс еще административным жирком и легко сходился с людьми, не чувствуя большой разницы между последним алкоголиком и первым секретарем. И то, что он сейчас поправил Вовчика, сделал вид, что оскорблен таким обращением, было продиктовано все тем же желанием затянуть разговор.
— Я могу назвать тебя даже многоуважаемым Павлом Николаевичем, но Ерхова отдай. Я понимаю, он тебе нужен для суда, ты ведь посадить меня хочешь?
— Хочу. Это самое большое мое желание.
— Запомни, Паша... Открою тебе тайну... Суда не будет. Не надейся. Осоргин, этот мудак, а не судья... Не решится вынести мне приговор, если в нем будет хоть день заключения... Только условный, только условный, Паша. Ерхов откажется от всех показаний, если я буду в зале суда.
Какой ни бестолковый человек был Худолей, но во всем, что касалось работы, неизменно соблюдал чрезвычайную осторожность, и вызвать его на разговор, на откровенность, обсудить с ним подробности... Это не всегда удавалось даже Пафнутьеву. Андрей явно взял на себя непосильную задачу.
Банк Фердолевского на первом этаже блочного дома был виден издали. Вертелась в сумерках милицейская мигалка, светились фары еще нескольких машин. Пафнутьев отметил светлый корпус машины «скорой помощи». Толпились и люди, но немного, а если кто и задерживался, то ненадолго, тут же уходил по своим делам. И тому были свои причины. Во-первых, и взрывы в городе гремели не так уж редко, да и к банкирам мало кто испытывал сочувствие в подобных случаях. Многие ощущали даже удовлетворение, будто свершился наконец акт возмездия, восторжествовала справедливость и теперь жизнь пойдет куда лучше. За два-три года надсадного капитализма о банкирах сложилось устойчивое мнение как о мошенниках, обманщиках, проходимцах. Теперь уже нескоро удастся им избавиться от этого клейма, если вообще когда-нибудь удастся. Слишком много пострадавших они оставляли на своем пути в счастливое завтра — обманутых, обобранных, ограбленных.
Выйдя из машины, Пафнутьев решительно направился к входу. За ним семенил Худолей, перекошенный тяжелой сумкой. Его широкие штанины хлопали на зимнем ветру, как потускневшие знамена. Последним шел Андрей — из чистого любопытства решил взглянуть на место происшествия. В узком коридоре Пафнутьеву показалось даже тесновато, хотя людей здесь было и немного. В воздухе стояла пыль, запах гари, вонь дымящейся пластмассы. Услышав голос Шаланды, Пафнутьев направился туда и в конце коридора увидел место взрыва. Вывернутые двери, обгоревшие стены, дымящаяся аппаратура — факсы, компьютеры, пишущие машинки, телевизор. Вместо экрана чернела какая-то жутковатая яма, обнажившая прокопченные внутренности телевизора.
— Ну что, Паша! — воскликнул Шаланда. — Начинаем привыкать к новому виду преступлений! А?
— Привыкнем, — кивнул Пафнутьев.
— Неплохо рвануло, ох, неплохо! — Шаланда, казалось, был даже в восхищении от случившегося.
— Есть жертвы?
— Пострадавший один — господин Фердолевский. Владелец банка. Понес большие материальные убытки. — Шаланда показал на обезображенную технику. — Не знаю даже, оправится ли, не знаю!
— Оправится, — произнес сам Фердолевский, входя в приемную из своего кабинета. Был он высок, полноват, в движениях замедленный, в каждом жесте ощущалась значимость, достоинство, даже состоятельность. Он пожал руку Пафнутьеву, и тот, сам того не желая, ощутил даже некоторую польщенность, хотя знал, прекрасно знал, что видит перед собой самого что ни на есть бандюгу и крупнейшего мафиози в городе, не считая, конечно, Неклясова. И Худолея поприветствовал банкир, тоже пожал руку, правда, на лице его возникло некоторое недоумение, уж больно тоща ладошка была у Худолея, неужели, дескать, и такое может быть? Андрея он попросту не увидел, безошибочно определив, что тот не относится к числу людей, которых он должен приветствовать. Но Андрей уже привык, что не везде водителей приветствуют так же, как и руководство. Он лишь усмехнулся понимающе, мол, знаком я с повадками криминальных банкиров, которые больше всего озабочены тем, как подчеркнуть собственную значимость.
— Ну, что у вас тут опять случилось? — спросил Пафнутьев, пройдя вслед за Фердолевским в кабинет. Здесь тоже были признаки разрушения — ввалившаяся внутрь дверь, сорванные шторы, рухнувшая люстра из хрусталя — видимо, немало потратил банкир денег, чтобы создать в своем гнезде обстановку уюта, благонадежности.
— Сами видите, — Фердолевский развел руки в стороны и окинул взглядом следы разрушения. — Громят нашего брата банкира. Видимо, таким образом добиваются социальной справедливости. — Фердолевский попытался уколоть Пафнутьева как представителя официальной власти.
— Вы что, в самом деле думаете, что взрыв устроили старушки, которых вы ограбили?
— Мы ограбили?!
— Константин Константинович, — медленно произнес Пафнутьев, и пока выговаривал длинное, слишком длинное имя-отчество Фердолевского, тот успокоился и немного остыл. — Не будем о старушках, не будем о грабежах... Поговорим о взрыве. Когда это случилось?
— Ну... Теперь уже больше часа назад.
— Кто пострадал?
— Я. Больше никто. Взрыв произошел, когда все уже покинули помещение. Секретарша уходит в пять, в других отделах могут задержаться... Где-то в половине шестого и бабахнуло.
— Значит, убытки только материальные?
— А репутация?! Павел Николаевич, а репутация? Теперь все будут знать, что это банк, который иногда взрывается! Представляете?
— Думаю, основных клиентов не лишитесь.
— Почему вы так решили?
— Потому что ваши основные клиенты больше всего ценят доверительность отношений, ну и прочие мелкие подробности, о которых мы с вами знаем, но говорить не будем.
— Нет, отчего же! — в запальчивости воскликнул Фердолевский, но тут же смолк, поняв, что в самом деле не стоит обострять эту тему.
— А потому, Константин Константинович, — Пафнутьев произносил это имя старательно, выговаривая каждый слог, — что ваши отношения с основными клиентами носят криминальный характер. И только общая неразбериха в стране позволяет вам не только существовать, но и процветать.
— Это вы называете процветанием?! — Фердолевский опять развел руки в стороны.
— Как вы думаете, кто это сделал? — спросил Пафнутьев.
— Понятия не имею! — Фердолевский взял со стола газету, скомкал ее и вытер со стола пыль. Комок был жестким, по столу скользил с неприятным скрипом, и Пафнутьев весь содрогнулся от этого звука. Фердолевский сел за громадный черный стол, выбросил вперед руку, чтобы показался манжет рубашки, и подпер пальцем щеку, изобразив скорбь и растерянность.
— На прошлой неделе у вас была назначена встреча с Вовчиком, — Пафнутьев сознательно назвал того воровской кличкой, сразу давая понять банкиру, что знает о его связях. — Вы на встречу не явились. Пока Вовчик вас ожидал, его обстреляли... Один человек убит, второй тяжело ранен. Вы не допускаете, что он нанес ответный удар?
— Ну что ж, — Фердолевский сел попроще, палец со щеки убрал, отъехал на кресле от стола, закинул ногу на ногу. — Ну что ж, давайте поговорим об этом... Видите ли-. Тогда произошла накладка... Я опоздал на встречу. Есть уважительная причина... Когда все это случилось у Леонарда, я тут же связался с Вовчиком по телефону и все объяснил, заверил в полнейшем моем расположении.
— Он поверил?
— Вовчик никому не верит, — вздохнул Фердолевский.
— Хотите, чтобы мы занялись взрывом всерьез?
Фердолевский внимательно посмотрел на Пафнутьева большими своими навыкате глазами, отвернулся к окну, потом, сложив руки на столе, навис над ними большим тяжелым телом и замолк. Наконец поднял голову.
— Если я отвечу утвердительно... Это ведь потребует от меня активного участия в расследовании? Показания, заявления, протоколы, прочее... Верно?
— Конечно.
— А если отвечу отрицательно...
— Тогда мы не сможем рассчитывать на ваши чистосердечные показания и вынуждены будем считать происшедшее несчастным случаем.
Фердолевский не успел ничего ответить — в дверном проеме появилась фигура Худолея. Он медленно приблизился к столу, сел на подвернувшийся стул и уставился на Пафнутьева, ожидая позволения заговорить.
— Слушаю тебя внимательно.
— Значит, так... Рвануло в приемной... По счастливой случайности в помещении никого не было. Поэтому нанесен лишь некоторый материальный ущерб...
— Ха! — воскликнул Фердолевский. — Скажите пожалуйста! Некоторый материальный ущерб! Да мне ремонт обойдется в сотню миллионов! Чтобы ответить ему должным образом, мне не нужны основания. Они у меня всегда есть, — жестковато произнес Фердолевский.
— Я пойду? — спросил Худолей.
— Да, — ответил Пафнутьев. — Завтра увидимся. Нам будет о чем поговорить?
— Найдется, — кивнул Худолей и боком, перекошенный своей сумкой с аппаратурой, вышел в пустой дверной проем, опасливо обойдя остатки люстры.
— Хороший работник? — спросил Фердолевский с улыбкой, кивнув в сторону ушедшего Худолея.
— Я бы хотел поговорить с вашей секретаршей, — сказал Пафнутьев. Не позволит он Фердолевскому обсуждать деловые качества и внешность Худолея, своего надежного помощника, а в недавнем прошлом и собутыльника.
— Она здесь, — Фердолевский попытался кого-то высмотреть в приемной, но, не увидев секретарши, громко крикнул:
— Наташа!
В дверях возникла молодая девушка в распахнутой дубленке.
— Зайди.
Девушка подошла, села к приставному столику, предварительно постелив на него газету, вопросительно посмотрела на банкира.
— Это следователь, — сказал Фердолевский. — Он занимается сегодняшним происшествием. У него к тебе вопросы. Его зовут Павел Николаевич. А ее зовут Наташа, — сказал Фердолевский, повернувшись к Пафнутьеву.
— Хорошее имя, — сказал Пафнутьев. — Мне нравится. Я одно время встречался с Наташей, она тоже была в дубленке... Очень хорошее имя.
— Спасибо, — девушка покраснела, бросив взгляд на Фердолевского.
— Скажите мне, Наташа, — Пафнутьев помолчал, подбирая слова. — Вы ведете запись всех посетителей?
— Обычно веду, но сегодня...
— Что сегодня?
— Их почти не было. Константина Константиновича все спрашивали по телефону... А когда узнавали, что он отсутствует, то и не приезжали.
— Так, — Пафнутьев, собравшийся было переписать всех, кто побывал в приемной, спрятал блокнот. — Так никто и не появился за весь день?
— Никто. — Наташа силилась вспомнить, моргала тяжелыми ресницами, беспомощно смотрела на банкира, словно умоляла помочь.
— Но почта была?
— Да... Была.
— Почтальон, курьер или заведующий отделом переписки. Как там у вас это называется, не знаю... Кто-то ведь принес почту?
— Курьер принес...
— Так, хорошо.
— Он и сейчас здесь, — Наташа поднялась было, чтобы позвать курьера, но Пафнутьев ее остановил.
— Подождите... Кто еще был?
— Уборщица... Потом заглядывали ребята из охраны...
— Зачем?
— Ну... Они заглядывают иногда...
— Кто именно? — резко спросил Фердолевский. — Кто пристает к тебе в рабочее время?
— Да ладно, — Наташа опустила голову. — Он больше не будет.
— Так, — Пафнутьев снова выводил разговор на нужное ему направление. — Кто еще?
— Вроде все... Да, милиционер приходил...
— Какой милиционер?
— Не знаю... Он Константина Константиновича ждал...
— Как это ждал? — спросил Пафнутьев. — Как он мог ждать, если шефа не было? Вы сказали ему, что шефа нет и не будет?
— Сказала, — кивнула Наташа растерянно. — Но он говорит, что, мол, подождет немного, вдруг подойдет...
— И подождал?
— Да, в приемной с полчаса побыл, наверно... Хотя нет, меньше. Минут пятнадцать.
— Вы ждали кого-то из милиции? — спросил Пафнутьев, повернувшись к Фердолевскому.
— Нет, сегодня не ждал... Но иногда заглядывают.
— Зачем?
— Подпитываются, — усмехнулся Фердолевский. — Жить хотят.
— О чем говорили? — спросил Пафнутьев у Наташи.
— Ни о чем, — улыбнулась девушка. — О чем говорят в таких случаях... Как зовут, давно ли работаю, не обижает ли начальство... Сколько зарабатываю, спросил.
— А ты? — резковато подал голос Фердолевский.
— Сказала, что это коммерческая тайна. Сказала, что по зарплате секретаря можно многое узнать о банке...
— Так и ответила?
— Да...
— Молодец! — воскликнул Фердолевский.
— Этот милиционер, — Пафнутьев снова выпрямил разговор. — Он хотел видеть начальство, поговорить, что-то передать?
— У него какой-то пакет был в руках.
— Он оставил его?
— Нет, унес с собой. Сказал, что должен был лично передать в руки.
— Уж если вы с ним так мило беседовали все пятнадцать минут, скажите, Наташа, как он выглядел? — спросил Пафнутьев.
— Ну, как... Нормально. Молодой парень, улыбался, зубы на месте... Форма сидит хорошо, — девушка улыбнулась.
— И никаких отличительных признаков? Кольцо на пальце, бородавка на носу, шрам на щеке, в ухе серьга? Ну? Хоть что-нибудь отличало его от всех остальных милиционеров страны?
— Усы, — сказала Наташа. — У него такие... Хорошие усы, большие. Не то что у некоторых... Шнурочком... Пышные такие усы, красивые. Сейчас таких почти никто и не носит.
— Чем кончилась ваша беседа?
— Ничем. Он посмотрел на часы, заторопился, попрощался и вышел.
— Вспомните, Наташа... Вы хоть на минуту выходили из приемной? В коридор, в кабинет, может быть, еще куда-нибудь по своим надобностям?
— Выходила? — Наташа задумалась. — Вроде нет... А, вспомнила... Закипел чайник, я чай поставила... И он закипел... Я взяла заварной чайник и вышла, чтобы выбросить старую заварку... Туалет у нас почти напротив... Я вытряхнула заварку, ополоснула чайник и вернулась. На это ушло... Ну, минута, ну, две... Не больше.
— И после этого милиционер ушел?
— Да... Я предложила ему чаю, но он отказался. Спросил, надолго ли я еще задержусь, не проводить ли... Я отказалась, и он ушел.
— После него кто-нибудь был?
— Рабочий день заканчивался. Нет, больше никто не появлялся. Звонки были, спрашивали Константина Константиновича...
— По телефону вы всем отвечали, что его сегодня нет и не будет? — спросил Пафнутьев.
— Да.
— И много было таких звонков?
— Да, наверное, не меньше десятка.
— Все, у меня больше вопросов нет, — сказал Пафнутьев, поднимаясь. — Вас пригласит наш следователь. Дубовик его фамилия... Пожалуйста, вы ему все и повторите. Если еще кого-нибудь вспомните, конечно, расскажите и о нем... Вы знаете людей Вовчика? — спросил Пафнутьев у Фердолевского. — У него нет в штате усатого?
— Выясню, — хмуро сказал банкир. — Обязательно выясню.
— Желаю удачи, — и Пафнутьев направился искать Шаланду.
— И я вам желаю удачи, — сказал ему вслед Фердолевский.
— Зайдите к нам завтра, — обернулся Пафнутьев. — Поделимся, находками, обсудим поиски.
— Зайду.
* * *
Пафнутьев ходил по собственной квартире сосредоточенно и угрюмо, ходил не раздеваясь, не снимая обуви. Еще проходя по двору, он заметил что-то неладное, в чем было нарушение обычного порядка. Сначала он не придал этому значения, просто отметил про себя, что его окна почему-то темные, свет не горел ни на кухне, ни в комнате. Это было тем более странно, что всего час назад он звонил домой и Вика была на месте, была, как всегда, весела и занозиста. Но когда, позвонив в дверь, он не услышал в ответ ни звука, когда он позвонил снова и никто не открыл ему, Пафнутьев насторожился. Он осторожно вставил ключ в замок, повернул его, ключ повернулся только один раз. Значит, дверь не закрывали, ее просто захлопнули. Вика так не поступает — она обязательно закрывает дверь на все повороты всех ключей. И правильно делает. Хотя иногда это раздражало Пафнутьева — когда ему приходилось открывать дверь, используя все ключи.Объяснить эти маленькие несуразности можно было только одним — Вика прикорнула где-нибудь и заснула. Но Пафнутьев тут же отбросил эту версию — он разговаривал с Викой час назад. Ни о каком сне, усталости не было и речи. Она могла в темноте смотреть телевизор, но не могла не услышать его звонков.
Пафнутьев тяжело вздохнул — он был почти уверен, что его ждут неприятности. Когда он вошел в квартиру и включил свет, отпали последние сомнения, угасли последние надежды. В квартире явно побывали чужие... Причем следы оставлены сознательно, чтобы у него не было никаких сомнений, чтобы все стало ясно с первого взгляда. Посредине кухни валялась разбитая тарелка, в комнате лежал опрокинутый стул, в прихожей одежда сброшена на пол. И характер, и размер погрома Пафнутьев определил сразу. Ущерба почти не было, но беспорядок был очевидный, не заметить его нельзя. Во всем чувствовалась нарочитость, кто-то спешно пытался создать видимость разгрома. Причем, как заметил Пафнутьев, действительного разгрома не было. Ваза, которую подарил Халандовский на свадьбу, стояла на полу, целая, хотя столкнуть ее с полки не составляло труда. Нет, ее сняли с полки и поставили на пол. Из одежды в прихожей, насколько Пафнутьев смог оценить, тоже ничего не пропало.
Зато пропало главное — в доме не было Вики. Еще раз обойдя все комнаты, заглянув во все кладовки, окинув взглядом кухню, туалет, ванную, Пафнутьев принял единственно правильное решение — он включил свет во всех комнатах, давая знать незваным гостям, что он уже дома, все понял и готов разговаривать.
И тут его взгляд упал на одиноко лежащий туфель, обычный черный туфель на высоком каблуке. Сколько он не искал — второго не было. И он понял — Вика дала ему знать, что вышла из квартиры не по своей воле. В одном туфле вышла. Другими словами, ее вывели.
Не раздеваясь, Пафнутьев сел в кресло, поставил перед собой телефон и приготовился ждать. Но тут же, спохватившись, набрал номер Дубовика. Тот, к счастью, оказался на месте, к счастью поднял трубку, потому что была у Дубовика дурная привычка — когда заканчивалось рабочее время, он не поднимал трубки, сколько бы кто не звонил. А тут поднял.
— Вас слушают, — несколько церемонно произнес Дубовик.
— Именно это мне и требуется. Слушай внимательно...
— Слушаю!
— И не перебивай. На мою квартиру совершено нападение. В комнатах беспорядок, перевернутые вещи, разбросанная мебель и так далее. Нет Вики.
— В каком смысле?
— Мне кажется, в том смысле, что ее похитили. Наверняка будут звонить. Срочно включай все свои каналы и пусть засекают — кто звонит, откуда, зачем. Адрес, номер телефона...
— А санкция прокурора?
— Забудь. Понял? Забудь о всех санкциях. Потом получим. Мне будут звонить. Хочу знать откуда.
— Думаешь, что они такие дураки?
— Я ничего не думаю. Понял? И тебе запрещаю думать точно так же, как запретил думать себе. Только делай, только выполняй. И больше ничего. Я хочу знать, откуда будут звонить. О законах и правах человека подумаем потом, если у нас будет время. Вопросы есть?
— Нет, все ясно.
— Счастливый человек, — проворчал Пафнутьев и положил трубку.
Он разделся, сбросил куртку на диван, рядом положил берет и опустился в кресло. Посмотрев сейчас на Пафнутьева, вряд ли кто мог предположить, в каком состоянии находится начальник следственного отдела. Его лицо, как обычно, выглядело спокойным и невозмутимым, можно было бы его назвать и сонным, поза в кресле казалась расслабленной, почти ленивой, пальцы с некоторым равнодушием барабанили по подлокотнику кресла, а голова, склоненная к одному плечу, выдавала неспешные раздумья. И даже человек, хорошо его знавший, а такого человека, в общем-то, и не было на земле, так вот, будь такой человек рядом, и он вряд ли бы догадался, что Пафнутьев находится в крайней степени гнева и нет сейчас в мире сил, которые остановили бы его, заставили бы от чего-то отказаться. Ни одна статья уголовного кодекса, ни одно соображение нравственности или совести не могло его остановить. Если говорить откровенно, в кресле сидел уже не Павел Николаевич Пафнутьев, над которым могли и посмеяться при случае, ничем не рискуя, сидело некое чудовище, готовое на самое страшное, чудовище, не знающее пощады, не знающее сомнений и колебаний.
Когда раздался звонок, Пафнутьев удовлетворенно кивнул. Но ошибся — звонил Дубовик.
— Все остается в силе? — спросил тот.
— Ты все сделал?
— Да.
— Хорошо.
— Что-нибудь нужно?
— Найди Андрея... И пусть сидит в машине недалеко от моего дома. Он знает где...
— Подключить Шаланду?
— Позвони и скажи... В общем, ты знаешь, что ему сказать. Как только у меня будут новости, я сам позвоню... Пусть будет наготове.
— Понял. Мне еще позвонить?
— Да. Мало ли чего...
— Паша, только ты того... Не очень. — Дубовик, старый следователь, мудрец и психолог, почувствовал состояние Пафнутьева и, кажется, содрогнулся. Но нашел в себе и слова, и силы предупредить Пафнутьева, чтобы он хоть немного подумал о том, что собирается совершить.
— Я в порядке, — ответил Пафнутьев и положил трубку.
Пафнутьев еще раз прикинул случившееся, пытаясь взглянуть на событие с одной стороны, с другой. И приходил к одному и тому же выводу — Неклясов. По наглости, неожиданности, по той безрассудности, которая здесь вылезала из каждой подробности. Нет, кроме него, вряд ли кто мог решиться на подобное. В конце концов, он начальник следственного отдела, и позволить поступать с собой вот так... Время от времени рука его, как бы сама собой, тянулась к левой подмышке и касалась разогретой рукоятки пистолета. Он даже не вынимал его, не осматривал, заранее уверенный в том, что машинка в порядке и готова к действию.
Квартира не ограблена, можно даже сказать, что чужаки вели себя с некоторой деликатностью. Пафнутьев еще раз взглянул на хрустальную вазу, которая так и осталась стоять на полу у окна — ее не прихватили с собой, не разбили, поставили на пол с большой осторожностью.
Пафнутьев надеялся, что с такой же осторожностью бандиты отнесутся и к Вике. Надеялся, предполагал, но в то же время знал наверняка, что надругаться над женщиной — первое средство давления. Даже если им и не хочется этого, даже если при этом не испытывают никаких приятных ощущений, они чувствуют себя обязанными задрать подол. Иначе над ними будут смеяться. Так что это еще и способ самоутверждения.
Как ни ждал Пафнутьев звонка, но когда он прозвенел, то заставил его вздрогнуть. Пафнутьев не торопился. Он выждал три звонка и только после этого поднял трубку.
— Да, — сказал он. — Слушаю.
— Павел Николаевич? — раздался вкрадчивый голос, и Пафнутьев сразу понял — они.
— Да, это я.
— Вы все поняли?
— Нет, не все... Я не знаю, с кем говорю.
— Это неважно.
— Что вы хотите?
— Дружить хотим, Павел Николаевич.
— Ну и дружите... Кто мешает?
— Мы с вами хотим дружить.
— И в чем это будет выражаться? Как будет выглядеть? К чему сведется?
— Ничего нового... Законы дружбы вам известны. Друзья помнят друг о друге, выручают в трудную минуту... Держат совместную оборону против плохих людей, обстоятельств, событий.
— Это вы побывали у меня дома?
— Заметили?
— Повторяю — вы побывали у меня дома?
— Пришлось таким вот необычным способом привлечь к себе внимание. Дело в том, что...
— Где Вика?
— С ней все в порядке. Она здесь, недалеко...
— Дайте ей трубку. Хочу убедиться в том, что с ней все в порядке.
— Это невозможно... Я звоню из автомата, а она в помещении.
— Тогда передайте трубку Вовчику. На том конце провода возникла заминка. И чем больше она длилась, тем увереннее чувствовал себя Пафнутьев — кажется, он попал в точку.
Если Вовчик здесь не при чем, то почему молчат? Значит, Вовчик действительно рядом, слушает разговор, и теперь они пытаются понять — где оплошали, где выдали себя?
— Не понял? — наконец произнес голос все с той же вкрадчивостью, но теперь в нем была и растерянность.
— Значит так, разговаривать с вами буду только после того, как услышу голос Вики, — Пафнутьев положил трубку. И тут же пожалел об этом, чертыхнулся, но делать было нечего. Дело в том, что чем дольше он говорил, тем больше у Дубовика и Шаланды было бы возможности выйти на похитителей. Но, с другой стороны, Вовчик теперь будет знать, что никто не пытается его засечь, что игра идет открытая. Вот если позвонит, тогда можно будет разговор затянуть подольше.
Так и получилось — телефон зазвонил минут через пять.
— Вовчик говорит, — услышал Пафнутьев голос в трубке и сразу узнал его, это действительно был Неклясов. Нагловатый голос, надломленный, почти скрипучий тембр и уверенность человека, который знает, что может позволить себе что угодно, который не привык сдерживать себя ни в чем.
— Слушаю тебя, Вовчик, — Пафнутьев сразу дал себе команду говорить как можно неопределеннее, чтобы разговор затянулся подольше, чтобы успели, успели ребята засечь этих звонарей.
— Ну, если слушаешь, то слушай... Баба твоя в порядке...
— Ее зовут Вика.
— А мне плевать, как ее зовут. Мне это не нужно вовсе.
— Что же тебе нужно?
— Ерхов. Он мой человек, отдай мне его, Паша.
— А меня зовут Павел Николаевич, — проговорил Пафнутьев, радуясь еще одной возможности затянуть разговор. Он никогда не возражал, когда его называли Пашей, кто бы не обратился. Пафнутьев не оброс еще административным жирком и легко сходился с людьми, не чувствуя большой разницы между последним алкоголиком и первым секретарем. И то, что он сейчас поправил Вовчика, сделал вид, что оскорблен таким обращением, было продиктовано все тем же желанием затянуть разговор.
— Я могу назвать тебя даже многоуважаемым Павлом Николаевичем, но Ерхова отдай. Я понимаю, он тебе нужен для суда, ты ведь посадить меня хочешь?
— Хочу. Это самое большое мое желание.
— Запомни, Паша... Открою тебе тайну... Суда не будет. Не надейся. Осоргин, этот мудак, а не судья... Не решится вынести мне приговор, если в нем будет хоть день заключения... Только условный, только условный, Паша. Ерхов откажется от всех показаний, если я буду в зале суда.