А вот московскому княжеству предательство на пользу не пошло. Его земли оказались надолго отрезаны от Черного моря владениями Литовского княжества и Астраханского ханства, и о его существовании напоминали только невольники, время от времени пригоняемые с Волги, да добыча лихих ногайских юношей, которые время от времени уходили в далекий поход через приволжскую широкую степь или Дикое поле, появившееся на месте бывших литовских владений.
– Велик Аллах, мудрость и справедливость его не знает границ, деяния его праведны и назидательны, а милость приходит к воистину достойным благодати.
Для Великолепной Порты Московии просто не существовало. Как не существовало Дании или Англии. Разумеется, мурзы знали про эти далекие земли, но какой в них смысл? Вот когда воины Оттоманской империи подберутся к городам этих стран – тогда и настанет пора про них узнать. А пока что сипахи и янычарский корпус доблестно перемалывали хвастливых немецких и французских рыцарей, храбрых, но неумелых венгров и литвинов, медленно и неуклонно сдвигая северные границы империи вглубь Европы, славянские вассалы и гази охраняли границу с Персией, не желающей смириться с потерей своих ближайших соседей, еще совсем недавно преданно плативших дань.
Однако маленькая далекая страна внезапно показала зубы, напав на неоднократно заверявшее Великую Порту в дружественности Казанское ханство. Премудрый Сулейман – да будут долгими его годы, – даже приказал крымскому хану пойти казанцам на помощь. Но, перейдя через Дикое поле, татары уткнулись в высокие стены Твери, на них налетела русская кованая конница… И казанского ханства больше не стало. Теперь возопит о помощи Астраханское ханство – но непобедимая армия султана завязла сразу в нескольких войнах на далеких границах империи, а крымский хан сидит в Бахчисарае и вспоминает прошлые победы.
Да, далекая Московия неожиданно превратилась в очень близкую головную боль. Если так пойдет дальше – то уже не янычары через несколько лет подойдут к границам России, как называл ее сегодняшний безумный гость, а русские сами появятся у рубежей империи. Впрочем, уже сейчас Османские владения отделяют от русских только Дикое поле да Ногайская степь. Падет Астраханское ханство – границы сомкнутся.
Мурза вознес еще одну молитву. Лишнюю – хотя, конечно, молитва Аллаху лишней не бывает. Но, может быть, Всемогущий объяснит, почему русский так упрямо желает иметь дело именно с Девлет-Гиреем?
– Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его…
Девлета Кароки-мурза вспомнил далеко не сразу – да разве просто упомнить множество сыновей, рожденных в многочисленном ханском гареме? Девлет, словно назло Сахыб-Гирею, стремящемуся осадить кочевников на землю и даже построившему в степи несколько мечетей, вокруг которых предполагалось разрастание будущих городов, кочевал вместе с одним из ногайских родов, беем которых сделал его отец. Ходил в набеги. Сам – на черкесов, вместе с астраханскими ногаями несколько раз поднимался вдоль Волги и грабил московские земли. По приказу султана ходил на Тулу. Один из множества Гиреев, ничем не лучше и не хуже других.
Хотя… Хотя невольников на крымских рынках стало маловато. Сахыб-Гирей, не запрещая подданным ходить в набеги на соседей, сам засиделся в столице, выбравшись из нее только дважды, когда отправлялся под рукой премудрого великого Сулеймана усмирять взбунтовавшиеся молдавские земли.
Да, после купания в Оке Сахыб потерял интерес к военным походам. Десять лет назад, отправившись с князем Бельским покорять Москву, войско дошло до Оки, начало переправу. Но тут, непонятно откуда, появилась русская дружина – скорее всего, порубежный разъезд. Увидев исконных, ненавистных врагов, русские, не считаясь с их числом, ринулись в сумасбродную атаку, изрубили часть не ожидавших столь скорой сечи татар, а остальных загнали обратно в воду. Сахыб-Гирей, наравне с простыми воинами, переплыл Оку обратно, держась за гриву коня и благодаря Аллаха за то, что из-за жары не стал надевать доспеха, но все равно вдоволь нахлебался мутной воды.
Татарская орда простояла тогда на своем берегу несколько дней. Русские воеводы за это время успели подвести еще несколько дружин, разбили воинский лагерь. А когда Сахыб-Гирей увидел, что они подвозят еще и пушки, – хан повернул назад.
– Да падет гнев Господа на головы неверных, и да пребудут победы с войском великого султана…
Да, после купания в Оке Сахыб-Гирей потерял интерес к походам. И он не станет вести войска через Дикое поле дважды в год в самую что ни на есть распутицу.
План русского по разорению Московии казался мурзе вполне осуществимым. Более того, план этот всеми своими деталями полностью отвечал интересам Великолепной Порты. Он позволял избавиться от набирающего силу, крайне опасного империи врага, он не требовал присутствия султана и привлечения лишних войск. Этот план можно было бы осуществить силами крымского вассала, силами ханства…
Кароки-мурза понял, что Аллах внял его молитвам и вложил в слабый разум нужную мысль: разорение и уничтожение Московии необходимо. Оно полезно Османской империи и угодно Богу. Мурза, кряхтя, поднялся и заметил, что одышка опять исчезла – значит, Аллах дарует ему силу для осуществления замысла. А голове по-прежнему роились мысли, постепенно укладываясь одна за другой в стройный план.
Сахыб-Гирей неспособен вести долгую изнурительную борьбу против скрытого за Диким полем врага. Значит, нужен более молодой, энергичный и властный хан. Хан, у которого хватит терпения на протяжении десяти лет раз за разом упрямо поднимать татар и гнать их через раскисшую степь к московским рубежам. Делать это несмотря ни на что, настырно и безраздумно.
Перед мурзой сразу появился образ русского, широкоплечего, ненавидящего, тупо устремленного к уничтожению Московии – и умеющего, надо сказать, отважно драться. Этот действительно станет раз за разом накатываться на московские земли, пока его не убьют или пока он не добьется своего. Он станет атаковать Московию, даже если ему придется идти через Дикое поле в одиночку. Что же, Сулейман Великолепный приветствует в мудрости своей привлечение на службу Блистательной Порте любых иноземцев, будь они хоть трижды иноверцами, лишь бы честно исполняли свой долг. Но вот татары… Татары могут не признать над собой власти русского, эти дикари не умеют чтить приказы и уважать волю султана. Им нужен правитель из наследных ханов…
Мурза поймал себя на том, что по-прежнему стоит у молитвенного коврика и смотрит в сторону далекой Мекки. Он пригладил тонкую длинную бородку, повернулся и неспешно пошел к бассейну.
Наследный хан… Помнится, русский хотел Девлет-Гирея? Хорошо, будет ему Девлет-Гирей! Власти султанского наместника в Балаклаве вполне хватит, чтобы заставить никому не известного степняка прислушаться к своей воле. Девлет-Гирей станет ханом, русский – калги-султаном. И посмотрим, чего им удастся добиться за ближайшие пару лет. Если ногайские орды не будут разбиты в ближайшие походы, тогда он, Кароки-мурза, лично отправится в Стамбул, припадет к ногам султана и изложит ему свой план, сразу похваставшись первыми успехами. И тогда, милостью Аллаха, он вернется назад с фирманом для Девлета на крымское ханство. Давно пора сместить обленившегося Сахыб-Гирея. И коли такое случится… Мурза зачерпнул из бассейна прохладной воды и ополоснул разом разгоревшееся лицо. Коли такое случится, то крымским пашой – наместником в Кафе, или Малом Стамбуле, как ее начали в последнее время называть, – то крымским пашой наверняка будет назначен тот, кто сможет более умело распорядиться своим постом, и сможет приумножить славу империи, действуя руками всего лишь одной из ее провинций.
Кароки-мурза снова омыл лицо и поднял глаза к стремительно темнеющему небу. Наступала ночь – но одышка исчезла вместе с усталостью, а желания посетить гарем не возникало. Мурза понял, что не успокоится, пока не напишет несколько писем: охранную грамоту для безумного русского, подробное письмо с обещанием милостей в обмен на доверие к посланцу Девлет-Гирею, и еще одно письмо, которое русский отвезет Девлету сам. Кроме того, нужно вызвать Кара-мурзу и Алги-мурзу со своими нукерами из Кара-Сова. Пусть проводят русского до ногайских кочевников, не то он со своим больным разумом наверняка зарубит кого по дороге – устроит кровавую сечу, да и сам в ней пропадет. Нет, пусть выплескивает свое безумие на русскую границу – там ему и место. Как его звали? Магистр? Странное имя, странный воин.
Сегодня же отпишет грамоты, утром разошлет их с гонцами, а потом останется только ждать…
Кароки-мурза внезапно остро пожалел, что назначил визитерам встречу на послезавтра, а не на утро. Уж слишком сильно влияла на разум османского чиновника итальянская кровь – и ждать он очень, очень не любил.
Глава 2
Граница
Миновав последний на своем пути шумный ямской двор, обоз втянулся в густые лесные дебри. Могучие ветви дубов и ясеней дотягивались друг до друга даже через широкий, саженей в шесть, хорошо накатанный тракт, застилая небо, и для путников наступили сумерки. Наверное, именно в таких чащах и должны обитать лешие, бабы-яги, анчутки, царь-змеи, соловьи-разбойники и прочая нечисть, а также водящие с нею дружбу душегубы-станишники. Обживают глубокие дупла десятиобхватных дубов, ставят схроны на развилках столетних берез, устраивают тайные селения в за темными непроглядными зарослями густых ельников – чтобы ночью али днем прокрасться к живой дороге, дождаться несчастного путника, да сожрать-ограбить-утащить, не оставляя от несчастного даже косточки.
Однако обозников мало беспокоили обитатели леса – что живые, что заколдованные. Потому, как впереди отряда ехали пятеро бояр в полном своем ратном вооружении: в панцирях и бахтерцах, поверх которых у двоих были надеты зерцала, в шеломах и мисюрках, каждый со щитом у луки седла, рогатиной у другого стремени, с саблей и кистенем на поясе и саадаком с луком и стрелами на крупе коня. Всякому смертному известно, что русского витязя и одного любой соловей-разбойник или баба-яга испугается – а тут целых пятеро!
Причем бояре составляли не единственную защиту обоза. Позади, за небольшим табуном из двух десятков лошадей, скакали еще пятеро оружных смердов. Эти, ленясь из-за жары, доспеха не надевали, но сабель и рогатин, кистеней и топоров не скрывали. У едущих на телегах молодых парней тоже либо за поясом, либо рядом, под рукой, поблескивало по топору. Трясущиеся на некоторых телегах бабы, правда, воительниц изображать не пытались, но у единственной всадницы, – стройной, синеглазой, остроносой девушки, – у луки седла, перед левым коленом, болтался саадак с угольно-черным луком, а по правую сторону висел плотно набитый стрелами колчан. Из прочего оружия у нее имелся только большой косарь, свисающий с тонкого плетеного ремешка на желтой металлической цепочке. Скорее всего, не золотой – драгоценный металл мало подходит для воинской справы.
Напади лесные обитатели на подобных путников – скорее, не добычу они получат, а лес очистится на долгие годы от дурной славы. Потому и не беспокоился никто из обозников, глядя по сторонам, потому и не слышалось вокруг ни подозрительных перестуков, ни выкриков неурочных птиц. А может, просто дело свое воевода тульский делал честно и давно извел в округе и дурных людей, и дурную нежить.
Провиляв верст десять по лесу, дорога неожиданно уперлась в пологий вал, из которого в южную сторону торчало множество заточенных бревен, и повернула вправо. Один из бояр, легко пришлепнув плетью коня, взметнулся на вал, закрутился на месте, изумленно присвистнув.
– Чего там, Гриш? – окликнули его товарищи.
– Рожон натуральный! Да частый такой, что и пешему не пройти. А лошадь точно брюхо распорет. На совесть вкопали. Коли рубить или выкапывать – дня два уйдет. А там дальше, – он махнул рукой в сторону леса, от края которого вернулся, – завал сделан, вроде бурелома. Лучше не соваться.
Всадник вернулся на дорогу, и остановившийся было обоз двинулся дальше. Еще пара часов пути – и впереди показались островерхие крепостные башни Тулы.
– Может, здесь переночуем? – предложил один из всадников, из-под шелома которого на лоб выбилась рыжая прядь.
– А что, нам спешить некуда, – пожал плечами тот, которого называли Гришей. – Давайте здесь встанем.
– Давайте, – согласился еще один боярин, и обоз, свернув с дороги на некошеный луг, начал сворачиваться в круг.
За время долгого пути люди уже привыкли устраиваться на ночлег, а потому действовали быстро и привычно: десяток смердов отправились к ближайшему леску за валежником, остальные принялись отпускать привязанных к некоторым телегам коз и коров, распрягать коней. Бояре, не отвлекая людей от работы, сами расстегнули подпруги, сняли седла и потники, освободили коней от уздечек.
Вскоре над лугом, к которому еще только подкрадывались сумерки, запылали несколько костров, запахло жареным мясом, послышались веселые голоса, женский смех, заглушаемый всхрапыванием лошадей, по-кошачьи кувыркающихся в свежей траве. С наступлением темноты все звуки затихли, а под первыми лучами солнца, не тратя времени на разведение костров, путники перекусили оставшейся с вечера холодной убоиной, и вскоре обоз, оставив после себя изрядно вытоптанную проплешину, вернулся на торную дорогу. Солнце еще не успело высушить росу на зеленых листьях, когда первые телеги загрохотали по ведущему к городским воротам мосту.
– Эй, кто такие?! – забеспокоился стрелец, увидев на дороге довольно сильный отряд, да к тому же при оружии, и перехватил бердыш горизонтально, перегораживая проход.
Услышав тревожный окрик, из караулки появились еще трое заспанных, но при оружии и в тегиляях воинов.
– Бояре Батовы с имуществом своим и дворней! – во всю глотку, чуть не на полкрепости, проорал Григорий. – В поместья свои едем, государем Иваном Васильевичем нам дарованные!
Впрочем, ему действительно было чем гордиться: отныне он и его братья являлись не просто оружными людьми, выставляемыми их отцом, Евдокимом Батовым, согласно реестрового списка, наравне со смердами или просто наемными людьми. Отныне они сами имели землю, данную им на кормление, и сами приходили по призыву, приводя с собой своих людей, живущих под их волей и присягающих им на верность. Бояре – люди, с которых Русь и государь не берут тягла и не требуют иных повинностей, которым самим ежегодно приплачивают по три рубля золотом в обмен на одно-единственное обязательство: в любой момент сесть в седло и помчаться на битву с врагами Отечества, откуда бы они ни появились, и как бы ни были сильны.
– Где имения-то? – уточнил стрелец, опуская бердыш острым стальным оковьем на землю.
– У Донеца и на Осколе.
– А-а, – кивнул, сторонясь, караульный, и только после того, как красующиеся воинской выправкой и боевым вооружением бояре проехали мимо, негромко добавил: – Изюмский шлях… Молодые совсем все.
Богатый торговый и ремесленный город еще толком не проснулся – лишь редкие лавки только-только раскрывали ставни и выставляли прилавки, по улицам еще не ползали груженые повозки, не сновали во множестве целеустремленные люди. Потому обоз пересек крепость от ворот до ворот немногим более, чем за полчаса, и вскоре выехал на тракт по другую сторону Тулы.
Вокруг шелестели точно такие же луга, как и вчера, раздвигали в стороны толстые, прочные ветви дубы, вонзались в небо, подобно пикам, островерхие ели. Однако что-то неуловимо изменилось, отчего люди снимали шапки и крестились, сбивая разговоры и подавляя смех. Хотя, конечно, изменение произошло не вокруг, а в душах людей – ибо они не могли не понимать, что покидают исконные границы земель Московского княжества, выезжая в места, которые всего пару десятилетий назад считались Степью – владениями крымчан и татар, отбитыми ими у Литовского княжества и разоренными до того, что не осталось в них живой человеческой души, а потому и название за здешними землями установилось красноречиво-пугающее: Дикое поле.
Оружные смерды посерьезнели, кое-кто даже забрал с телег добротные дедовские колонтари или собственноручно простеганные и вываренные в соли для дальней дороги тегиляи. Часть из них, оставив табун под присмотром четырех витязей, выдвинулись вперед и там, где появлялась возможность, скакали по сторонам обоза, внимательно вглядываясь в окружающие луга, заросли кустарника и стену подступающего к самому тракту леса.
Между тем, дорога невозмутимо петляла между холмов, там, где не было обхода – лезла вперед, переваливая пологие возвышенности, пересекала по бревенчатым мостам неширокие реки и ручьи. Именно мосты одним своим видом постепенно успокаивали путников: раз мосты на проезжей дороге появились – стало быть, под рукой Москвы земля оказалась. Любая местность, войдя в состав быстро разрастающейся Руси, в считанные годы преображалась, расцветая и богатея на глазах. Государь Иван Васильевич сразу снижал налоги, отменял татарское и европейское рабство, поощрял строительство мануфактур и заводов. И первым признаком превращения иноземных владений в русские становилось строительство повсюду мостов, а затем и появление ямских станций, с незапамятных времен ставших отличительным признаком именно русских дорог.
Час проходил за часом, солнце медленно пересекало небосклон – а обоза никто не трогал. Смерды постепенно успокаивались, доспехи вскоре перекочевали обратно на повозки, щиты снова повисли на седельных луках. Никто не покусился на перевозимое добро и на второй день, и на третий, и на девятый. Около полудня десятого дня на путников дохнуло родным для обитателя Северной Пустоши запахом: тракт уперся в заболоченную равнину и принялся огибать ее, потихоньку заворачивая к западу, затем уткнулся в густой бор, повернул снова на юг и впереди, на пологом холме, оказалась могучая деревянная крепость. Стены ее поднимались на высоту не менее трех человеческих ростов, и из направленных вдоль стен амбразур хищно смотрели пушечные стволы.
– Елец, – понял Григорий Батов, размашисто перекрестившись на висящую над воротами икону.
Здесь дорога проходила не через город, а под стенами, под присмотром явно немалой артиллерии, но проехать так просто, как через Тулу, не удалось – из ворот выметнулся конный разъезд в полтора десятка бояр и ринулся за обозом в погоню. Слова старшего из братьев воеводе оказалось мало, и ему пришлось показать ввозные грамоты. Только после этого тот смягчился, пожелал хорошей дороги и посоветовал, прежде чем занимать земли, явиться в Оскол, к тамошнему воеводе боярину Шуйскому – дальнему родичу опальных князей.
Снова потянулась дорога. Поскрипывали колеса, проплывали мимо леса, и смерды, загибая пальцы, старательно пытались определить – это какого же размера их родная Святая Русь? Три дня они пробирались с Оредежа к Новгороду. Потом почти двадцать дней – от Новгорода до Москвы. Два дня Москву огибали, потом еще двенадцать дней пути от столицы до Тулы, десять – до Ельца, а конца пути так и не видать. И поневоле вспоминались набеги на соседнюю Ливонию, которую вдоль и поперек конному за пару дней проскочить можно. И как только схизматикам ума не хватает веру истинную принять, да под руку великого государя пойти? Тогда и про войны навеки забудут, и про вековую дикость свою. Будут честно трудиться, жить спокойно, да детей растить – чего еще человеку нужно?
Лесов вокруг становилось явно меньше, однако и степью эти места назвать язык не поднимался – еще бы, если в Северной Пустоши везде, куда ни кинь взгляд, колышутся леса, между которыми местами попадаются проплешины выпасов и полей, иногда встречаются огромные незаросшие пространства, вроде Кауштина луга, но всегда – в окружении лесов. Здесь, скорее, островами стоял лес, и даже самую густую и огромную рощу рано или поздно можно было объехать кругом по полям и лугам – но земель леса пока что занимали ненамного меньше, чем в родных северных местах. Вот разве топи и болота встречались куда как реже, и каждую вязь путники встречали, как старого друга.
Еще восемь дней тянулась дорога, постепенно становясь все уже и под конец превратившись в одинокую колею с высокой травой, покорно ложащейся меринам под копыта. И вот впереди, на широкой прогалине между россыпью крутобоких холмов и узкой прозрачной рекой опять показались рубленные в лапу крепостные стены.
– Кто такие, откуда? – строго спросили с надвратного терема, и Григорий Батов в очередной раз с гордостью сообщил:
– Бояре Батовы с имуществом своим и дворней! Едем в свои поместья, дарованные государем Иваном Васильевичем. А в Оскол к вам повернули, дабы воеводе Шуйскому доложиться. Он, сказывали, государем поставлен над здешними землями за порядком следить.
Сверху ничего не ответили, но ворота, скрипнув, растворились, и обоз втянулся внутрь.
В отличие от древнего Копорья, с его высоченными стенами, сложенными из крупных валунов, но тесным, узким двором, здесь рассчитывали в основном на Большой наряд, тюфяки и пищали которого стояли по шесть стволов в каждой башне, а стены не превышали в высоту трех человеческих ростов: все равно ни один воин в здравом рассудке, что с лестницей, что без нее, на крепостную стену ни в жизнь не полезет – убьют. Зато двор был широкий и свободный: не считая высоких навесов над сеном, сметанным в высокие – под стать башням, – вытянутые в длину стога, и таких же высоких и внушительных амбаров, почти все внутреннее пространство крепости пустовало. Хотя наметанный глаз боярина сразу подметил начисто вытоптанную землю, плотную, как камень, и пустующие навесы с загородками у дальней стены, рассчитанные на многие сотни лошадей. Не слышно было и мычания коров, похрюкивания откармливаемых к общему столу кабанчиков.
Больше всего Оскол напоминал Свияжск – крепость, построенную государем неподалеку от Казани после первого, неудачного похода. Она предназначалась для отдыха идущих на Казанское ханство войск и сохранение их припасов – и после ухода рати выглядела именно так. Еще в глаза бросалось малое число одетых в тегиляи стрельцов и большое – кованных в железо бояр. На севере порубежные крепости состояли в основном из стрелецких отрядов, а бояре собирались только на смотр, либо в поход на неправильно ведущих себя соседей.
Изба воеводы так же мало напоминала втиснутое на свободное пространство жилище – это оказался добротный дом в два жилья, крытый толстой дранкой и окруженный высоким частоколом, отрезающим от пространства крепости еще один, внутренний двор.
Обоз въехал в никем не охраняемые ворота, останавливаясь вдоль внутренней стороны тына. Бояре выждали за воротами, пока хозяин дома выйдет на крыльцо, после чего спешились и вошли, ведя коней под уздцы – демонстрируя тем самым уважение воеводе.
Дмитрий Федорович Шуйский больше походил на думского боярина, нежели на воеводу: упитанный, с солидно выпирающим вперед брюшком. Одет он был в красные шаровары, опускающиеся до самых войлочных тапочек, и шелковую рубаху, поверх которой накинул отороченную горностаем алую суконную душегрейку. Глаза смотрели хитро, с прищуринкой, невольно вызывая в собеседнике ответную улыбку. Еще довольно молодой, лет тридцати, он наверняка получил воеводское место на кормление не за заслуги, а чьими-то хлопотами. Поскольку Шуйские уже давно жили в опале – получил несколько лет назад. Как это часто бывало, про ставленника крамольников, занимавшего не очень доходную, но хлопотную волость, забывали до тех пор, пока с делами своими он справлялся хорошо, жалоб на него много не шло, и мороки своему приказу он не доставлял.
– Рад видеть, гости дорогие, – приложил он руку к груди и слегка наклонился. – Входите, откушайте с дороги, чем Бог послал. Эй, Мажит! Отведи обозников в трапезную стрелецкую, пусть покормят.
– Слушаю, боярин. – Босой татарчонок лет пятнадцати, выкатившийся из-под небольшой скирды, вскочил на ноги, поклонился, и принялся махать руками, зовя смердов за собой: – Быстрее, быстрее идите, коли холодного жевать не любите. Обедали недавно в крепости.
Бояре же, сняв шеломы, перекрестились и следом за воеводой вошли в дом.
В трапезной две раскосые невольницы в легких сарафанах торопливо обмахивали стол тряпками. В воздухе висел сочный запах жаркого, отчего у гостей моментально засосало под ложечкой.
– Сейчас, – усмехнулся в бороду воевода. – Сейчас пироги принесут. Так какими судьбами занесло вас в порубежные земли, бояре?
– Милостью своей государь Иван Васильевич, – перекрестился Григорий Батов, – дай Бог ему долгие лета, даровал нам поместья на землях корочаевских. Туда и едем. Варлам, дай ввозные грамоты.
Рыжий кудрявый витязь лет двадцати пяти раскрыл скромную холщовую сумку, свисающую с плеча, и протянул воеводе несколько свитков. Дмитрий Шуйский сдвинул их на край стола, освобождая место для блюда с пряженцами, потом принялся по очереди разворачивать:
– Та-ак… По левому берегу Оскола… Боярину Григорию Батову…
Он поднял глаза на гостей. Григорий поднялся, поклонился. Несколько секунд воевода всматривался в его лицо – голубые глаза, темно-каштановые прямые волосы, острый подбородок, проглядывающий сквозь редкую бороду, – потом спросил:
– Старший, что ли?