Страница:
расизмрахдонитов и Рожденного в Пурпуре, когда всех, кроме самих себя, считают за «песок», «холопов» или «особей». Это именно здоровое
расовое чутье, деление мира на «своих» и «чужих». Притом, как уже говорил я в этой главе, самого отъявленного чужака могли пощадить, но «своему» предателю пощады не было. Во-вторых же, здесь получило явное продолжение киевское заявление Святослава. Помните — «Середина земли моей»? Святослав явно собирался присоединить к своим владениям всю европейскую часть Византии.
Что означает, самое малое, захват и разрушение Константинополя.
Иоанн ответил посланием столь же наглым, как и первое. Он требовал «по-хорошему» убраться из Болгарии, грозя в противном случае изгнать русов из нее. Более того, он язвительно напомнил Святославу о гибели флота его отца под струями византийских огнеметов. Он даже приплел здесь и последующую печальную участь Сына Сокола. Именно из письма Цимисхия стали известны историкам подробности про два дерева, меж которых его разорвали, и про участие в его гибели загадочных для большинства историков «германцев». И вряд ли эти подробности появились здесь случайно. Версия, предложенная мною в главе «Убийство в Древлянской земле», полностью оправдывает упоминание об участи Игоря в послании Иоанна. Цимисхий недвусмысленно намекает на участие пособников Византии в его убийстве и угрожает Святославу, подразумевая, что очередные «германцы» могут оказаться и рядом с ним. Увы, как показали последующие события — император не совсем блефовал. «Если ты вынудишь ромейскую силу выступить против тебя, — грозил император, — ты найдешь погибель здесь со всем твоим войском, и ни один факелоносец не прибудет в Скифию, чтобы возвестить о постигшей вас страшной участи». Скифия здесь, конечно, Русь. Факелоносцами же в древней Спарте называли полковых жрецов, сопровождавших войска спартанцев в походы, и почитавшихся неприкосновенными. Гибель факелоносца была метафорой, символом гибели всей армии до единого человека. Намекает ли здесь Цимисхий на эту метафору (что было бы странно в письме кавказского солдафона вождю варваров), или подразумевает, что в русском войске были подобные жрецы? Трудно сказать. Наверняка, какие-то полковые жрецы в воинстве Святослава были. Можно вспомнить искалеченного тевтонами жреца Стойгнева и Накона, захваченного в плен после битвы на Раксе. Но это — все, что мы можем по этому поводу сказать.
И снова хамство Цимисхия получила достойный ответ. В своем послании Святослав вежливо советует цесарю не утруждать себя путешествием в далекую горную страну варваров. Скоро он, Святослав, намерен сам разбить свои шатры под стенами Царя городов. Если же сам Цимисхий осмелится встретить русов в чистом поле, то он на деле узнает, что русы — «не какие-нибудь ремесленники, добывающие средства к пропитанию трудами рук своих, а мужи крови, оружием побеждающие врага. Твои же угрозы способны напугать разве что очень уж изнеженную бабу или грудного младенца», презрительно завершает послание Святослав. Он подтверждает свое намерение захватить Константинополь.
Русская летопись передает речи князя более лаконично, но смысл остается тот же. «Хочу на вы идти и взяти ваш град, аки сей», сообщал Святослав, согласно ей, в Царьград из Переяславца.
Прозвучало грозное «иду на вы». И вслед за спешащими с ответом князя в Константинополь гонцами двинулось войско Святослава.
Разумеется, подготовка Цимисхия к войне не исчерпывалась написанием злобных и хамских ультиматумов. Прежде всего, император позаботился о своей личной безопасности в готовящейся войне. Он окружил себя «живым доспехом» — гвардией отборных воинов, получивших название «Бессмертных», как и телохранители древних владык Персии. Командовал отрядом с персидским названием сын критского эмира Абд эль Азиса Анемас, урожденный Аль Ну Мин. Владыка-армянин, окруженный отрядом телохранителей с персидским названием, возглавляемым арабом — можно ли удивляться, что Святослав называл византийцев азиатами, и считал, что им не место в Европе?
Затем Цимисхий, прекратив столь близкие сердцу его предшественника войны против арабов, вызвал с восточного фронта двух уже становившихся легендами полководцев — Варду Склира и знакомого нам храброго скопца, патриция Петра. Про этого последнего Диакон рассказывает, что он отражал набег «скифов»-русов на провинцию Македония. Там якобы во время сражения некий вождь русов богатырского телосложения, «надежно защищенный панцирем», вызывал ромейских смельчаков на поединок. Петр вызов принял и варвара одолел. И все бы хорошо, вот только Диакон проговаривается, внезапно раскрывая обстоятельства «поединка»: «Тогда Петр… мощно развернулсяи с такой силой направил обеими руками копье в грудь скифа…». «Развернулся»… ромеи в это время бежали, и их вождь, внезапным ударом сумевший свалить увлекшегося преследованием руса, исключением не был. «Вызов» руса, вероятно, был простыми насмешками над удирающим неприятелем. А участие в битве Петра, покорителя Антиохии, яснее ясного раскрывает подлинное значение «стычки», «отражения набега». Маршал Рокоссовский или Жуков несколько неуместны в ликвидации отряда немецких диверсантов, проникших через линию фронта, не находите, читатель? Полководцев масштаба Петра бросают только на серьезные сражения. И они, как, например, Петр, эти сражения иногда проигрывают. Ибо, закончись бой победой византийцев, в труде Диакона он, конечно, стал бы не «стычкой», а генеральным сражением. Впрочем, о Диаконе, его братьях по перу и о войне Византии с Русью мы расскажем чуть позднее. Пока же закончим рассказ о приготовлении к войне противника нашего героя. Итак, Варда Склир и Петр должны были расположиться со своими войсками в пограничных областях и зимовать там, готовя воинов к боям в новых для них краях, при совершенно ином климате, и оберегать границу от русов. Как мы только что увидели, получалось последнее не всегда.
Третьим мероприятием Цимисхия была подготовка корпуса шпионов для засылания их в тыл врага. Для этой работы были необходимы люди, владевшие языками и болгар, и русов. Их снабжали «скифской», то есть русской одеждой, едва ли не снимавшейся с павших в боях русских воинов. Не хочу думать, что среди шпионов Цимисхия были крещеные русы из армии Византии. Все-таки русы и воины!
Все эти меры рисуют нам лицо Цимисхия — полководца и человека — с поразительной ясностью. Это уже не «православный крестоносец» Фока. Это умный, хитрый, расчетливый и циничный человек. Никаких нравственных ограничений у него нет. Ему нужна победа, победа любой ценой. Он охотно заплатит за нее своей честью и чужими жизнями. В общем, перед нами очередное подтверждение того портрета, что можно было нарисовать еще по дням заговора против Никифора. Амбициозный и беспринципный хищник, не ведающий запретных путей к единственному своему идеалу — Победе. Не победе Византии или православия, не победе Христа и богородицы — победе Иоанна Цимисхия! Противником может оказаться старый враг или вчерашний друг, христианин, мусульманин, язычник, вождь варваров или свой собственный государь — Цимисхию все равно. Задолго до Борджиа, Сфорца, Макиавелли православная Византия породила этот человеческий тип. В Никифоре Фоке могло найтись нечто, достойное уважения. Цимисхия, воплощавшего все наиболее мерзкие для руса черты Византии, Святослав мог лишь ненавидеть. Словно сама Судьба, почитавшаяся язычниками, как сила, правившая и людьми, и Богами, поставила против нашего героя человека, во всем ему противоположного. Впрочем, довольно пока о нем.
Вернемся к войне, что вели два настолько разных человека, настолько разных народа, настолько разных державы и религии.
4. Меч над Царьградом
Очень показательно сказание, которым начинает рассказ об этой войне летопись. Она говорит, будто греки, якобы испугавшись войны со Святославом, прислали посольство с согласием на уплату дани. Послы также смиренно просили сообщить им число русских воинов, для установления размера этой дани. Святослав, чтобы дань была больше, вдвое завысил число своих воинов. Но хитрые ромеи интересовались численностью русских полков вовсе не для уплаты дани. «Выведав» путем этой несложной уловки количество бойцов Святослава, они выдвинули вдвое большее войско. Князь оказался лицом к лицу с четырехкратно превосходящим его воинство полчищем византийцев. «Ибо лживы греки и до сего дня», добавляет летописец.
Очевидно, в этом простодушном предании отразились впечатления русов от столкновения с методами агентурной работы той самой шпионской сети Цимисхия. Хотя странно представление здесь русского князя этаким мелочным корыстолюбцем, занимающимся самыми настоящими приписками. Это противоречит всем данным той же летописи и прочих источников.
Но для нас сейчас любопытен не сам рассказ чернеца-летописца. Обратим внимание на последние его слова. Это не единичный навет обиженного за предков славянина. Точно так же о характере подданных Второго Рима — двуличных, коварных, изворотливых лгунов — отзываются европейцы. Хитрость, как их основную черту, подчеркивает Исидор Севильский (VI-VII вв.), а папа Иоанн VIII упрекает их в лукавстве. Анастасий Библиотекарь уточняет: греки исполнены «лукавства, точнее, коварства». А вот как знакомый нам злоязыкий лангобард Лиутпранд отзывается о Фоке: «Речь у него — бесстыжая. По уму он — лисица, по вероломству и лживости подобен Уллису». Фока, как мы помним, на фоне своих соплеменников выглядел довольно бесхитростным человеком. И даже азиат Дизавул, каган тюрок, разгневанный лицемерием и изворотливостью византийских послов, заметил им: «У вас, ромеев, десять языков, у меня — всего один».
Про славян источники ничего подобного не сообщают. Напротив, все, даже недоброжелательные к язычникам немецкие монахи, подчеркивают правдивость и честность славян. У их соседей скандинавов ни один скальд не посмел бы приписать своему вождю деяний, которых тот не совершал. Это считалось не хвалой, а оскорблением и насмешкой.
К чему это я? К тому, читатель, что у очень многих историков складывается странноватая привычка судить об отношениях Византии с русами исключительно по византийским источникам. Не упоминают ромеи о победах русов — значит, не было их, это все русы выдумали. Мы уже встречались с этой разновидностью «критики источников», когда говорили о Вещем Олеге. Но то же самое пишут и про Игоря. Византийцы молчат об его победоносном походе в 944 году, о взятой на греках дани — стало быть, ничего этого не было, все выдумка русского летописца, из патриотических соображений приписавшего князю победу, которой он не совершал. Было только поражение 941, которое и хронисты Второго Рима, и русские летописи описывают примерно одинаково. И в походе Святослава не было никаких побед над греками, ведь Скилица, Зонара, Диакон ничего об этом не пишут!
Нет, не пишут. Если судить о Балканской кампании Цимисхия по источникам Второго Рима, то была это сплошная цепь «побед и одолений». То тут, то там очередной византийский удалец поражает безымянного варварского вождя, после чего «россы» исправно обращаются в бегство. Вот так они и бежали … до Аркадиополя, который отделяло от столицы империи всего дня два пути. Впечатление складывается такое, будто непобедимое воинство Византии гнало врага на собственную столицу! А чего стоят несусветные множества русов, от шестидесяти тысяч у Диакона, до… 308 тысячу Скилицы. Или доблестные победы имперской армии над этими ордами, в которых византийцы теряли, скажем, пятьдесят пять воинов, а их противники — «более двадцати тысяч». Да… тут уж все агитпропы ХХ века вкупе с «Кавказ-центром» Мовлади Удугова просто отдыхают.
Именно по освещению авторами Восточно-Римской империи войны с русами можно судить об их правдивости. Она, «правдивость» эта, полностью укладывается в общее мнение современников-соседей о греках. «Ибо лживы греки и до сего дня…». Пропаганда, обычная военная пропаганда, по меркам ХХ века иногда наивная и безыскусная, но для раннего Средневековья — оголтелая, безоглядная брехня. Зерна правды из нее приходится добывать, как жемчужное зерно из той кучи. На наше счастье, историки Второго Рима жили все же не в ХХ веке, и часто проговариваются, как это вышло с «поединком» патриция Петра.
Как же рассказать о Балканском походе нашего героя? По русским летописям? Но их писали через много лет после похода, а большинство его участников погибло. Придется использовать крупицы сведений и оттуда, и отсюда. Кое-что можно почерпнуть из независимых источников, вроде армян или арабов, кое-что — восстанавливать по косвенным данным. И еще — сильно помогают сведения о воцарившейся в Константинополе в это время самой настоящей панике.
Мы уже говорили о барельефе-пророчестве, изображавшем разрушение Царя городов русами. Вообще, славяне и русы были давним кошмаром Константинополя. Мало кто знает, что «Акафист богородице» («Взбранной воеводе»), сложенный не то Романом Сладкопевцем, не то патриархом Сергием, создан во время нападения на Константинополь русов в VII веке. Акафист этот перешел и в русскую церковь, и тысячу лет русские князья, цари и императоры просили победы и воодушевлялись на брань строками, прославлявшими разгром и гибель их предков. Такая вот исконно русская религия… но это — к слову.
Об ужасе, охватившем Константинополь при известии о приближении Святослава, в самом прямом смысле вопиют камни. Сохранилась эпитафия, начертанная на саркофаге Никифора Фоки новым патриархом, Иоанном Милитинским. Старый, Полиевкт, к тому времени преставился — не то взяли, наконец, свое немалые годы желчного старика, не то армянин-император счел, что дешевле будет разориться на дозу известного снадобья, чем и дальше ссориться на виду у державы с вздорным первосвященником.
Вот строки из этой эпитафии:
«Ныне встань, владыка, построй фаланги и полки своего войска: на нас устремилось росское всеоружие. Скифские племена рвутся к убийствам. Все те народы, которые раньше трепетали от одного твоего образа, грабят твой город. Если же не сделаешь этого — дай нам приют в твоей могиле!».
Свидетельство, что и говорить, красноречивое. Особенно, если помнить, что его выгравировал посреди столицы на гробнице убитого глава имперской церкви, а на престоле в это время сидел убийца. Ужас перед Святославом сделал то, что не всегда удавалось страху божьему — пересилил страх пред государством!
Вот что пишет в это время византийский поэт Иоанн Геометр:
Поверив летописцам Второго Рима, мы не поймем их современников. Но все становится ясным, если предположить, что старательно расписанные Скилицей и Диаконом уже после гибели нашего героя «победы» их земляков — и впрямь победы в поединках с безымянными русами. Поединках, происходивших на фоне проигранныхимперскими войсками сражений.
Под Адрианополем против русского войска вновь выставили патриция Петра.
А. Н. Сахаров предположил, что именно про это сражение сохранилась память в летописи, как про битву, где Святославу противостояло вчетверо превосходящее его численно войско. Именно там, по мнению историка, Святослав произнес свои ставшие бессмертными слова:
«Некуда нам деться, надо биться — волею или неволей. Не посрамим земли Русской, но ляжем здесь костьми, ибо мертвые сраму не имут. Если же побежим — будет нам срам. Так не побежим же, но встанем крепко. Я буду впереди вас. Если паду я — сами о себе позаботьтесь».
И дружина ответила, как и надлежало «мужам крови»:
«Где твоя голова ляжет, там и свои головы сложим».
Впрочем, другие относят эти слова к Аркадиопольской битве или даже к страшному Доростольскому сидению.
Важно другое. По словам того же А. Н. Сахарова, после этой битвы храбрый скопец со своим войском исчезаетиз византийских летописей.
Перенесемся, читатель, в последний раз в Город царей. Перенесемся в те дни, когда вольнодумец-поэт вспомнил о небесах, а патриарх молил мертвеца об убежище в его гробу — для себя и всех православных. Пройдем по его улицам, вдохнем пропахший едкой, словно дым пожарищ, паникой воздух.
Вон толпа уличных босяков встревожено окружила инока, почтительно внимая строкам пророчества о «князе Рос». И кто-то испуганно спрашивает: «Отец, а имя его, Сфентослава этого самого — оно как будет по-нашему?».
Инок хмурится. Трудный вопрос, хотя многие жители Царя городов понимают с пятого на десятое язык варваров, торгующих с ними, служащих в императорском войске.
«Сфен-то-слав… это будет… это по-нашему… по-нашему — Люциф…»
И осекается, испуганно захлопнув сморщенной ладошкой рот.
Поздно. Услышали. Поняли.
Да и чего уж тут не понять…
Вон, что ни день — идут с запада подводы с беженцами. После того, как пал перед варваром Адрианополь — только на столичные стены и надежда, да на святыни града Константинова. Иные — чуть не из самой Мизии-Болгарии бредут. И каждый рассказывает о знаменах цвета адского пламени, о вышитых на них поганских знаках — птице хищной, что на вилы бесовские похожа, и кресте с богохульно переломанными концами.
И про стального вепря бронированной пехоты варваров. И про черные стаи диких всадников, «гуннов»-мадьяр и печенегов, кружащие вдоль его пути. Помните, у Иоанна Геометра: «Горят поля, деревни гибнут в пламени».
Воет над Константинополем сорвавшийся с цепи Северный ветер. Словно до срока, до конца земного мира, вырвался из оков Тот, кого когда-то приковали к нему архангелы.
А может — срок?
Мы уже говорили, что в те годы христиане и на Востоке, и на Западе ожидали конца мира. В труде того же Диакона это ожидание сквозит очень явственно. И когодолжны были видеть христиане города царей в непобедимом язычнике, идущем на их город от северных «Ворот зла», очень хорошо можно представить.
И впрямь — впору политического убежища в гробу искать.
К Царю городов подходили авары и арабы, болгары и венгры. Но никогда враг, стоявший у стен города, не вызывал такогостраха. Священники и патриархи привычно молились Христу, поэты столь же привычно прославляли оружие императора — вполне здравствующего — если вообще замечали, творческие натуры, со своих парнасов какую-то суету грязных варваров и грубой солдатни у древних стен Византия. Лишь один раз патриарх воззвал к мертвецу, прося спрятать его в могиле, лишь один раз поэт возопил к богу, и вспомнил о грехе и покаянии...
Остановить русов войска Второго Рима смогли лишь под городом Аркадиополем. Ныне это Люле-Бургаз в Турции. Читатель может взять атлас или карту этой страны с указанием масштаба и проверить по линейке — от Константинополя, ныне Стамбула, поле битвы отделяли 120 километров. Два дня пути по хорошей дороге — а дороги в этой части империи сохранились еще с римских времен. Два дня пути отделяло Святослава от воплощения его мечты, от пира на руинах Константинополя. «За малым не дошел Царьграда» — отмечает летопись.
Впрочем, об этой битве — потом. Рассказ о ней полон недомолвок и загадочен — а ведь именно эта битва решила судьбу войны. Он заслуживает особой главки. Именно эта битва явилась одной из тех самых развилок истории, о которых сейчас так любят рассуждать и историки, и писатели-фантасты. На нее, однако, не обращают внимания, начиная рассказ о вероятностях в истории Руси с ее крещения. А что, мол, если бы Русь приняла ислам, или западный вариант христианства? Хоть где-нибудь прочитать бы — а что могло произойти, продержись Русь в язычестве еще век-другой, как Литва, или вообще сохрани она древнюю веру до наших дней, как Индия или Япония? Но нет — и в христианах, и в атеистах крепко засело, что язычество — это «первобытность» и «племена»… как будто не бывало в истории языческих империй и до, и после Святослава!
Между тем такой православный автор, как Вадим Кожинов, при всем своем несочувствии язычеству, подчеркивает, что на те рубежи международных отношений, на которых стояла Русь Х века, христианская Россия выйдет лишь к XVIII столетию. А видный историк И. Я. Фроянов еще в 1988 году писал, что возможности языческого общества на Руси Х века далеко еще не были исчерпаны.
Даже если бы Святослав не взял Константинополя, а только осадил его, как Симеон или, точнее, как Крум, история могла бы измениться серьезнейшим образом.
Недавно еще за незыблемую истину почиталась — естественно, на словах — невероятная глупость: история-де не терпит сослагательного наклонения. Естественно, это «правило» то и дело нарушали. Ведь как оценитьто или иное событие, не прикинув хоть на глазок — а что было бы, если б все обернулось по другому? Вот вам и сослагательное наклонение готово. Поэтому, читатель, не обращайте внимания на попугаев, затвердивших эту нелепую фразу. История, возможно, его и не знает, а вот историкам без сослагательного наклонения шагу не шагнуть.
В те времена Второй Рим раздирала распря между столичной бюрократией и местной военной знатью. Помните топарха и его «советников»? Вот так было по всей империи. И если бы столицу взяли штурмом варвары, местная военная знать растащила бы империю на княжества. Ведь, кроме бюрократии, в империи не было иных сильных централизованных структур. На Западе полному распаду препятствовала церковь с папой во главе, а на Востоке церковь была элементом бюрократической машины. От потери столицы Византия бы уже не оправилась, и превратилась бы в федерацию полунезависимых феодальных державок, масштаба Грузии.
А Средневековье без Византии — это совсем иное Средневековье. И не только в смысле сильной и независимой Грузии, которой не пришлось бы воевать на два фронта — с мусульманами и хищными «братьями по вере». И даже не в смысле на век-другой отложенного (а то и вовсе не случившегося) крещения Руси. Это и совсем иная Европа. Василий II никогда не переселит в Болгарию павликиан из Малой Азии. И эта ересь так и останется одним из пятен в ярком и пестром ковре Востока. В крайнем случае, станет государственной религией в одном из остатков Византии, как ересь монофизитов в Армении. Но не будет богомилов, не будет и катаров, и альбигойцев. А значит, не возникнет созданная в нашем мире для борьбы с этими ересями инквизиция. И суровый рыцарь Симон де Монфор, и строгий монах Доминик прославятся чем-нибудь совсем другим. Это раз. Не возникнут также трубадуры и труверы с миннезингерами — вся эта полувосточная-полухристианская певчая братия, пропитанная идеями альбигойцев. А это направит по другому пути всю культуру и искусство Запада. Скажу одно — это принципиально иное отношение к любви и к женщине. Это два. «Аристотелева революция» Фомы Аквинского тоже пройдет как-то совсем иначе. Потому что не будет ни угрозы «манихеев» из катарского Лангедока, ни притока греческой философской литературы с ее вопросами и ее ответами на основные вопросы бытия. Это три.
Иная церковь. Иная культура. Иная философия. Даже архитектура не переживет того византийского влияния, что в XII-XIII веках смыло тяжеловесность романского стиля. Будет что-то другое, совсем другое.
Что означает, самое малое, захват и разрушение Константинополя.
Иоанн ответил посланием столь же наглым, как и первое. Он требовал «по-хорошему» убраться из Болгарии, грозя в противном случае изгнать русов из нее. Более того, он язвительно напомнил Святославу о гибели флота его отца под струями византийских огнеметов. Он даже приплел здесь и последующую печальную участь Сына Сокола. Именно из письма Цимисхия стали известны историкам подробности про два дерева, меж которых его разорвали, и про участие в его гибели загадочных для большинства историков «германцев». И вряд ли эти подробности появились здесь случайно. Версия, предложенная мною в главе «Убийство в Древлянской земле», полностью оправдывает упоминание об участи Игоря в послании Иоанна. Цимисхий недвусмысленно намекает на участие пособников Византии в его убийстве и угрожает Святославу, подразумевая, что очередные «германцы» могут оказаться и рядом с ним. Увы, как показали последующие события — император не совсем блефовал. «Если ты вынудишь ромейскую силу выступить против тебя, — грозил император, — ты найдешь погибель здесь со всем твоим войском, и ни один факелоносец не прибудет в Скифию, чтобы возвестить о постигшей вас страшной участи». Скифия здесь, конечно, Русь. Факелоносцами же в древней Спарте называли полковых жрецов, сопровождавших войска спартанцев в походы, и почитавшихся неприкосновенными. Гибель факелоносца была метафорой, символом гибели всей армии до единого человека. Намекает ли здесь Цимисхий на эту метафору (что было бы странно в письме кавказского солдафона вождю варваров), или подразумевает, что в русском войске были подобные жрецы? Трудно сказать. Наверняка, какие-то полковые жрецы в воинстве Святослава были. Можно вспомнить искалеченного тевтонами жреца Стойгнева и Накона, захваченного в плен после битвы на Раксе. Но это — все, что мы можем по этому поводу сказать.
И снова хамство Цимисхия получила достойный ответ. В своем послании Святослав вежливо советует цесарю не утруждать себя путешествием в далекую горную страну варваров. Скоро он, Святослав, намерен сам разбить свои шатры под стенами Царя городов. Если же сам Цимисхий осмелится встретить русов в чистом поле, то он на деле узнает, что русы — «не какие-нибудь ремесленники, добывающие средства к пропитанию трудами рук своих, а мужи крови, оружием побеждающие врага. Твои же угрозы способны напугать разве что очень уж изнеженную бабу или грудного младенца», презрительно завершает послание Святослав. Он подтверждает свое намерение захватить Константинополь.
Русская летопись передает речи князя более лаконично, но смысл остается тот же. «Хочу на вы идти и взяти ваш град, аки сей», сообщал Святослав, согласно ей, в Царьград из Переяславца.
Прозвучало грозное «иду на вы». И вслед за спешащими с ответом князя в Константинополь гонцами двинулось войско Святослава.
Разумеется, подготовка Цимисхия к войне не исчерпывалась написанием злобных и хамских ультиматумов. Прежде всего, император позаботился о своей личной безопасности в готовящейся войне. Он окружил себя «живым доспехом» — гвардией отборных воинов, получивших название «Бессмертных», как и телохранители древних владык Персии. Командовал отрядом с персидским названием сын критского эмира Абд эль Азиса Анемас, урожденный Аль Ну Мин. Владыка-армянин, окруженный отрядом телохранителей с персидским названием, возглавляемым арабом — можно ли удивляться, что Святослав называл византийцев азиатами, и считал, что им не место в Европе?
Затем Цимисхий, прекратив столь близкие сердцу его предшественника войны против арабов, вызвал с восточного фронта двух уже становившихся легендами полководцев — Варду Склира и знакомого нам храброго скопца, патриция Петра. Про этого последнего Диакон рассказывает, что он отражал набег «скифов»-русов на провинцию Македония. Там якобы во время сражения некий вождь русов богатырского телосложения, «надежно защищенный панцирем», вызывал ромейских смельчаков на поединок. Петр вызов принял и варвара одолел. И все бы хорошо, вот только Диакон проговаривается, внезапно раскрывая обстоятельства «поединка»: «Тогда Петр… мощно развернулсяи с такой силой направил обеими руками копье в грудь скифа…». «Развернулся»… ромеи в это время бежали, и их вождь, внезапным ударом сумевший свалить увлекшегося преследованием руса, исключением не был. «Вызов» руса, вероятно, был простыми насмешками над удирающим неприятелем. А участие в битве Петра, покорителя Антиохии, яснее ясного раскрывает подлинное значение «стычки», «отражения набега». Маршал Рокоссовский или Жуков несколько неуместны в ликвидации отряда немецких диверсантов, проникших через линию фронта, не находите, читатель? Полководцев масштаба Петра бросают только на серьезные сражения. И они, как, например, Петр, эти сражения иногда проигрывают. Ибо, закончись бой победой византийцев, в труде Диакона он, конечно, стал бы не «стычкой», а генеральным сражением. Впрочем, о Диаконе, его братьях по перу и о войне Византии с Русью мы расскажем чуть позднее. Пока же закончим рассказ о приготовлении к войне противника нашего героя. Итак, Варда Склир и Петр должны были расположиться со своими войсками в пограничных областях и зимовать там, готовя воинов к боям в новых для них краях, при совершенно ином климате, и оберегать границу от русов. Как мы только что увидели, получалось последнее не всегда.
Третьим мероприятием Цимисхия была подготовка корпуса шпионов для засылания их в тыл врага. Для этой работы были необходимы люди, владевшие языками и болгар, и русов. Их снабжали «скифской», то есть русской одеждой, едва ли не снимавшейся с павших в боях русских воинов. Не хочу думать, что среди шпионов Цимисхия были крещеные русы из армии Византии. Все-таки русы и воины!
Все эти меры рисуют нам лицо Цимисхия — полководца и человека — с поразительной ясностью. Это уже не «православный крестоносец» Фока. Это умный, хитрый, расчетливый и циничный человек. Никаких нравственных ограничений у него нет. Ему нужна победа, победа любой ценой. Он охотно заплатит за нее своей честью и чужими жизнями. В общем, перед нами очередное подтверждение того портрета, что можно было нарисовать еще по дням заговора против Никифора. Амбициозный и беспринципный хищник, не ведающий запретных путей к единственному своему идеалу — Победе. Не победе Византии или православия, не победе Христа и богородицы — победе Иоанна Цимисхия! Противником может оказаться старый враг или вчерашний друг, христианин, мусульманин, язычник, вождь варваров или свой собственный государь — Цимисхию все равно. Задолго до Борджиа, Сфорца, Макиавелли православная Византия породила этот человеческий тип. В Никифоре Фоке могло найтись нечто, достойное уважения. Цимисхия, воплощавшего все наиболее мерзкие для руса черты Византии, Святослав мог лишь ненавидеть. Словно сама Судьба, почитавшаяся язычниками, как сила, правившая и людьми, и Богами, поставила против нашего героя человека, во всем ему противоположного. Впрочем, довольно пока о нем.
Вернемся к войне, что вели два настолько разных человека, настолько разных народа, настолько разных державы и религии.
4. Меч над Царьградом
К вам средь моря иль средь суши
Проложу себе дорогу
И заране ваши души
Обрекаю Чернобогу!
А.К.Толстой «Боривой».
Очень показательно сказание, которым начинает рассказ об этой войне летопись. Она говорит, будто греки, якобы испугавшись войны со Святославом, прислали посольство с согласием на уплату дани. Послы также смиренно просили сообщить им число русских воинов, для установления размера этой дани. Святослав, чтобы дань была больше, вдвое завысил число своих воинов. Но хитрые ромеи интересовались численностью русских полков вовсе не для уплаты дани. «Выведав» путем этой несложной уловки количество бойцов Святослава, они выдвинули вдвое большее войско. Князь оказался лицом к лицу с четырехкратно превосходящим его воинство полчищем византийцев. «Ибо лживы греки и до сего дня», добавляет летописец.
Очевидно, в этом простодушном предании отразились впечатления русов от столкновения с методами агентурной работы той самой шпионской сети Цимисхия. Хотя странно представление здесь русского князя этаким мелочным корыстолюбцем, занимающимся самыми настоящими приписками. Это противоречит всем данным той же летописи и прочих источников.
Но для нас сейчас любопытен не сам рассказ чернеца-летописца. Обратим внимание на последние его слова. Это не единичный навет обиженного за предков славянина. Точно так же о характере подданных Второго Рима — двуличных, коварных, изворотливых лгунов — отзываются европейцы. Хитрость, как их основную черту, подчеркивает Исидор Севильский (VI-VII вв.), а папа Иоанн VIII упрекает их в лукавстве. Анастасий Библиотекарь уточняет: греки исполнены «лукавства, точнее, коварства». А вот как знакомый нам злоязыкий лангобард Лиутпранд отзывается о Фоке: «Речь у него — бесстыжая. По уму он — лисица, по вероломству и лживости подобен Уллису». Фока, как мы помним, на фоне своих соплеменников выглядел довольно бесхитростным человеком. И даже азиат Дизавул, каган тюрок, разгневанный лицемерием и изворотливостью византийских послов, заметил им: «У вас, ромеев, десять языков, у меня — всего один».
Про славян источники ничего подобного не сообщают. Напротив, все, даже недоброжелательные к язычникам немецкие монахи, подчеркивают правдивость и честность славян. У их соседей скандинавов ни один скальд не посмел бы приписать своему вождю деяний, которых тот не совершал. Это считалось не хвалой, а оскорблением и насмешкой.
К чему это я? К тому, читатель, что у очень многих историков складывается странноватая привычка судить об отношениях Византии с русами исключительно по византийским источникам. Не упоминают ромеи о победах русов — значит, не было их, это все русы выдумали. Мы уже встречались с этой разновидностью «критики источников», когда говорили о Вещем Олеге. Но то же самое пишут и про Игоря. Византийцы молчат об его победоносном походе в 944 году, о взятой на греках дани — стало быть, ничего этого не было, все выдумка русского летописца, из патриотических соображений приписавшего князю победу, которой он не совершал. Было только поражение 941, которое и хронисты Второго Рима, и русские летописи описывают примерно одинаково. И в походе Святослава не было никаких побед над греками, ведь Скилица, Зонара, Диакон ничего об этом не пишут!
Нет, не пишут. Если судить о Балканской кампании Цимисхия по источникам Второго Рима, то была это сплошная цепь «побед и одолений». То тут, то там очередной византийский удалец поражает безымянного варварского вождя, после чего «россы» исправно обращаются в бегство. Вот так они и бежали … до Аркадиополя, который отделяло от столицы империи всего дня два пути. Впечатление складывается такое, будто непобедимое воинство Византии гнало врага на собственную столицу! А чего стоят несусветные множества русов, от шестидесяти тысяч у Диакона, до… 308 тысячу Скилицы. Или доблестные победы имперской армии над этими ордами, в которых византийцы теряли, скажем, пятьдесят пять воинов, а их противники — «более двадцати тысяч». Да… тут уж все агитпропы ХХ века вкупе с «Кавказ-центром» Мовлади Удугова просто отдыхают.
Именно по освещению авторами Восточно-Римской империи войны с русами можно судить об их правдивости. Она, «правдивость» эта, полностью укладывается в общее мнение современников-соседей о греках. «Ибо лживы греки и до сего дня…». Пропаганда, обычная военная пропаганда, по меркам ХХ века иногда наивная и безыскусная, но для раннего Средневековья — оголтелая, безоглядная брехня. Зерна правды из нее приходится добывать, как жемчужное зерно из той кучи. На наше счастье, историки Второго Рима жили все же не в ХХ веке, и часто проговариваются, как это вышло с «поединком» патриция Петра.
Как же рассказать о Балканском походе нашего героя? По русским летописям? Но их писали через много лет после похода, а большинство его участников погибло. Придется использовать крупицы сведений и оттуда, и отсюда. Кое-что можно почерпнуть из независимых источников, вроде армян или арабов, кое-что — восстанавливать по косвенным данным. И еще — сильно помогают сведения о воцарившейся в Константинополе в это время самой настоящей панике.
Мы уже говорили о барельефе-пророчестве, изображавшем разрушение Царя городов русами. Вообще, славяне и русы были давним кошмаром Константинополя. Мало кто знает, что «Акафист богородице» («Взбранной воеводе»), сложенный не то Романом Сладкопевцем, не то патриархом Сергием, создан во время нападения на Константинополь русов в VII веке. Акафист этот перешел и в русскую церковь, и тысячу лет русские князья, цари и императоры просили победы и воодушевлялись на брань строками, прославлявшими разгром и гибель их предков. Такая вот исконно русская религия… но это — к слову.
Об ужасе, охватившем Константинополь при известии о приближении Святослава, в самом прямом смысле вопиют камни. Сохранилась эпитафия, начертанная на саркофаге Никифора Фоки новым патриархом, Иоанном Милитинским. Старый, Полиевкт, к тому времени преставился — не то взяли, наконец, свое немалые годы желчного старика, не то армянин-император счел, что дешевле будет разориться на дозу известного снадобья, чем и дальше ссориться на виду у державы с вздорным первосвященником.
Вот строки из этой эпитафии:
«Ныне встань, владыка, построй фаланги и полки своего войска: на нас устремилось росское всеоружие. Скифские племена рвутся к убийствам. Все те народы, которые раньше трепетали от одного твоего образа, грабят твой город. Если же не сделаешь этого — дай нам приют в твоей могиле!».
Свидетельство, что и говорить, красноречивое. Особенно, если помнить, что его выгравировал посреди столицы на гробнице убитого глава имперской церкви, а на престоле в это время сидел убийца. Ужас перед Святославом сделал то, что не всегда удавалось страху божьему — пересилил страх пред государством!
Вот что пишет в это время византийский поэт Иоанн Геометр:
Заслуживает внимания, что поэт, мирянин, заканчивает стихотворение отчаянным воплем к христианскому небу, к Спасителю. А патриарх, глава церкви, взывает к мертвому императору. В одном этом — чудовищный лик паники, рушащей веру в привычное, повседневное, заставляющее искать крайних средств.
А кто опишет бедствия на Западе?
Там скифов орды рыщут вдоль и поперек,
Вольготно им, как будто на своей земле!
Иссяк источник силы, чести, мужества…
Повергнуты во прах большие города;
Где люди жили, там сейчас коней пасут.
О, как мне не заплакать, поглядев вокруг!
Горят поля, деревни гибнут в пламени.
Но что с тобой, Византий, город царственный?
Ты бедами всех превзошел, как раньше всех
Превосходил благополучьем — каждый день
Не ты ль трясешься, рушишь стены, весь дрожишь?
Из тех, кого ты вырастил своим теплом,
Одни уж пали в битвах, посеченные…
Другие ж бросили прекрасные дворцы,
Бегут в ущелья, на пустынных островах
Нашли убежище, от страха чуть дыша…
Поверив летописцам Второго Рима, мы не поймем их современников. Но все становится ясным, если предположить, что старательно расписанные Скилицей и Диаконом уже после гибели нашего героя «победы» их земляков — и впрямь победы в поединках с безымянными русами. Поединках, происходивших на фоне проигранныхимперскими войсками сражений.
Под Адрианополем против русского войска вновь выставили патриция Петра.
А. Н. Сахаров предположил, что именно про это сражение сохранилась память в летописи, как про битву, где Святославу противостояло вчетверо превосходящее его численно войско. Именно там, по мнению историка, Святослав произнес свои ставшие бессмертными слова:
«Некуда нам деться, надо биться — волею или неволей. Не посрамим земли Русской, но ляжем здесь костьми, ибо мертвые сраму не имут. Если же побежим — будет нам срам. Так не побежим же, но встанем крепко. Я буду впереди вас. Если паду я — сами о себе позаботьтесь».
И дружина ответила, как и надлежало «мужам крови»:
«Где твоя голова ляжет, там и свои головы сложим».
Впрочем, другие относят эти слова к Аркадиопольской битве или даже к страшному Доростольскому сидению.
Важно другое. По словам того же А. Н. Сахарова, после этой битвы храбрый скопец со своим войском исчезаетиз византийских летописей.
Перенесемся, читатель, в последний раз в Город царей. Перенесемся в те дни, когда вольнодумец-поэт вспомнил о небесах, а патриарх молил мертвеца об убежище в его гробу — для себя и всех православных. Пройдем по его улицам, вдохнем пропахший едкой, словно дым пожарищ, паникой воздух.
Вон толпа уличных босяков встревожено окружила инока, почтительно внимая строкам пророчества о «князе Рос». И кто-то испуганно спрашивает: «Отец, а имя его, Сфентослава этого самого — оно как будет по-нашему?».
Инок хмурится. Трудный вопрос, хотя многие жители Царя городов понимают с пятого на десятое язык варваров, торгующих с ними, служащих в императорском войске.
«Сфен-то-слав… это будет… это по-нашему… по-нашему — Люциф…»
И осекается, испуганно захлопнув сморщенной ладошкой рот.
Поздно. Услышали. Поняли.
Да и чего уж тут не понять…
Вон, что ни день — идут с запада подводы с беженцами. После того, как пал перед варваром Адрианополь — только на столичные стены и надежда, да на святыни града Константинова. Иные — чуть не из самой Мизии-Болгарии бредут. И каждый рассказывает о знаменах цвета адского пламени, о вышитых на них поганских знаках — птице хищной, что на вилы бесовские похожа, и кресте с богохульно переломанными концами.
И про стального вепря бронированной пехоты варваров. И про черные стаи диких всадников, «гуннов»-мадьяр и печенегов, кружащие вдоль его пути. Помните, у Иоанна Геометра: «Горят поля, деревни гибнут в пламени».
Воет над Константинополем сорвавшийся с цепи Северный ветер. Словно до срока, до конца земного мира, вырвался из оков Тот, кого когда-то приковали к нему архангелы.
А может — срок?
Мы уже говорили, что в те годы христиане и на Востоке, и на Западе ожидали конца мира. В труде того же Диакона это ожидание сквозит очень явственно. И когодолжны были видеть христиане города царей в непобедимом язычнике, идущем на их город от северных «Ворот зла», очень хорошо можно представить.
И впрямь — впору политического убежища в гробу искать.
К Царю городов подходили авары и арабы, болгары и венгры. Но никогда враг, стоявший у стен города, не вызывал такогостраха. Священники и патриархи привычно молились Христу, поэты столь же привычно прославляли оружие императора — вполне здравствующего — если вообще замечали, творческие натуры, со своих парнасов какую-то суету грязных варваров и грубой солдатни у древних стен Византия. Лишь один раз патриарх воззвал к мертвецу, прося спрятать его в могиле, лишь один раз поэт возопил к богу, и вспомнил о грехе и покаянии...
Остановить русов войска Второго Рима смогли лишь под городом Аркадиополем. Ныне это Люле-Бургаз в Турции. Читатель может взять атлас или карту этой страны с указанием масштаба и проверить по линейке — от Константинополя, ныне Стамбула, поле битвы отделяли 120 километров. Два дня пути по хорошей дороге — а дороги в этой части империи сохранились еще с римских времен. Два дня пути отделяло Святослава от воплощения его мечты, от пира на руинах Константинополя. «За малым не дошел Царьграда» — отмечает летопись.
Впрочем, об этой битве — потом. Рассказ о ней полон недомолвок и загадочен — а ведь именно эта битва решила судьбу войны. Он заслуживает особой главки. Именно эта битва явилась одной из тех самых развилок истории, о которых сейчас так любят рассуждать и историки, и писатели-фантасты. На нее, однако, не обращают внимания, начиная рассказ о вероятностях в истории Руси с ее крещения. А что, мол, если бы Русь приняла ислам, или западный вариант христианства? Хоть где-нибудь прочитать бы — а что могло произойти, продержись Русь в язычестве еще век-другой, как Литва, или вообще сохрани она древнюю веру до наших дней, как Индия или Япония? Но нет — и в христианах, и в атеистах крепко засело, что язычество — это «первобытность» и «племена»… как будто не бывало в истории языческих империй и до, и после Святослава!
Между тем такой православный автор, как Вадим Кожинов, при всем своем несочувствии язычеству, подчеркивает, что на те рубежи международных отношений, на которых стояла Русь Х века, христианская Россия выйдет лишь к XVIII столетию. А видный историк И. Я. Фроянов еще в 1988 году писал, что возможности языческого общества на Руси Х века далеко еще не были исчерпаны.
Даже если бы Святослав не взял Константинополя, а только осадил его, как Симеон или, точнее, как Крум, история могла бы измениться серьезнейшим образом.
Недавно еще за незыблемую истину почиталась — естественно, на словах — невероятная глупость: история-де не терпит сослагательного наклонения. Естественно, это «правило» то и дело нарушали. Ведь как оценитьто или иное событие, не прикинув хоть на глазок — а что было бы, если б все обернулось по другому? Вот вам и сослагательное наклонение готово. Поэтому, читатель, не обращайте внимания на попугаев, затвердивших эту нелепую фразу. История, возможно, его и не знает, а вот историкам без сослагательного наклонения шагу не шагнуть.
В те времена Второй Рим раздирала распря между столичной бюрократией и местной военной знатью. Помните топарха и его «советников»? Вот так было по всей империи. И если бы столицу взяли штурмом варвары, местная военная знать растащила бы империю на княжества. Ведь, кроме бюрократии, в империи не было иных сильных централизованных структур. На Западе полному распаду препятствовала церковь с папой во главе, а на Востоке церковь была элементом бюрократической машины. От потери столицы Византия бы уже не оправилась, и превратилась бы в федерацию полунезависимых феодальных державок, масштаба Грузии.
А Средневековье без Византии — это совсем иное Средневековье. И не только в смысле сильной и независимой Грузии, которой не пришлось бы воевать на два фронта — с мусульманами и хищными «братьями по вере». И даже не в смысле на век-другой отложенного (а то и вовсе не случившегося) крещения Руси. Это и совсем иная Европа. Василий II никогда не переселит в Болгарию павликиан из Малой Азии. И эта ересь так и останется одним из пятен в ярком и пестром ковре Востока. В крайнем случае, станет государственной религией в одном из остатков Византии, как ересь монофизитов в Армении. Но не будет богомилов, не будет и катаров, и альбигойцев. А значит, не возникнет созданная в нашем мире для борьбы с этими ересями инквизиция. И суровый рыцарь Симон де Монфор, и строгий монах Доминик прославятся чем-нибудь совсем другим. Это раз. Не возникнут также трубадуры и труверы с миннезингерами — вся эта полувосточная-полухристианская певчая братия, пропитанная идеями альбигойцев. А это направит по другому пути всю культуру и искусство Запада. Скажу одно — это принципиально иное отношение к любви и к женщине. Это два. «Аристотелева революция» Фомы Аквинского тоже пройдет как-то совсем иначе. Потому что не будет ни угрозы «манихеев» из катарского Лангедока, ни притока греческой философской литературы с ее вопросами и ее ответами на основные вопросы бытия. Это три.
Иная церковь. Иная культура. Иная философия. Даже архитектура не переживет того византийского влияния, что в XII-XIII веках смыло тяжеловесность романского стиля. Будет что-то другое, совсем другое.