Очень интересны для нас две последние статьи А.Н. Веселовского. Это в первую очередь «Русские и вильтины в саге о Тидреке Бернском». В приложении к ней ученый впервые перевел на русский язык все части этого эпического памятника, связанные с русами и другими славянами — «пулинами»-поляками, «вильтиеами»-лютичами. Однако оценить по достоинству ни исторических данных саги, ни исторического значения параллелей между нею и русскими былинами ученый не мог, и помешали ему не только предрассудки компаративистов, но и глубокая убежденность всех авторов того времени, что историческая действительность в былинах не может уходить глубже времен Владимира Крестителя. Немало любопытных наблюдений по поводу русского эпоса и его скандо-германских параллелей содержится в другой статье ученого «Былины о Волхе Всеславиче и поэмы об Ортните». Ученый не успел опубликовать эту статью при жизни, и ее, спустя почти век, опубликовал современный российский исследователь С.Н. Азбелев.
   По поводу школы заимствований в целом можно лишь повторить слова Всеволода Миллера, начинавшего как ее горячий сторонник, а впоследствии ставшего признанным главой исторической школы:
   «Уловить пути распространения русской сказки [и, добавлю от себя, любого вида фольклора. — Л. П.], все равно что ловить ветер в поле. Как бы близки между собой ни были какие-нибудь два варианта одного и того же сюжета, мы все же в большинстве случаев не можем заключить, что это сходство определяется ближайшим родством, объясняющимся географическим соседством. Нередко два варианта, наиболее удаленные друг от друга географически, совпадают в большем числе деталей, чем два соседние».
   Поясню последнее замечание ученого парой наглядных примеров.
   В Ирландии существует предание про бедного музыканта с горбом на спине, который спрятался от дождя в облюбованные эльфами-сидхе руины. Там он услышал их пение — и сумел подпеть так удачно, что эльфы в восторге избавили его от горба. Услышав об этом, некий богач, имеющий горб на груди, возмечтал избавиться от него тем же методом. Он тоже забрался ночью в те же руины — но его пение настолько не понравилось эльфам, что они не только не освободили его от горба, но и налепили ему на спину горб музыканта.
   В Японии есть сказка про старика с шишкой на правой щеке, что, вздумав переждать в развалинах храма ночную грозу, попался собравшимся там на гулянку бесам. Однако старик так лихо отплясывал на их празднике, что нечисть не только не тронула его, но и сняла со щеки шишку. Об этом прослышал богатый старик из соседней деревни, у которого тоже росла шишка — но только на левой щеке. Решив избавиться от шишки, он забирается в указанные добрым бедняком руины... и, естественно, получает шишку бедняка на здоровую щеку.
   Сходство очевидно, не так ли? И тем не менее невозможно представить, как этот сюжет преодолел всю громаду Евразии между двумя островами, не оставив по пути никаких следов.
   Другая японская легенда гласит, что светлая богиня Солнца, Аматэрасу, оскорбленная свирепым богом Суса-ноо, скрылась в пещере и не желала выходить оттуда. Никакие уговоры не могли убедить ее покинуть убежище — а на Земле без Солнца приходилось туго. И тогда служанка богини, Амэно-Удзуме, стала, полуголая, отплясывать веселый танец. Боги, собравшись вокруг, выразили одобрение криками, смехом, хлопаньем в ладоши. И обиженная Аматэрасу не смогла сдержать любопытства, покинула пещеру и присоединилась к богам.
   В Греции богиня плодородия Деметра, скорбя о похищенной сумрачным Аидом дочери, Персефоне, погрузилась в такое отчаяние и горе, что земля перестала родить. Миру грозила гибель — но разбитная рабыня Деметры, Баубо, заголившись, пустилась в пляс. Ее пляска была столь весела и зажигательна, что Деметра не выдержала и рассмеялась — мир был спасен.
   Не правда ли, читатель — очень схожие сюжеты? А теперь вновь поглядим на карту — где Эллада, а где — Страна восходящего солнца! И при том в мифах близких эллинам или японцам народов нет таких легенд.
   Показательно то, что и Всеволод Миллер, и Буслаев, будучи яркими представителями школы заимствований и солнечно-погодной мифологической школы, в конце концов склоняются к исторической школе. Это может объясняться и внешними причинами. В 1871 году — год, в котором Тэйлор и Буслаев подвергли суровой критике мифологическую школу, — Генрих Шлиман открыл на Гиссарлыкском холме развалины Трои, воспетой Гомером. Романтик, дилетант, слепо веривший в реальность описанных в эпических поэмах Гомера событий, оказался триумфатором — и ученые, смеявшиеся над его наивностью, вынуждены были признать его победу. Затем на Крите Эванс, сподвижник Шлимана, открывает описанную в греческих мифах цивилизацию Древнего Крита, Лабиринт бычьи маски Минотавра. Раскопки — по крайней мере, так казалось тогда — подтвердили историческую подоплеку греческих преданий. А если так было у греков, то и в других странах начали задумываться над своими эпическими сказаниями — а вдруг?
   Но не в меньшей степени отход исследователей от солнечно-погодной школы и школы заимствований объяснялся причиной внутреннею — глубоким кризисом обеих школ, который хорошо осознавали их лучшие представители.
   Конец XIX века стал временем триумфа исторической школы.
   Собственно, какая-то историческая составляющая в былинах была очевидна с самого начала. Те же мифологисты выделяли в эпосе «младших» богатырей — исторических героев, сражавшихся с историческими врагами земным оружием, за земной, исторический Киев.
   Первой специальной работой о былинах, ставившей во главу угла их историческую основу, стало исследование Льва Майкова «О былинах Владимирова цикла». Именно в ней впервые было введено понятие «киевского» (богатырские былины, объединенные вокруг Киева и фигуры Владимира Всеславича) и «новгородского» (былины про Садко и Буслая) циклов. В ней же было окончательно закреплено роковое для русского былиноведения отождествление Владимира Красно Солнышко с Владимиром Крестителем. Отождествление это Майков дополнил мыслью о том, что былинный князь — некое «слияние» Крестителя Руси и жившего двумя веками позже Владимира Мономаха. Такую мысль иначе как странной назвать трудно — кажется, никто еще не видел, скажем, в «седобородом вожде Карле» из «Песни о Роланде» какое-то «совмещение» Карла Великого с его предком Карлом Мартеллом или его потомком Карлом Лысым. Следует также отметить, что былинный историзм Л.Н. Майков принимал широко; содержание былин — «вымышленное, но представляется в обстановке, заимствованной из положительной истории». Именно «обстановка» — двор князя, его отношения с дружиной, пиры и пр. составляют основной предмет внимания и исторического изучения для Майкова.
   В следующей ранней работе исторического направления, «Русские былины в историко-географическом отношении» Н.Д. Квашнина-Самарина, былины также относятся ко временам Крестителя. В этой работе впервые появляется метод, которому предстоит стать господствующим в исторической школе — поиск летописных прототипов былинным героям с опорой в основном на имена последних.
   Им же пользовались Н.П. Дашкевич, СМ. Соловьев, Н.И. Костомаров (его работы стоит отметить особо, так как он не только поддержал мысль Буслаева о тождестве Волха былин и Волха новгородских преданий, но и постарался найти в этих преданиях историческое зерно), М. Халанский и другие.
   Так закладывались начала и основы исторической школы русского былиноведения. Но детальная разработка способов исторического толкования русского эпоса принадлежит уже знакомому нам Всеволоду Миллеру (брату мифологиста Ореста Миллера). Именно он стал общепризнанным главой исторической школы и определил ее лицо почти на сто лет вперед.
   Именно ему принадлежит заслуга постановки вопроса о месте и общественной среде складывания былин. Он впервые обратил внимание на то, что былины почти отсутствуют на землях собственно Киевской Руси, в особенности на Украине. Существуют же они почти исключительно на Русском Севере.
   К сожалению, на это наблюдение не обратили должного внимания. Твердая убежденность в «общерусском» происхождении былин и их некогда якобы широкой распространенности помешала исследователям в полной мере оценить наблюдение Миллера. В основном исходя из того, что былины-де некогда существовали по всей Руси, пытались понять, отчего они так «сузили» свой ареал. М. Халанский и С. Шамбинаго высказали идею о московском происхождении былин, что вызвало возражения со стороны самого Всеволода Миллера. Он напомнил, что нравы, изображенные в былинах — с достаточно свободным отношением к князю, независимостью женщин, — далеки от «отатарившейся» Москвы.
   Но исследователи еще долго — до второй половины XX столетия — и вполне безуспешно искали «следы» былинного эпоса в Белоруссии и на Украине.
   Несколько лучше была судьба так называемой «аристократической теории происхождения эпоса», созданной Всеволодом Миллером. Ученый резко выступил против романтического представления о сотворении эпоса неким безликим «народом», все составляющие которого «принимали равное участие в подвигах», «каждый испытывал возбужденное и одинаково направленное духовное настроение». «Окажется, что такого народа этнография, а тем более история не может указать, что такой народ — создание теории», — писал Миллер. «Казалось вероятным и правдоподобным, что русский крестьянин в прежние века мог создать богатырскую песнь, воспевающую подвиги национальных героев. А между тем, как были бы удивлены те же исследователи, если бы современный крестьянин, не научившийся грамоте, откликнулся бы эпической песнью на подвиг какого-нибудь современного русского полководца. Такое же преувеличенное понятие существует о памятливости народа. Житейский опыт показывает, что в неграмотной крестьянской среде события, случившиеся сто лет или полтораста тому назад, спутываются и основательно забываются».
   Здесь я прерву цитату, читатель, чтобы проиллюстрировать суждение Миллера наглядным примером. Очень показательна судьба преданий о Полтавской битве, записанных в XIX веке, то есть как раз полтораста лет спустя. В одном из них судьба «Платавской» баталии решается поединком казака Рыжечки со шведским поединщиком-великаном, закованным вместе с конем в железные латы[2]. Это предание записано от грамотного и даже начитанного, судя по всему, казака; в другом, записанном от крестьяни на, Петр просит дозволения пойти под «Платаву» шведов бить, у... «дедушки Суворова» (!!!). Тот не дает дозволения, покуда, по приглашению царя, не встает ему на правую ногу и не видит с этой наблюдательной позиции «весь ангельский чин» в небесах.
   От события до его, с позволения сказать, отображения, прошло менее двухсот лет.
   «Случайная передача былин от поколения к поколению, — пишет В.Ф. Миллер, — если б она всегда была только такова, не могла бы донести до нас старинного былевого репертуара не только отдаленных времен, но даже XVI или XVIII веков». Исследователь приходит к выводу, что былины «разносили в народе» профессиональные сказители.
   Но это — пути распространения былин в народе, возникновение же их связано с совсем другой средой, где, соответственно, и выучивали их певцы-профессионалы. По мнению Всеволода Миллера, былинная «поэзия всегда носила аристократический характер, была, так сказать, изящной литературой высшего, наиболее просвещенного класса, более других слоев населения проникнувшегося национальным сознанием... Если эти эпические песни, княжеские и дружинные, и доходили до низшего слоя народа, то могли только искажаться в этой темной среде».
   Слышали бы напудренные снобы начала XIX века, что именно мужики, эти презренные «Кирши Даниловы», хранили аристократическую культуру Древней Руси!
   Это суждение, однако, хотя и стало общепринятым в исторической школе былиноведения, шло настолько вразрез с истерическим народопоклонством русской интеллигенции — от славянофила Хомякова с его «Семирамидой» до радикала Некрасова с его «Железной дорогой», — что ему была уготована участь вопиющего в пустыне. А по захвату власти упомянутой интеллигенцией — «идейный и организационный разгром», завершившийся унизительным публичным покаянием одного из лучших учеников Всеволода Миллера, Ю.М. Соколова, в 1937 (!) году.
   Впрочем, об этом и об исследованиях второй половины XX века, окончательно подтвердивших правоту В.Ф. Миллера, будет подробно сказано ниже.
   Что идея о «крестьянском», «народном» происхождении эпоса целиком и полностью родилась в буйных головушках нашей интеллигенции, видно из того, что в отношении, скажем, скандинавского эпоса никакого спора не возникает. Его уверенно относят к творчеству дружинников, причем по тем самым признакам, которые еще Федор Буслаев отмечал в былинах — буйный, агрессивный нрав всегда ищущих поединка, боя богатырей и смакование жестоких воинских обычаев, вроде игры насаженной на копье головою врага или любовно выписанной ужасной раны: 
 
Он стрелял в того-то Соловья-разбойника,
Ему выбил право око со косицею (косица — висок). 
 
   Все три ведущих школы дореволюционного былиноведения (из которых к началу XX века ведущие позиции занимала историческая, мифологическая же почти совсем угасла) имели свои сильные стороны и свои крайности. С критикой этих крайностей и с указанием на необходимость объединения усилий трех ведущих направлений былиноведения выступил Н.Н. Трубицын. «Успешное изучение былевого творчества, — говорил он, — может быть... гарантировано лишь условием сочетания этих трех принципов». Статья с этими словами была опубликована в 1915 году. Стране, вовлеченной в мировую мясорубку, катящейся к чудовищной смуте, было не до древнего эпоса, и призыв Трубицына остался не услышанным.
 
Глава 4. Дискуссии по вопросам эпоса Советское былиноведение.
   Разумеется, по приходу к власти большевиков дни господствовавшей тогда в русском былиноведении исторической школы были сочтены. Два с лишним десятилетия ее существования после переворота объясняются лишь тем, что у новой власти хватало других дел. Одно только главенствующее положение исторической школы в старой России само по себе служило приговором. А уж подчеркнутое провозглашение роли древнерусской аристократии как творца эпоса, и народа как не очень радивого хранителя... Это в стране, где аристократизм вычеркивался — вместе с носителями — из всех сфер жизни, из жизни, как таковой, а «народ» был превращен в идола (одновременно с истреблением десятков миллионов людей, этот «народ» составлявших, с разрушением уклада их жизни).
   Еще в 1909 году «буревестник» будущих хозяев страны разразился, пожалуй, пиком народнопоклонничества русской интеллигенции — неграмотной и истеричной статьей с названием, звучащим как диагноз: «Разрушение личности». В ней он с небывалой агрессивностью отстаивал вековой давности романтические тезисы о «народе-творце»:
   «Только при условии сплошного мышления всего народа возможно создать столь широкие обобщения, гениальные символы, каковы Прометей, Сатана (! — Л. П.), Геракл, Святогор, Илья, Микула и сотни других гигантских обобщений жизненного опыта народа. Мощь коллективного творчества ярче всего доказывается тем, что на протяжении сотен веков индивидуальное творчество не создало ничего равного Илиаде или Калевале».
   Насколько хорошо Алексей Максимович знал то, что писал, видно из того, что к «народному творчеству» он отнес Прометея, возвеличенного интеллигентом Эсхилом (в народной мифологии эллинов этот персонаж — мелкий вороватый прохиндей и пакостник, огонь же людям дает бог-кузнец Гефест), индивидуальное творение Гомера — «Илиаду» и «Калевалу», авторскую поэму, на основе карельских рун созданную Ленроттом. Остается удивляться, отчего к народному творчеству не отнесены «Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели, которого наизусть знали многие грузинские крестьяне, или, скажем, «Божественная комедия» Данте. А насколько он действительно знал и уважал русский народ — видно из того, что он умудрился поставить в один ряд со Святогором, Ильей Муромцем и Микулой Селяниновичем... Сатану!
   И вот этот-то человек стал законодателем в новом, «пролетарском», литературоведении.
   Не может не поражать гражданское и исследовательское мужество тех ученых, что в страшных условиях «сплошного мышления всего народа» отстаивали научную истину: былина «отнюдь не является продуктом творчества крестьянского класса. Последний является лишь наследником других социальных групп. На долю крестьянства едва ли придется сложение хотя бы одного былинного сюжета... Наиболее существенным фактом этой крестьянской переработки является превращение важнейшего былинного героя Ильи Муромца в крестьянского сына из города Мурома села Карачарова вместо прежнего Муравленина». Б.М. Соколов, писавший эти строки в 1929 году, полагал, что причиной такому превращению послужил уже знакомый нам казак Илья Иванович Коровин из-под Мурома.
   Но годы, когда подобные вещи можно было говорить и писать безнаказанно, стремительно катились к концу. Последним, кто критиковал историческую школу с научных позиций, был саратовец А.Ф. Скафтымов.
   Потом с ее представителями начали «говорить по-другому».
   Я согласен, читатель, с теми, кто считает, что Сталин, который в те годы прибирал к рукам власть в молодой Советской державе, был гением. Но даже для гения задача, которую он поставил перед собой, была неразрешима — как неразрешима была бы для него и любого другого задача вечного двигателя. Сталин пытался построить империю, Русское государство, на основе изначально антинациональной и антигосударственной идеи Маркса и Энгельса. Задача потребовала от него обращения к корням, к истокам русской культуры — и вождь обратился к ним. Но идеология не оставляла места для идей аристократии и требовала оставить имя творца только за «народом». И Сталин взялся за решение этой неразрешимой задачи со всей силой и неутомимым упорством, отличавшими этого человека.
   «Дискуссия по вопросам эпоса», развернувшаяся с подачи вождя в советской прессе в середине тридцатых, на долгие десятилетия заморозила любые исследования происхождения былин. Было решено считать их «народным творчеством» — и точка. «Теория» — а на деле всего лишь признание факта — княжеско-дружинного происхождения былинного эпоса была заброшена на многие годы. Рыбаков, споря с Проппом, отмечал, что есть черта, объединяющая его с соперником — решительное неприятие «аристократической теории происхождения эпоса». Даже когда советские ученые наткнулись на факты, в очередной раз подтвердившие правоту Всеволода Миллера, — ничего не изменилось.
   В разгроме старой исторической школы, пожалуй, одно только и было хорошо — вместе с нею рухнула идея об исключительной связи былин с Киевским и даже Московским государством. Это расчистило путь для исследований догосударственной старины в былинах.
   «Русские имели эпос задолго до образования Киевского государства. На Киевскую эпоху падает его расцвет. Подобно тому, как советские историки не начинают русской истории с образования Киевской Руси, мы не можем начинать историю русского эпоса с образования киевского цикла былин», — писал В.Я. Пропп в труде «Русский героический эпос».
   Сейчас ученики и последователи Владимира Яковлевича иногда изображают его противостояние с Борисом Александровичем Рыбаковым как этакое столкновение свободномыслящего, не зашоренного идеологией ученого с академическим чиновником-сталинистом. Разумеется, это не так. Пропп был таким же сыном своего времени и своей страны, как и Рыбаков. И надобно еще посмотреть — кто из ученых ревностней следовал велениям времени.
   Вот Пропп спешит очистить «народ» от подозрений в идеализме и мистике. «В былине прямой веры в оборотничество уже нет, оно использовано только, как поэтический прием». Это про былину о Вольге-Волхе. А вот про Садко: «образ морского царя не составляет уже предмет веры. Он — поэтическое олицетворение моря».
   Вера в оборотней не исчезла до сих пор — про бабку пишущего эти строки трезвые и здравомыслящие в общем-то люди рассказывали, что она перекидывалась медведицей и черной кошкой. А уж во времена, когда записывали былины, эта вера и вовсе была всеобщей — по крайности, среди тех, кто былины пел. И о каком «поэтическом приеме» можно говорить, когда Волх то загоняет в сети рыбу, обернувшись щукой, то превращает свое войско в муравьев, чтобы забраться во вражью крепость? «Поэтический прием» — это когда в «Слове о полку Игореве» Ярославна говорит, что «полетит кукушкой по Дунаю» — хотя так ни в кого не превращается и никуда не летит. Это когда муж Ярославны, князь Игорь, из плена половецкого «соколом полетел», а его спутник-пособник, половец Овлур, «волком побежал», — еще можно говорить о «поэтическом приеме» — хотя и на «Слове» лежит тень «настоящих» оборотней вроде Велесова внука Бояна или князя-чародея Всеслава Полоцкого. «Поэтическому олицетворению моря» русские крестьяне еще в XIX веке приносили в жертву коней — животных, скажем так, не лишних в хозяйстве. К нему взывали в заговорах знахари («царь водяной и царица водяная, дайте воды на здоровье»), у него наряду с повелителями Земли и Неба просил на сон грядущий прощения русский мужик: 
 
«Царь морской,
царь земляной,
царь небесный —
прости мою душеньку грешную». 
 
   Если все это не вера — то что тогда вера? Кроме материализма, ученый «обогатил» былины про-грессизмом («эпос... смотрит в будущее») и, конечно же, классовым сознанием («в Илье пробуждается сознание своей классовой принадлежности»). Последнее» честно говоря, к марксовой науке о классах никакого отношения не имеет, поскольку бродячий воитель Илья никак с производством не связан, а стало быть, и ни к какому «классу» не может принадлежать — типичный «деклассированный элемент». Более того, В двух былинах, где Проппу было угодно усмотреть классовую борьбу («Ссора Ильи с Владимиром» и «Хотен Блудович»), главные герои оказываются хозяевами холопов-«паробков». То есть — о ужас! — принадлежат к классу... рабовладельцев!
   Однако же, читатель, оставим разбор подобных нелепостей в фундаментальном труде Проппа. Заметим только, что Рыбаков, хотя и не всегда удерживался от натяжек, не подгонял настолько древний эпос под «линию партии». Впрочем, как писал сам Владимир Яковлевич в предисловии к другой работе, «мы не будем их в этих ошибках винить — их делали величайшие ученые; дело в том, что они не могли мыслить иначе, что их мысли были обусловлены эпохой, в которой они жили, и классом, к которому они принадлежали».
   Нам любопытнее, читатель, выявленные Проппом в былинах следы первобытной древности. Это, несомненно, племенной характер войн Вольги-Волха, отражение погребальных обрядов в былине о Михаиле Потыке и так далее. Впрочем, и в этой бочке не без ложки дегтя — часто исследователь, сделав поразительно верное и меткое наблюдение, тут же дает ему столь же поразительное толкование. Так, перебрав ряд былин о сватовстве («Иван Годинович», тот же «Михайло Потык», «Дунай»), Пропп делает верный вывод, что в эпосе резко осуждена женитьба на чужеземках и одобряется брак со «своими», эндогамия, говоря по-научному. Но, сделав это наблюдение, Пропп отчего-то приходит к выводу, что былины эти отразили становление русского государства. Однако же государство-то не эндогамно! Эндогамно племя. Открытая Проппом черта былин уводит нас в глубь веков — во времена складывания племени из отдельных родов.
   Благодаря отказу от поисков в былинах исторической конкретики в духе Всеволода Миллера и его учеников, Пропп обнаружил в эпосе много таких очень древних черт, которыми его предшественники пренебрегали, а то и вовсе не замечали их. Но тот же отказ, отказ от идеи датирования былин вообще, помешал исследователю правильно оценить важность находок.
   Его последователи не исправили, а усугубили ошибки учителя — я прежде всего о том же Борисе Путилове.
   Надо отметить две интересные работы, появившиеся в свет вскоре после выхода «Русского героического эпоса» Проппа.
   И.П. Цапенко в книге «Питания розвитку герoiчного епосу схiдних слов'ян» (1963) пользовался в основном методами исторической школы. Но изучение отношений былинных героев привело его к выводу, что былины возникли до Средневековья, в эпоху военной демократии. «Никто не может доказать, — писал киевский исследователь, — что в Киеве не было какого-нибудь вождя по имени Владимир, который жил бы в докняжеский период». Такое «посягательство на основы» не прошло незамеченным. Реакция основателей новой исторической школы не заставила себя долго ждать. Академик Рыбаков писал о работе Цапенко в тоне далеко не академическом: «Последователи В.Я. Проппа (? — Л. П.) договорились (?! — Л. П.) до того, что, стремясь увести весь эпос в глубокую первобытность, стали сомневаться в тождестве былинного Владимира с Владимиром Святославичем». Несколько сдержанней был последователь Рыбакова, Михаил Плисецкий, который, кстати, не причислял Цапенко к последователям Проппа. Однако и он высказался скорее эмоционально, нежели доказательно: Цапенко подверг сомнению тождество «даже (! — Л. П.) былевого Владимира с Владимиром Святославичем».