Страница:
— Виргилий! Взгляни как следует на эту псину! — Тот заинтригованно прислушался. — Ну же, Виргилий! Да это та самая, что лакает кровь на «Истязании Марсия»!
Тут с грохотом отворилась дверь на улицу в одном из домов, и на пороге ее появилось престранное существо не больше метра в высоту, с короткими мускулистыми руками, на кривых ножках и с огромной бесформенной головой.
— Вавель! — пробасил он, подзывая белого с рыжим песика.
Узнав голос хозяина, тот перестал скулить и в несколько прыжков оказался у его ног. Карлик почесал ему за ушами. Виргилий и Мариетта не осмеливались пошевельнуться и подойти к Фаустино, хотя понимали, что это он самый и есть.
— Пора тебе перекусить, похлебка готова. Знаю, знаю. Замри, — басил карлик.
Песик встал на задние лапки, высунул язык и затряс хвостиком. Карлик исчез в доме, а через некоторое время появился с ведром. Вавель погрузил в него свою морду. И только тут Виргилий и Мариетта увидели, что ведро наполнено кровью.
Глава 8
Тут с грохотом отворилась дверь на улицу в одном из домов, и на пороге ее появилось престранное существо не больше метра в высоту, с короткими мускулистыми руками, на кривых ножках и с огромной бесформенной головой.
— Вавель! — пробасил он, подзывая белого с рыжим песика.
Узнав голос хозяина, тот перестал скулить и в несколько прыжков оказался у его ног. Карлик почесал ему за ушами. Виргилий и Мариетта не осмеливались пошевельнуться и подойти к Фаустино, хотя понимали, что это он самый и есть.
— Пора тебе перекусить, похлебка готова. Знаю, знаю. Замри, — басил карлик.
Песик встал на задние лапки, высунул язык и затряс хвостиком. Карлик исчез в доме, а через некоторое время появился с ведром. Вавель погрузил в него свою морду. И только тут Виргилий и Мариетта увидели, что ведро наполнено кровью.
Глава 8
Виргилий постучал в дверь. Мариетта держалась позади и старалась уберечь свое платье от «похлебки», разбрызгиваемой чавкающим псом. Дверь отворилась, и они нос к носу очутились перед жутким, раздувшимся и гримасничающим лицом. И без того слегка напуганный Виргилий сделал шаг назад. Мариетта вскрикнула. Их испуг вызвал смех урода, походивший на скрежет, приглушенный и доносившийся словно с того света.
— Это маска, — догадался Виргилий.
В тот же миг Фаустино театральным жестом стянул с лица кожаную маску.
— Тот и щеголек, у кого на носу горбок, — заявил он вместо приветствия. — Не уверен, что моя собственная физиономия будет вам намного приятней!
Лицо его и впрямь было не из приятных, но это тут же забывалось, настолько притягательными были глаза — нахальные, огромные, навыкате, бездонные, искрящиеся. Без всякого предупреждения он совершил рискованный кульбит и в конце сделал реверанс. Затем пригласил их в дом. Бывший раб Атаки жил в небольшом помещении на первом этаже. В комнате стояли лавка и несколько деревянных сундуков, были еще тюки, из которых вылезали театральные костюмы: там бело-зеленый рукав Бригеллы, тут красная пижама Панталеоне деи Бизогнози, балахон Арлекина с красными, голубыми, зелеными и желтыми треугольничками. Повсюду валялось много всякой всячины: шутовские дубинки, мандолина Ковьелло, шпаги Капитана, белый колпак Пульчинеллы и маски персонажей комедии дель арте. Они напомнили Виргилию о том, что три дня назад дом Тициана посетила парочка грабителей точно в таких же масках. Но он отмахнулся от мысли, что одним из них был Фаустино: Пальма непременно рассказал бы о карлике. Виргилий и Мариетга присели на скамью, Фаустино совершил перед ними пируэт, затем как вкопанный застыл на месте, поправил маску на лице и, вращая глазами, поинтересовался у изумленных гостей:
— Господа-дамы, чем обязан?
— Мы пытаемся получить кое-какие сведения о приеме у куртизанки Атики два года назад в день ее смерти.
— Известно ли вам, господа-дамы, что маска Арлекино была изготовлена самим великим Микеланджело Буонаротти?
Мариетта удивленно посмотрела на маску из кожи с прорезями для глаз и выступающими дугами для бровей. Виргилий гнул свое:
— Как ты провел вечер седьмого августа 1574 года?
Словно ничего не слыша, Фаустино совершил еще один прыжок на месте.
— А известно ли вам, господа-дамы, что вдохновенный Данте Алигьери упоминает Арлекино в «Божественной комедии»?
Паясничанье карлика начинало раздражать Виргилия, и он повысил тон:
— Где ты был, когда убили твою госпожу?
Вместо ответа карлик выхватил из сундука две дубинки и принялся жонглировать ими.
— Господа-дамы…
Выведенный из себя Предом не дал ему продолжать. Выпрямившись, словно пружина, он схватил на лету дубинки, сам удивляясь своей ловкости, бросил их на пол, стиснул карлика за плечи, толкнул его на лавку и сорвал с него маску шута. Тот возопил:
— Нет, только не мою вторую кожу! Караул! Замерзаю! Жар костей не ломит. — И попытался своей короткой ручкой ухватить кусок кожи.
Виргилий спрятал маску за спину, оттолкнул тянущуюся к нему руку и продолжал, едва сдерживая раздражение:
— Последний раз спрашиваю: где ты был в ту роковую ночь?
Против всякого ожидания из глаз Фаустино брызнули слезы.
— Ну почему я должен помнить о той треклятой ночи?
В голосе его сквозило отчаяние. Но парижанин не забыл, что имеет дело с комедиантом, и, по-видимому, неплохим. Сам не чуждый страсти к театру, Виргилий знал, что талант актера как раз и состоит в том, чтобы искусно изображать людские страсти. С еще не просохшими глазами Фаустино выпрямился во весь свой небольшой рост и с вызовом заявил:
— Даром и чирей не вскочит. Все расскажу, но при одном условии… — Ему дали закончить. — Пусть синьорита поможет мне. Я приобрел у старьевщика из гетто костюм Арлекина. Но увы! Он мне велик по всем статьям. Подогнать надобно по фигуре. Чтоб я мог в нем этаким гоголем ходить да красоваться. Платье в порядке — лицо не внакладке. Ну что?
Учуяв шантаж, Мариетта надулась. Однако, увидев молящие глаза Виргилия, согласилась.
— Мой покровитель святой Лука, а не святая Екатерина. Я больше привычна к кисти, чем к иголке. Что ж, попробую. Правда, ничего не обещаю.
Страшно довольный, Фаустино сделал двойной кувырок и приземлился точнехонько на один из тюков. Порывшись, он торжественно извлек из него костюм, на котором в беспорядке были нашиты разноцветные лоскуты. Напялил штаны, в которых буквально утонул, и в таком виде предстал перед дочерью Тинторетто. И пока она снимала нужные мерки, принялся выполнять обещанное, то есть приступил к рассказу.
— В тот вечер она собрала у себя несколько человек. Пожелала сама принять их и все скрывала, кто да что. Бесполезно! Что знают двое, знает и свинья. Слуг — меня и Эбено — она отпустила на весь вечер с приказанием не возвращаться ранее полуночи.
Все это Виргилию было уже известно, но он предпочел помалкивать. Фаустино в это время уже вылез из штанов и надел балахон: Мариетте предстояло укоротить рукава.
— В тот день я слег. Проклятая лихорадка так за меня взялась, что я дрожал с головы до пят, был совершенно разбит, не мог не то что ходить, а и шевелиться. Но я никому ни гугу, особенно госпоже. Говорить правду — потерять дружбу. Я не хотел ей мешать. Когда Эбено ушел, я сделал вид, что последовал его примеру. Но затем, воспользовавшись тем, что появился один из гостей и все внимание было на него, вскарабкался по фасаду дома до окна на чердаке — и гоп, снова очутился в своей каморке. Там я рухнул, сраженный лихорадкой и совершенно обессилевший. Я никогда никому в этом не признавался… Молчание — золото. Единственный, кто об этом знал, — мой пес Лев.
Сеанс примерки окончился. Фаустино выдал своей «костюмерше» иглу и нитки. Да и сам вооружился тем же самым и принялся латать брыжи, местами прорванные.
— Сон сморил меня. Проснулся я от лая Льва. Гости расходились, все разом. Множество голосов, колокольный звон Сан-Тровазо, возвестивший об одиннадцати часах, хлопанье двери, эхо удаляющихся по улице шагов — от всего этого пес возбудился. Я подумал, что скоро придется проделать тот же путь, только в обратном порядке: спуститься с верхнего этажа и войти в дверь. Встал, но сил тут же лезть в окно не было. Голова кружилась, ноги подкашивались. Хворь, она всего человека к рукам прибирает. Прошло с полчаса, а я был не в состоянии шевельнуться. Пес уснул. Тогда-то я и услышал стук во входную дверь. Прислушался. Различил голос хозяйки: «Вы что-то забыли?» Я подумал, что лучше обождать, ведь тот, кто снова наведался, скоро наверняка уйдет. Не хотелось, чтобы меня застукали спускающимся с моего чердака. Морфей снова овладел мною. Я просто канул в небытие. Скорее был мертв, чем жив. Сон — брат небытия. На сей раз это было как никогда верно. — В этом месте комедиант перестал латать кружевной воротник и мгновение всматривался в пустоту. — Второй раз я проснулся, заслышав истерические вопли Нанны. Со своей верхотуры я и то слышал, как она кричала. Тут уж было не до шуток. Я ноги в руки — и поминай как звали. Худая новость на порог, а ты наутек. Потом уже утром я вернулся, сделав вид, что меня не было весь вечер и всю ночь. Никто ни о чем не догадался.
Помня о ребенке-сатире в нижнем углу картины, Виргилий особенно заинтересовался этим «никто».
— Ты уверен, что никто не догадался о твоем присутствии?
— Никто, я совершенно в этом уверен. — Это было сказано безапелляционным тоном. — Если бы только сон меня не одолел, я спас бы женщину, которую любил.
Слезы снова навернулись ему на глаза. Он моргнул, и одна слезинка покатилась по щеке. Виргилию и Мариетте приоткрылась завеса над драмой этого человечка, изувеченного от природы, безобразного, но влюбленного в восхитительную, утонченную женщину. Атика наверняка едва замечала его. Как ей было догадаться о снедавшей его страсти? И вот в ту самую ночь, когда он мог ее спасти и предстать перед ее очами в образе не урода, но мужа, в ту самую ночь, когда — как знать — он мог надеяться выглядеть в ее глазах героем, его валит с ног лихорадка, мучит мигрень, погружает в сон болезнь. Жизнь порою бывает жестокой сверх меры и одновременно трогательной. Воображая, каким ничтожным казался самому себе Фаустино в ту ночь, Виргилий взвешивал, насколько ценно его свидетельское показание. Даже не догадываясь о том, этот попрыгунчик сделал ряд важных уточнений. Через полчаса после ухода гостей один из них вернулся. Думая, что, кроме нее, в доме ни души, Атика сама открыла дверь своему убийце. После… после карлик уснул, и что произошло, покрыто тайной. Догадываясь, каким будет ответ, Предом все же спросил:
— Есть ли у тебя хоть малейшее подозрение, кто это был? Фаустино замотал головой и принялся натягивать шапочку Арлекина, украшенную кроличьим хвостом.
— Будь у меня хоть какая-то уверенность, я бы собственными руками прикончил того, кто лишил жизни мою прелестную госпожу. На Бога надейся, а сам не плошай.
Конец фразы застрял у него в горле. Чтобы не разрыдаться в присутствии посторонних, Фаустино совершил сальто и приземлился на корточки перед своими гостями.
— Хотя… — начал он и, тут же пожалев о вылетевшем слове, примолк, вскочил на скамью и сделал стойку на руках.
Но слово не воробей, вылетит — не поймаешь, Предом уже ухватился за это «хотя» и любой ценой готов был добиться продолжения. Он вскочил на скамью вслед за Фаустино, схватил его лодыжки и крепко держал их, так что тому пришлось выбирать: говорить или падать.
— Хотя, — продолжил он, стоя головой вниз, — кое-кого я подозреваю. Но скажу вам об том, только когда вы меня отпустите.
По всей видимости, скоморох понимал лишь шантаж. Но свои обещания выполнял. Предом отпустил его. Тот встал на ноги, подобрал свалившуюся шапочку, сел на скамью и заговорил, переводя взгляд с одного своего слушателя на другого:
— У меня никаких доказательств. Одни сомнения. Но вера закаляется в пламени сомнений. Я много размышлял о заинтересованности тех или иных в этом преступлении. Парадокс, но я больше всех выиграл от смерти своей госпожи: я получил свободу, деньги и даже ее пса, Вавеля, того самого, которого ей в дар преподнес король Генрих Третий.
«Та болонка, что питается кровью», — мелькнуло у Виргилия. Упоминание ex nixilo[60] о короле Франции его удивило, но виду он не подал и не стал прерывать рассказчика.
— А мне он подарил Льва. Но все это лишь внешняя сторона. А она, как известно, обманчива. С тех пор, как она умерла, умер и я. Существую лишь в шкуре шута.
С этими словами Фаустино отобрал у Виргилия маску и надел ее, завязав сзади веревочки. Его непомерно большая по сравнению с туловищем голова скрылась за гримасой Арлекина.
— А ту, которая на самом деле больше других выиграла от этой смерти, зовут Олимпия. Подумайте сами! Ведь моя прекрасная госпожа затмевала ее! Вместе с синьорой Франко это были две самые почтенные куртизанки Венеции. Теперь Атика в могиле, а Вероника бежала от чумы. Ночью все кошки серы. Ныне царит одна Олимпия, и к ней перешли все поклонники моей госпожи. И среди них Лионелло Зен. Он был записным покровителем моей госпожи, ее чичисбеем, ее рыцарем. Олимпия же изнемогала от любви к нему — я прочел это по ее глазам, поскольку и сам был влюблен. А еще больше ее мучила зависть. Это страшная вещь. Зависть хуже ворожбы.
В этот момент из соседней комнаты донесся лай. Мариетта нахмурилась. Неужели та бело-рыжая шавка так хрипло и гулко лает? Фаустино разъяснил:
— Это Лев, пес, подаренный мне королем Франции. Бесподобное существо, и не в пример Вавелю здоровое и выносливое.
Ответом ему был полный нетерпения лай. Карлик сделал еще один пируэт и попрощался с гостями.
— Конь о четырех ногах, и тот спотыкается. А что уж говорить о кобеле. Я дрессирую своих псов, чтобы они подавали мне реплики на сцене. Настало время уделить им внимание.
Он приподнял маску и поклонился. Его необычная наружность была последним, что увидели Виргилий и Мариетта перед уходом.
Оказавшись мгновение спустя на улице, они не сговариваясь знали, куда лежит их путь и в чьи двери им стучаться. Не ясно было только одно: с кого начать, с Зена или Олимпии?
Олимпия принимала солнечную ванну на своей альтане — небольшой квадратной террасе, отделанной деревом, — на крыше дома, находящегося на Цирюльной улице в квартале Сан-Поло. В дверях дома Виргилий и Мариетта столкнулись с Наиной, гостившей у подруги. Виргилий отвесил ей учтивый поклон, Мариетта ограничилась брошенным в ее сторону непроницаемым взглядом. Служанка повела их наверх. Олимпия распустила волосы, подставив их солнечным лучам. Виргилий обратил внимание, что светлый цвет волос с рыжим оттенком, называемый венецианским, доминировал на полотнах венецианских художников, да и в самом городе. Мадонны и античные Венеры кисти Тициана или Тинторетто непременно были с локонами, косами желтого цвета с примесью оранжевого. Во всех стихотворениях Пьетро Бембо, известных Виргилию, прославлялась красота золотых волос. И потому он нисколько не удивился, что Олимпия старается придать своим волосам отлив, модный в Светлейшей. С этой целью она надела на голову прелюбопытную шляпу с широкими полями, закрывавшими лицо от солнечных лучей, и с дыркой вместо донышка, в которую были пропущены пряди.
Стоило Виргилию увидеть ее лицо, как он вскрикнул. Мариетта пристально посмотрела на него. Олимпия улыбнулась.
— Синьора, вы поразительно похожи на одну мою приятельницу из Парижа.
Взгляд юной художницы затуманился.
Чем больше Олимпия улыбалась, тем сильнее была ее схожесть с Лизеттой, подружкой Пьера: те же высокие скулы, голубые миндалевидные глаза, тот же нежный овал лица, вздернутый носик и аппетитные губы. Хотя она сидела, было видно, что она вряд ли превосходит ростом лавочницу с моста Нотр-Дам. Главное различие двух женщин состояло в цвете волос: каштановые у парижанки и белокурые у венецианки. Пока шел обмен любезностями, служанка обмакнула губку, насаженную на палку, в сосуд с обесцвечивающей жидкостью и смочила ею волосы куртизанки. Распространился неприятный запах, от которого гости поморщились. Куртизанка извинилась и раскрыла свой секрет:
— Существует много всяких рецептов обесцвечивания волос: и крапивный отвар, и цикорный, и отвар из листьев плюща. Иногда я использую смесь оливкового масла и осадок белого вина. Но нет ничего действеннее, чем моча.
Ни Мариетта, ни Виргилий глазом не моргнули. Дочери художника были известны свойства мочи, которую она порой добавляла в краски вместо щелочи. А молодому юристу был известен древнеримский закон, по которому содержимое публичных писсуаров продавалось прачкам для отбеливания белья.
— Мы пришли не за тем, чтобы похищать у вас секреты красоты, — отвечала Мариетта, которую природа наделила чудесными золотыми волосами.
И все же Мариетта не удержалась и выразила восхищение серьгами куртизанки — чистейшими изумрудами.
— Это подарок на мой день рождения одиннадцатого августа, — лаконично пояснила хозяйка.
Служанка принялась тщательно расчесывать мокрые волосы. Это ни в коем случае не мешало Олимпии рассказывать о своем последнем визите к Атике.
— Мы все попрощались с ней на пороге дома. Слуги были отосланы, и потому она сама проводила нас до дверей. Ну откуда мне было знать, что я ее вижу в последний раз?
Одно слово привлекло внимание Виргилия — «все». Это подтверждало рассказ Фаустино, который мог только слышать, как гости расходились.
— Все, — подтвердила Олимпия. — Мы все вместе вышли из дома. На колокольне Сан-Тровазо пробило одиннадцать. Какое-то время мы еще постояли, болтая, на улице Терпимости, затем разошлись в разные стороны. Во всяком случае, я поступила именно так.
— Никто не возвращался?
— Разве можно знать наверняка? Я дошла с Лионелло Зеном и Зорзи Бонфили чуть не до самого своего дома. Кажется, маэстро Вечеллио с сыном наняли гондолу. Признаюсь, мне не пришло в голову пронаблюдать, в каком направлении пошли Кара Мустафа и Жоао Эль Рибейра.
Отдавая себе отчет, что, если она невиновна, она не представляет себе, кто бы мог совершить убийство — в точности как Эбено и Фаустино, — Виргилий постарался сориентировать ее на побудительные причины зверской расправы, которой подверглась Атика.
— Она была шпионкой. Потому ее и убили.
Глаза Виргилия и Мариетты расширились от удивления, они в один голос переспросили:
— Шпионкой?
Их собеседница прикрыла веки в знак того, что они ее правильно поняли. Щелкнув пальцами, она напомнила служанке, что пора снова смачивать волосы. Та поспешила выполнить ее волю.
— Атика сама мне в этом созналась. Первые шаги на поприще тайной дипломатии она сделала, еще живя у своих хозяев — венецианцев из окружения наместника Венеции в Турции. В их доме много о чем велись конфиденциальные разговоры, ходили разные слухи. Агент Селима Паши и его визиря Соколлу вошел с ней в контакт и предложил платить за сведения. Она дала согласие. Хотела накопить денег, чтобы купить свободу. Но поскольку хозяйка сама ее освободила, деньги ей понадобились, чтобы устроить в Венеции свою жизнь. Она получила официальный статус куртизанки. И продолжала служить туркам. Ее профессия была просто идеальна для этого. Ее салон посещали иностранные дипломаты и венецианские нобили. В постели она выведывала у них все, что касалось Турции, и передавала эти сведения по назначению. Этот род деятельности принес ей немалое состояние. Она сама мне в этом призналась: визирь Мехмед Соколлу и его советник Иосиф Нази исправно платили ей. Однако не они одни интересовались намерениями Венеции относительно ее мусульманского соседа. Франция тоже выказала готовность отблагодарить Атику за ее услуги.
При упоминании своей страны Виргилий поежился. И чтобы понять логику услышанного, попытался вспомнить расстановку сил в Европе. Со времен правления Франциска I Франция завязала тесные связи с Турцией. Этот альянс тревожил другие европейские страны, и в частности — Венецию, находившуюся в прямой конфронтации с Турцией из-за островов в Средиземном море. Жители города дожей каждое утро просыпались в страхе услышать, как их петухи кукарекают на турецкий лад. В ответ на нападение турок на Кипр и на кровавый захват Фамагусты Светлейшая вступила в Святую Лигу, куда помимо нее входили Испания Филиппа II, Ватикан Пия V и куда не пожелала войти Франция. В 1574 году, три года спустя после победы Лиги над турками при Лепанто, любые сведения, касающиеся намерений Венеции по отношению к оттоманской Порте, ценились как в Истамбуле, так и в Париже. Этим объяснялось, что в Атике нуждались как агенты Селима, так и агенты Валуа. Виргилий сравнил показания Олимпии и Фаустино: Франция — Валуа — Генрих III.
— Значит, король Франции виделся с Атикой в Венеции? Хотел бы я побольше узнать об этом.
Олимпия поправила шляпу, развернулась вслед за солнцем, вытерла капли пота на лбу и пустилась в подробный рассказ о визите короля Франции в Венецию два года тому назад.
Во вторник 14 июня 1574 года Генрих де Валуа, герцог Анжуйский, избранный королем Польши, брат короля Карла IX, в Кракове, в замке Вавель, получил известие о смерти своего старшего брата, наступившей десятью днями раньше. Корона Франции после этой кончины переходила к нему.
Он решил тайно покинуть берега Вислы и вернуться в Париж, к своей матери Екатерине Медичи и трону. «Франция и Вы, матушка, стоите больше, чем Польша, — писал он 22 июня той, чьим любимым чадом являлся. — Когда вы станете читать эти строки, я буду уже в Венеции или неподалеку от нее». Появление Генриха III на подступах к Венеции произвело в городе неслыханный переполох. Впервые французский король оказывал Республике подобную честь — и его приняли с королевскими почестями. Еще на материке, в Местре, его появления дожидались толпа народа и семьдесят сенаторов в малиновых мантиях. На понтонном мосту в Маргере его встречал Джованни Коррер, когда-то посол во Франции, в золототканой одежде и три гондолы с чиновниками, бывшими под его началом. Король предпочел сесть в ту из гондол, которая была задрапирована в золотую парчу, остальные были убраны черно-лиловой тканью в знак уважения к его трауру. На гондольерах были ливреи его цветов: желтые с голубой окантовкой. Вокруг собралось две тысячи других гондол, прибывших встречать его. К этому невиданному эскорту добавилась флотилия из пятисот гондол, принадлежащих подеста[61] Мурано. Так началось феерическое пребывание Генриха Валуа в Венеции. На следующий день после своего триумфального появления в лагуне он покинул Мурано и переправился на Лидо на великолепном флагманском корабле. Экипаж из более чем трехсот пятидесяти рабов во всем лиловом и в остроконечных шапочках, украшенных лилиями, доставил его с одного острова на другой. На Лидо его ожидал еще более пышный прием. Гостя встречала величественная триумфальная арка Андреа Палладио. Он был принят Сеньорией и патриархом. В храме Святого Николая хор пел Те Deum[62] в его честь. Затем он был приглашен на борт «Буцентавра» — судна, с которого венецианский дож в праздник Вознесения обручал Венецию с Адриатикой, бросая в море золотое кольцо. Генриха поместили на корме — на троне под балдахином.
— Мой отец был там инкогнито! — вставила Мариетта. — Он затерялся среди команды, чтобы тайком сделать несколько набросков с короля, которые потом пригодились ему в работе над картиной.
Олимпия пропустила это замечание мимо ушей и продолжала свой рассказ:
— С борта «Буцентавра» Генрих Третий впервые увидел при свете дня грандиозное зрелище, которое представлял собой город дожей: дворец, базилика, библиотека, колокольня. «Как бы мне хотелось, чтобы матушка была сейчас со мной!» — воскликнул он, преисполненный восхищения. Словно эхо вторили ему пушки всех галер, стоящих на якоре против Святого Георгия. Зазвонил огромный колокол на площади Святого Марка, а за ним и все колокола города.
Как только новый король Франции ступил на венецианскую землю, для него потянулась вереница нескончаемых празднеств, пиров, балов и торжеств. Олимпия не в силах была перечислить всего и назвала лишь некоторые из них: торжественный банкет в огромном зале Совета Десяти, театральная постановка в исполнении труппы «Ревностные», экскурсия в Адмиралтейство, где в его присутствии за рекордно короткое время было собрано судно, завтрак в герцогском дворце, где столы были декорированы скульптурами из сахара, регата на Большом канале, прогулка по улице Галантерейщиков, торговой артерии города, где король накупил кучу драгоценностей, фехтовальный турнир, на котором свое искусство продемонстрировали лучшие из лучших, сеанс изготовления стекла в печи Мурано, установленной на плоту, бой между жителями районов Кастелло и Святого Николая, вооруженными заточенными тростями, и наконец, кульминация его пребывания в Венеции — грандиозный бал, на котором двести патрицианок с головы до ног в золоте и жемчуге танцевали падовану, пассе-э-меццо, гальярду. Помимо этих официальных празднеств, король испросил разрешения, которое ему было тут же дано, на галантное свидание с куртизанкой Вероникой Франко. Позднее она призналась: «Хотя он явился, скрывая, кто он на самом деле, сердце мое так воспылало, что я едва не лишилась чувств. Поняв, что со мной, он снисходительно принял от меня на память мой эмалевый портрет».
— Написанный моим отцом, — уточнила Мариетта.
По-прежнему не обращая на нее ни малейшего внимания, Олимпия продолжала:
— Однако был еще один визит короля к куртизанке, который держался в большом секрете. Ею была не кто иная, как Атика. По лестнице, приставленной по его просьбе к особняку Ка Фоскари, где он остановился, Валуа несколько раз покидал свое жилище незаметно для всех. И инкогнито добирался до дома египтянки, от которой ему нужны были дипломатические сведения самого секретного свойства. Однако двадцать второго июля поутру его отсутствие было все же замечено слугами-итальянцами. После ночной эскапады на улицу Терпимости он вернулся к себе лишь в середине дня. Между полуночью и полуднем он обговаривал с Атикой детали политического и военного союза Франции и Турции. В последний свой визит он презентовал ей болонку, привезенную из Польши. Возможно, однако, не только болонку, но и некий весьма опасный секрет, за который она и поплатилась. Генрих Третий покинул Венецию двадцать седьмого июля, Атика умерла седьмого августа. Каких-то десять дней… слишком мало, чтобы я могла поверить, что причина ее смерти в чем-то ином…
— Это маска, — догадался Виргилий.
В тот же миг Фаустино театральным жестом стянул с лица кожаную маску.
— Тот и щеголек, у кого на носу горбок, — заявил он вместо приветствия. — Не уверен, что моя собственная физиономия будет вам намного приятней!
Лицо его и впрямь было не из приятных, но это тут же забывалось, настолько притягательными были глаза — нахальные, огромные, навыкате, бездонные, искрящиеся. Без всякого предупреждения он совершил рискованный кульбит и в конце сделал реверанс. Затем пригласил их в дом. Бывший раб Атаки жил в небольшом помещении на первом этаже. В комнате стояли лавка и несколько деревянных сундуков, были еще тюки, из которых вылезали театральные костюмы: там бело-зеленый рукав Бригеллы, тут красная пижама Панталеоне деи Бизогнози, балахон Арлекина с красными, голубыми, зелеными и желтыми треугольничками. Повсюду валялось много всякой всячины: шутовские дубинки, мандолина Ковьелло, шпаги Капитана, белый колпак Пульчинеллы и маски персонажей комедии дель арте. Они напомнили Виргилию о том, что три дня назад дом Тициана посетила парочка грабителей точно в таких же масках. Но он отмахнулся от мысли, что одним из них был Фаустино: Пальма непременно рассказал бы о карлике. Виргилий и Мариетга присели на скамью, Фаустино совершил перед ними пируэт, затем как вкопанный застыл на месте, поправил маску на лице и, вращая глазами, поинтересовался у изумленных гостей:
— Господа-дамы, чем обязан?
— Мы пытаемся получить кое-какие сведения о приеме у куртизанки Атики два года назад в день ее смерти.
— Известно ли вам, господа-дамы, что маска Арлекино была изготовлена самим великим Микеланджело Буонаротти?
Мариетта удивленно посмотрела на маску из кожи с прорезями для глаз и выступающими дугами для бровей. Виргилий гнул свое:
— Как ты провел вечер седьмого августа 1574 года?
Словно ничего не слыша, Фаустино совершил еще один прыжок на месте.
— А известно ли вам, господа-дамы, что вдохновенный Данте Алигьери упоминает Арлекино в «Божественной комедии»?
Паясничанье карлика начинало раздражать Виргилия, и он повысил тон:
— Где ты был, когда убили твою госпожу?
Вместо ответа карлик выхватил из сундука две дубинки и принялся жонглировать ими.
— Господа-дамы…
Выведенный из себя Предом не дал ему продолжать. Выпрямившись, словно пружина, он схватил на лету дубинки, сам удивляясь своей ловкости, бросил их на пол, стиснул карлика за плечи, толкнул его на лавку и сорвал с него маску шута. Тот возопил:
— Нет, только не мою вторую кожу! Караул! Замерзаю! Жар костей не ломит. — И попытался своей короткой ручкой ухватить кусок кожи.
Виргилий спрятал маску за спину, оттолкнул тянущуюся к нему руку и продолжал, едва сдерживая раздражение:
— Последний раз спрашиваю: где ты был в ту роковую ночь?
Против всякого ожидания из глаз Фаустино брызнули слезы.
— Ну почему я должен помнить о той треклятой ночи?
В голосе его сквозило отчаяние. Но парижанин не забыл, что имеет дело с комедиантом, и, по-видимому, неплохим. Сам не чуждый страсти к театру, Виргилий знал, что талант актера как раз и состоит в том, чтобы искусно изображать людские страсти. С еще не просохшими глазами Фаустино выпрямился во весь свой небольшой рост и с вызовом заявил:
— Даром и чирей не вскочит. Все расскажу, но при одном условии… — Ему дали закончить. — Пусть синьорита поможет мне. Я приобрел у старьевщика из гетто костюм Арлекина. Но увы! Он мне велик по всем статьям. Подогнать надобно по фигуре. Чтоб я мог в нем этаким гоголем ходить да красоваться. Платье в порядке — лицо не внакладке. Ну что?
Учуяв шантаж, Мариетта надулась. Однако, увидев молящие глаза Виргилия, согласилась.
— Мой покровитель святой Лука, а не святая Екатерина. Я больше привычна к кисти, чем к иголке. Что ж, попробую. Правда, ничего не обещаю.
Страшно довольный, Фаустино сделал двойной кувырок и приземлился точнехонько на один из тюков. Порывшись, он торжественно извлек из него костюм, на котором в беспорядке были нашиты разноцветные лоскуты. Напялил штаны, в которых буквально утонул, и в таком виде предстал перед дочерью Тинторетто. И пока она снимала нужные мерки, принялся выполнять обещанное, то есть приступил к рассказу.
— В тот вечер она собрала у себя несколько человек. Пожелала сама принять их и все скрывала, кто да что. Бесполезно! Что знают двое, знает и свинья. Слуг — меня и Эбено — она отпустила на весь вечер с приказанием не возвращаться ранее полуночи.
Все это Виргилию было уже известно, но он предпочел помалкивать. Фаустино в это время уже вылез из штанов и надел балахон: Мариетте предстояло укоротить рукава.
— В тот день я слег. Проклятая лихорадка так за меня взялась, что я дрожал с головы до пят, был совершенно разбит, не мог не то что ходить, а и шевелиться. Но я никому ни гугу, особенно госпоже. Говорить правду — потерять дружбу. Я не хотел ей мешать. Когда Эбено ушел, я сделал вид, что последовал его примеру. Но затем, воспользовавшись тем, что появился один из гостей и все внимание было на него, вскарабкался по фасаду дома до окна на чердаке — и гоп, снова очутился в своей каморке. Там я рухнул, сраженный лихорадкой и совершенно обессилевший. Я никогда никому в этом не признавался… Молчание — золото. Единственный, кто об этом знал, — мой пес Лев.
Сеанс примерки окончился. Фаустино выдал своей «костюмерше» иглу и нитки. Да и сам вооружился тем же самым и принялся латать брыжи, местами прорванные.
— Сон сморил меня. Проснулся я от лая Льва. Гости расходились, все разом. Множество голосов, колокольный звон Сан-Тровазо, возвестивший об одиннадцати часах, хлопанье двери, эхо удаляющихся по улице шагов — от всего этого пес возбудился. Я подумал, что скоро придется проделать тот же путь, только в обратном порядке: спуститься с верхнего этажа и войти в дверь. Встал, но сил тут же лезть в окно не было. Голова кружилась, ноги подкашивались. Хворь, она всего человека к рукам прибирает. Прошло с полчаса, а я был не в состоянии шевельнуться. Пес уснул. Тогда-то я и услышал стук во входную дверь. Прислушался. Различил голос хозяйки: «Вы что-то забыли?» Я подумал, что лучше обождать, ведь тот, кто снова наведался, скоро наверняка уйдет. Не хотелось, чтобы меня застукали спускающимся с моего чердака. Морфей снова овладел мною. Я просто канул в небытие. Скорее был мертв, чем жив. Сон — брат небытия. На сей раз это было как никогда верно. — В этом месте комедиант перестал латать кружевной воротник и мгновение всматривался в пустоту. — Второй раз я проснулся, заслышав истерические вопли Нанны. Со своей верхотуры я и то слышал, как она кричала. Тут уж было не до шуток. Я ноги в руки — и поминай как звали. Худая новость на порог, а ты наутек. Потом уже утром я вернулся, сделав вид, что меня не было весь вечер и всю ночь. Никто ни о чем не догадался.
Помня о ребенке-сатире в нижнем углу картины, Виргилий особенно заинтересовался этим «никто».
— Ты уверен, что никто не догадался о твоем присутствии?
— Никто, я совершенно в этом уверен. — Это было сказано безапелляционным тоном. — Если бы только сон меня не одолел, я спас бы женщину, которую любил.
Слезы снова навернулись ему на глаза. Он моргнул, и одна слезинка покатилась по щеке. Виргилию и Мариетте приоткрылась завеса над драмой этого человечка, изувеченного от природы, безобразного, но влюбленного в восхитительную, утонченную женщину. Атика наверняка едва замечала его. Как ей было догадаться о снедавшей его страсти? И вот в ту самую ночь, когда он мог ее спасти и предстать перед ее очами в образе не урода, но мужа, в ту самую ночь, когда — как знать — он мог надеяться выглядеть в ее глазах героем, его валит с ног лихорадка, мучит мигрень, погружает в сон болезнь. Жизнь порою бывает жестокой сверх меры и одновременно трогательной. Воображая, каким ничтожным казался самому себе Фаустино в ту ночь, Виргилий взвешивал, насколько ценно его свидетельское показание. Даже не догадываясь о том, этот попрыгунчик сделал ряд важных уточнений. Через полчаса после ухода гостей один из них вернулся. Думая, что, кроме нее, в доме ни души, Атика сама открыла дверь своему убийце. После… после карлик уснул, и что произошло, покрыто тайной. Догадываясь, каким будет ответ, Предом все же спросил:
— Есть ли у тебя хоть малейшее подозрение, кто это был? Фаустино замотал головой и принялся натягивать шапочку Арлекина, украшенную кроличьим хвостом.
— Будь у меня хоть какая-то уверенность, я бы собственными руками прикончил того, кто лишил жизни мою прелестную госпожу. На Бога надейся, а сам не плошай.
Конец фразы застрял у него в горле. Чтобы не разрыдаться в присутствии посторонних, Фаустино совершил сальто и приземлился на корточки перед своими гостями.
— Хотя… — начал он и, тут же пожалев о вылетевшем слове, примолк, вскочил на скамью и сделал стойку на руках.
Но слово не воробей, вылетит — не поймаешь, Предом уже ухватился за это «хотя» и любой ценой готов был добиться продолжения. Он вскочил на скамью вслед за Фаустино, схватил его лодыжки и крепко держал их, так что тому пришлось выбирать: говорить или падать.
— Хотя, — продолжил он, стоя головой вниз, — кое-кого я подозреваю. Но скажу вам об том, только когда вы меня отпустите.
По всей видимости, скоморох понимал лишь шантаж. Но свои обещания выполнял. Предом отпустил его. Тот встал на ноги, подобрал свалившуюся шапочку, сел на скамью и заговорил, переводя взгляд с одного своего слушателя на другого:
— У меня никаких доказательств. Одни сомнения. Но вера закаляется в пламени сомнений. Я много размышлял о заинтересованности тех или иных в этом преступлении. Парадокс, но я больше всех выиграл от смерти своей госпожи: я получил свободу, деньги и даже ее пса, Вавеля, того самого, которого ей в дар преподнес король Генрих Третий.
«Та болонка, что питается кровью», — мелькнуло у Виргилия. Упоминание ex nixilo[60] о короле Франции его удивило, но виду он не подал и не стал прерывать рассказчика.
— А мне он подарил Льва. Но все это лишь внешняя сторона. А она, как известно, обманчива. С тех пор, как она умерла, умер и я. Существую лишь в шкуре шута.
С этими словами Фаустино отобрал у Виргилия маску и надел ее, завязав сзади веревочки. Его непомерно большая по сравнению с туловищем голова скрылась за гримасой Арлекина.
— А ту, которая на самом деле больше других выиграла от этой смерти, зовут Олимпия. Подумайте сами! Ведь моя прекрасная госпожа затмевала ее! Вместе с синьорой Франко это были две самые почтенные куртизанки Венеции. Теперь Атика в могиле, а Вероника бежала от чумы. Ночью все кошки серы. Ныне царит одна Олимпия, и к ней перешли все поклонники моей госпожи. И среди них Лионелло Зен. Он был записным покровителем моей госпожи, ее чичисбеем, ее рыцарем. Олимпия же изнемогала от любви к нему — я прочел это по ее глазам, поскольку и сам был влюблен. А еще больше ее мучила зависть. Это страшная вещь. Зависть хуже ворожбы.
В этот момент из соседней комнаты донесся лай. Мариетта нахмурилась. Неужели та бело-рыжая шавка так хрипло и гулко лает? Фаустино разъяснил:
— Это Лев, пес, подаренный мне королем Франции. Бесподобное существо, и не в пример Вавелю здоровое и выносливое.
Ответом ему был полный нетерпения лай. Карлик сделал еще один пируэт и попрощался с гостями.
— Конь о четырех ногах, и тот спотыкается. А что уж говорить о кобеле. Я дрессирую своих псов, чтобы они подавали мне реплики на сцене. Настало время уделить им внимание.
Он приподнял маску и поклонился. Его необычная наружность была последним, что увидели Виргилий и Мариетта перед уходом.
Оказавшись мгновение спустя на улице, они не сговариваясь знали, куда лежит их путь и в чьи двери им стучаться. Не ясно было только одно: с кого начать, с Зена или Олимпии?
Олимпия принимала солнечную ванну на своей альтане — небольшой квадратной террасе, отделанной деревом, — на крыше дома, находящегося на Цирюльной улице в квартале Сан-Поло. В дверях дома Виргилий и Мариетта столкнулись с Наиной, гостившей у подруги. Виргилий отвесил ей учтивый поклон, Мариетта ограничилась брошенным в ее сторону непроницаемым взглядом. Служанка повела их наверх. Олимпия распустила волосы, подставив их солнечным лучам. Виргилий обратил внимание, что светлый цвет волос с рыжим оттенком, называемый венецианским, доминировал на полотнах венецианских художников, да и в самом городе. Мадонны и античные Венеры кисти Тициана или Тинторетто непременно были с локонами, косами желтого цвета с примесью оранжевого. Во всех стихотворениях Пьетро Бембо, известных Виргилию, прославлялась красота золотых волос. И потому он нисколько не удивился, что Олимпия старается придать своим волосам отлив, модный в Светлейшей. С этой целью она надела на голову прелюбопытную шляпу с широкими полями, закрывавшими лицо от солнечных лучей, и с дыркой вместо донышка, в которую были пропущены пряди.
Стоило Виргилию увидеть ее лицо, как он вскрикнул. Мариетта пристально посмотрела на него. Олимпия улыбнулась.
— Синьора, вы поразительно похожи на одну мою приятельницу из Парижа.
Взгляд юной художницы затуманился.
Чем больше Олимпия улыбалась, тем сильнее была ее схожесть с Лизеттой, подружкой Пьера: те же высокие скулы, голубые миндалевидные глаза, тот же нежный овал лица, вздернутый носик и аппетитные губы. Хотя она сидела, было видно, что она вряд ли превосходит ростом лавочницу с моста Нотр-Дам. Главное различие двух женщин состояло в цвете волос: каштановые у парижанки и белокурые у венецианки. Пока шел обмен любезностями, служанка обмакнула губку, насаженную на палку, в сосуд с обесцвечивающей жидкостью и смочила ею волосы куртизанки. Распространился неприятный запах, от которого гости поморщились. Куртизанка извинилась и раскрыла свой секрет:
— Существует много всяких рецептов обесцвечивания волос: и крапивный отвар, и цикорный, и отвар из листьев плюща. Иногда я использую смесь оливкового масла и осадок белого вина. Но нет ничего действеннее, чем моча.
Ни Мариетта, ни Виргилий глазом не моргнули. Дочери художника были известны свойства мочи, которую она порой добавляла в краски вместо щелочи. А молодому юристу был известен древнеримский закон, по которому содержимое публичных писсуаров продавалось прачкам для отбеливания белья.
— Мы пришли не за тем, чтобы похищать у вас секреты красоты, — отвечала Мариетта, которую природа наделила чудесными золотыми волосами.
И все же Мариетта не удержалась и выразила восхищение серьгами куртизанки — чистейшими изумрудами.
— Это подарок на мой день рождения одиннадцатого августа, — лаконично пояснила хозяйка.
Служанка принялась тщательно расчесывать мокрые волосы. Это ни в коем случае не мешало Олимпии рассказывать о своем последнем визите к Атике.
— Мы все попрощались с ней на пороге дома. Слуги были отосланы, и потому она сама проводила нас до дверей. Ну откуда мне было знать, что я ее вижу в последний раз?
Одно слово привлекло внимание Виргилия — «все». Это подтверждало рассказ Фаустино, который мог только слышать, как гости расходились.
— Все, — подтвердила Олимпия. — Мы все вместе вышли из дома. На колокольне Сан-Тровазо пробило одиннадцать. Какое-то время мы еще постояли, болтая, на улице Терпимости, затем разошлись в разные стороны. Во всяком случае, я поступила именно так.
— Никто не возвращался?
— Разве можно знать наверняка? Я дошла с Лионелло Зеном и Зорзи Бонфили чуть не до самого своего дома. Кажется, маэстро Вечеллио с сыном наняли гондолу. Признаюсь, мне не пришло в голову пронаблюдать, в каком направлении пошли Кара Мустафа и Жоао Эль Рибейра.
Отдавая себе отчет, что, если она невиновна, она не представляет себе, кто бы мог совершить убийство — в точности как Эбено и Фаустино, — Виргилий постарался сориентировать ее на побудительные причины зверской расправы, которой подверглась Атика.
— Она была шпионкой. Потому ее и убили.
Глаза Виргилия и Мариетты расширились от удивления, они в один голос переспросили:
— Шпионкой?
Их собеседница прикрыла веки в знак того, что они ее правильно поняли. Щелкнув пальцами, она напомнила служанке, что пора снова смачивать волосы. Та поспешила выполнить ее волю.
— Атика сама мне в этом созналась. Первые шаги на поприще тайной дипломатии она сделала, еще живя у своих хозяев — венецианцев из окружения наместника Венеции в Турции. В их доме много о чем велись конфиденциальные разговоры, ходили разные слухи. Агент Селима Паши и его визиря Соколлу вошел с ней в контакт и предложил платить за сведения. Она дала согласие. Хотела накопить денег, чтобы купить свободу. Но поскольку хозяйка сама ее освободила, деньги ей понадобились, чтобы устроить в Венеции свою жизнь. Она получила официальный статус куртизанки. И продолжала служить туркам. Ее профессия была просто идеальна для этого. Ее салон посещали иностранные дипломаты и венецианские нобили. В постели она выведывала у них все, что касалось Турции, и передавала эти сведения по назначению. Этот род деятельности принес ей немалое состояние. Она сама мне в этом призналась: визирь Мехмед Соколлу и его советник Иосиф Нази исправно платили ей. Однако не они одни интересовались намерениями Венеции относительно ее мусульманского соседа. Франция тоже выказала готовность отблагодарить Атику за ее услуги.
При упоминании своей страны Виргилий поежился. И чтобы понять логику услышанного, попытался вспомнить расстановку сил в Европе. Со времен правления Франциска I Франция завязала тесные связи с Турцией. Этот альянс тревожил другие европейские страны, и в частности — Венецию, находившуюся в прямой конфронтации с Турцией из-за островов в Средиземном море. Жители города дожей каждое утро просыпались в страхе услышать, как их петухи кукарекают на турецкий лад. В ответ на нападение турок на Кипр и на кровавый захват Фамагусты Светлейшая вступила в Святую Лигу, куда помимо нее входили Испания Филиппа II, Ватикан Пия V и куда не пожелала войти Франция. В 1574 году, три года спустя после победы Лиги над турками при Лепанто, любые сведения, касающиеся намерений Венеции по отношению к оттоманской Порте, ценились как в Истамбуле, так и в Париже. Этим объяснялось, что в Атике нуждались как агенты Селима, так и агенты Валуа. Виргилий сравнил показания Олимпии и Фаустино: Франция — Валуа — Генрих III.
— Значит, король Франции виделся с Атикой в Венеции? Хотел бы я побольше узнать об этом.
Олимпия поправила шляпу, развернулась вслед за солнцем, вытерла капли пота на лбу и пустилась в подробный рассказ о визите короля Франции в Венецию два года тому назад.
Во вторник 14 июня 1574 года Генрих де Валуа, герцог Анжуйский, избранный королем Польши, брат короля Карла IX, в Кракове, в замке Вавель, получил известие о смерти своего старшего брата, наступившей десятью днями раньше. Корона Франции после этой кончины переходила к нему.
Он решил тайно покинуть берега Вислы и вернуться в Париж, к своей матери Екатерине Медичи и трону. «Франция и Вы, матушка, стоите больше, чем Польша, — писал он 22 июня той, чьим любимым чадом являлся. — Когда вы станете читать эти строки, я буду уже в Венеции или неподалеку от нее». Появление Генриха III на подступах к Венеции произвело в городе неслыханный переполох. Впервые французский король оказывал Республике подобную честь — и его приняли с королевскими почестями. Еще на материке, в Местре, его появления дожидались толпа народа и семьдесят сенаторов в малиновых мантиях. На понтонном мосту в Маргере его встречал Джованни Коррер, когда-то посол во Франции, в золототканой одежде и три гондолы с чиновниками, бывшими под его началом. Король предпочел сесть в ту из гондол, которая была задрапирована в золотую парчу, остальные были убраны черно-лиловой тканью в знак уважения к его трауру. На гондольерах были ливреи его цветов: желтые с голубой окантовкой. Вокруг собралось две тысячи других гондол, прибывших встречать его. К этому невиданному эскорту добавилась флотилия из пятисот гондол, принадлежащих подеста[61] Мурано. Так началось феерическое пребывание Генриха Валуа в Венеции. На следующий день после своего триумфального появления в лагуне он покинул Мурано и переправился на Лидо на великолепном флагманском корабле. Экипаж из более чем трехсот пятидесяти рабов во всем лиловом и в остроконечных шапочках, украшенных лилиями, доставил его с одного острова на другой. На Лидо его ожидал еще более пышный прием. Гостя встречала величественная триумфальная арка Андреа Палладио. Он был принят Сеньорией и патриархом. В храме Святого Николая хор пел Те Deum[62] в его честь. Затем он был приглашен на борт «Буцентавра» — судна, с которого венецианский дож в праздник Вознесения обручал Венецию с Адриатикой, бросая в море золотое кольцо. Генриха поместили на корме — на троне под балдахином.
— Мой отец был там инкогнито! — вставила Мариетта. — Он затерялся среди команды, чтобы тайком сделать несколько набросков с короля, которые потом пригодились ему в работе над картиной.
Олимпия пропустила это замечание мимо ушей и продолжала свой рассказ:
— С борта «Буцентавра» Генрих Третий впервые увидел при свете дня грандиозное зрелище, которое представлял собой город дожей: дворец, базилика, библиотека, колокольня. «Как бы мне хотелось, чтобы матушка была сейчас со мной!» — воскликнул он, преисполненный восхищения. Словно эхо вторили ему пушки всех галер, стоящих на якоре против Святого Георгия. Зазвонил огромный колокол на площади Святого Марка, а за ним и все колокола города.
Как только новый король Франции ступил на венецианскую землю, для него потянулась вереница нескончаемых празднеств, пиров, балов и торжеств. Олимпия не в силах была перечислить всего и назвала лишь некоторые из них: торжественный банкет в огромном зале Совета Десяти, театральная постановка в исполнении труппы «Ревностные», экскурсия в Адмиралтейство, где в его присутствии за рекордно короткое время было собрано судно, завтрак в герцогском дворце, где столы были декорированы скульптурами из сахара, регата на Большом канале, прогулка по улице Галантерейщиков, торговой артерии города, где король накупил кучу драгоценностей, фехтовальный турнир, на котором свое искусство продемонстрировали лучшие из лучших, сеанс изготовления стекла в печи Мурано, установленной на плоту, бой между жителями районов Кастелло и Святого Николая, вооруженными заточенными тростями, и наконец, кульминация его пребывания в Венеции — грандиозный бал, на котором двести патрицианок с головы до ног в золоте и жемчуге танцевали падовану, пассе-э-меццо, гальярду. Помимо этих официальных празднеств, король испросил разрешения, которое ему было тут же дано, на галантное свидание с куртизанкой Вероникой Франко. Позднее она призналась: «Хотя он явился, скрывая, кто он на самом деле, сердце мое так воспылало, что я едва не лишилась чувств. Поняв, что со мной, он снисходительно принял от меня на память мой эмалевый портрет».
— Написанный моим отцом, — уточнила Мариетта.
По-прежнему не обращая на нее ни малейшего внимания, Олимпия продолжала:
— Однако был еще один визит короля к куртизанке, который держался в большом секрете. Ею была не кто иная, как Атика. По лестнице, приставленной по его просьбе к особняку Ка Фоскари, где он остановился, Валуа несколько раз покидал свое жилище незаметно для всех. И инкогнито добирался до дома египтянки, от которой ему нужны были дипломатические сведения самого секретного свойства. Однако двадцать второго июля поутру его отсутствие было все же замечено слугами-итальянцами. После ночной эскапады на улицу Терпимости он вернулся к себе лишь в середине дня. Между полуночью и полуднем он обговаривал с Атикой детали политического и военного союза Франции и Турции. В последний свой визит он презентовал ей болонку, привезенную из Польши. Возможно, однако, не только болонку, но и некий весьма опасный секрет, за который она и поплатилась. Генрих Третий покинул Венецию двадцать седьмого июля, Атика умерла седьмого августа. Каких-то десять дней… слишком мало, чтобы я могла поверить, что причина ее смерти в чем-то ином…