Страница:
По-видимому, мысли Мариетты и Виргилия шли в одном направлении, поскольку она обернулась к нему и прошептала:
— Преступник изображен на полотне, надо попытаться раскрыть его. Ради Атики, не заслужившей смерти. Ради Тициана, который все же на свой лад, но заявил о случившемся. Да, нужно искать.
Решимость Мариетты подхлестнула Виргилия. Не только маэстро перед смертью, но и девушка, которая была ему дорога, просили его докопаться до истины. Даже если ему это и не удастся, у него появится возможность быть рядом с ней.
Ради предстоящих счастливых мгновений он не колебался ни минуты. Тут как раз к его ногам подкатился брошенный Пальмой комок бумаги.
— Копировать ангелов, написанных самим маэстро, — для меня раз плюнуть, — бубнил он себе под нос. — А надо бы вовсе отвернуться от «Дожа Гримани перед Верой», чтобы не видеть этих путти с крылышками. Они-то мне и мешают! — Пальма встал и размашистым шагом направился к двери. — Лучше уж вдохновляться прекрасным лицом. Я тут захватил один портрет, сделанный Тицианом с самой прекрасной из Негретти.
Оказывается, придя, он оставил у двери небольшое полотно размером шестьдесят пять на пятьдесят сантиметров. Прижав его лицевой стороной к животу, он встал перед молодыми людьми, а затем театральным жестом повернул к зрителям.
— Небо! Она похожа на… — вырвалось у Виргилия. Персиковая кожа, проникновенный взгляд, прямой нос,
губы словно маки и фиалка на груди, особенно эта фиалка — все в изображенной на полотне девушке напоминало Виргилию одну флорентийку, в которую он был влюблен четыре года назад. Однако в отличие от тициановской модели с ее пшеничными волосами у возлюбленной Виргилия были иссиня-черные волосы. Но во всем остальном «самая прекрасная из Негретти» весьма напоминала загадочную и чарующую…
— Виолетта! — прошептал Виргилий.
— Виоланта! — поправил его Пальма. — Это дочь моего двоюродного дедушки. Портрет написан в 1515 году.
Виоланта? 1515 год? Виргилию показалось, что перед ним призрак, вынырнувший из потемок прошлого. Еще несколько минут он неотрывно смотрел на девушку с восхитительными зрачками и фиалкой на корсаже. И потому не заметил, как заблестели глаза Мариетты.
Пока Пальма упражнялся в «ангелочках», друзья уселись перед четырьмя квадратными метрами «Истязания Марсия» с целью извлечь из них все, что только можно. С одной стороны, у них был список пяти приглашенных, помимо Тициана, ожидаемых египтянкой в гости 7 августа 1754 года. С другой стороны, перед глазами было «свидетельство» кадорца. Оставалось установить связь между реальными людьми и персонажами полотна.
— Одно непонятно… — начал Пьер, больше знакомый с ботаникой, чем с мифологией. — Марсий, ясное дело, тот, кого подвесили за ноги, как свиную тушу. Но кто его окружает? Миф мифом, но я не уверен, что смогу идентифицировать остальных.
Виргилий встал, подошел к полотну.
— Надо признать, маэстро вольно обошелся с мифом. Взять, к примеру, инструменты. Вместо флейты с двумя трубками у него флейта с семью трубками. — При этом он ткнул пальцем в верхнюю часть картины. — Да и инструмент Аполлона не тот: тут он играет на скрипке, а не на лире.
— Не то, Виргилий, — перебила его мягко, но уверенно Мариетта. — Думаю, ты ошибаешься. — Виргилий очень удивился. Дочь Тинторетто уточнила: — Ошибаешься не по поводу инструмента, а по поводу самого Аполлона.
Предом недоверчиво взирал на полотно:
— Ты считаешь, что этот персонаж в красном слева, поющий и играющий на скрипке, — не Аполлон? Но разве не таким образом одержал он победу в музыкальной дуэли, в которой нужно было и играть, и петь одновременно?
— Именно так. И все же я бы охотнее признала Аполлона в том, кто на первом плане слева от жертвы приступил к сдиранию с нее кожи.
— Но почему?
— Прежде всего из-за его внешнего вида: его нагота, белокурые волосы и сапожки кажутся мне характерными для данного мифологического персонажа; мало того, это приметы бога света.
— И все? Но Аполлон еще и бог искусств, а скрипка символизирует музыку.
Нимало не смущаясь, Мариетта продолжала настаивать:
— А самое главное — это то, что бог покровитель искусств, света и красоты единственный из всех представлен с лавровым венком на голове.
Пьер, оказавшись арбитром в споре двух эрудитов, отдал предпочтение аргументам Мариетты. Та в ответ скромно улыбнулась. Но Виргилий не думал сдаваться без боя.
— В таком случае кто же играет на скрипке?
— Вопрос по существу. По правде сказать… — Мариетта заколебалась, Предом собрался праздновать в свою очередь победу, но тут она закончила мысль: — Я бы склонилась к Евтерпе. По легенде, на состязании присутствуют музы. Маэстро не пожелал изображать всех девять. Но совсем обойтись без их присутствия было бы трудно. И, по моему скромному мнению, он выбрал одну из них в качестве их представителя. Для этого как нельзя лучше подходит Евтерпа, вдохновительница музыкантов.
Два — ноль. Пьер, с хитрой улыбкой подсчитывающий очки, не мог не отдать должное превосходству Мариетты. Самолюбивый Виргилий все же не сдавался:
— Еще один судья состязания между Аполлоном и Марсием — царь Мидас, отдавший предпочтение силену. В отместку Аполлон наградил его парой ослиных ушей. Ему приходилось прятать их. Это наводит меня на мысль, что человек во фригийском колпаке — Мидас, царь фригийский. — Виргилий постучал пальцем по голове в колпаке слева от Марсия.
— Находчиво! — согласилась Мариетта. — И все же опять не то! Мидас стар: у него седая борода. Мидас царь: он в короне. Мидас богат: на нем золотая диадема с драгоценными камнями. Мидас благоволит силену: его поза и его лицо выражают растерянность. Мидас наказан: у него ослиные уши. Очевидно, что Мидас — старик в розовой тоге, сидящий справа от подвешенного тела.
Ну что тут возразишь? Как Виргилий ни старался, так и не нашелся что ответить. Побежденный, он буквально осел на пол перед полотном. Однако этими персонажами сюжет картины не исчерпывался. Пьер желал опознать остальных.
— А что вы скажете об оставшихся троих? О человеке в колпаке, который не Мидас, о человеке с ведром, довольно безобразном на вид, и о ребенке, которому вроде бы не пристало присутствовать при подобном зрелище?
Мариетта уселась на пол возле поверженного Виргилия. Склонилась к его уху и что-то зашептала. Он кивнул, затем обернулся к Пьеру:
— Двое взрослых с бородами — скорее всего взрослые сатиры, то есть демоны полей и лесов, отчего верхняя часть туловища у них человеческая, а нижняя — козлиная. Ребенок: сатир-дитя. Еще без рожек, но уже с копытцами.
Этим узнаванием, кто есть кто на полотне, молодые люди расчистили себе путь к «игре в пары». И вот теперь настал ее черед. Перед ними стояла задача подобрать каждому персонажу на полотне одного из приглашенных, упомянутых в письме. Чтобы основательно выполнить эту задачу, Виргилий установил на верстаке небольшой подрамник с натянутым на нем холстом. Углем написал имена в две колонки. Справа под заголовком «Картина» он вписал имена Марсия, Аполлона, Евтерпы, Мидаса, слова: сатир в колпаке, сатир с ведром, ребенок и художник. Затем достал из кармана письмо Атики и в колонку слева под заголовком «Вечер у Атики» переписал все имена: Олимпия, Кара Мустафа, Зорзи Бон-фили, Лионелло Зен, Жоао Эль Рибейра, Тициан и Атика. Пока он писал, Мариетта порхала по мастерской и что-то там взбалтывала и смешивала. Они почти одновременно закончили приготовления. Мариетта подала Виргилию кисть, пропитанную красной краской. Встав перед верстаком, Виргилий приступил к «игре в пары».
— Две пары образуются сами собой: Марсий на полотне — это Атика, а Тициан — автор этого полотна. Красными линиями он соединил имена в двух колонках. — Дальше все сложнее. Мариетта, мы нуждаемся в твоей прозорливости, ты ведь родилась в Венеции и знаешь здесь многих.
Дочь Тинторетто улыбнулась:
— Я поговорила с родителями и братьями, поскольку кое-кого из приглашенных не знала.
— Дай-ка и я попытаю счастья, — вмешался Пьер. — Олимпия: имя, без фамилии, как Атика или Нанна. Куртизанка?
— Точно! — зааплодировала Мариетта. — В Италии куртизанки часто отказываются от данных им при крещении имен и придумывают себе псевдонимы, нередко используя при этом поэзию или античное искусство. Отсюда все эти Примаверы, Луны Новы, Селваджи, Лукреции, Корнелии, Иудеи, Пантасилеи, Олимпии.
Виргилий, не сводивший взгляд со схемы, выдвинул предположение:
— Случай с Олимпией прост: это единственная женщина, приглашенная на вечер. На полотне у нас тоже одна-единственная женщина, та, что играет на скрипке, — и соединил красной линией имена Евтерпы и Олимпии.
Дальше дело пошло не так споро. Он с надеждой взглянул на Мариетту. Та предложила:
— Возможно, Тициан придал Каре Мустафе черты Мидаса. Они из одних мест: Мидас правил Фригией, а Мустафа хоть и обосновался в Истамбуле, но родился в Денизли, бывшей Лаодикее[48]. Кроме того, оба несметно богаты: Мидас превращал в золото все, до чего дотрагивался, а Мустафа нажился на торговле тканями, да еще как! Помимо дома в Константинополе — великолепного и огромного, — в котором живут десять его жен, в Венеции ему принадлежит дворец на улице Золотого Араба, в приходе Святого Мартина.
Доводы Мариетты были убедительны. Мидас был немедленно соединен красной линией с Кара Мустафой.
— А дальше все гораздо более неопределенно. Я не могу ничего утверждать, а тем более предполагать. Лионелло Зен принадлежит к патрицианской семье Венеции, вписанной в Золотую книгу. Он коллекционирует античную скульптуру, без счета покупает живопись, пишет стихи — словом, любит искусство, как Аполлон. Его знает вся Венеция еще и потому, что он очень красив. И надо признать, этого у него не отнимешь. В общем, он блистателен, как Аполлон. — Описание физических достоинств итальянского дворянчика слегка раздражило Виргилия, но виду он не подал. — К тому же он родом из Патары, на азиатском берегу, где в античные времена обитал оракул бога искусств, не такой прославленный, как дельфийский, но тоже довольно известный. Кроме того… есть еще одно… не знаю, осмелюсь ли…
При мысли о четвертом сходстве Лионелло Зена и олимпийца Аполлона Мариетта смущенно запнулась, но, взяв себя в руки, все же закончила:
— Словом, Доменико и Марко говорят, будто ему нравятся и мужчины, и женщины.
— Содомит, — подытожил Пьер.
— То есть не только мужчины, — поспешила поправиться Мариетта.
— Как и Аполлону! — рассмеялся Пьер.
Предом не разделял его веселости. Он еще живо помнил, как тянуло его к Мариетте, переодетой в мужское платье. Чтобы скрыть смущение, он повернулся к холсту и провел четвертую линию, соединив Лионелло и Аполлона. Пьер подвел итог:
— Остаются сатиры: два старых и один юный. Мало что отличает двух старых: колпак, нож и фартук у одного, странно вывернутая рука, ведро и рожки у другого; а так — одинаковые спутанные бороды, нагие торсы и жестокие черты. Кто ловчее в фехтовании, Рибейра или Бонфили? Кто из них виноградарь, бочкарь или хозяин таверны (ведро)? Кто мерзляк (колпак)? Кто рогоносец (рога)?
Пьер прервал свою игру в загадки, поскольку с другого конца мастерской до них донеслось недовольное бурчание Пальмы. По-видимому, наброски так и не давались ему. Выйдя из себя, он наподдал ногой по комочку бумаги. Тот подскочил и, словно мячик, полетел к ногам Мариетты.
— Ну хватит! — взревел художник. — Здесь и сейчас ничего стоящего у меня не выйдет. — Он подошел к троице. — А животы у вас не подвело? Мой дает о себе знать и мешает рисовать.
Он порылся в кармане и извлек несколько дукатов.
— Пойду куплю всякой всячины с медом и яйцами у булочницы с улицы Бочарной. В молодости она позировала маэстро. Разделите со мной трапезу?
Гурман Пьер тут же с энтузиазмом поддержал Пальму. Мариетта и Виргилий также были не против. Пальма бросил веселый взгляд на красные линии и направился к выходу. Но едва выйдя за порог, тут же вернулся, просунул голову в дверь и бросил:
— Зорзи Бонфили я знаю прекрасно. Он был ранен при Лепанто. Ранен в руку. Пальцы не двигаются. Как у того фавна на полотне.
Проговорив это, он растворился в темном проеме двери, оставив ее открытой. Троица застыла в изумлении. Не говоря ни слова, Виргилий провел шестую красную линию.
— Отсюда следует вывод, что Тициан придал Жоао Эль Рибейре черты силена в колпаке. Мариетта, можно ли это как-то объяснить?
— Есть одно объяснение, правда, не очень убедительное. Жоао Эль Рибейра явно не венецианец. Он выходец из еврейской семьи, проживающей в Португалии, как следует из его имени. Семьи, должно быть, принявшей христианство, а затем изгнанной из Лиссабона. В Венеции с выкрестами обращаются, как с остальными христианами, если только они не возвращаются тайком к своей изначальной вере. А иудеи должны жить в гетто и всю жизнь носить колпак. Головной убор — это общее между сатиром и португальцем. Найдется, наверное, и что-то еще, чего я пока не знаю.
Еще одна красная черта, и игра почти окончена. Однако оставалось уравнение, столь же нерешаемое, как квадратура круга: пять гостей Атики, если не принимать во внимание Тициана, против шести персонажей, участвовавших в казни или наблюдавших за нею. В колонке справа числился еще ребенок.
— Кто стоит за этим малышом? — озадаченно произнес Виргилий. — Может, гость, заявившийся в последнюю минуту?
— А вы заметили, как он на нас смотрит? Чуть ли не насмехается, — проговорил Пьер.
— Ни его пухлая рожица, ни его козлиные ножки, ни пес, за которого он ухватился, ничего мне не говорят, — призналась Мариетта. — Я…
Фраза ее так и повисла. Со двора донеслись крики и шум потасовки. Троица дружно бросилась вон из мастерской. В противоположном конце двора два человека дубасили друг друга и осыпали ругательствами. Драка завязалась нешуточная. Силы были равны. И все же резким и неожиданным движением Пальме — поскольку одним из ее участников был именно он — удалось оттеснить противника к колодцу. Тому было некуда деваться, и он схватил художника за шею, их тела переплелись, они ударились о закраину колодца и покатились по пыли.
— Эй! — крикнул Виргилий и бросился на подмогу.
Но, услышав его голос, противник Пальмы оттолкнул художника, вскочил на ноги и дал деру. Перепрыгнув через лежащего Пальму, Предом бросился вдогонку. Незнакомец бежал по узким улочкам, на несколько десятков метров опережая Виргилия. И все же парижанин медленно, но верно нагонял его. На углу Дымной улицы тот споткнулся, и хотя быстро выпрямился, расстояние между ними сократилось. Новая площадь Девы Марии. Секунду беглец колебался: направо или налево? Виргилий наподдал — еще немного, и можно будет схватить беглеца за ворот рубашки. Сердце билось как сумасшедшее, глотку обжигало. Невзирая ни на что, он припустил еще быстрее, оставалось только протянуть руку… И тут вдруг невыразимая боль пронзила его с головы до пят, в уши вонзился чей-то вопль. Он упал как подкошенный. А когда пришел в себя, то все понял: он на бегу столкнулся с прохожей. Она тоже упала. Она была нагая, с зелеными нарывами по всему телу и кровоточащими бубонами внизу живота. Ее лицо было искажено мукой. От столкновения с Виргилием у нее распухла губа, но она не обратила на это никакого внимания, выпрямилась и, истошно крича, побежала дальше. Беглец исчез. Виргилия затрясло, он разрыдался.
А во дворе дома на Бири-Гранде Пьер и Мариетта бросились к Пальме, помогли ему подняться и усадили возле колодца. Скула его была рассечена. Мариетта подняла из колодца ведро воды, смочила край платья и промыла ему рану.
— Ничего не сломано? — спросил Пьер у художника, лицо которого постепенно приобретало свой обычный цвет.
— Не так больно, как страшно, — признался Пальма.
— Кто это был?
— Представьте себе, не имею ни малейшего понятия! Я застиг его, когда он подслушивал ваш разговор у приоткрытой двери. Я окликнул его. Он решил бежать, значит, совесть нечиста. Я преградил ему путь. Он оттолкнул меня. Я все равно не давал ему скрыться, поймал его за запястье. Видя, что я его не отпускаю, он схватил меня поперек туловища, и завязалась драка.
Кое-что в рассказе Пальмы насторожило Мариетту.
— Как ты думаешь, давно он нас подслушивал? Много ли ему удалось услышать?
— Откуда мне знать? — пожав плечами, отвечал тот. — Когда я выходил, во дворе никого не было.
— Тогда ведь дверь в мастерскую была закрыта, — вспомнил Пьер.
— Но даже если он ничего и не слышал, он мог видеть, чем мы занимаемся, через решетку окна. Схема Виргилия довольно-таки красноречива. — Мариетта дала волю воображению. — Увидя, что ты идешь к выходу, он спрятался. А когда ты вышел со двора, снова занял свой наблюдательный пост. Но не у окна, а у двери. Боже! Он услышал все выводы, сделанные нами по поводу персонажей Тициана! А мы даже не знаем, кто он. Просто катастрофа. Лишь бы Виргилий догнал его.
В этот самый миг в воротах появился Предом, весь в грязи и прихрамывающий на левую ногу. Его вид красноречиво говорил о постигшей его неудаче. Мариетта бросилась к нему:
— Виргилий, он слышал все, о чем мы говорили. Пальма застал его в тот момент, когда он шпионил за нами.
Эта неприятная новость вряд ли могла укрепить и без того пошатнувшуюся силу духа Виргилия. Он рухнул рядом с Пальмой. И тут взгляд его упал на клочок бумаги в пыли. Он поднял его и развернул: два странных черно-белых изображения в виде виньеток. На одной — крылатый лев, держащий в когтях человека в длинной рубашке. На другой, частично оборванной, — два ангела: первый положил руку на грудь, туда, где находится сердце, второй держит свиток с неразборчивой надписью по-латыни.
— Что это? — спросил Виргилий, потрясая клочком бумаги.
Мариетта и Пьер вытаращили глаза. Пальма взял его в руки.
— Видно, я вырвал его у беглеца во время драки. У него с собой было что-то вроде пергамента, а когда мы сцепились, он его выронил. Намереваясь броситься наутек, он хотел было поднять его, но я не дал: наступил. Пергамент разорвался надвое, так что он унес только половину.
Обрывок с двумя виньетками переходил из рук в руки. Каждый внимательно изучал его. Все были озадачены.
— Я не понимаю того, что вижу.
— Крылатый лев, — пыталась разобраться Мариетта, — символ Венеции. По всему городу можно видеть изваяния, барельефы, изображения крылатого льва. На одной из двух колонн пьяцетты между дворцом и библиотекой тоже установлен крылатый лев.
— Да, но кто этот человек, которого лев схватил и подмял под себя? Святой Марк Евангелист? — удивлялся Виргилий.
— Такое его изображение я вижу впервые, — призналась Мариетта.
— А что написано на свитке двух ангелочков?
Головы всех присутствующих склонились над листком.
Вместе им удалось прочесть следующее:
Surgite mortui Venite ad indicium Domini mei.
Виргилий, чей отец в свое время перевел «Энеиду» на французский язык, тут же расшифровал:
— Иначе говоря: «Мертвые, вставайте и идите на суд Божий».
— А при чем тут лев святого Марка? — спросил Пьер. Ответа ни у кого не было. И вдруг некая ассоциация, как комета, пронеслась в мозгу Виргилия.
— Я уже где-то видел эти рисунки! — Он схватился руками за голову и сжал виски. Все затаили дыхание. — Вспомнил! — Как ужаленный он вскочил и молча бросился в мастерскую. А мгновение спустя появился на пороге дома с кипой бумаг в руках. — Рисунки из архива! — Устроившись среди друзей, он принялся заново просматривать их. — Когда мы прибирались в мастерской, нам попался такой же чертеж, вспомни, Пьер!
Виргилий протянул другу клочок бумаги, оставленный беглецом, тот положил его в карман. Пытаясь воскресить в памяти Пьера тот день, он быстро просматривал рисунки. И вдруг потряс одним из них, воскликнув: «Эврика!»
Мариетта, Пьер и Пальма вырвали у него из рук лист бумаги. Виргилий оказался прав. Во всяком случае, частично. На листке бумаги было не две, а пять виньеток, последние две — полностью идентичны тем, что они нашли.
— Но как это попало в архив Тициана? — в один голос воскликнули два художника. — Это не его рисунок! Это не его рука, не его манера!
— Да? — удивился Предом. — Значит, разбирая с Пьером бумаги, мы выбрали все рисунки, которые нашли, из общей кипы бумаг, однако, не будучи знатоками, не смогли отличить тициановскую руку от чьей-то другой.
— В другом случае я не был бы столь уверен, но тут — повторяю: это не тициановский набросок.
Тон ученика маэстро был непререкаем. И это лишь добавляло таинственности происходящему.
— Если эти ангелы и лев не принадлежат его руке, то почему они были в его мастерской? — медленно проговорил Виргилий.
Вопрос так и остался без ответа, когда в лучах заходящего солнца они простились друг с другом. Пьер и Виргилий предложили Мариетте проводить ее до дому, но она отказалась. Ночная Венеция не пугала ее. Каких-нибудь четверть часа — и она дома.
Так они и разошлись в разные стороны — французы отправились к дому Песо-Мануция, Мариетта — по направлению к церкви Богородицы в Садах. Она настолько изучила Каннареджо, его улочки, тупички, каналетто, что могла бы добраться до дому с завязанными глазами. Проходя мимо Доброй Удачи, она не могла удержать дрожи при воспоминании о человеке, которому она накануне помогла. Ночь показалась ей вдруг не такой уж спокойной, а одиночество не таким уж безопасным. Она ускорила шаг. Еще два мостика — и она спрыгнула на мощенную кирпичом площадь Аббатства и нырнула под арку строящейся Новой Школы Милосердия.
Место было мрачное. Мариетта сделала над собой усилие, чтобы побороть интуитивный страх, поднимавшийся в ней. Набережная, на которую она ступила, вела прямо к ее дому. Внезапно перед ней мелькнула чья-то тень. Она вскрикнула. Но рука в перчатке закрыла ей рот. Мариетта не успела даже начать отбиваться, как та, что напала на нее — а это была женщина, — наклонилась в облаке сладкого аромата к ее уху.
— Ты и твои друзья из Парижа должны были бы начать с вопроса, где был твой отец 7 августа 1574 года между одиннадцатью и полуночью. Это было бы весьма интересно и для авогадори.
Затем Мариетту толкнули. Падая, она попыталась ухватиться за одежду нападавшей, но кусок ткани, в который она вцепилась, оторвался — это был красный бант. Так, зажав в руках красный бант, она и полетела головой в черную воду канала делла Сенса.
Глава 7
— Преступник изображен на полотне, надо попытаться раскрыть его. Ради Атики, не заслужившей смерти. Ради Тициана, который все же на свой лад, но заявил о случившемся. Да, нужно искать.
Решимость Мариетты подхлестнула Виргилия. Не только маэстро перед смертью, но и девушка, которая была ему дорога, просили его докопаться до истины. Даже если ему это и не удастся, у него появится возможность быть рядом с ней.
Ради предстоящих счастливых мгновений он не колебался ни минуты. Тут как раз к его ногам подкатился брошенный Пальмой комок бумаги.
— Копировать ангелов, написанных самим маэстро, — для меня раз плюнуть, — бубнил он себе под нос. — А надо бы вовсе отвернуться от «Дожа Гримани перед Верой», чтобы не видеть этих путти с крылышками. Они-то мне и мешают! — Пальма встал и размашистым шагом направился к двери. — Лучше уж вдохновляться прекрасным лицом. Я тут захватил один портрет, сделанный Тицианом с самой прекрасной из Негретти.
Оказывается, придя, он оставил у двери небольшое полотно размером шестьдесят пять на пятьдесят сантиметров. Прижав его лицевой стороной к животу, он встал перед молодыми людьми, а затем театральным жестом повернул к зрителям.
— Небо! Она похожа на… — вырвалось у Виргилия. Персиковая кожа, проникновенный взгляд, прямой нос,
губы словно маки и фиалка на груди, особенно эта фиалка — все в изображенной на полотне девушке напоминало Виргилию одну флорентийку, в которую он был влюблен четыре года назад. Однако в отличие от тициановской модели с ее пшеничными волосами у возлюбленной Виргилия были иссиня-черные волосы. Но во всем остальном «самая прекрасная из Негретти» весьма напоминала загадочную и чарующую…
— Виолетта! — прошептал Виргилий.
— Виоланта! — поправил его Пальма. — Это дочь моего двоюродного дедушки. Портрет написан в 1515 году.
Виоланта? 1515 год? Виргилию показалось, что перед ним призрак, вынырнувший из потемок прошлого. Еще несколько минут он неотрывно смотрел на девушку с восхитительными зрачками и фиалкой на корсаже. И потому не заметил, как заблестели глаза Мариетты.
Пока Пальма упражнялся в «ангелочках», друзья уселись перед четырьмя квадратными метрами «Истязания Марсия» с целью извлечь из них все, что только можно. С одной стороны, у них был список пяти приглашенных, помимо Тициана, ожидаемых египтянкой в гости 7 августа 1754 года. С другой стороны, перед глазами было «свидетельство» кадорца. Оставалось установить связь между реальными людьми и персонажами полотна.
— Одно непонятно… — начал Пьер, больше знакомый с ботаникой, чем с мифологией. — Марсий, ясное дело, тот, кого подвесили за ноги, как свиную тушу. Но кто его окружает? Миф мифом, но я не уверен, что смогу идентифицировать остальных.
Виргилий встал, подошел к полотну.
— Надо признать, маэстро вольно обошелся с мифом. Взять, к примеру, инструменты. Вместо флейты с двумя трубками у него флейта с семью трубками. — При этом он ткнул пальцем в верхнюю часть картины. — Да и инструмент Аполлона не тот: тут он играет на скрипке, а не на лире.
— Не то, Виргилий, — перебила его мягко, но уверенно Мариетта. — Думаю, ты ошибаешься. — Виргилий очень удивился. Дочь Тинторетто уточнила: — Ошибаешься не по поводу инструмента, а по поводу самого Аполлона.
Предом недоверчиво взирал на полотно:
— Ты считаешь, что этот персонаж в красном слева, поющий и играющий на скрипке, — не Аполлон? Но разве не таким образом одержал он победу в музыкальной дуэли, в которой нужно было и играть, и петь одновременно?
— Именно так. И все же я бы охотнее признала Аполлона в том, кто на первом плане слева от жертвы приступил к сдиранию с нее кожи.
— Но почему?
— Прежде всего из-за его внешнего вида: его нагота, белокурые волосы и сапожки кажутся мне характерными для данного мифологического персонажа; мало того, это приметы бога света.
— И все? Но Аполлон еще и бог искусств, а скрипка символизирует музыку.
Нимало не смущаясь, Мариетта продолжала настаивать:
— А самое главное — это то, что бог покровитель искусств, света и красоты единственный из всех представлен с лавровым венком на голове.
Пьер, оказавшись арбитром в споре двух эрудитов, отдал предпочтение аргументам Мариетты. Та в ответ скромно улыбнулась. Но Виргилий не думал сдаваться без боя.
— В таком случае кто же играет на скрипке?
— Вопрос по существу. По правде сказать… — Мариетта заколебалась, Предом собрался праздновать в свою очередь победу, но тут она закончила мысль: — Я бы склонилась к Евтерпе. По легенде, на состязании присутствуют музы. Маэстро не пожелал изображать всех девять. Но совсем обойтись без их присутствия было бы трудно. И, по моему скромному мнению, он выбрал одну из них в качестве их представителя. Для этого как нельзя лучше подходит Евтерпа, вдохновительница музыкантов.
Два — ноль. Пьер, с хитрой улыбкой подсчитывающий очки, не мог не отдать должное превосходству Мариетты. Самолюбивый Виргилий все же не сдавался:
— Еще один судья состязания между Аполлоном и Марсием — царь Мидас, отдавший предпочтение силену. В отместку Аполлон наградил его парой ослиных ушей. Ему приходилось прятать их. Это наводит меня на мысль, что человек во фригийском колпаке — Мидас, царь фригийский. — Виргилий постучал пальцем по голове в колпаке слева от Марсия.
— Находчиво! — согласилась Мариетта. — И все же опять не то! Мидас стар: у него седая борода. Мидас царь: он в короне. Мидас богат: на нем золотая диадема с драгоценными камнями. Мидас благоволит силену: его поза и его лицо выражают растерянность. Мидас наказан: у него ослиные уши. Очевидно, что Мидас — старик в розовой тоге, сидящий справа от подвешенного тела.
Ну что тут возразишь? Как Виргилий ни старался, так и не нашелся что ответить. Побежденный, он буквально осел на пол перед полотном. Однако этими персонажами сюжет картины не исчерпывался. Пьер желал опознать остальных.
— А что вы скажете об оставшихся троих? О человеке в колпаке, который не Мидас, о человеке с ведром, довольно безобразном на вид, и о ребенке, которому вроде бы не пристало присутствовать при подобном зрелище?
Мариетта уселась на пол возле поверженного Виргилия. Склонилась к его уху и что-то зашептала. Он кивнул, затем обернулся к Пьеру:
— Двое взрослых с бородами — скорее всего взрослые сатиры, то есть демоны полей и лесов, отчего верхняя часть туловища у них человеческая, а нижняя — козлиная. Ребенок: сатир-дитя. Еще без рожек, но уже с копытцами.
Этим узнаванием, кто есть кто на полотне, молодые люди расчистили себе путь к «игре в пары». И вот теперь настал ее черед. Перед ними стояла задача подобрать каждому персонажу на полотне одного из приглашенных, упомянутых в письме. Чтобы основательно выполнить эту задачу, Виргилий установил на верстаке небольшой подрамник с натянутым на нем холстом. Углем написал имена в две колонки. Справа под заголовком «Картина» он вписал имена Марсия, Аполлона, Евтерпы, Мидаса, слова: сатир в колпаке, сатир с ведром, ребенок и художник. Затем достал из кармана письмо Атики и в колонку слева под заголовком «Вечер у Атики» переписал все имена: Олимпия, Кара Мустафа, Зорзи Бон-фили, Лионелло Зен, Жоао Эль Рибейра, Тициан и Атика. Пока он писал, Мариетта порхала по мастерской и что-то там взбалтывала и смешивала. Они почти одновременно закончили приготовления. Мариетта подала Виргилию кисть, пропитанную красной краской. Встав перед верстаком, Виргилий приступил к «игре в пары».
— Две пары образуются сами собой: Марсий на полотне — это Атика, а Тициан — автор этого полотна. Красными линиями он соединил имена в двух колонках. — Дальше все сложнее. Мариетта, мы нуждаемся в твоей прозорливости, ты ведь родилась в Венеции и знаешь здесь многих.
Дочь Тинторетто улыбнулась:
— Я поговорила с родителями и братьями, поскольку кое-кого из приглашенных не знала.
— Дай-ка и я попытаю счастья, — вмешался Пьер. — Олимпия: имя, без фамилии, как Атика или Нанна. Куртизанка?
— Точно! — зааплодировала Мариетта. — В Италии куртизанки часто отказываются от данных им при крещении имен и придумывают себе псевдонимы, нередко используя при этом поэзию или античное искусство. Отсюда все эти Примаверы, Луны Новы, Селваджи, Лукреции, Корнелии, Иудеи, Пантасилеи, Олимпии.
Виргилий, не сводивший взгляд со схемы, выдвинул предположение:
— Случай с Олимпией прост: это единственная женщина, приглашенная на вечер. На полотне у нас тоже одна-единственная женщина, та, что играет на скрипке, — и соединил красной линией имена Евтерпы и Олимпии.
Дальше дело пошло не так споро. Он с надеждой взглянул на Мариетту. Та предложила:
— Возможно, Тициан придал Каре Мустафе черты Мидаса. Они из одних мест: Мидас правил Фригией, а Мустафа хоть и обосновался в Истамбуле, но родился в Денизли, бывшей Лаодикее[48]. Кроме того, оба несметно богаты: Мидас превращал в золото все, до чего дотрагивался, а Мустафа нажился на торговле тканями, да еще как! Помимо дома в Константинополе — великолепного и огромного, — в котором живут десять его жен, в Венеции ему принадлежит дворец на улице Золотого Араба, в приходе Святого Мартина.
Доводы Мариетты были убедительны. Мидас был немедленно соединен красной линией с Кара Мустафой.
— А дальше все гораздо более неопределенно. Я не могу ничего утверждать, а тем более предполагать. Лионелло Зен принадлежит к патрицианской семье Венеции, вписанной в Золотую книгу. Он коллекционирует античную скульптуру, без счета покупает живопись, пишет стихи — словом, любит искусство, как Аполлон. Его знает вся Венеция еще и потому, что он очень красив. И надо признать, этого у него не отнимешь. В общем, он блистателен, как Аполлон. — Описание физических достоинств итальянского дворянчика слегка раздражило Виргилия, но виду он не подал. — К тому же он родом из Патары, на азиатском берегу, где в античные времена обитал оракул бога искусств, не такой прославленный, как дельфийский, но тоже довольно известный. Кроме того… есть еще одно… не знаю, осмелюсь ли…
При мысли о четвертом сходстве Лионелло Зена и олимпийца Аполлона Мариетта смущенно запнулась, но, взяв себя в руки, все же закончила:
— Словом, Доменико и Марко говорят, будто ему нравятся и мужчины, и женщины.
— Содомит, — подытожил Пьер.
— То есть не только мужчины, — поспешила поправиться Мариетта.
— Как и Аполлону! — рассмеялся Пьер.
Предом не разделял его веселости. Он еще живо помнил, как тянуло его к Мариетте, переодетой в мужское платье. Чтобы скрыть смущение, он повернулся к холсту и провел четвертую линию, соединив Лионелло и Аполлона. Пьер подвел итог:
— Остаются сатиры: два старых и один юный. Мало что отличает двух старых: колпак, нож и фартук у одного, странно вывернутая рука, ведро и рожки у другого; а так — одинаковые спутанные бороды, нагие торсы и жестокие черты. Кто ловчее в фехтовании, Рибейра или Бонфили? Кто из них виноградарь, бочкарь или хозяин таверны (ведро)? Кто мерзляк (колпак)? Кто рогоносец (рога)?
Пьер прервал свою игру в загадки, поскольку с другого конца мастерской до них донеслось недовольное бурчание Пальмы. По-видимому, наброски так и не давались ему. Выйдя из себя, он наподдал ногой по комочку бумаги. Тот подскочил и, словно мячик, полетел к ногам Мариетты.
— Ну хватит! — взревел художник. — Здесь и сейчас ничего стоящего у меня не выйдет. — Он подошел к троице. — А животы у вас не подвело? Мой дает о себе знать и мешает рисовать.
Он порылся в кармане и извлек несколько дукатов.
— Пойду куплю всякой всячины с медом и яйцами у булочницы с улицы Бочарной. В молодости она позировала маэстро. Разделите со мной трапезу?
Гурман Пьер тут же с энтузиазмом поддержал Пальму. Мариетта и Виргилий также были не против. Пальма бросил веселый взгляд на красные линии и направился к выходу. Но едва выйдя за порог, тут же вернулся, просунул голову в дверь и бросил:
— Зорзи Бонфили я знаю прекрасно. Он был ранен при Лепанто. Ранен в руку. Пальцы не двигаются. Как у того фавна на полотне.
Проговорив это, он растворился в темном проеме двери, оставив ее открытой. Троица застыла в изумлении. Не говоря ни слова, Виргилий провел шестую красную линию.
— Отсюда следует вывод, что Тициан придал Жоао Эль Рибейре черты силена в колпаке. Мариетта, можно ли это как-то объяснить?
— Есть одно объяснение, правда, не очень убедительное. Жоао Эль Рибейра явно не венецианец. Он выходец из еврейской семьи, проживающей в Португалии, как следует из его имени. Семьи, должно быть, принявшей христианство, а затем изгнанной из Лиссабона. В Венеции с выкрестами обращаются, как с остальными христианами, если только они не возвращаются тайком к своей изначальной вере. А иудеи должны жить в гетто и всю жизнь носить колпак. Головной убор — это общее между сатиром и португальцем. Найдется, наверное, и что-то еще, чего я пока не знаю.
Еще одна красная черта, и игра почти окончена. Однако оставалось уравнение, столь же нерешаемое, как квадратура круга: пять гостей Атики, если не принимать во внимание Тициана, против шести персонажей, участвовавших в казни или наблюдавших за нею. В колонке справа числился еще ребенок.
— Кто стоит за этим малышом? — озадаченно произнес Виргилий. — Может, гость, заявившийся в последнюю минуту?
— А вы заметили, как он на нас смотрит? Чуть ли не насмехается, — проговорил Пьер.
— Ни его пухлая рожица, ни его козлиные ножки, ни пес, за которого он ухватился, ничего мне не говорят, — призналась Мариетта. — Я…
Фраза ее так и повисла. Со двора донеслись крики и шум потасовки. Троица дружно бросилась вон из мастерской. В противоположном конце двора два человека дубасили друг друга и осыпали ругательствами. Драка завязалась нешуточная. Силы были равны. И все же резким и неожиданным движением Пальме — поскольку одним из ее участников был именно он — удалось оттеснить противника к колодцу. Тому было некуда деваться, и он схватил художника за шею, их тела переплелись, они ударились о закраину колодца и покатились по пыли.
— Эй! — крикнул Виргилий и бросился на подмогу.
Но, услышав его голос, противник Пальмы оттолкнул художника, вскочил на ноги и дал деру. Перепрыгнув через лежащего Пальму, Предом бросился вдогонку. Незнакомец бежал по узким улочкам, на несколько десятков метров опережая Виргилия. И все же парижанин медленно, но верно нагонял его. На углу Дымной улицы тот споткнулся, и хотя быстро выпрямился, расстояние между ними сократилось. Новая площадь Девы Марии. Секунду беглец колебался: направо или налево? Виргилий наподдал — еще немного, и можно будет схватить беглеца за ворот рубашки. Сердце билось как сумасшедшее, глотку обжигало. Невзирая ни на что, он припустил еще быстрее, оставалось только протянуть руку… И тут вдруг невыразимая боль пронзила его с головы до пят, в уши вонзился чей-то вопль. Он упал как подкошенный. А когда пришел в себя, то все понял: он на бегу столкнулся с прохожей. Она тоже упала. Она была нагая, с зелеными нарывами по всему телу и кровоточащими бубонами внизу живота. Ее лицо было искажено мукой. От столкновения с Виргилием у нее распухла губа, но она не обратила на это никакого внимания, выпрямилась и, истошно крича, побежала дальше. Беглец исчез. Виргилия затрясло, он разрыдался.
А во дворе дома на Бири-Гранде Пьер и Мариетта бросились к Пальме, помогли ему подняться и усадили возле колодца. Скула его была рассечена. Мариетта подняла из колодца ведро воды, смочила край платья и промыла ему рану.
— Ничего не сломано? — спросил Пьер у художника, лицо которого постепенно приобретало свой обычный цвет.
— Не так больно, как страшно, — признался Пальма.
— Кто это был?
— Представьте себе, не имею ни малейшего понятия! Я застиг его, когда он подслушивал ваш разговор у приоткрытой двери. Я окликнул его. Он решил бежать, значит, совесть нечиста. Я преградил ему путь. Он оттолкнул меня. Я все равно не давал ему скрыться, поймал его за запястье. Видя, что я его не отпускаю, он схватил меня поперек туловища, и завязалась драка.
Кое-что в рассказе Пальмы насторожило Мариетту.
— Как ты думаешь, давно он нас подслушивал? Много ли ему удалось услышать?
— Откуда мне знать? — пожав плечами, отвечал тот. — Когда я выходил, во дворе никого не было.
— Тогда ведь дверь в мастерскую была закрыта, — вспомнил Пьер.
— Но даже если он ничего и не слышал, он мог видеть, чем мы занимаемся, через решетку окна. Схема Виргилия довольно-таки красноречива. — Мариетта дала волю воображению. — Увидя, что ты идешь к выходу, он спрятался. А когда ты вышел со двора, снова занял свой наблюдательный пост. Но не у окна, а у двери. Боже! Он услышал все выводы, сделанные нами по поводу персонажей Тициана! А мы даже не знаем, кто он. Просто катастрофа. Лишь бы Виргилий догнал его.
В этот самый миг в воротах появился Предом, весь в грязи и прихрамывающий на левую ногу. Его вид красноречиво говорил о постигшей его неудаче. Мариетта бросилась к нему:
— Виргилий, он слышал все, о чем мы говорили. Пальма застал его в тот момент, когда он шпионил за нами.
Эта неприятная новость вряд ли могла укрепить и без того пошатнувшуюся силу духа Виргилия. Он рухнул рядом с Пальмой. И тут взгляд его упал на клочок бумаги в пыли. Он поднял его и развернул: два странных черно-белых изображения в виде виньеток. На одной — крылатый лев, держащий в когтях человека в длинной рубашке. На другой, частично оборванной, — два ангела: первый положил руку на грудь, туда, где находится сердце, второй держит свиток с неразборчивой надписью по-латыни.
— Что это? — спросил Виргилий, потрясая клочком бумаги.
Мариетта и Пьер вытаращили глаза. Пальма взял его в руки.
— Видно, я вырвал его у беглеца во время драки. У него с собой было что-то вроде пергамента, а когда мы сцепились, он его выронил. Намереваясь броситься наутек, он хотел было поднять его, но я не дал: наступил. Пергамент разорвался надвое, так что он унес только половину.
Обрывок с двумя виньетками переходил из рук в руки. Каждый внимательно изучал его. Все были озадачены.
— Я не понимаю того, что вижу.
— Крылатый лев, — пыталась разобраться Мариетта, — символ Венеции. По всему городу можно видеть изваяния, барельефы, изображения крылатого льва. На одной из двух колонн пьяцетты между дворцом и библиотекой тоже установлен крылатый лев.
— Да, но кто этот человек, которого лев схватил и подмял под себя? Святой Марк Евангелист? — удивлялся Виргилий.
— Такое его изображение я вижу впервые, — призналась Мариетта.
— А что написано на свитке двух ангелочков?
Головы всех присутствующих склонились над листком.
Вместе им удалось прочесть следующее:
Surgite mortui Venite ad indicium Domini mei.
Виргилий, чей отец в свое время перевел «Энеиду» на французский язык, тут же расшифровал:
— Иначе говоря: «Мертвые, вставайте и идите на суд Божий».
— А при чем тут лев святого Марка? — спросил Пьер. Ответа ни у кого не было. И вдруг некая ассоциация, как комета, пронеслась в мозгу Виргилия.
— Я уже где-то видел эти рисунки! — Он схватился руками за голову и сжал виски. Все затаили дыхание. — Вспомнил! — Как ужаленный он вскочил и молча бросился в мастерскую. А мгновение спустя появился на пороге дома с кипой бумаг в руках. — Рисунки из архива! — Устроившись среди друзей, он принялся заново просматривать их. — Когда мы прибирались в мастерской, нам попался такой же чертеж, вспомни, Пьер!
Виргилий протянул другу клочок бумаги, оставленный беглецом, тот положил его в карман. Пытаясь воскресить в памяти Пьера тот день, он быстро просматривал рисунки. И вдруг потряс одним из них, воскликнув: «Эврика!»
Мариетта, Пьер и Пальма вырвали у него из рук лист бумаги. Виргилий оказался прав. Во всяком случае, частично. На листке бумаги было не две, а пять виньеток, последние две — полностью идентичны тем, что они нашли.
— Но как это попало в архив Тициана? — в один голос воскликнули два художника. — Это не его рисунок! Это не его рука, не его манера!
— Да? — удивился Предом. — Значит, разбирая с Пьером бумаги, мы выбрали все рисунки, которые нашли, из общей кипы бумаг, однако, не будучи знатоками, не смогли отличить тициановскую руку от чьей-то другой.
— В другом случае я не был бы столь уверен, но тут — повторяю: это не тициановский набросок.
Тон ученика маэстро был непререкаем. И это лишь добавляло таинственности происходящему.
— Если эти ангелы и лев не принадлежат его руке, то почему они были в его мастерской? — медленно проговорил Виргилий.
Вопрос так и остался без ответа, когда в лучах заходящего солнца они простились друг с другом. Пьер и Виргилий предложили Мариетте проводить ее до дому, но она отказалась. Ночная Венеция не пугала ее. Каких-нибудь четверть часа — и она дома.
Так они и разошлись в разные стороны — французы отправились к дому Песо-Мануция, Мариетта — по направлению к церкви Богородицы в Садах. Она настолько изучила Каннареджо, его улочки, тупички, каналетто, что могла бы добраться до дому с завязанными глазами. Проходя мимо Доброй Удачи, она не могла удержать дрожи при воспоминании о человеке, которому она накануне помогла. Ночь показалась ей вдруг не такой уж спокойной, а одиночество не таким уж безопасным. Она ускорила шаг. Еще два мостика — и она спрыгнула на мощенную кирпичом площадь Аббатства и нырнула под арку строящейся Новой Школы Милосердия.
Место было мрачное. Мариетта сделала над собой усилие, чтобы побороть интуитивный страх, поднимавшийся в ней. Набережная, на которую она ступила, вела прямо к ее дому. Внезапно перед ней мелькнула чья-то тень. Она вскрикнула. Но рука в перчатке закрыла ей рот. Мариетта не успела даже начать отбиваться, как та, что напала на нее — а это была женщина, — наклонилась в облаке сладкого аромата к ее уху.
— Ты и твои друзья из Парижа должны были бы начать с вопроса, где был твой отец 7 августа 1574 года между одиннадцатью и полуночью. Это было бы весьма интересно и для авогадори.
Затем Мариетту толкнули. Падая, она попыталась ухватиться за одежду нападавшей, но кусок ткани, в который она вцепилась, оторвался — это был красный бант. Так, зажав в руках красный бант, она и полетела головой в черную воду канала делла Сенса.
Глава 7
— В тот злополучный вечер, когда гости прощались с Атикой, батюшка находился на углу улицы Терпимости…
Мариетта замолчала. Те же, к кому было обращено ее признание — Виргилий, Пьер, Чезаре и кот Занни, — прямо-таки лишились дара речи. Повисла тишина. Каждый принялся лихорадочно соображать, первое — к чему может привести подобное признание, и второе — теперь Якопо Робусти возглавляет список подозреваемых. Словно догадавшись о том, что делалось в головах присутствующих, Мариетта воскликнула:
— Это несчастное стечение обстоятельств! Отец не убивал! Он мне это сказал, и я ему верю. Прошу и вас верить ему и помочь нам!
Слова Мариетты звучали весьма убедительно, не в ее натуре было хныкать. И все же Виргилий не удержался от вопроса, волновавшего всех:
— Что привело твоего отца в квартал Дорсодуро?
Дочь Тинторетто смутилась, ей пришлось даже прочистить горло, прежде чем ответить:
— Другого выхода нет, придется выдать его тайну. Но заклинаю вас хранить ее. — Она на мгновение потупила взор, затем прямо взглянула в глаза тем, кто ждал ее ответа. — У него было свидание… с Наиной. — Вздохнув, она продолжала: — Два года назад Нанна жила неподалеку от Атики. Отец пришел к ней, когда звонили одиннадцатый час, а ушел за четверть часа до полуночи. Нанна вышла подышать воздухом и прогуливалась под окнами Атики. В крайнем случае у отца есть алиби… Но сколь позорное! Если оно станет достоянием многих, наша семья умрет со стыда. Потому-то найти настоящего убийцу для меня — дело чести!
Мариетта не могла продолжать, так как расчихалась, что явилось следствием вчерашнего падения в воду канала. Пьер отправился за носовым платком, Чезаре — за микстурой. Виргилий осознал, что то, что раньше в общем-то представляло собой некое умозрительное предприятие, теперь начинало затрагивать интересы людей, которые были ему небезразличны.
И тут сразу возникало два новых вопроса. Кто напал на Мариетту? С какого конца приступать к расследованию? Первый из них вызвал кучу дополнительных вопросительных знаков. Откуда кому-то было знать об интересе друзей к убийству Атики? Могла ли проболтаться Нанна? Откуда нападавшей было известно о том, где был в вечер убийства Тинторетто? Могли ли приглашенные на вечер встретить и узнать отца Мариетты? И наконец, была ли напавшая на его дочь и обшарившая мастерскую Тициана несколько дней назад одним и тем же лицом? Судя по красным бантам, это было вполне возможно.
Мариетта замолчала. Те же, к кому было обращено ее признание — Виргилий, Пьер, Чезаре и кот Занни, — прямо-таки лишились дара речи. Повисла тишина. Каждый принялся лихорадочно соображать, первое — к чему может привести подобное признание, и второе — теперь Якопо Робусти возглавляет список подозреваемых. Словно догадавшись о том, что делалось в головах присутствующих, Мариетта воскликнула:
— Это несчастное стечение обстоятельств! Отец не убивал! Он мне это сказал, и я ему верю. Прошу и вас верить ему и помочь нам!
Слова Мариетты звучали весьма убедительно, не в ее натуре было хныкать. И все же Виргилий не удержался от вопроса, волновавшего всех:
— Что привело твоего отца в квартал Дорсодуро?
Дочь Тинторетто смутилась, ей пришлось даже прочистить горло, прежде чем ответить:
— Другого выхода нет, придется выдать его тайну. Но заклинаю вас хранить ее. — Она на мгновение потупила взор, затем прямо взглянула в глаза тем, кто ждал ее ответа. — У него было свидание… с Наиной. — Вздохнув, она продолжала: — Два года назад Нанна жила неподалеку от Атики. Отец пришел к ней, когда звонили одиннадцатый час, а ушел за четверть часа до полуночи. Нанна вышла подышать воздухом и прогуливалась под окнами Атики. В крайнем случае у отца есть алиби… Но сколь позорное! Если оно станет достоянием многих, наша семья умрет со стыда. Потому-то найти настоящего убийцу для меня — дело чести!
Мариетта не могла продолжать, так как расчихалась, что явилось следствием вчерашнего падения в воду канала. Пьер отправился за носовым платком, Чезаре — за микстурой. Виргилий осознал, что то, что раньше в общем-то представляло собой некое умозрительное предприятие, теперь начинало затрагивать интересы людей, которые были ему небезразличны.
И тут сразу возникало два новых вопроса. Кто напал на Мариетту? С какого конца приступать к расследованию? Первый из них вызвал кучу дополнительных вопросительных знаков. Откуда кому-то было знать об интересе друзей к убийству Атики? Могла ли проболтаться Нанна? Откуда нападавшей было известно о том, где был в вечер убийства Тинторетто? Могли ли приглашенные на вечер встретить и узнать отца Мариетты? И наконец, была ли напавшая на его дочь и обшарившая мастерскую Тициана несколько дней назад одним и тем же лицом? Судя по красным бантам, это было вполне возможно.