Страница:
* * *
В один прекрасный день камера Антиповой отворилась и представлявшийся пьяным городовой с бранью и проклятиями втолкнул туда упирающуюся и кричащую новую «арестантку».Оставшись наедине с Антиповой, после того как городовой водворил ее в камеру, Федосова начала громко плакать и проклинать полицию, чем, естественно, возбудила сочувствие Антиповой. Слово за слово, и к вечеру между двумя женщинами установились самые дружеские отношения. Так прошел весь день и ночь. На следующий день сторожить камеру явился Федосов, муж агентши. Он пошатывался и бормотал что-то невнятное.
При виде этого стража Федосова сообщила на ухо своей соседке, что как только этот проклятый городовой уляжется на деревянную скамейку и захрапит, она, Федосова, намерена бежать.
– Я знаю здесь все ходы и выходы, а этот пьяница будет лежать, как колода,– добавила Федосова.
– И я с тобой,– проговорила Антипова, соблазнясь намерением Федосовой.
– Как хочешь,– безразличным тоном сказала Федосова.
Городовой начал похрапывать, а Федосова и не думала приводить в исполнение свое намерение. Она о чем-то задумалась.
– Ну, что же ты?
– Да вот думаю, что убежать-то мы убежим, а куда я затем денусь? Полиция начнет разыскивать, надо на первых порах уехать из Питера, а потом, когда горячка пройдет, можно и воротиться. Беда только в том, что уехать из города и прожить на стороне денег стоит, а у меня медный пятак за душой. С ним далеко не уйдешь!
– Ну, об этом не сомневайся! – самодовольно проговорила Антипова.– Деньги у нас будут. Правда, у меня с собой в чулке всего двугривенный, но нам только дойти до Смоленского кладбища, и у нас тысячи будут. На все хватит…
– Ну, тогда медлить нечего, иди тихонько к двери, а я за тобой. Надо наблюдать за солдатом. Ишь как, собака, храпит!
Антипова начала медленно, на цыпочках приближаться к заветной двери, за ней в трех шагах следовала Федосова, не спуская глаз с городового. Когда Антипова отворила дверь из камеры, Федосова, проходя мимо мужа, шепнула ему: «На Смоленское кладбище» – и тотчас догнала Антипову, которая ничего не заметила.
Нечего и говорить, что беглянки без всяких препятствий выбрались на свободу из полицейской части и после двухчасовой ходьбы достигли Смоленского кладбища.
У ворот кладбища уже стояли сторож и какой-то малый, одетый в большие сапоги и пиджак. Проходя ворота, Федосова мигнула этому незнакомцу, пристально смотревшему на Антипову. Тот же, в свою очередь, сделал знак рукой, как бы говоря: «Будь покойна, все наготове».
Они шли очень долго. Антипова все искала взглядом на заборе какой-то только ей известный знак. Федосовой уже начало овладевать беспокойство. Но вот Антипова на мгновение остановилась, подошла близко к забору и, увидев на нем мелкую надпись красным карандашом «лево», свернула с мостков в левую сторону и сказала следовавшей за ней по пятам Федосовой:
– Теперь и конец близок.
Уже вечерело, кладбище погружалось во мрак, когда обе женщины подошли к могиле с покосившимся крестом.
– Муженек мой покойный здесь лежит,– сказала Антипова.– денежки стережет!
Она нагнулась и начала разрывать могилу.
– Мы эту работу мигом за вас окончить могем-с… – сказал вдруг выросший как из-под земли парень, которого они встретили у ворот кладбища.
С ним было еще два человека.
– Сыщики! Бежим! – с деланным испугом проговорила Федосова.
– Ну, зачем же бежать,– усмехнулся парень. Женщин задержали, а из могилы вырыли пакет, завернутый в газетную бумагу, с четырьмя тысячами рублей с лишком…
Процентные бумаги отца Иоанна были здесь все до единой.
– Ну что, матушка? – сказал я Антиповой, когда ее привели. – Не уберег муж-покойник денег-то, а?
Антипова угрюмо промолчала…
* * *
Москаленко пошел в арестантские роты.
Пьяный зверь
Пятнадцатого января, около трех часов утра в сыскную полицию поступило сообщение, что в доме барона Фредерикса по Орловскому переулку, в меблированных комнатах новгородской мещанки Елены Григорьевой найден мертвым в своем номере отставной чиновник Готлиб Иоганнович Фохт.
Глазам прибывших предстала небольшая комната, серенькая, грязная. У правой от входа стены – узкая железная кровать. Кровать постлана, но не смята. Мертвый Готлиб Фохт лежит спиной на полу. его левая нога покоится на кровати. Одет он в чистое нижнее белье, тоже не смятое. Полицейский врач приступил к наружному осмотру покойного.
– Ваше мнение? – обратились к врачу товарищ прокурора и судебный следователь.– Имеем ли мы дело со случаем скоропостижной естественной смерти, или есть данные предполагать насильственную кончину?
– Я не усматриваю явных следов насилия,– ответил врач,– правда, есть маленькие ссадины под бровями и на шее и небольшая рваная ранка за левым ухом… Но я полагаю, что этих данных еще мало для картины насильственной смерти. Положение трупа наводит меня на мысль,– продолжал врач,– что смерть застала Фохта внезапно, когда он собирался ложиться. Он вдруг почувствовал дурноту, хотел вскочить, но уже не мог, и навзничь, мертвый, грохнулся на пол. Левая нога осталась на кровати.
– Но ссадины, ссадины!
– Он мог удариться при падении.
Следователь переглянулся с товарищем прокурора.
– Видите ли, доктор, если бы Фохт сам упал в. агонии навзничь или на спину, то он должен был бы скорее всего разбить себе затылок, голову. Вы видите – он лежит лицом кверху. Каким же образом человек, падающий навзничь, может получить от падения ссадины под бровями?
– Он мог удариться лицом…– ответил сконфуженный врач.
– Нет, не мог,– возразил следователь.
Распорядившись об отправке трупа для вскрытия, мы приступили к предварительному дознанию.
Первой была приглашена для допроса, за отсутствием содержательницы меблированных комнат, ее сестра Евдокия Григорьева.
– Скажите, в ту ночь, когда скончался Фохт, все ваши жильцы были дома?
– Кажись, все…
– Был ли кто-нибудь в комнате покойного?
Тут Григорьева рассказала, что в тот поздний вечер и ночь к покойному заходили соседи по комнатам Иван Малинин и чиновник Александр Платонович Померанцев. По-видимому, они пьянствовали. Из комнаты Фохта раздавались взрывы хохота, пьяные выкрики, словом, веселье шло вовсю. Шумели настолько, что барыня из пятого номера выходила и просила быть потише. В два часа ночи Григорьева видела Малинина сильно пьяным, а Померанцева – выходящим из комнаты Фохта в брюках покойного.
– Вы, стало быть, хорошо знали вещи покойного, если сразу узнали его брюки на Померанцеве? Скажите, в таком случае, чего не хватает среди вещей покойного Фохта?
После беглого осмотра Григорьева обнаружила исчезновение енотовой шубы и золотых часов с цепочкой.
Один из жильцов, великолуцкий мещанин Петр Вихрев, тоже заявил, что в ночь смерти Фохта он видел, как Померанцев и Малинин переходили из комнаты в комнату, то от Фохта к себе, то от себя к Фохту.
Исчезновение енотовой шубы покойного, его золотых часов, таинственные обстоятельства смерти, неестественное положение трупа, подозрительные ссадины и ранка на шее – все это дало основание полагать, что отставной почтовый чиновник Готлиб Фохт был убит с целью ограбления.
Показание Григорьевой, что в ночь трагического происшествия покойный Фохт проводил время с Малининым и Померанцевым, пролило свет на это дело, дав ценные указания, в каком направлении вести следствие. Я дал приказ о розыске похищенной у Фохта енотовой шубы. Эти розыски очень скоро увенчались успехом. На Александровском рынке нашему чиновнику удалось узнать, что утром пятнадцатого января какие-то двое неизвестных продали енотовую шубу барышникам, которые, в свою очередь, перепродали ее в лавку Павлова в Апраксином дворе. Там шуба и была найдена и представлена в сыскную полицию.
Теперь все внимание сыскной полиции сосредоточилось на Малинине и Померанцеве. Какой-то внутренний голос подсказывал мне, что эти двое не косвенно, а прямо замешаны в деле об убийстве Фохта.
Через несколько минут к нему нагрянула сыскная полиция. При виде ее он страшно изменился в лице, и хмель сразу соскочил с него. Грустное, тяжелое и вместе с тем отталкивающее впечатление производил этот юноша. Перед нами стоял чуть ли не отрок – ему было всего лишь дявятнадцать лет. Пьянство и разврат уже успели наложить свой след на этого юношу.
При аресте он был почти невменяем. Очевидно, бессонная ночь, пьянство и распутство каким-то кошмаром придавили его. Привезенный в сыскную полицию, он чистосердечно рассказал все. Он, Иван Иванов Малинин, царскосельский мещанин, сирота. Родители его были довольно состоятельными, занимались торговлей. Желая дать сыну приличное образование и воспитание, отдали его в коммерческое училище, где он, однако, курса не окончил, пробыв только до пятого класса.
– Отчего же вы ушли из коммерческого училища? – спросил я Малинина.
– Несколько причин было. Во-первых, умерли родители, и я хотел сам заняться коммерческим делом, а потом… учение не давалось. В одном из танцклассов познакомился я с барышней… Свели мы близкое знакомство… Деньжонки водились…
Начались кутежи, попойки.
Словом, из рассказа Малинина об этом периоде его жизни вырисовывалась старая и знакомая история, как гибнут юноши, попавшие слишком рано в водоворот столичной жизни…
Жил он раньше на Дегтярной улице, а теперь, вот уже год, как поселился в квартире Евдокии Григорьевой, где снимает комнату, в которой у него обитает также и отставной коллежский регистратор Александр Платонович Померанцев.
– Чем же занимается ваш сожитель Померанцев?
– Пьянством,– ответил Малинин.– Он почти голый, все пропил.
– Ну, расскажите теперь все откровенно, что вы знаете об убийстве Фохта,сказал я.– Не забывайте, что вы подозреваетесь в этом убийстве.
– Нет, ваше высокопревосходительство,– начал Малинин,– клянусь вам, я не убивал старика. Это дело рук Померанцева. Рядом с нашей комнатой жил отставной почтовый чиновник Готлиб Фохт, человек уже очень пожилой. Среди жильцов Григорьевой он пользовался большим почетом, так как почему-то все его считали весьма зажиточным, чуть ли не богачом. Он жил, не только ни в чем не нуждаясь, но и ни в чем себе не отказывая. Любил выпить, причем не жалел тратиться на дорогие вина, специальные водки, закуски.
Вчера, около четырех часов дня у меня были мои братья Федор и Алексей, приехавшие из Царского Села. В пять часов они уехали обратно. Уезжая, Алексей дал мне рубль двадцать копеек, на которые я купил три сороковки водки, три бутылки пива, колбасу, масло и хлеб. Все это мы принялись уничтожать вдвоем с Померанцевым.
Фохт пришел к себе около восьми часов вечера. «Идите, Померанцев, ко мне пить вашу супружницу-тезку – померанцевую водку»,– пригласил Померанцева Фохт и расхохотался, довольный своим каламбуром. Бражничали они долго. Около одиннадцати часов вечера пришел от Фохта Померанцев и принес мне рюмку померанцевки. «Лопай, дружище,– сказал он,– наш старик шлет тебе сие в дар». Я выпил ее. Должно быть, чаша переполнилась, потому что я почувствовал опьянение. «Дай мне твой ремень, которым ты подтягиваешь брюки»,– обратился ко мне Померанцев. Я спросил, зачем он ему понадобился. «Нужно»,– буркнул он. Я дал. Он ушел в комнату Фохта, заперев предварительно на ключ квартиру изнутри. Прошло некоторое время.
Вдруг совершенно ясно из комнаты Фохта послышался какой-то странный шум, сдавленные возгласы, словно там происходила борьба. Я затаил дыхание… Прошло еще несколько томительных минут, и вдруг в комнате Фохта что-то грузно упало на пол. Звук падения был глухой, какой бывает при падении тела. Тут страх охватил меня, я не знал, что происходит, но что-то мне настойчиво говорило, что в комнате Фохта разыгралось нечто зловещее, мрачное.
Из комнаты Фохта теперь несся храп, вернее, хрип. С сильно бьющимся сердцем я бросился на кухню, но, выскочив в коридор, столкнулся с Померанцевым, выходившим из комнаты Фохта. Померанцев был сильно взволнован. Руки его заметно дрожали, глаза беспокойно бегали.
Через несколько минут он опять пошел в комнату Фохта, недолго там пробыл и вернулся ко мне, одетый уже в платье Фохта. В руках он перебирал деньги, кредитками и серебром, которых, как мне показалось, было рублей на шесть. «Вот что,– заявил мне Померанцев,– собирайся, мы сейчас поедем с тобой в Щербаков кутить». Я попробовал отказаться от поездки, тогда он вплотную приблизился ко мне и угрожающим голосом прошипел: «Не поедешь?» Я сейчас же согласился, и мы поехали. Началась попойка, появилось пиво, водка.
Померанцев пил с особой жадностью. После этого мы отправились на Александровский рынок, где Померанцев продал енотовую шубу за двадцать пять или двадцать четыре рубля. Оттуда мы попали еще в какой-то трактир, из которого Померанцев скрылся, и как я очутился в своей комнате, даже не помню.
– Вошел я к нему,– цинично заявил убийца,– к почтенному Готлибу Иоганновичу, в его прилично-мещанский номер… Батюшки, домовитостью, буржуазной солидностью так и пахнуло на меня! Кроватка и белье чистенькие, на вешалке и шуба енотовая, и костюмчики разные, на столике часы золотые, на комоде, который хочет лопнуть, кошелечек с деньгами. Фу-ты, благодать какая! И вдруг на столе – водка! Позвольте, как же это – водка и столько добра? Да разве это совместимо? Вот у меня часто водка на столе стоит, так разве вы у меня найдете что-нибудь существенное?
А Готлиб, почтеннейший Готлиб, меня угощает: «Выпейте рюмочку померанцевой»,– говорит. «А простую водочку, Готлиб Иванович, вы не употребляете?» – «Не люблю ее… Грубая она… Эта хотя и дороже, зато деликатная»,– отвечает он. «Это точно, Готлиб Иванович. А вы вот что скажите: отчего вы пьете водку и у вас есть часы золотые и енотовая шуба, а я пью водку – и у меня нет штанов?» – «Оттого,– отвечает Готлиб Фохт,– что я пью аккуратно, а вы широко, по-русски…»
Разозлил еще больше меня этот ответ. Сытая, самодовольная физиономия меня бесила. «А скажите, Готлиб Иванович,– обратился я к нему,– если я вам, примерно скажу: „Готлиб Иванович, дайте мне ваши брюки, сюртук, шубу“ – дадите вы это или нет?» – «Конечно, не дам!» – расхохотался противным смешком Фохт.
Он начал раздеваться. Когда он остался в одном белье и присел на кровать, собираясь ложиться, я вдруг набросился на него и обеими руками схватил за шею. Он только и успел прохрипеть: «Что ты делаешь?.. Разбойник…» Оторвать мои руки от горла ему не удавалось, как он ни старался. Я сжимал его горло все сильнее и сильнее, мои руки, казалось, были поражены судорогой, окостенели… Он теперь уже хрипел, потом как-то покачнулся и грохнулся навзничь, увлекая и меня. Мы упали вместе – Фохт уже не дышал. Я отдернул руки, встал и занялся его вещами.
* * *
Я немедленно командировал в Орловский агента полиции. Туда же приехали судебный следователь, товарищ прокурора, полицейский врач и лица судебно-полицейского ведомства.Глазам прибывших предстала небольшая комната, серенькая, грязная. У правой от входа стены – узкая железная кровать. Кровать постлана, но не смята. Мертвый Готлиб Фохт лежит спиной на полу. его левая нога покоится на кровати. Одет он в чистое нижнее белье, тоже не смятое. Полицейский врач приступил к наружному осмотру покойного.
– Ваше мнение? – обратились к врачу товарищ прокурора и судебный следователь.– Имеем ли мы дело со случаем скоропостижной естественной смерти, или есть данные предполагать насильственную кончину?
– Я не усматриваю явных следов насилия,– ответил врач,– правда, есть маленькие ссадины под бровями и на шее и небольшая рваная ранка за левым ухом… Но я полагаю, что этих данных еще мало для картины насильственной смерти. Положение трупа наводит меня на мысль,– продолжал врач,– что смерть застала Фохта внезапно, когда он собирался ложиться. Он вдруг почувствовал дурноту, хотел вскочить, но уже не мог, и навзничь, мертвый, грохнулся на пол. Левая нога осталась на кровати.
– Но ссадины, ссадины!
– Он мог удариться при падении.
Следователь переглянулся с товарищем прокурора.
– Видите ли, доктор, если бы Фохт сам упал в. агонии навзничь или на спину, то он должен был бы скорее всего разбить себе затылок, голову. Вы видите – он лежит лицом кверху. Каким же образом человек, падающий навзничь, может получить от падения ссадины под бровями?
– Он мог удариться лицом…– ответил сконфуженный врач.
– Нет, не мог,– возразил следователь.
Распорядившись об отправке трупа для вскрытия, мы приступили к предварительному дознанию.
Первой была приглашена для допроса, за отсутствием содержательницы меблированных комнат, ее сестра Евдокия Григорьева.
– Скажите, в ту ночь, когда скончался Фохт, все ваши жильцы были дома?
– Кажись, все…
– Был ли кто-нибудь в комнате покойного?
Тут Григорьева рассказала, что в тот поздний вечер и ночь к покойному заходили соседи по комнатам Иван Малинин и чиновник Александр Платонович Померанцев. По-видимому, они пьянствовали. Из комнаты Фохта раздавались взрывы хохота, пьяные выкрики, словом, веселье шло вовсю. Шумели настолько, что барыня из пятого номера выходила и просила быть потише. В два часа ночи Григорьева видела Малинина сильно пьяным, а Померанцева – выходящим из комнаты Фохта в брюках покойного.
– Вы, стало быть, хорошо знали вещи покойного, если сразу узнали его брюки на Померанцеве? Скажите, в таком случае, чего не хватает среди вещей покойного Фохта?
После беглого осмотра Григорьева обнаружила исчезновение енотовой шубы и золотых часов с цепочкой.
Один из жильцов, великолуцкий мещанин Петр Вихрев, тоже заявил, что в ночь смерти Фохта он видел, как Померанцев и Малинин переходили из комнаты в комнату, то от Фохта к себе, то от себя к Фохту.
Исчезновение енотовой шубы покойного, его золотых часов, таинственные обстоятельства смерти, неестественное положение трупа, подозрительные ссадины и ранка на шее – все это дало основание полагать, что отставной почтовый чиновник Готлиб Фохт был убит с целью ограбления.
Показание Григорьевой, что в ночь трагического происшествия покойный Фохт проводил время с Малининым и Померанцевым, пролило свет на это дело, дав ценные указания, в каком направлении вести следствие. Я дал приказ о розыске похищенной у Фохта енотовой шубы. Эти розыски очень скоро увенчались успехом. На Александровском рынке нашему чиновнику удалось узнать, что утром пятнадцатого января какие-то двое неизвестных продали енотовую шубу барышникам, которые, в свою очередь, перепродали ее в лавку Павлова в Апраксином дворе. Там шуба и была найдена и представлена в сыскную полицию.
Теперь все внимание сыскной полиции сосредоточилось на Малинине и Померанцеве. Какой-то внутренний голос подсказывал мне, что эти двое не косвенно, а прямо замешаны в деле об убийстве Фохта.
* * *
И тут случилось нечто в высшей степени странное. Один из предполагаемых убийц совершенно спокойно явился в свою комнату, то есть туда, где, как он должен был предполагать, все уже были начеку и где была устроена засада. Это был Иван Малинин. Около десяти часов утра он, пьяный, подъехал к дому, вошел к квартиру и прошел колеблющейся походкой в свою комнату.Через несколько минут к нему нагрянула сыскная полиция. При виде ее он страшно изменился в лице, и хмель сразу соскочил с него. Грустное, тяжелое и вместе с тем отталкивающее впечатление производил этот юноша. Перед нами стоял чуть ли не отрок – ему было всего лишь дявятнадцать лет. Пьянство и разврат уже успели наложить свой след на этого юношу.
При аресте он был почти невменяем. Очевидно, бессонная ночь, пьянство и распутство каким-то кошмаром придавили его. Привезенный в сыскную полицию, он чистосердечно рассказал все. Он, Иван Иванов Малинин, царскосельский мещанин, сирота. Родители его были довольно состоятельными, занимались торговлей. Желая дать сыну приличное образование и воспитание, отдали его в коммерческое училище, где он, однако, курса не окончил, пробыв только до пятого класса.
– Отчего же вы ушли из коммерческого училища? – спросил я Малинина.
– Несколько причин было. Во-первых, умерли родители, и я хотел сам заняться коммерческим делом, а потом… учение не давалось. В одном из танцклассов познакомился я с барышней… Свели мы близкое знакомство… Деньжонки водились…
Начались кутежи, попойки.
Словом, из рассказа Малинина об этом периоде его жизни вырисовывалась старая и знакомая история, как гибнут юноши, попавшие слишком рано в водоворот столичной жизни…
Жил он раньше на Дегтярной улице, а теперь, вот уже год, как поселился в квартире Евдокии Григорьевой, где снимает комнату, в которой у него обитает также и отставной коллежский регистратор Александр Платонович Померанцев.
– Чем же занимается ваш сожитель Померанцев?
– Пьянством,– ответил Малинин.– Он почти голый, все пропил.
– Ну, расскажите теперь все откровенно, что вы знаете об убийстве Фохта,сказал я.– Не забывайте, что вы подозреваетесь в этом убийстве.
– Нет, ваше высокопревосходительство,– начал Малинин,– клянусь вам, я не убивал старика. Это дело рук Померанцева. Рядом с нашей комнатой жил отставной почтовый чиновник Готлиб Фохт, человек уже очень пожилой. Среди жильцов Григорьевой он пользовался большим почетом, так как почему-то все его считали весьма зажиточным, чуть ли не богачом. Он жил, не только ни в чем не нуждаясь, но и ни в чем себе не отказывая. Любил выпить, причем не жалел тратиться на дорогие вина, специальные водки, закуски.
Вчера, около четырех часов дня у меня были мои братья Федор и Алексей, приехавшие из Царского Села. В пять часов они уехали обратно. Уезжая, Алексей дал мне рубль двадцать копеек, на которые я купил три сороковки водки, три бутылки пива, колбасу, масло и хлеб. Все это мы принялись уничтожать вдвоем с Померанцевым.
Фохт пришел к себе около восьми часов вечера. «Идите, Померанцев, ко мне пить вашу супружницу-тезку – померанцевую водку»,– пригласил Померанцева Фохт и расхохотался, довольный своим каламбуром. Бражничали они долго. Около одиннадцати часов вечера пришел от Фохта Померанцев и принес мне рюмку померанцевки. «Лопай, дружище,– сказал он,– наш старик шлет тебе сие в дар». Я выпил ее. Должно быть, чаша переполнилась, потому что я почувствовал опьянение. «Дай мне твой ремень, которым ты подтягиваешь брюки»,– обратился ко мне Померанцев. Я спросил, зачем он ему понадобился. «Нужно»,– буркнул он. Я дал. Он ушел в комнату Фохта, заперев предварительно на ключ квартиру изнутри. Прошло некоторое время.
Вдруг совершенно ясно из комнаты Фохта послышался какой-то странный шум, сдавленные возгласы, словно там происходила борьба. Я затаил дыхание… Прошло еще несколько томительных минут, и вдруг в комнате Фохта что-то грузно упало на пол. Звук падения был глухой, какой бывает при падении тела. Тут страх охватил меня, я не знал, что происходит, но что-то мне настойчиво говорило, что в комнате Фохта разыгралось нечто зловещее, мрачное.
Из комнаты Фохта теперь несся храп, вернее, хрип. С сильно бьющимся сердцем я бросился на кухню, но, выскочив в коридор, столкнулся с Померанцевым, выходившим из комнаты Фохта. Померанцев был сильно взволнован. Руки его заметно дрожали, глаза беспокойно бегали.
Через несколько минут он опять пошел в комнату Фохта, недолго там пробыл и вернулся ко мне, одетый уже в платье Фохта. В руках он перебирал деньги, кредитками и серебром, которых, как мне показалось, было рублей на шесть. «Вот что,– заявил мне Померанцев,– собирайся, мы сейчас поедем с тобой в Щербаков кутить». Я попробовал отказаться от поездки, тогда он вплотную приблизился ко мне и угрожающим голосом прошипел: «Не поедешь?» Я сейчас же согласился, и мы поехали. Началась попойка, появилось пиво, водка.
Померанцев пил с особой жадностью. После этого мы отправились на Александровский рынок, где Померанцев продал енотовую шубу за двадцать пять или двадцать четыре рубля. Оттуда мы попали еще в какой-то трактир, из которого Померанцев скрылся, и как я очутился в своей комнате, даже не помню.
* * *
Померанцева арестовали около Пассажа. На допросе он сознался в убийстве Фохта и подтвердил показания Малинина.– Вошел я к нему,– цинично заявил убийца,– к почтенному Готлибу Иоганновичу, в его прилично-мещанский номер… Батюшки, домовитостью, буржуазной солидностью так и пахнуло на меня! Кроватка и белье чистенькие, на вешалке и шуба енотовая, и костюмчики разные, на столике часы золотые, на комоде, который хочет лопнуть, кошелечек с деньгами. Фу-ты, благодать какая! И вдруг на столе – водка! Позвольте, как же это – водка и столько добра? Да разве это совместимо? Вот у меня часто водка на столе стоит, так разве вы у меня найдете что-нибудь существенное?
А Готлиб, почтеннейший Готлиб, меня угощает: «Выпейте рюмочку померанцевой»,– говорит. «А простую водочку, Готлиб Иванович, вы не употребляете?» – «Не люблю ее… Грубая она… Эта хотя и дороже, зато деликатная»,– отвечает он. «Это точно, Готлиб Иванович. А вы вот что скажите: отчего вы пьете водку и у вас есть часы золотые и енотовая шуба, а я пью водку – и у меня нет штанов?» – «Оттого,– отвечает Готлиб Фохт,– что я пью аккуратно, а вы широко, по-русски…»
Разозлил еще больше меня этот ответ. Сытая, самодовольная физиономия меня бесила. «А скажите, Готлиб Иванович,– обратился я к нему,– если я вам, примерно скажу: „Готлиб Иванович, дайте мне ваши брюки, сюртук, шубу“ – дадите вы это или нет?» – «Конечно, не дам!» – расхохотался противным смешком Фохт.
Он начал раздеваться. Когда он остался в одном белье и присел на кровать, собираясь ложиться, я вдруг набросился на него и обеими руками схватил за шею. Он только и успел прохрипеть: «Что ты делаешь?.. Разбойник…» Оторвать мои руки от горла ему не удавалось, как он ни старался. Я сжимал его горло все сильнее и сильнее, мои руки, казалось, были поражены судорогой, окостенели… Он теперь уже хрипел, потом как-то покачнулся и грохнулся навзничь, увлекая и меня. Мы упали вместе – Фохт уже не дышал. Я отдернул руки, встал и занялся его вещами.
* * *
Померанцев был предан суду и понес тяжелое наказание.
Недоразумение
Эти события происходили в апреле 1885 года. На одном из моих утренних докладов градоначальнику в качестве начальника сыскной полиции я вдруг услышал:
– Однако хороша-таки ваша полиция… На улице, на самом людном и видном месте две дамы нападают на двух почтенных и уважаемых дам, выходит целый скандал, и я ничего об этом не знаю… Да, вероятно, и вы ничего не знаете?
– Нет, ровно ничего не знаю! – несколько озадаченный ответил я.
– Вот то-то оно и есть. А ведь история случилась уже два дня тому назад. Вчера знакомый мне почтенный профессор Ф. с возмущением и негодованием жаловался, что его жену и ее знакомую, молодую девушку из очень порядочного семейства, у Гостиного двора задержали две купчихи, обвиняя их чуть ли не в воровстве и мошенничестве. Вышла очень неприятная история. Вы ничего об этом не знаете от ваших агентов?
– Первый раз слышу. Известны ли фамилии лиц, нанесших неприятности госпоже Ф.?
– Да-да… Фамилии записаны. Это жена купца-фабриканта А. Н. Б. и ее дочь, жена почетного гражданина К. Ф. Я.
– Лица эти мне известны. Немедленно расследую все дело и о результатах дознания буду иметь честь доложить вашему превосходительству.
– Да-да! Непременно, и необходимо раз и навсегда научить этих дам, что нельзя творить неприличия на улице.
– Слушаюсь!
Восьмого апреля, часов около двенадцати дня, в дом по Николаевской улице, где жил фабрикант А. Н. Б., вошли две дамы. Одна – брюнетка высокого роста, средних лет, другая – блондинка, очень красивая, молодая, лет восемнадцати-девятнадцати. Обе дамы были весьма прилично и даже шикарно одеты.
– Господин Б. дома? – спросили они у швейцара.
– Никак нет, они-с уехамши,– ответил тот.
– Ну, все равно… Зайдем к его жене,– сказали дамы и поднялись по лестнице.
Позвонив у двери господина Б., они велели доложить о себе хозяйке. Та их приняла, и здесь разыгралась такая сцена.
– Что вам угодно? – спросила хозяйка.
Обе дамы изумленно переглянулись между собой.
– Но мы желали бы видеть А. Н. Б.,-сказали они.
– Его нет дома.
– Ах, какая досада, право! У нас к нему очень важное дело…
– Может быть, передадите мне…
– Нет-нет… Это будет бесполезно. Дело личное и требует разговора именно с А. Н. Но ведь мы можем заехать и позже. Когда он будет дома?
– Между тремя и четырьмя часами.
– Ну, вот тогда мы и зайдем, а теперь извините, ради Бога… Мы вас побеспокоили совершенно напрасно.
– Ничего, какое там беспокойство,– сказала добродушная госпожа Б.
– Нет-нет, как же… Все же…– говорили незнакомки, направляясь в переднюю.
Госпожа Б. вышла их провожать.
– Ах, Боже мой! – проговорила вдруг старшая, солидная дама.– Катя, есть у тебя мелочь?
– Нет! – ответила ее молоденькая спутница.
– Извините, мне так неловко, но, право… вы так любезны и добры, что я решаюсь вас просить…– сказала солидная дама, обращаясь к хозяйке.
– А в чем дело?
– Будьте добры, разменяйте мне на мелочь рубль,– сказала солидная дама.
– С удовольствием!
Госпожа Б. принесла рубль серебряной мелочью.
– Благодарю, благодарю вас! – сказала дама, взяв деньги, и обе посетительницы живо юркнули за дверь.
Госпожа Б. стояла в недоумении.
– Ах, какая я рассеянная,– вдруг послышался голос дамы уже с лестницы.Ведь я не отдала вам рубль бумажкой! Сейчас пришлю со швейцаром.
Горничная осталась в передней ждать швейцара. Внизу хлопнула входная дверь. Прошла минута, другая, третья… А швейцар так и не нес рубля.
Барыня была в растерянности: пришли какие-то незнакомые дамы, взяли рубль, ушли… Она послала прислугу вниз справиться у швейцара.
– Степан, что же ты не несешь рубля?
– Какого такого рубля?
– Да того, что тебе передали две приходившие барыни.
– Никакого рубля они мне не передавали.
– Вот те и на!
Изумлению и негодованию почтеннейшей госпожи Б. не было пределов.
– Дома К. Ф.? – спросили они у швейцара, молодого, высочайшего роста парня с широким добродушным лицом.
– Никак нет.
– А когда он будет дома?
– Не могу знать.
Обе дамы огорченно взглянули друг на друга.
– Что же, спросим об этом у его жены.– сказала младшая.
– Ну да, ну да,– сказала старшая и обратилась к швейцару: – А его жена дома?
– Дома,– ответил тот.
– Ну и прекрасно! Подымемся, узнаем,– сказала солидная дама средних лет.Мы старинные знакомые и даже родственницы К. Ф., – благосклонно пояснила швейцару почтенная дама.– Вот, приехали и зашли его проведать. Жаль, что нет его. Ну. все равно, зайдем.
Швейцар почтительно выслушал их пояснения.
Дамы поднялись наверх. К ним вышла жена К. Ф. и сказала, что мужа нет дома. Дамы очень огорчились, и одна из них попросила разменять им два рубля.
Жена К. Ф. сказала, что у нее нет мелочи, и дамы спустились вниз.
– Послушай, голубчик,– сказала старшая дама швейцару,– разменяй-ка мне два рубля.
Тот с величайшей готовностью отсчитал ей два рубля мелочью, которую она опустила в карман.
– Катя,– обратилась она к молоденькой,– дай ему два рубля бумажками.
– Ах, тетя! – ответила та.– Ведь у меня, вы знаете, все десятирублевки.
– Вот досада! И у меня тоже… Швейцар, голубчик! Через полчаса будет К. Ф., и мы придем тоже… Да, впрочем, еще лучше… скажите ему, что были те две родственницы, которых он ждет, что мы будем сегодня же, и возьмите, кстати, у него два рубля, которые мы взяли мелочью. Получите еще на чай…
И пока швейцар успел что-либо сообразить, обе «родственницы» живо шмыгнули за дверь.
– Не рубля жалко, а досадно на свою глупость,– пожаловалась она и прибавила: – Не верится что-то… Такие элегантные, нарядные… Может, еще придут. Но пробило четыре часа, дамы все не являлись. Господин Я. тоже вернулся домой около трех часов.
– Барин! К вам родственницы заезжали! – объявил ему швейцар.
– Какие родственницы? Что ты путаешь? Теща, что ли?
– Никак нет! Приезжие… Взяли у меня два рубля… Позвольте получить с вас.
– Что, что такое? Какие два рубля? Началось выяснение дела, и Я., одновременно рассерженный и смеющийся, вошел в свою квартиру.
– Вот так родственницы! – хохотали они с женой.– Ну и родственницы же в Питере…
– Непременно расскажу это маме,– сказала жена.– Вот будет ахать и возмущаться мошенничеством в Петербурге.
Но мама сама горела нетерпением рассказать дочери об истории с рублем и была уже у них на пороге.
Толкам, негодованию, удивлению и предположениям обеих женщин не было конца. Жертвой мошенничества, хотя и на ничтожную сумму, сделались две родственные семьи. Очевидно, кто-то их знал, кто-то за ними следил. Что бы это значило?
Поахали, поохали мать с дочерью и решили поехать, потолкаться у Гостиного двора, где, кстати, был и магазин господина Я., зятя госпожи Б.
– Стой! – крикнула она кучеру. А затем, обратившись к дочери, возбужденно проговорила: – Они!
– Кто такие? – спросила та с удивлением.
– Они, негодяйки, воровки, которые проделали всю эту историю с тремя рублями. Вот я их…
И почтенная дама указала дочери на двух элегантно одетых женщин. Одна из них была высокая, средних лет брюнетка, другая – молоденькая, красивая, восемнадцати-девятнадцати лет блондинка. Обе женщины, не торопясь, шли вдоль Гостиного двора, останавливаясь иногда у витрин магазинов.
– Они! – энергично повторила госпожа Б.– Пойдем-ка догоним и арестуем их…
– Не ошибаетесь ли вы, мама?
– Ну, нет! Уж я не ошибусь! И обе женщины пустились догонять воровок. «Воровки» между тем, по-видимому, чувствовали себя в полной безопасности, нисколько не тревожились и, оживленно о чем-то беседуя, остановились возле витрины большого ювелирного магазина.
– Не потрудитесь ли, сударыни,– вдруг громко и грозно обратилась к ним госпожа Б.,– не потрудитесь ли немедленно отдать те три рубля, которые вы сегодня обманным образом и мошеннически получили? Вот – рубль с меня, а два рубля – от моей дочери или у швейцара их дома, но это все равно…
Обе настигнутые дамы остолбенели.
– Вы с ума сошли! Сумасшедшая…– сказала, отступив назад, высокая, средних лет дама.
Молоденькая молчала. Она побледнела, и это окончательно укрепило госпожу Б. в том, что она «поймала»-таки преступниц.
– Какие три рубля? За что три рубля? В чем, наконец, дело? – проговорила энергично уже пришедшая в себя высокая дама.– Или вы с ума сошли, или здесь недоразумение, которое надо выяснить.
– Что здесь выяснять? – убежденно, но уже не так бойко сказала Б.– Ведь вы прекрасно понимаете, в чем дело.
– Ничего я не понимаю! – рассердилась высокая дама.– Сударыня! Вы шутите плохие шутки… Собираете народ, устраиваете скандал… Это, наконец, превосходит всякую меру терпения!
Она взяла под руку свою молодую подругу.
– Здесь, во всяком случае, нам неприлично объясняться,– проговорила она госпоже Б.,– и если вы уж так настаиваете на чем-то непонятном, то необходимо для объяснений избрать другое место.
– Однако хороша-таки ваша полиция… На улице, на самом людном и видном месте две дамы нападают на двух почтенных и уважаемых дам, выходит целый скандал, и я ничего об этом не знаю… Да, вероятно, и вы ничего не знаете?
– Нет, ровно ничего не знаю! – несколько озадаченный ответил я.
– Вот то-то оно и есть. А ведь история случилась уже два дня тому назад. Вчера знакомый мне почтенный профессор Ф. с возмущением и негодованием жаловался, что его жену и ее знакомую, молодую девушку из очень порядочного семейства, у Гостиного двора задержали две купчихи, обвиняя их чуть ли не в воровстве и мошенничестве. Вышла очень неприятная история. Вы ничего об этом не знаете от ваших агентов?
– Первый раз слышу. Известны ли фамилии лиц, нанесших неприятности госпоже Ф.?
– Да-да… Фамилии записаны. Это жена купца-фабриканта А. Н. Б. и ее дочь, жена почетного гражданина К. Ф. Я.
– Лица эти мне известны. Немедленно расследую все дело и о результатах дознания буду иметь честь доложить вашему превосходительству.
– Да-да! Непременно, и необходимо раз и навсегда научить этих дам, что нельзя творить неприличия на улице.
– Слушаюсь!
* * *
В результате моего расследования удалось выяснить следующее.Восьмого апреля, часов около двенадцати дня, в дом по Николаевской улице, где жил фабрикант А. Н. Б., вошли две дамы. Одна – брюнетка высокого роста, средних лет, другая – блондинка, очень красивая, молодая, лет восемнадцати-девятнадцати. Обе дамы были весьма прилично и даже шикарно одеты.
– Господин Б. дома? – спросили они у швейцара.
– Никак нет, они-с уехамши,– ответил тот.
– Ну, все равно… Зайдем к его жене,– сказали дамы и поднялись по лестнице.
Позвонив у двери господина Б., они велели доложить о себе хозяйке. Та их приняла, и здесь разыгралась такая сцена.
– Что вам угодно? – спросила хозяйка.
Обе дамы изумленно переглянулись между собой.
– Но мы желали бы видеть А. Н. Б.,-сказали они.
– Его нет дома.
– Ах, какая досада, право! У нас к нему очень важное дело…
– Может быть, передадите мне…
– Нет-нет… Это будет бесполезно. Дело личное и требует разговора именно с А. Н. Но ведь мы можем заехать и позже. Когда он будет дома?
– Между тремя и четырьмя часами.
– Ну, вот тогда мы и зайдем, а теперь извините, ради Бога… Мы вас побеспокоили совершенно напрасно.
– Ничего, какое там беспокойство,– сказала добродушная госпожа Б.
– Нет-нет, как же… Все же…– говорили незнакомки, направляясь в переднюю.
Госпожа Б. вышла их провожать.
– Ах, Боже мой! – проговорила вдруг старшая, солидная дама.– Катя, есть у тебя мелочь?
– Нет! – ответила ее молоденькая спутница.
– Извините, мне так неловко, но, право… вы так любезны и добры, что я решаюсь вас просить…– сказала солидная дама, обращаясь к хозяйке.
– А в чем дело?
– Будьте добры, разменяйте мне на мелочь рубль,– сказала солидная дама.
– С удовольствием!
Госпожа Б. принесла рубль серебряной мелочью.
– Благодарю, благодарю вас! – сказала дама, взяв деньги, и обе посетительницы живо юркнули за дверь.
Госпожа Б. стояла в недоумении.
– Ах, какая я рассеянная,– вдруг послышался голос дамы уже с лестницы.Ведь я не отдала вам рубль бумажкой! Сейчас пришлю со швейцаром.
Горничная осталась в передней ждать швейцара. Внизу хлопнула входная дверь. Прошла минута, другая, третья… А швейцар так и не нес рубля.
Барыня была в растерянности: пришли какие-то незнакомые дамы, взяли рубль, ушли… Она послала прислугу вниз справиться у швейцара.
– Степан, что же ты не несешь рубля?
– Какого такого рубля?
– Да того, что тебе передали две приходившие барыни.
– Никакого рубля они мне не передавали.
– Вот те и на!
Изумлению и негодованию почтеннейшей госпожи Б. не было пределов.
* * *
Полчаса спустя к дому на углу Кабинетской и Ивановской улиц подошли также две дамы. В этом доме жил зять упомянутого выше Б., почетный гражданин К. Ф. Я.– Дома К. Ф.? – спросили они у швейцара, молодого, высочайшего роста парня с широким добродушным лицом.
– Никак нет.
– А когда он будет дома?
– Не могу знать.
Обе дамы огорченно взглянули друг на друга.
– Что же, спросим об этом у его жены.– сказала младшая.
– Ну да, ну да,– сказала старшая и обратилась к швейцару: – А его жена дома?
– Дома,– ответил тот.
– Ну и прекрасно! Подымемся, узнаем,– сказала солидная дама средних лет.Мы старинные знакомые и даже родственницы К. Ф., – благосклонно пояснила швейцару почтенная дама.– Вот, приехали и зашли его проведать. Жаль, что нет его. Ну. все равно, зайдем.
Швейцар почтительно выслушал их пояснения.
Дамы поднялись наверх. К ним вышла жена К. Ф. и сказала, что мужа нет дома. Дамы очень огорчились, и одна из них попросила разменять им два рубля.
Жена К. Ф. сказала, что у нее нет мелочи, и дамы спустились вниз.
– Послушай, голубчик,– сказала старшая дама швейцару,– разменяй-ка мне два рубля.
Тот с величайшей готовностью отсчитал ей два рубля мелочью, которую она опустила в карман.
– Катя,– обратилась она к молоденькой,– дай ему два рубля бумажками.
– Ах, тетя! – ответила та.– Ведь у меня, вы знаете, все десятирублевки.
– Вот досада! И у меня тоже… Швейцар, голубчик! Через полчаса будет К. Ф., и мы придем тоже… Да, впрочем, еще лучше… скажите ему, что были те две родственницы, которых он ждет, что мы будем сегодня же, и возьмите, кстати, у него два рубля, которые мы взяли мелочью. Получите еще на чай…
И пока швейцар успел что-либо сообразить, обе «родственницы» живо шмыгнули за дверь.
* * *
Часам к трем приехал домой господин Б. и услышал от жены рассказ о том, как две какие-то шарлатанки надули ее на рубль.– Не рубля жалко, а досадно на свою глупость,– пожаловалась она и прибавила: – Не верится что-то… Такие элегантные, нарядные… Может, еще придут. Но пробило четыре часа, дамы все не являлись. Господин Я. тоже вернулся домой около трех часов.
– Барин! К вам родственницы заезжали! – объявил ему швейцар.
– Какие родственницы? Что ты путаешь? Теща, что ли?
– Никак нет! Приезжие… Взяли у меня два рубля… Позвольте получить с вас.
– Что, что такое? Какие два рубля? Началось выяснение дела, и Я., одновременно рассерженный и смеющийся, вошел в свою квартиру.
– Вот так родственницы! – хохотали они с женой.– Ну и родственницы же в Питере…
– Непременно расскажу это маме,– сказала жена.– Вот будет ахать и возмущаться мошенничеством в Петербурге.
Но мама сама горела нетерпением рассказать дочери об истории с рублем и была уже у них на пороге.
Толкам, негодованию, удивлению и предположениям обеих женщин не было конца. Жертвой мошенничества, хотя и на ничтожную сумму, сделались две родственные семьи. Очевидно, кто-то их знал, кто-то за ними следил. Что бы это значило?
Поахали, поохали мать с дочерью и решили поехать, потолкаться у Гостиного двора, где, кстати, был и магазин господина Я., зятя госпожи Б.
* * *
Только подъехали они к Гостиному двору, как госпожа Б., мать, взволновалась.– Стой! – крикнула она кучеру. А затем, обратившись к дочери, возбужденно проговорила: – Они!
– Кто такие? – спросила та с удивлением.
– Они, негодяйки, воровки, которые проделали всю эту историю с тремя рублями. Вот я их…
И почтенная дама указала дочери на двух элегантно одетых женщин. Одна из них была высокая, средних лет брюнетка, другая – молоденькая, красивая, восемнадцати-девятнадцати лет блондинка. Обе женщины, не торопясь, шли вдоль Гостиного двора, останавливаясь иногда у витрин магазинов.
– Они! – энергично повторила госпожа Б.– Пойдем-ка догоним и арестуем их…
– Не ошибаетесь ли вы, мама?
– Ну, нет! Уж я не ошибусь! И обе женщины пустились догонять воровок. «Воровки» между тем, по-видимому, чувствовали себя в полной безопасности, нисколько не тревожились и, оживленно о чем-то беседуя, остановились возле витрины большого ювелирного магазина.
– Не потрудитесь ли, сударыни,– вдруг громко и грозно обратилась к ним госпожа Б.,– не потрудитесь ли немедленно отдать те три рубля, которые вы сегодня обманным образом и мошеннически получили? Вот – рубль с меня, а два рубля – от моей дочери или у швейцара их дома, но это все равно…
Обе настигнутые дамы остолбенели.
– Вы с ума сошли! Сумасшедшая…– сказала, отступив назад, высокая, средних лет дама.
Молоденькая молчала. Она побледнела, и это окончательно укрепило госпожу Б. в том, что она «поймала»-таки преступниц.
– Какие три рубля? За что три рубля? В чем, наконец, дело? – проговорила энергично уже пришедшая в себя высокая дама.– Или вы с ума сошли, или здесь недоразумение, которое надо выяснить.
– Что здесь выяснять? – убежденно, но уже не так бойко сказала Б.– Ведь вы прекрасно понимаете, в чем дело.
– Ничего я не понимаю! – рассердилась высокая дама.– Сударыня! Вы шутите плохие шутки… Собираете народ, устраиваете скандал… Это, наконец, превосходит всякую меру терпения!
Она взяла под руку свою молодую подругу.
– Здесь, во всяком случае, нам неприлично объясняться,– проговорила она госпоже Б.,– и если вы уж так настаиваете на чем-то непонятном, то необходимо для объяснений избрать другое место.