Страница:
— О’кэй. Пусть кончится моя жизнь. Я умру достойно. Мое имя Петров.
— Умри навеки! — крикнул Оно, выстреливая. Стрела воткнулась в Петрова, и он упал назад, чтобы умереть, обратив лицо в небо. Кровь, словно красное вино, медленно выступала из ранки, которую сделал Миша стрелой. Он подошел к Петрову и смотрел на его смерть. Это было истинным ощущением. Потом он бросил арбалет прямо на труп и побежал вперед, чтобы милиция не арестовала его на месте убийства. Миша не хотел сидеть в скучной камере и молиться о легком приговоре. Он был молод и был готов жить дальше. Он бежал и плакал, сознавая различие добра и зла. Улицы были пусты и изумительно угрюмы. Миша Оно посмотрел назад, как в прошлое, и пошел в гости.
Умный человек поднял руки вверх, раскрывая свое тело для стрелы.
§
— Это — Я! — заявил Яковлев, выдохнув огонь из своих ртов. — Кто потревожил мое бытие, явившись в этот миг?
В это же время Лао пришел в гости к Яковлеву на тайную квартиру где-то в пространстве. Он поднимался по узкой лестнице; был пьян, возможно, от вина; и чувствовал себя трагично и дружелюбно. Дверь в квартиру предстала перед ним, словно некий вход к другу, готовому разделить одиночество, как кусок хлеба. Лао постучал, и позвонил в звонок, и замер, слушая звуки за дверью.
На пороге возник Яковлев. Он был страшен и многорук, нимбы блистали над ним, словно лампа в операционной, несколько голов с глазами мрачно смотрели на Лао, испуганного торжественным явлением.
— Оставь это, — сказал Лао и икнул.
— Ты пьян, как свинья.
— Я выпил напиток богов!
— Садись и пей! — сказал он.
Яковлев отвернулся и принял какой-то другой вид. Они прошли в комнату, в которой почти ничего не было. Был только старый обеденный стол, и на нем стояла чашка кофе. Из тьмы Яковлев достал две табуретки.
— Что будем делать? — спросил он. — Я люблю тебя! Нам угрожает некая реальность! Я уже слабею без притока новых самостей в мою таинственную сущность! Похоже, они замкнулись сами в себе.
Лао сделал глоток и поставил чашку на место.
— Кто они? — спросил Яковлев.
— Не знаю. Но нам нужны их души. Что получается? Это какой-то открытый атеизм! Давай уничтожим их всех!
— Кого? — спросил Яковлев. — Ты бредишь, мой брат. Никого нет, просто тебе скучно и ты придумал себе тайну.
— Если бы и так! Но я рвусь в бой, чтобы прекратить это безобразие! Кто придумал все это?! Они хотят навсегда остаться в своем маленьком мире! Их не интересует наш гениальный рай.
— Они уже в раю, — надменно сказал Яковлев.
— Это что еще такое? — спросил Лао. Яковлев задумчиво произнес:
Лао сделал еще один глоток. Он встал, щелкнул пальцами, потом опять сел. В это время кто-то постучал в дверь.
— Так… Увеселения.
— Гражданин Яковлев? — спросил старший из них, похожий на исторического деятеля. — Вы объявлены врагом народа! Сейчас вас повезут в тюрьму и после пыток расстреляют. А может быть, отправят в концлагерь. Приступайте.
Раздался оглушительный удар, и сломленная дверь раскрылась. В комнату вошло десять людей во френчах.
— Да пошел ты! — сказал ему Лао, плюнув куда-то.
— А, извините… Мы не вовремя.
Старший испуганно замер, поглядел на Яковлева, закрывшего глаза, потом сказал:
— Ну что ты скажешь?! — раздраженно проговорил Лао. — Совсем опустился? Развлекаешься всяким маскарадом. В то время как появилось настоящее дело. Мы должны стереть в порошок эту мерзость! Посмотри туда!
После чего вся компания резко ушла, быстро починив дверь.
— Они не в нашей власти, — сказал Яковлев.
— Мы что, не можем их уничтожить?
— Нет, конечно. Они самодостаточны. Все, что самодостаточно, неуязвимо.
— Черт побери! — сказал Лао.
— Черта не существует.
— Я хочу видеть этих существ!
Они молчали, впитывая благовоние астрала. Какие-то миры возникали и рушились везде, но они не знали этих миров. Какой-то Антонов собирался умереть и думал о смысле. Какой-то мальчик смотрел в окно. Лао сказал:
— Есть только один способ, — произнес Яковлев, посмотрев вдаль с хитрым видом. — Чтобы видеть их и уничтожить, ты должен быть с ними. Ты должен разделить их беды и радости и дать им пут истинной смерти, ибо только она приведет их к Истине!
— Что есть истина? — спросил Лао.
— Истина — это мы.
— Давай раскроем карты, сказал Лао.
— Итак, Николай Федорович, — сказал он, обращаясь к Лао. — Что мы имеем в конце концов? Мы имеем прелесть! Мы ждали ограничений, поскольку всякое табу создает космос из хаоса, а тут они сами пришли к нам. Кто они? — неизвестно. Где они? Где-то. Они бессмертны, но как-то извращенно. Они не приходят к нам, а перерождаются. Они не ждут высшего, так как они погружены в себя. Это вырождение мира. И ты, Николай Федорович, должен пожертвовать собой ради них!
Они лежали на морском берегу и смотрели на пальмы. Где-то вдали шумела иная жизнь. Милиционеры охраняли их пляж от людей. Яковлев пил коктейль и напрягал свои руки, чтобы показать кому-нибудь сильные мышцы
— Я? — прокричал Лао, восставая над планетой, как новая звезда.
— Только ты, мой любимый. Ты должен дать им смысл, потому что у них сейчас есть только разнообразная бесконечность.
— Ты должен возникнуть среди них и по-настоящему умертвить их всех. Мы же с тобой знаем — зачем?
Лао бросился в море и плавал там на большой глубине. Он выплыл, опутанный водорослями, и прекрасный, потом дошел по воде до Яковлева и отвесил ему поклон.
— Знаем! — прогремел Лао, играя звездами в снежки.
— Но как это сделать? Но как это сделать? — пьяным голосом пролепетал Лао.
Они стояли в подъезде и пили портвейн. На другом этаже какие-то юные люди занимались любовью. Миша откусил кусок торта.
— Ты должен родиться, мой мальчик! Мы должны тебя родить из себя. Ты еще не рожден.
— Я готов, — сказал Лао, и его начало тошнить.
— Тьфу ты… — раздраженно проговорил Яковлев, отвернувшись. — Тебе надо на воздух.
— Итак, ты готов? — спросил Яковлев.
Они стояли в зимнем лесу, заключающем в себе таинственный восторг холодной природы. Не было ни медведей, ни кедров. Снежинки падали на остальной снег. Ночь была чудесна и восхитительна.
— Да, я готов. Я их ненавижу. Я разберусь, что это за идиотский мир. Может быть, он — не наш.
— Он будет нашим! — сказал Яковлев и подумал: «Ну и отправляйся к черту!»
— Я хочу быть рожденным! — закричал Лао, словно пионер, согласный посвятить свою субботу металлолому.
— Вот и хорошо. Есть только один способ родиться в этом мире. Это — любовь. Ты любишь меня?
— Я… попробую, — заявил Лао.
«Лао… — мысленно передавал свои чувства великий Яковов, — приди ко мне, милый. Только родившись в облике этого существа, ты поймешь и уничтожишь мир. Я буду писать тебе любовную записку, неужели ты устоишь? Больше нет никого здесь, и нет никого там. Падай вниз, в мои объятья, и, может быть, ты спасешься!»
Лао сжигал в солнечном свете свою высшую нравственность. Он повернул свой лик назад и улыбнулся. Только новый ребенок мог разобраться во всем. Яковлев, словно воплощенная женственность, ждал его. Пусть будет совершен грех!
«Но это же бред, — подумал Иисус Кибальчиш, наблюдающий жизнь. — Это полный бред».
§
И он создал девочку по имени Антонина с рыжими волосами и взглядом любви. Она была умна, как философ, и писала свои мысли в тетради, лежащей перед ней на столе.
"Да здравствует мандустра!
Мандустра есть сущность процесса превращения
акциденции в субстанцию, если такой процесс
происходит.
Мира нет как такового, значит нет ничего реального.
Надо найти реальность и победить смерть.
Надо победить смерть.
Как Федоров, Будда и Я.
Реальность — Я."
Написав эти слова, Антонина пошла в туалет.
§
— Чего вам?
Превосходным утром нового дня Сергей Шульман вышел из своего дома, чтобы идти по улице и смотреть на людей. Его берет на голове был замечательно синим, словно сирена милицейской машины, поменявшая свою функцию устрашения на призыв и доброту. Сергей был статным брюнетом с усами и очками, разрез его глаз был чуть-чуть монголоидным, на спине имелся шрам.
Он чувствовал себя смелым и мужественным участником жизни, который любит пройтись по улицам, заполненным женщинами. В глубине души Сергея Шульмана зрела некая эйфория, порожденная прелестью молодого бытия, запечатленного в шагающем теле
Сергея и направленная на иные, противоположные ему по строению, тела.
Вот — великая повторяющаяся в веках жизнь цвела повсюду, рождая одни и те же проблемы и загадки, обладающие прелестью первой ночи своего решения; люди могли заняться чем угодно и блаженно умереть, поскольку каждый из них был в сущности никем, или ничем, и только дураки желали стать всем, в то время как остальные удовлетворяли свою жажду бытия попыткой быть простыми жителями и прильнуть к другому полу без задних мыслей, только лишь из-за удовольствии любить и быть счастливыми. Воздух надежды овевал ковбойский лик Сергея, когда он задумчиво пускал правую руку в карман хорошо сидящего на нем пальто и изображал на своем лице легкость, присущую соблазнителям всех времен и народов и готовую устремить все существо на добычу со скоростью мотылька, летящего в пламень свечи. Оставалось лишь найти нужный объект, согласный радоваться сегодня вместе с Сергеем различиям влюбленных тел и единству душ и устремлений.
Была великолепная весна, проникающая словно в поры жаждущего ласки тела, и в конце концов Сергей пошел в кафе, поскольку там было проще познакомиться с приятной легкой девушкой чем на улице или в магазине. Сергей, сняв берет, словно входы в церковь, бодро прошагал через стеклянные двери прямо к стояке, за которой стоял ленивый самодовольный бармен, и замер там, осматривая сидящих за столиками людей.
Рядом с окном сидели две очень миловидные девчонки, похожие на школьниц, и пили апельсиновый сок. Шульман не мог разобрать ни слова из того, о чем они так бойко и весело говорили, но вид у них при этом был очень приятный и юный; они щебетали, как птицы, собравшиеся улетать в заморские страны, и смеялись так задорно, как будто перед их столиком происходила битва кремовыми тортами. Сергей внутренне приосанился, изобразил какую-то восторженную полуулыбку, но тут его отвлек недовольный голос бармена:
— Одну секунду! — весело и громко ответил Сергей и отправился к девушкам.
— Доброе утро, девушки! — сказал Сергей радостным тоном. — Не позволите ли к вам присесть?
Он шел к ним, преисполненный любви и нежности, как прекрасный кавалер. Он подошел и встал учтиво около их прелестных головок и даже издал некоторый звук, чтобы стать заметным существом, имеющим свою личную цель. Школьницы перестали смеяться и беседовать и посмотрели на Сергея.
— Идите в задницу, молодой человек, — сказала одна школьница и продолжила прерванный разговор: — И вот когда он меня взял за сосок, я поняла, что…
— Стойте! — крикнул Сергей Шульман, бросившись к даме, словно бросая ей цветы в лицо вместо поцелуя.
Сергей Шульман почувствовал себя обгаженным, и ему почему-то захотелось сказать «честь имею». Но он наклонился вперед, постоял еще немного, а потом, нагло улыбаясь, вышел из кафе. Настроение стало плохим и грустным.
Сквозь улицы он бродил, наблюдая кишение женских существ повсюду. Их юбки трепетали, их кофточки светились, как душа набожного человека, их глаза ждали прекрасных мужских лиц, и их руки ждали поцелуев. Сергей, словно таинственный незнакомец, смотрел на них загадочно и гордо, но не говорил ни слова.
Здесь нужно сказать пару слов о Сергее Шульмане. Выходец из семьи служащих, он уже три года был инженером. После окончания школы учился в институте, шлялся по пивным, имел каких-то нелюбимых любовниц. Его тело было мускулистым и довольно стройным, он очень любил проснуться утром с бабой, быстро встать с постели, включить музыку, сделать завтрак и уничтожающе смотреть на спящее женское лицо. Его мать была учительницей начальных классов и очень уставала. Сергей умел говорить по-английски и собирал марки. В это утро он пошел гулять, потому что была суббота.
Он стоял, как одинокий герой, живущий внутри себя, смотрел на себя, не находя ничего интересного, и мог бы быть мертвым. Он не существовал; он думал, что любит этот мир и готов умереть. Он смотрел на этих женщин, зная, что хочет их любить и трогать руками и говорить что-нибудь истинное, потому что устал быть пустым, как человек. Он видел, как у него появляется задача, он не знал, кто, но он готов был ждать. Женщина шла напротив, и он стоял и любил ее и хотел ее убить.
— Я хочу быть с вами, хочу любить вас, можно я провожу вас и приглашу с собой в кафе? Я расскажу вам истину.
Ольга Викторовна Яковлева остановилась, широко раскрыв прекрасные глаза.
— Но я вас не знаю… — сказала Яковлева, улыбнувшись.
— Вы узнаете меня, я сотворю вам тайну, я ничего не хочу, я чувствую свою задачу, я вижу в вас цель и человека, вы должны просто слушать меня, это интересно, я угощу вас шампанским, меня зовут Сергей, а?
— Оля, — представилась Яковлева, протягивая ручку.
— Шампанское находится где-нибудь там! — сказал он, показав перстом вдаль.
Шульман поцеловал ручку так, словно это были губы.
— У меня мало времени, — сказала Яковлева, посмотрев на часы. — Скоро свидание. Я не пью шампанское, я хочу коньяк. Я готова с вами побеседовать, потому что у вас приятный напор.
— Что с вами случилось? — участливо спросила Яковлева, беря его под руку.
Шульмана чуть не стошнило при слове «напор», но потом он посмотрел в лицо Яковлевой и, увидев ее горячие глаза, обещающие все, пришел в какой-то оцепенелый восторг, переходящий в небесную любовь и нежность.
— Я готов умереть, или жить вечно. Это одно и то же. Мир гениален, как искусство. Я понял все.
— Отлично! — воскликнула Яковлева и топнула каблучком по дороге.
— Я расскажу тебе все, как только мы выпьем этот бессмертный налиток богов — коньяк!!!
— Ура! — сказал он, чокаясь. Яковлева выпила до дна, не сказав ничего. Сергей выпил, став пьяным и желающим говорить.
Сергей Шульман захохотал, думая о прелестях мироздания. Они шли вперед, желая прийти скорее в кафе.
Они пришли в пиццерию и сели за столик. Шульман подошел к стойке бара и купил два бокала с коньяком.
— Итак, мир существует любой, на выбор, только никто не выбирает и боится его сотворения, боится быть творцом даже в искусстве, не говоря уже о реальности. Я понял реальность дискретно прерывисто, как моменты, я могу их даже зафиксировать; в лучшие моменты можно ощутить так называемый трагизм, но это чушь, ничего трагического, это эйфория, это просто кайф от конечности, оттого, что умрет ночь и утро, оттого, что любовь имеет начало, рай и конец, оттого, что я совершенно свободен; я могу не быть великим, поскольку я уже не бог, но могу точно соответствовать тому что мне нужно. Лучший карандаш — тот, который лучше всех пишет, лучшая сабля — та, которая лучше всех рубит, и нет нужды искать высшую сущность, их сущность в абсолютном следовании себе, своей сверхзадаче. Человек почему-то решил стать богом, вместо того чтобы найти свою цель и следовать ей. Ему уже дано все, я уже могу восхититься именно этим кафе и днем и своей смертью, а не считать это акциденцией, глупым приключением, нежизнью. Это и есть ничего не значащая паутина всего бытия, что ж, я свободен от него, это как зеленое растение вместо мертвой идеи; случайность есть жизнь, идеал есть гибель. Я могу любить, могу жениться на девушке, если встречу ее просто так, я готов стать крестьянином, потому что цель — тайна, и если я создам ее хотя бы здесь, в кафе, на этом месте, в этом бокале, я готов уйти туда вглубь, умереть там; мне нет нужды играть дальше в непонимание, все очень просто, все очень скучно, только мы можем сделать мир другим.
— Можно еще коньяка, — сказала Яковлева.
— Поэтому только здесь и сейчас я могу сказать про этот момент, что он лучший, поюму что он — есть, а другие были, или будут, и только сейчас я могу умереть, потому что больше ничего интересного не будет; все равно, мы сами устанавливаем иерархию, нет ничего существенного, если бы был бог, он был бы конкретен и прост, как и я, а может быть, и нет. Суть бога никого не должна волновать, это его трудности, его проблемы; идеи человека глупы и упираются в стену, а я люблю идти вокруг стены, или, лучше сказать, вдоль стены, вбок, а не вверх и не вниз; я готов даже остаться здесь, я хочу остаться здесь, прямо сейчас, это как воспоминание о настоящем.
Шульман встал, купил еще два бокала. Яковлева выпила до дна, не сказав ничего. Сергей выпил и продолжал свою речь.
— Хорошо, я отдамся вам, — сказала Яковлева.
— Правда?! — жадно спросил Сергей, не веря своему счастью.
— Правда, — сказала Яковлева, посмотрев на часы. — Только у меня мало времени, поэтому пойдем в подъезд.
— Ура! — закричал Шульман, поцеловав Яковлеву в щеку.
— Кажется, здесь тихо, — по-товарищески прошептала Яковлева сняв с себя пальто и перчатки. Она положила пальто на пол, легла на него, сняла трусы, сапоги и колготки, задрала свое платье и прошептала:
Они вышли из кафе, шатаясь, потом пошли в подъезд и поднялись в лифте на последний этаж.
— О приди сюда, мой возлюбленный, моя брошь в волосах, мое солнце в море, мое кофе на столе! Я так ждала тебя, я мечтала о тебе, я знала, что ты вернешься все равно! Я всю жизнь провела одна, думая лишь о тебе, и сейчас ты будешь со мной — миг настал!!! Обними меня нежно, как лайковая перчатка, сожми меня крепко, как питон, поцелуй меня сладко, как ликер. Люби меня сильно, как вибратор.
— Ну что же с тобой! — досадливо воскликнула Яковлева и начала характерные женские действия.
Шульман затрясся от радости, слушая эти слова. Он снял трусы, ботинки и штаны и лег рядом с Яковлевой, обнимая ее плечо. Но то ли коньяк, то ли нервы сделали гнусное дело, и некоторая импотенция поразила мужественность Шульмана в самый член. Он лежал, как бревно, глупо смотря на пышущую жаром Яковлеву, и ничего не мог сделать. Он пытался ее ласкать, но это не помогало.
— Черт его знает… — пробурчал Сергей, осознав, что ничего не выйдет — он уже зациклился на этом моменте, и теперь не помогут даже самые приятные поступки, совершаемые жертвенной женской душой.
— Почему это? — спросила Яковлева, прекратив свои методические ласки.
— Я не знаю! — крикнул Сергей. — Проклятье! Я сейчас самоубьюсь!
— К сожалению, мне пора. Мне очень жаль. До свиданья, Сережа.
Они лежали молча минут пять. Потом Яковлева встала, надела трусы, сапоги, колготки, пальто и сказала:
Она ушла, скрывшись в лифте. Шульман остался один. Он лежал на каменном полу лестничной площадки с голым глупым видом и смотрел в окно, где сияло солнце. Он не хотел вставать. Ему даже не хотелось ничего конкретного. Он лежал, и перед его глазами проносилось видение голых женских тел, готовых для него на все. Он хотел рассказать им что-нибудь о себе, но они жаждали его любви. Сергей закрыл глаза и увидел тьму. Он открыл глаза и увидел свет. Он встал и взял свой шарф.
Через некоторое время его тело ослабло и свободно повисло, словно желая упасть на пол, хотя стояло на коленях, и Сергей Шульман был задушен своим шарфом, привязанным к лестничной ограде крепким узлом и обернутым вокруг шеи в виде петли. Агония была недолгой и тихой. Возможно, он попал в эмпиреи, прекратив этот земной круг, но люди, обнаружившие труп, ничего не узнали об этом, да и Лев Козлов перерезал вены.
§
— Ты и впрямь, что ли, козел, — говорил Яковлев. — Трахнуть меня не смог. Неужто перевелись мужчины во Вселенной? Разве трудно создать самца?
Конец света кончился. Яковлев грустно сидел у себя наверху, изображая невинность и раздражение. Лао тоже где-то был.
— Мне дорога память о том, кем я был, хотя я и вижу, кем я стал. Самец, обладающий готовым орудием, как правило, бывает неумен и неоригинален. Я боялся, что такая кровь не смогла бы произвести на свет великую личность, способную спасти и уничтожить нужный нам мир, погрязший в своем герметизме.
Лао был добрым и сентиментальным и словно желал существовать и дальше в том же духе. Он ответил своему другу, отдыхая от прожитого:
— Идиот, ведь этой личностью будешь ты! — взревел Яковлев, сокрушая какой-то народ.
— Вот именно, Иван Федорович! — сказал он злобно. — А я не хочу родиться дебилом, задав обнаглевшему человечеству слишком простую загадку соответствия большого малому, или же бога идиоту. Моя задача — стать простым и наполненным любой возможностью; стать легким, как сейчас и вчера; только так я буду собой и тобой; только так я их уничтожу, Коля!
Лао насмешливо прошелся по кущам взад-вперед, срывая цветы и плоды.
— Ты — болван импотенциальныи, — сказал Яковлев, превращаясь в андрогина. — Но я люблю тебя, чудо высшего света! Я даю тебе еще попытки совершить со мной расхожее действие, желанное нам. Пусть великое «может быть» будет пухом твоему избраннику Шульману, но я жду иных людей и членов.
— Давай попробуем еще!.. — говорил Яковлев шепотом, стеснительно скрываясь во мраке трав и мхов. — Быть может, что-то выйдет, что-то произойдет. Только в воплощениях возможны трагедии и подлинные смыслы поступков, нам же плевать на них, Иван Федорович, у нас нет серьезности, только желание быть вместе; а ну-ка, давай-ка, друг, будем как союз, или вселенская свадьба.
Лао заплакал, ибо все равно что-то умерло в нем от смерти его воплощения; но впереди была новая задача, и вообще, можно было еще долго существовать и иметь цели, готовые стать тайной. Любовь наполняла собой абсолютный дух Яковлева, Лао ласкал его гениальной мыслью и эмоцией, а Яковлев готовился стать матерью, чтобы родить и выбросить спасителя вовне сферы высшего бытия.
— Я всегда готов, — хмуро ответил Лао и заснул на некоторое время. Закат, полный тайн, озарял мир. Любовь была готова родиться из великих душ, словно красивая девочка, способная поцеловать на ночь отца, или друга. Все начиналось в очередной раз.
§
Сергей Шульман родился. Степан Чай коснулся указательным пальцем левой руки своего подбородка внизу лица и плюнул на землю между ступней, тут же растерев слюну так, что ее стало почти не видно. В глубине его мозга зарождалась идея стать счастливым. Он хотел поднять локоть, но тут же застыл, перестав двигать чем бы то ни было.
§
— Иаковлев, а мы вправе делать это? — крикнул вдруг Лао сквозь все действо. — Ведь это же грех, любовь, кровосмешение, плоть, блуд, стыд. Я не могу сделать это с тобой.
— Это — единственный выход, козлик, — мило улыбаясь, злобно ответил женский Иаковлев, — придется тебе пожертвовать собой. А кроме того, это приятно.
«Возможно», — подумал Лао, наблюдая в своем воображении кровавую прелесть самопожертвования сквозь сирость униженных величий и согбенных чудес; терновый ореол растоптанной молитвы и тайны в дымке отчаяния, небытия и наказания для всех; страстную духовную живучесть, переживающую времена и века и не подвластную ни знамениям, ни истине; а также восхитительную глубину милых нравственных мук. И хотя согласия еще не наступило в сомневающейся душе, было уже поздно в этот момент. Лао задумался.